Либерализм и тоталитаризм

Хрестоматия

Шарль Луи Монтескье

Шарль Луи Монтескье «Может случиться, что и при свободном государственном строе гражданин не будет свободен...»

Шарль Луи Монтескье (1689 — 1755) — француз очень знатного происхождения; его отец принадлежал старинному феодальному роду. Отчасти поэтому он уже в 27 лет занял председательское кресло парламента города Бордо и почетное место в городской академии естественных наук. Но не только знатное происхождение здесь сыграло решающую роль; юные годы Шарль провел в библиотеке фамильного замка за чтением книг по истории, философии, праву, а также трактатов по математике и естествознанию, здорово в этом преуспев. В этот период он пишет свои знаменитые «Персидские письма» (1721), которые принесли ему известность. В 1726 году он оставляет свои почетные должности и пускается в путешествие по Европе. В Англии он задерживается на три с лишнем года (1728 — 1731), где изучает ее правовую систему. Именно здесь Монтескье начал писать труд своей жизни «О духе законов», который вышел в свет спустя двадцать лет (1748). Однако начнем мы с «Писем». Приведем три письма, где Монтескье выступает от лица путешествующего по Европе перса по имени Узбек.


Письмо CII. Узбек к Иббену в Смирну

Самые могущественные государства Европы — это государства императора и королей французского, испанского и английского. Италия и большая часть Германии раздроблены на бесчисленное множество мелких государств, правители которых, по правде говоря, мученики власти. У наших славных султанов больше жен, чем у некоторых из этих государей — подданных. Особенно достойны сочувствия итальянские князья, которые еще меньше связаны между собою: их государства, как караван-сараи, открыты для всех, и они обязаны давать у себя приют первому попавшемуся; поэтому итальянским князьям приходится искать покровительства у крупных государей и делиться с ними скорее своими опасениями, чем дружбой.

Большая часть европейских правительств монархические, или, вернее, они так называются, ибо я сомневаюсь, существовали ли когда-нибудь действительно монархические правительства; во всяком случае, трудно допустить, чтобы они могли долго пребывать в чистом виде. Это форма правления насильственная, и она скоро перерождается либо в деспотию, либо в республику: власть никогда не может быть поровну разделена между народом и государем; равновесие трудно сохранять: власть неизбежно уменьшается с одной стороны и соответственно увеличивается — с другой; но преимущество обычно бывает на стороне государя, ибо он стоит во главе армии.

Шарль Луи Монтескье

Монтескье Шарль Луи барон де Ла Бред де Секонда
(Montesquieu, 1689-1755)

И действительно, власть европейских королей очень велика, можно даже сказать, что они обладают ею в той степени, в какой сами хотят. Но они не пользуются ею так широко, как наши султаны, — во-первых, потому, что не хотят затрагивать нравов и религии народов, а во-вторых, потому, что им невыгодно простирать ее столь далеко.

Ничто не приближает так наших повелителей к их подданным, как осуществляемая ими огромная власть; ничто так не подвергает их переворотам и превратностям судьбы. Их обыкновение сразу же предавать смерти всякого, кто им не угоден, нарушает равновесие, которое должно быть между преступлением и наказанием и которое является как бы душою государств и гармонией империй; это равновесие, тщательно соблюдаемое христианскими государями, дает им безграничное преимущество перед нашими султанами.

Персиянин, по неосторожности или по несчастной случайности навлекший на себя гнев государя, уверен, что его постигнет смерть: малейшая его ошибка или прихоть повелителя неизбежно влекут за собою такой исход. А если персиянин покусится на жизнь своего государя или предаст врагам его крепости, он точно так же лишится жизни: следовательно, в этом последнем случае он подвергается не большему риску, чем в первом.

Поэтому при малейшей немилости, предвидя неизбежность смерти и зная, что хуже ничего быть не может, персиянин естественно начинает заводить смуту в государстве и составлять заговор против монарха: это единственное средство, которое ему остается.

Шарль Луи Монтескье Иначе обстоит дело с европейскими вельможами, которых немилость государя лишает только его благосклонности и расположения. Они удаляются от двора и помышляют лишь о том, чтобы наслаждаться спокойной жизнью и преимуществами своего происхождения. Их казнят только за оскорбление величества, поэтому они стараются воздержаться от этого преступления, принимая во внимание, как много они при этом потеряют и как мало выиграют. Оттого возмущения здесь редки, и мало государей погибает насильственной смертью. Если бы при той неограниченной власти, какою обладают наши правители, они не принимали стольких предосторожностей, чтобы обезопасить свою жизнь, они и дня бы не прожили, а если бы они не держали на жалованье бесчисленного количества солдат, чтобы тиранствовать над остальными подданными, власть их не продержалась бы и месяца. Только четыре-пять веков тому назад французский король [1] завел себе, вопреки тогдашним обычаям, телохранителей, чтобы уберечься от убийц, подосланных к нему незначительным азиатским государем [2]: до тех пор короли жили спокойно среди своих подданных, как отцы среди детей. Французские короли не только не могут по собственному произволу лишать жизни кого-либо из своих подданных, как наши султаны, но, наоборот, они всегда несут с собою милость для преступников. Если человеку посчастливится увидеть августейшее лицо государя, этого достаточно, чтобы он перестал быть недостойным жизни. Эти монархи подобны солнцу, всюду несущему тепло и жизнь.

Письмо CV. Реди к Узбеку в Париж

Шарль Луи Монтескье В одном из писем ты много говорил мне о науках и искусствах, процветающих на Западе. Считай меня варваром, но я не уверен, что извлекаемая из них польза искупает то дурное употребление, которое ежедневно из них делается. Я слышал, что уже одно только изобретение бомб отняло свободу у всех народов Европы. Государи, не имея больше возможности доверить защиту укреплений горожанам, которые сдались бы после первой же бомбы, получили предлог для содержания больших постоянных армий, с помощью которых начали притеснять подданных.

Ты знаешь, что с тех пор как изобретен порох, нет больше неприступных крепостей; иными словами, Узбек, нет больше на земле убежища от несправедливости и насилий. Я содрогаюсь при мысли, что в конце концов откроют какой-нибудь секрет, при помощи которого станет еще легче уничтожать людей и истреблять целые народы. Ты читал историков; обрати внимание: почти все государства держались только невежеством и разрушались лишь потому, что процветание искусств достигало в них слишком высокой степени. В этом отношении наша древняя персидская империя может служить красноречивым примером.

Я в Европе недавно, но слышал от осведомленных людей об опустошениях, которые причиняет химия. По-видимому, она является четвертым бичом, разоряющим людей и уничтожающим их понемногу, но беспрестанно, в то время как война, моровая язва, голод уничтожают их во множестве, зато с перерывами.

Шарль Луи Монтескье К чему послужило нам изобретение компаса к открытие множества новых племен, как не к тому, что к нам перешли от них не столько их богатства, сколько болезни? По общему соглашению, золото и серебро должны были определять стоимость любых товаров и служить залогом их ценности, так как эти металлы были редки и не годились для какого бы то ни было иного употребления. Зачем же нужно было, чтобы они стали менее редки и чтобы для обозначения стоимости какой-нибудь снеди у нас было два-три денежных знака вместо одного? От этого произошло только неудобство. С другой стороны, обнаружение золота стало крайне пагубным для вновь открытых стран. Целые народы были истреблены, а люди, избежавшие смерти, попали в такое жестокое рабство, что мусульман приводит в содрогание один только рассказ о них. Блаженно невежество детей Магомета! Милая простота, столь любезная нашему пророку, ты всегда напоминаешь мне простодушие первобытных времен и спокойствие, царившее в сердцах наших праотцев.

Письмо CXXXI. Реди к Рике в Париж

Одним из вопросов, которые особенно занимают меня по моем приезде в Европу, является история и происхождение республик. Как тебе известно, большая часть азиатов не имеет даже понятия об этом роде правления, и у них не хватило воображения представить себе, что на земле вообще возможно какое-либо иное правление, кроме деспотического. Первые известные нам правления были монархическими; только случайно и по прошествии многих веков образовались республики.

Шарль Луи Монтескье Когда потоп опустошил Грецию, ее населили новые обитатели. Почти все они вышли из Египта и ближайших азиатских областей, а так как странами этими управляли цари, то народы, вышедшие оттуда, управлялись и в Греции таким же образом. Но когда тирания этих государей стала слишком тягостна, ярмо было сброшено, и из обломков многих царств возникли те самые республики, которые принесли расцвет Греции, — единственной культурной стране среди варваров.

Любовь к свободе, ненависть к деспотам долго ограждали независимость Греции и далеко распространили республиканский образ правления. Греческие города нашли себе союзников в Малой Азии; они основали там колонии, столь же свободные, как и они сами, и эти колонии явились для них оплотом против нападений персидских царей. Это еще не всё: Греция заселила Италию; Италия — Испанию и, может быть, Галлию. Известно, что великою Гесперией [3], столь славившейся у древних, называлась вначале именно Греция, которую ее соседи считали страною счастья. Но греки, не находившие этой страны у себя, направились искать ее в Италию; итальянцы с той же целью двинулись в Испанию, испанцы — в Бетику [4] или Португалию, так что все эти области носили у древних имя Гесперии. Греческие колонии приносили с собою тот дух свободы, который они усвоили в своей прекрасной стране. Поэтому в те отдаленные времена не существовало монархий ни в Италии, ни в Испания, ни в Галлии. Ты скоро увидишь, что народы Севера и Германии были не менее свободны, и если мы и находим у них какие-то следы царской власти, то только потому, что принимаем за царей тех, кто стоял во главе армий или республик.

Так обстояло дело в Европе; что же касается Азии и Африки, то они всегда находились под гнетом деспотизма, за исключением нескольких упомянутых мною малоазиатских городов и республики Карфагена в Африке.

Шарль Луи Монтескье Мир был поделен между двумя могущественными республиками — Римской и Карфагенской. Возникновение Римской республики хорошо известно, зато о происхождении Карфагена мы не знаем решительно ничего. Совершенно неизвестна последовательность африканских царей после Дидоны и то, как они лишились власти. Необычайный рост Римской республики был бы великим счастьем для мира, если бы там не существовало несправедливого различия между римскими гражданами и побежденными народами, если бы правителям провинций предоставляли меньшую власть, если бы соблюдались священные законы, установленные для устранения их тирании и если бы правители не пользовались для принижения законов теми самыми богатствами, которые они накопили благодаря своей несправедливости.

Свобода создана, по-видимому, для европейских народов, а рабство — для азиатских. Римляне тщетно предлагали каппадокийцам [5] этот драгоценный дар: низкий народ кинулся навстречу рабству с такою же поспешностью, как другие народы — навстречу свободе.

Цезарь уничтожил Римскую республику и подчинил ее самодержавной власти.

Долго стонала Европа под властью военного и насильственного управления, и римская мягкость сменилась жестоким гнетом.

Между тем с Севера появилось множество неведомых до того народов; бурным потоком разлились они по римским провинциям, и так как завоевать эти провинции оказалось делом столь же легким, как и разграбить их, нахлынувшие народы расчленили империю и основали ряд государств. Народы эти были свободны и настолько ограничивали власть своих королей, что те были, собственно говоря, всего лишь вождями или военачальниками. Оттого образованные ими государства, хотя и зиждились на силе, вовсе не ощущали ярма победителя. Когда азиатские народы, вроде турок или татар, совершали завоевания, они, будучи сами подчинены воле одного повелителя, помышляли только о том, чтобы доставить ему новых подданных и с помощью оружия утвердить его насильственную власть. Народы же северные, будучи свободными в собственных странах, отнюдь не предоставляли своим вождям большой власти в завоеванных римских провинциях. Некоторые из этих народов, как, например, вандалы в Африке, готы в Испании, даже смещали своих королей, если были ими недовольны, у других же народов власть государя была ограничена множеством различных способов: эту власть разделяло с ним большое число сеньоров; войны предпринимались только с их согласия; военная добыча делилась между военачальником и воинами; не существовало никаких поборов в пользу государя; законы издавались народными собраниями. Вот основные начала всех этих государств, образовавшихся из обломков Римской империи.

В книге «О духе законов» Монтескье доказывает, что общие принципы управления государством вытекают из истории, обычаев и «духа народа». Эта мысль выкристаллизовалась у него еще при написании «Персидских писем», где в приведенном письме CXXXI он написал: «Свобода создана, по-видимому, для европейских народов, а рабство — для азиатских». Книга насыщенна историческими экскурсами. Монтескье верно подметил, что характер религий тесно коррелирует с типом правления: католическая религия более всего согласуется с монархическим образом правления, протестантская — с республиканским, а мусульманская — с деспотическим. Он ничего не сказал о православии, но, похоже, оно тоже вполне укладывается в его схему. В Предисловии Монтескье говорит об этом «духе древности», когда «предрассудки» правления становятся продолжением «предрассудков» народов.

...Я начал с изучения людей и нашел, что все бесконечное разнообразие их законов и нравов не вызвано единственно произволом их фантазии.

Я установил общие начала и увидел, что частные случаи как бы сами собою подчиняются им, что история каждого народа вытекает из них как следствие и всякий частный закон связан с другим законом или зависит от другого, более общего закона.

Обратившись к древности, я постарался усвоить дух ее, чтобы случаи, существенно различные, не принимать за сходные и не просмотреть различий между теми, которые кажутся сходными.

Принципы свои я вывел не из своих предрассудков, а из самой природы вещей...

Я пишу не с целью порицать установления какой бы то ни было страны. Каждый народ найдет в моей книге объяснение существующих у него порядков, и она, естественно, приведет к заключению, что предлагать в них какие-нибудь изменения этих порядков имеют право только те лица, которые получили от рождения счастливый дар проникать одним, взглядом гения всю организацию государства.

Нельзя относиться безразлично к делу просвещения народа. Предрассудки, присущие органам управления, были первоначально предрассудками народа. Во времена невежества люди не ведают сомнений, даже когда творят величайшее зло, а в эпоху просвещения они трепещут даже при совершении величайшего блага. Они чувствуют старое зло, видят средства к его исправлению, но вместе с тем видят и новое зло, проистекающее от этого исправления. Они сохраняют дурное из боязни худшего и довольствуются существующим благом, если сомневаются в возможности лучшего; они рассматривают части только для того, чтобы познать целое, и исследуют все причины, чтобы уразуметь все последствия.

Если бы я мог сделать так, чтобы люди получили новые основания полюбить свои обязанности, своего государя, свое отечество и свои законы, чтобы они почувствовали себя более счастливыми во всякой стране, при всяком правительстве и на всяком занимаемом ими посту, — я счел бы себя счастливейшим из смертных.

Если бы я мог сделать так, чтобы у тех, которые повелевают, увеличился запас сведений относительно того, что они должны предписывать, а те, которые повинуются, нашли новое удовольствие в повиновении, — я счел бы себя счастливейшим из смертных (Монтескье. «О духе закон». Предисловие).

Законы в самом широком значении этого слова суть необходимые отношения, вытекающие из природы вещей; в этом смысле все, что существует, имеет свои законы: они есть и у божества, и у мира материального, и у существ сверхчеловеческого разума, и у животных, и у человека.

Те, которые говорят, что все видимые нами в мире явления произведены слепой судьбой, утверждают великую нелепость, так как что может быть нелепее слепой судьбы, создавшей разумные существа?

Итак, есть первоначальный разум; законы же — это отношения, существующие между ним и различными существами, и взаимные отношения этих различных существ...

Единичные разумные существа могут сами для себя создавать законы, но у них есть также и такие законы, которые не ими созданы. Прежде чем стать действительными, разумные существа были возможны, следовательно, возможны были отношения между ними, возможны поэтому и законы. Законам, созданным людьми, должна была предшествовать возможность справедливых отношений. Говорить, что вне того, что предписано или запрещено положительным законом, нет ничего ни справедливого, ни несправедливого, значит утверждать, что до того, как был начерчен круг, его радиусы не были равны между собою.

Итак, надо признать, что отношения справедливости предшествуют установившему их положительному закону (I, 1).

Если в республике верховная власть принадлежит всему народу, то это демократия. Если верховная власть находится в руках части народа, то такое правление называется аристократией.

В демократии народ в некоторых отношениях является государем, а в некоторых отношениях — подданным.

Государем он является только в силу голосований, коими он изъявляет свою волю. Воля государя есть сам государь. Поэтому законы, определяющие право голосования, являются основными для этого вида правления. В самом деле, для республики столь же важно определить, как, кем, пред кем и о чем будут производиться голосования, как для монархии — знать, кто государь и как он должен управлять...

К основным законам демократии принадлежит и тот, в силу которого власть издавать законы должна принадлежать только народу. Однако есть тысячи случаев, когда бывают необходимы постановления сената; часто полезно даже испробовать закон, прежде чем установить его окончательно. Конституции Рима и Афин отличались в этом отношении большой мудростью. Определения сената имели там силу закона в продолжение года и обращались в постоянный закон только по воле народа (II, 2).

 

В аристократии верховная власть находится в руках группы лиц. Эти лица издают законы и заставляют исполнять их; остальной народ является по отношению к ним тем же, чем в монархии подданные по отношению к государю...

Сенаторы не должны иметь права замещать по собственному выбору вакантные места в сенате: это повело бы к большим злоупотреблениям. В Риме, который первоначально был аристократическим государством, сенат не имел права избирать своих членов, новые сенаторы назначались цензорами.

Чрезмерная власть, внезапно предоставленная в республике гражданину, образует монархию и даже больше чем монархию. В монархии законы охраняют государственное устройство или приспосабливаются к нему, так что тут принцип правления сдерживает государя; в республике же гражданин, завладевший чрезвычайной властью, имеет гораздо больше возможностей злоупотреблять ею, так как тут он не встречает никакого противодействия со стороны законов, не предусмотревших этого обстоятельства...

Итак, аристократические роды должны, насколько это возможно, сближаться с народом. Аристократия будет тем лучше, чем она более приближается к демократии и тем хуже, чем она более приближается к монархии.

Худшая аристократий та, где часть народа, которая повинуется, находится в гражданском рабстве у той, которая повелевает, какова, например, аристократия Польши, где крестьяне — рабы дворянства (II, 3).

 

Для того чтобы охранять и поддерживать монархическое или деспотическое правительство, не требуется большой честности. Все определяет и сдерживает сила законов в монархии и вечно подъятая длань государя в деспотическом государстве. Но народное государство нуждается в добавочном двигателе; этот двигатель — добродетель.

Сказанное мною подтверждается всей совокупностью исторических данных и вполне сообразно с природой вещей.

Ясно, ведь, что монархия, при которой лицо, заставляющее исполнять законы, считает себя выше законов, не имеет такой надобности в добродетели, как народное правление, при котором лицо, заставляющее исполнять законы, чувствует, что само подчинено им и само несет ответственность за их исполнение.

Ясно также, что государь, который вследствие небрежности или дурных советов перестал бы блюсти за исполнением законов, может легко исправить порожденное этим зло: для этого ему стоит только взять других советников или самому исправиться от своей небрежности. Но если законы перестают соблюдаться в народном государстве, то оно уже погибло, так как причина этого зла может быть только в испорченности самой республики...

Когда Сулла захотел возвратить Риму свободу, Рим уже не мог принять ее. Он сохранил лишь слабый след прежней добродетели, и так как в дальнейшем добродетель продолжала угасать, Рим вместо того, чтобы пробудиться после Цезаря, Тиберия, Кая, Клавдия, Нерона, Домициана, все более погрязал в рабстве; все удары падали на тиранов, и ни один — на тиранию.

Политические деятели Греции, жившие во времена народного правления, не признавали для него никакой другой опары, кроме добродетели. Нынешние же только и говорят, что о мануфактурах, торговле, финансах, богатстве и даже о роскоши (II, 3).

 

Добродетель, составляющая условие народного образа правления, нужна также и для аристократического. Правда, в последнем она не столь настоятельно необходима.

Народ, который по отношению к знати является тем же, чем подданные по отношению к своему государю, сдерживается ее законами. Поэтому добродетель менее необходима для него, чем для народа демократического государства. Но что же будет сдерживать самую знать? Те ее представители, которым придется применять законы против равных себе, сразу же почувствуют, что они действуют против самих себя. Итак, добродетель необходима для аристократии по самой природе этого государственного устройства.

Аристократическое правительство по самой своей природе обладает некоторой силой, которой нет у демократии. Знать является в нем таким сословием, которое в силу своих прерогатив и ради своих собственных интересов сдерживает народ; так что в этом отношении, поскольку законы существуют, они исполняются.

Но насколько легко этому сословию обуздывать другие, настолько трудно ему обуздывать самого себя. Природа этого государственного строя такова, что он как будто в одно и то же время и ставит людей под власть закона и освобождает их от нее (II, 4).

 

В монархиях политика совершает великие дела при минимальном участии добродетелей, подобно тому, как самые лучшие машины совершают свою работу при помощи минимума колес и движений. Такое государство существует независимо от любви к отечеству, от стремления к истинной славе, от самоотвержения, от способности жертвовать самым дорогим и от всех героических добродетелей, которые мы находим у древних и о которых знаем только по рассказам.

Законы заменяют здесь все эти добродетели, ставшие ненужными; государство освобождает всех от них: всякое действие, не производящее шума, там в некотором смысле остается без последствий (II, 5).

 

Лечу вперед поспешными шагами, чтобы предупредить подозрение, будто я пишу сатиру на монархическое правление. Нет, взамен одного двигателя у него есть другой. Честь, т.е. предрассудки каждого лица и каждого положения, заменяет в нем политическую добродетель, о которой я говорю выше, и всюду ее представляет. Честь может там вдохновлять людей на самые прекрасные деяния и в соединении с силою законов вести их к целям правительства не хуже самой добродетели (II, 6).

 

Таким образом, в хорошо управляемых монархиях почти всякий человек является хорошим гражданином, и мы редко найдем в них человека, обладающего политической добродетелью, ибо, чтобы быть человеком, обладающим политической добродетелью, надо иметь намерение стать таковым и любить государство больше ради него самого, чем ради собственной пользы (II, 7).

 

Любовь к республике в демократии есть любовь к демократии, а любовь к демократии есть любовь к равенству.

Любовь к демократии есть, кроме того, любовь к умеренности. Так как все должны там пользоваться одинаковым благополучием и выгодами, то каждый должен иметь такие же удовольствия и предаваться таким же надеждам, что и прочие; а все это возможно только при общей умеренности.

Любовь к равенству в демократии ограничивает честолюбие одним желанием, одним счастьем — послужить отечеству более важными деяниями, чем прочие граждане (V, 3).

 

Нет слова, которое получило бы столько разнообразных значений и производило бы столь различное впечатление на умы, как слово свобода. Одни называют свободой легкую возможность низлагать того, кого они наделили тиранической властью; другие — право избирать того, кому они должны повиноваться; третьи — право носить оружие и совершать насилия; четвертые видят ее в привилегии состоять под управлением человека своей национальности или подчиняться своим собственным законам. Некий народ долгое время принимал свободу за обычай носить длинную бороду. Иные соединяют это название с известной формой правления, исключая все прочие. Люди, вкусившие блага республиканского правления, отожествили понятие свободы с этим правлением, а люди, пользовавшиеся благами монархического правления, — с монархией. Наконец, каждый именовал свободой то правление, которое наиболее отвечало его обычаям или склонностям. Так как в республике пороки правления, на которые жалуются люди, выступают не так заметно и назойливо, причем создается впечатление, что там более действует закон, чем исполнители закона, то свободу обыкновенно отожествляют с республиками, отрицая ее в монархиях. Наконец, ввиду того что в демократиях народ, по-видимому, может делать все, что хочет, свободу приурочили к этому строю, смешав, таким образом, власть народа со свободой народа (XI, 2)

 

Действительно, в демократиях народ, по-видимому, делает, что хочет. Но политическая свобода состоит совсем не в том, чтобы делать то, что хочется. В государстве, т.е. в обществе, где есть законы, свобода может заключаться лишь в том, чтобы иметь возможность делать то, чего должно хотеть, и не быть принуждаемым делать то, чего не должно хотеть.

Необходимо уяснить себе, что такое свобода и что такое независимость. Свобода есть право делать все, что дозволено законами. Если бы гражданин мог делать то, что этими законами запрещается, то у него не было бы свободы, так как то же самое могли бы делать и прочие граждане (XI, 3).

 

Демократия и аристократия не являются государствами, свободными по самой своей природе. Политическая свобода имеет место лишь при умеренных правлениях. Однако она не всегда встречается и в умеренных государствах; она бывает в них лишь тогда, когда там не злоупотребляют властью. Но известно уже по опыту веков, что всякий человек, обладающий властью, склонен злоупотреблять ею, и он идет в этом направлении, пока не достигнет положенного ему предела. А в пределе — кто бы это мог подумать! — нуждается и сама добродетель.

Чтобы не было возможности злоупотреблять властью, необходим такой порядок вещей, при котором различные власти могли бы взаимно сдерживать друг друга. Возможен такой государственный строй, при котором никого не будут понуждать делать то, к чему его не обязывает закон, и не делать того, что закон ему дозволяет (XI, 4).

 

Хотя у всех государств есть одна общая им всем цель, заключающаяся в охране своего существования, тем не менее у каждого из них есть и своя особенная, ему только свойственная цель. Так, у Рима была цель — расширение пределов государства, у Лакедемона — война, у законов иудейских — религия, у Марселя — торговля, у Китая — общественное спокойствие, у родосцев — мореплавание; естественная свобода есть предмет заботы дикарей, цель деспотических государств — наслаждения государя, цель монархий — слава государя и его государства, цель законов Польши — независимость каждого отдельного лица и вытекающее отсюда угнетение всех.

Есть также на свете народ, непосредственным предметом государственного устройства которого является политическая свобода. Обратимся к рассмотрению общих начал, на которых он ее утверждает. Если они хороши, то свобода отразится в них, как в зеркале.

Нам не потребуется много труда для того, чтобы обнаружить в конституции политическую свободу. Если можно увидеть ее там, где она есть, если она уже найдена, то зачем долее искать ее? (XI, 5).

 

В каждом государстве есть три рода власти: власть законодательная, власть исполнительная, ведающая вопросами международного права, и власть исполнительная, ведающая вопросами права гражданского.

В силу первой власти государь или учреждение создает законы, временные или постоянные, и исправляет или отменяет существующие законы. В силу второй власти он объявляет войну или заключает мир, посылает или принимает послов, обеспечивает безопасность, предотвращает нашествия. В силу третьей власти он карает преступления и разрешает столкновения частных лиц. Последнюю власть можно назвать судебной, а вторую — просто исполнительной властью государства.

Для гражданина политическая свобода есть душевное спокойствие, основанное на убеждении в своей безопасности. Чтобы обладать этой свободой, необходимо такое правление, при котором один гражданин может не бояться другого гражданина.

Если власть законодательная и исполнительная будут соединены в одном лице или учреждении, то свободы не будет, так как можно опасаться, что этот монарх или сенат станет создавать тиранические законы для того, чтобы так же тиранически применять их.

Не будет свободы и в том случае, если судебная власть не отделена от власти законодательной и исполнительной. Если она соединена с законодательной властью, то жизнь и свобода граждан окажутся во власти произвола, ибо судья будет законодателем. Если судебная власть соединена с исполнительной, то судья получает возможность стать угнетателем.

Все погибло бы, если бы в одном и том же лице или учреждении, составленном из сановников, из дворян или простых людей, были соединены эти три власти: власть создавать законы, власть приводить в исполнение постановления общегосударственного характера и власть судить преступления или тяжбы частных лиц.

В большинстве европейских государств установлен умеренный образ правления, потому что их государи, обладая двумя первыми властями, предоставляют своим подданным отправление третьей.

У турок, где эти три власти соединены в лице султана, царствует ужасающий деспотизм...

Поэтому государи, стремившиеся к деспотизму, всегда начинали с того, что объединяли в своем лице все отдельные власти, а многие короли Европы — с того, что присваивали себе все главные должности в своем государстве...

Судебную власть следует поручать не постоянно действующему сенату, а лицам, которые в известные времена года по указанному законом способу привлекаются из народа для образования суда, продолжительность действия которого определяется требованиями необходимости.

Таким образом, судебная власть, столь страшная для людей, не будет связана ни с известным положением, ни с известной профессией; она станет, так сказать, невидимой и как бы несуществующей. Люди не имеют постоянно перед глазами судей и страшатся уже не судьи, а суда.

Необходимо даже, чтобы в случае важных обвинений преступник пользовался по закону правом самому избирать своих судей или по крайней мере отводить их в числе настолько значительном, чтобы на остальных можно было бы уже смотреть как на им самим избранных.

Обе же другие власти можно поручить должностным лицам или постоянным учреждениям ввиду того, что они не касаются никаких частных лиц, так как одна из них является лишь выражением общей воли государства, а другая — исполнительным органом этой воли.

Но если состав суда не должен быть неизменным, то в приговорах его должна царить неизменность, так чтобы они всегда были лишь точным применением текста закона. Если бы в них выражалось лишь частное мнение судьи, то людям пришлось бы жить в обществе, не имея определенного понятия об обязанностях, налагаемых на них этим обществом.

Нужно даже, чтобы судьи были одного общественного положения с подсудимым, равными ему, чтобы ему не показалось, что он попал в руки людей, склонных притеснять его...

Ввиду того что в свободном государстве всякий человек, который считается свободным, должен управлять собою сам, законодательная власть должна бы принадлежать там всему народу. Но так как в крупных государствах это невозможно, а в малых связано с большими неудобствами, то необходимо, чтобы народ делал посредством своих представителей все, чего он не может делать сам...

Большое преимущество избираемых представителей состоит в том, что они способны обсуждать дела. Народ для этого совсем непригоден, что и составляет одну из слабейших сторон демократии.

Нет необходимости в том, чтобы представители, получив от своих избирателей общую инструкцию, получали от них еще и частные указания по каждому особому делу, как это делается на сеймах в Германии. Правда, в последнем случае слова депутата были бы более верным отзвуком голоса нации; но это повело бы к бесконечным проволочкам, дало бы каждому депутату власть над всеми остальными, и в самых неотложных случаях вся сила народа могла бы быть парализована чьим-нибудь капризом...

Большинство древних республик имело один крупный недостаток: народ имел здесь право принимать активные решения, связанные с исполнительной деятельностью, к чему он совсем неспособен. Все его участие в правлении должно быть ограничено избранием представителей. Последнее ему вполне по силам, так как если и мало есть людей, способных установить точные границы способностей человека, то всякий способен решить в общем, является ли его избранник более способным и сведущим, чем большинство остальных...

Из трех властей, о которых мы говорили, судебная в известном смысле вовсе не является властью. Остаются две первые; для того, чтобы удержать их от крайностей, необходима регулирующая власть; эту задачу очень хорошо может выполнить та часть законодательного корпуса, которая состоит из знати.

Законодательный корпус, состоящий из знатных, должен быть наследственным. Он является таким уже по самой своей природе. Кроме того, необходимо, чтобы он был очень заинтересован в сохранении своих прерогатив, которые сами по себе ненавистны и в свободном государстве неизбежно будут находиться в постоянной опасности.

Но так как власть наследственная может быть вовлечена в преследование своих отдельных интересов, забывая об интересах народа, то необходимо, чтобы во всех случаях, когда можно опасаться, что имеются важные причины для того, чтобы ее развратить, как, например, в случае законов о налогах, все ее участие в законодательстве состояло бы в праве отменять, но не постановлять...

Но если в свободном государстве законодательная власть не должна иметь права останавливать власть исполнительную, то она имеет право и должна рассматривать, каким образом приводятся в исполнение созданные ею законы; и в этом состоит преимущество такого правления над тем, которое было у критян и в Лакедемоне, где космы и эфоры не отчитывались в своем управления.

Но к чему бы ни привело это рассмотрение, законодательное собрание не должно иметь власти судить лицо, а следовательно, и поведение лица, отправляющего исполнительную власть. Личность последнего должна быть священна, так как она необходима государству для того, чтобы законодательное собрание не обратилось в тиранию; свобода исчезла бы с того момента, как исполнительная власть подверглась бы обвинению или была бы привлечена к суду...

Хотя вообще судебную власть не следует соединять ни с какою частью власти законодательной, это правило допускает три исключения, основанные на наличии особых интересов у лиц, привлекаемых к суду.

Люди знатные всегда возбуждают к себе зависть; поэтому если бы они подлежали суду народа, то им угрожала бы опасность и на них не распространялась бы привилегия, которой пользуется любой гражданин свободного государства, — привилегия быть судимым равными себе. Поэтому необходимо, чтобы знать судилась не обыкновенными судами нации, а той частью законодательного собрания, которая составлена из знати...

И в этом заключается преимущество такого рода правления перед правлением большей части древних республик, имевших тот недостаток, что народ там был в одно и то же время и судьей, и обвинителем.

Исполнительная власть, как мы сказали, должна принимать участие в законодательстве своим правом отмены решений, без чего она скоро лишилась бы своих прерогатив. Но она погибнет и в том случае, если законодательная власть станет принимать участие в отправлении исполнительной власти...

Если исполнительная власть станет участвовать в постановлениях о налогах не одним только изъявлением своего согласия, то свободы уже не будет, потому что исполнительная власть обратится в законодательную в одном из самых важных пунктов законодательства...

Армия, после того как она создана, должна находиться в непосредственной зависимости не от законодательной, а от исполнительной власти; это вполне согласуется с природой вещей, ибо армии надлежит более действовать, чем рассуждать...

Всякий, кто пожелает прочитать великолепное творение Тацита о нравах германцев, увидит, что свою идею политического правления англичане заимствовали у германцев. Эта прекрасная система найдена в лесах.

Все человеческое имеет конец, и государство, о котором мы говорим, утратит свою свободу и погибнет, как погибли Рим, Лакедемон и Карфаген; погибнет оно тогда, когда законодательная власть окажется более испорченной, чем исполнительная (XI, 6).

 

Правление царей Рима в некоторых отношениях сходно с правлением царей у греков героического периода. Оно пало, как и прочие, вследствие общего им всем порока, хотя само по себе и по своей природе оно было очень хорошим (XI, 12).

 

Недостаточно рассмотреть политическую свободу в ее отношении к государственному строю, надо еще рассмотреть ее в отношении к гражданину.

Я уже сказал, что в первом случае она устанавливается известным распределением трех властей, но во втором случае ее следует рассматривать с иной точки зрения: тут она заключается в безопасности или в уверенности гражданина в своей безопасности.

Может случиться, что и при свободном государственном строе гражданин не будет свободен, или при свободе гражданина строй все-таки нельзя будет назвать свободным. В этих случаях свобода строя бывает правовая, но не фактическая, а свобода гражданина фактическая, но не правовая.

Свобода по отношению к государственному строю устанавливается только законами и даже законами основными; но по отношению к гражданину она может явиться результатом известных нравов, обычаев, усвоенных примеров при благоприятном характере некоторых гражданских законов, как мы все это увидим в настоящей книге (XII, 1).

 

Свобода философская состоит в беспрепятственном проявлении нашей воли, или по крайней мере (по общему смыслу всех философских систем) в нашем убеждении, что мы ее проявляем беспрепятственно. Свобода политическая заключается в нашей безопасности или по крайней мере в нашей уверенности, что мы в безопасности.

Эта безопасность всего более подвергается нападениям в уголовных процессах по обвинениям публичного или частного характера. Поэтому свобода гражданина зависит главным образом от доброкачественности уголовных законов...

Чтобы наказание за святотатство проистекало из природы преступления, оно должно заключаться в лишении всех доставляемых религией преимуществ: в изгнании из храмов, в отлучении от общества верных на время или навсегда, в том, чтобы избегать присутствия преступника, выражать по отношению к нему чувства омерзения, отвращения, отчуждения.

В делах, нарушающих спокойствие или безопасность государства, тайные действия подлежат ведению человеческого правосудия; но в преступлениях против божества, там, где нет публичного действия, нет и материала для преступления: все происходит между человеком и богом, который знает время и меру своего отмщения. Если же судья, не обратив внимания на это различие, станет разыскивать и скрытое святотатство, то он внесет иск в область таких деяний, где в нем нет никакой необходимости, он разрушит свободу граждан, вооружив против них религиозное рвение и робких, и смелых душ...

Все сказанное мною почерпнуто из самой природы и весьма благоприятствует свободе гражданина (XII, 2).

 

Вот важное правило: надо быть очень осмотрительным в деле преследования волшебства и ереси. Обвинения в этих преступлениях могут иметь самые пагубные последствия для свободы и породить бесчисленные акты тирании, если законодатель не сумеет ввести в надлежащие границы. Поскольку эти обвинения основываются не непосредственно на действиях гражданина, а скорее на мнении, составившемся о его характере, они становятся тем опаснее, чем невежественнее народ, и является вечной угрозой для гражданина, так как самое безукоризненное в мире поведение, самая чистая нравственность, выполнение всех обязанностей не могут защитить человека от подозрения в этих преступлениях (XII, 5).

 

Один английский закон, проведенный при Генрихе VIII, объявлял виновным в государственной измене всякого, кто предсказывает смерть короля. Вот, поистине, недостаточно ясный закон. Деспотизм так ужасен, что губит даже самих деспотов. Во время последней болезни этого короля медики ни разу не осмелились сказать, что он находится, опасности, и, конечно, сообразно с этим лечили его (XII, 10).

 

Некто Марсий видел однажды во сне, что перерезал горло Дионисию. Последний предал его за это смерти, рассудив, что ему не приснилось бы ночью то, о чем он не помышлял днем. Это был акт грубой тирании, так как если бы он даже и помышлял об этом, то он все-таки не покушался этого сделать. Законы обязаны карать одни только внешние действия (XII, 11).

 

Нет ничего произвольнее преступления оскорбления величества в тех случаях, когда предметом его становятся нескромные слова. Речи людей так легко могут быть превратно истолкованы, различие между несдержанностью и злоумышлением так велико, а различие между словами, в которых они выражаются, так мало, что закон не должен назначать смертной казни за слова, не обозначив по крайней мере в точности те слова, за которые она назначается.

Слова не входят в состав преступления, они остаются в сфере мысли. Значение их но большей части заключается не в них самих, а в тоне, которым они высказаны. Часто одни н те же слова повторяются в различном смысле: смысл слов зависит от их связи с другими вещами. Иногда молчание бывает выразительнее всяких речей. Все это совершенно неуловимо. Как же можно создавать из такого материала преступление оскорбления величества? Везде, где установлен такой закон, нет не только свободы, но даже и тени ее (XII, 12).

 

Литературные произведения представляют собой нечто более прочное, чем устное слово; но если они не подготавливают к преступлению оскорбления величества, то и не являются материалом для этого преступления.

Август и Тиберий наказывали за них, однако, именно как за оскорбление величества; первый — в деле о некоторых памфлетах, направленных против знаменитых мужей и женщин; а второй — в деле о сочинениях, которые, как он думал, были направлены против него самого. Это имело самые роковые последствия для римской свободы. Кремуций Корд был обвинен за то, что в своих анналах назвал Кассия последним из римлян.

Сатирические сочинения совсем неизвестны в государствах деспотических, где вследствие подавленности, с одной стороны, и невежества — с другой, ни у кого нет ни желания, ни способности заниматься ими. В демократиях им не препятствуют по той же причине, по которой они запрещаются в правлении одного. Эти произведения, обыкновенно направленные против людей могущественных, приятно щекочут в демократии злорадство самодержавного народа. В монархии их запрещают, но там они бывают более предметом полицейских мер, чем уголовных кар. Их насмешки забавляют общество, они могут доставить утешение недовольным, ослабить зависть к людям высокопоставленным, дать народу силу терпеливо переносить свои страдания и даже заставить его смеяться над ними.

Аристократическое правление ревностнее, всех прочих преследует сатирические произведения. Правители его — маленькие монархи, неспособные возвыситься до того, чтобы отвечать на брань презрением. В монархии государь стоит так высоко, что стрелы сатиры не досягают до него, между тем как аристократического сановника они пронизывают насквозь; поэтому-то децемвиры, представлявшие собой аристократию, и наказывали смертью за сатирические произведения (XII, 13).

 

«Если твой брат или твой сын, пли твоя дочь, или жена твоя возлюбленная, или твой друг, который тебе, как душа твоя, скажет тебе втайне: обратимся к другим богам, то побей его камнями: сперва твоя рука да поднимется на него, а затем и рука всего народа». Это постановление Второзакония не может быть гражданским законом у большей части известных нам народов, так как оно открыло бы у них двери для всевозможных преступлений.

Существующий во многих государствах закон, который требует под страхом наказания, чтобы человек доносил даже о тех заговорах, в которых он сам не участвовал, не менее жесток, чем вышеприведенный. Если он вводится в монархическом государстве, то необходимо подвергнуть его ограничениям (XII, 17).

 

В государствах, где наиболее дорожат свободой, существуют законы, дозволяющие нарушить свободу одного дабы сохранить ее для всех. Таковы в Англии так называемые bills of attainder. Они принадлежат к одному разряду с теми афинскими законами, которые создавались против отдельного лица голосованием 6 тысяч граждан. Они принадлежат к одному разряду с теми законами, которые создавались в Риме против отдельных граждан и назывались там привилегиями. Право создавать их принадлежало лишь большим собраниям народа. Но каким бы образом народ их ни создавал, Цицерон требовал, чтобы они были уничтожены, на том основании, что вся сила закона заключается в его всеобщем применении. Признаюсь, однако, что ввиду обычая, существующего у самых свободных народов мира, я склонен думать, что в некоторых случаях на свободу следует набросить покрывало, подобно тому как закрывали иногда статуи богов (XII, 19).

 

В монархиях свобода часто терпела ущерб от меры, бесполезной в первую очередь для самого государя, а именно — от назначения особых комиссаров для суда над отдельной личностью. Государь получает так мало пользы от комиссаров, что не стоило бы из-за этого изменять обычного порядка вещей. В моральном отношении он должен быть уверен, что у него больше честности и справедливости, чем у его комиссаров, которые всегда считают себя достаточно оправданными его приказами, сомнительными требованиями государственной пользы, оказанным им предпочтением и даже своей трусостью. При Генрихе VIII для суда над пэрами назначали комиссаров из палаты пэров, в результате были казнены все пэры, от которых желательно было отделаться (XII, 22).

 

Нужны ли шпионы в монархии? Хорошие государи обычно не пользуются их услугами. Человек, который соблюдает Законы, выполняет все, чего может требовать от него государь; надо, чтобы по крайней мере он мог найти убежище в собственном доме и спокойно заниматься своими делами, поскольку это не связано с каким-либо нарушением законов. Шпионаж, может быть, и был бы терпим, если бы шпионами были честные люди. Но по позору, который неизбежно ложится на лицо, можно судить о позоре самого дела. Государь должен проявлять по отношению к своим подданным кротость, прямоту и доверие (XII, 23).

 

«Царь Петр I, — рассказывает г. Перри, — издал новый указ, по которому подавать ему жалобы разрешается лишь после того, как уже будут поданы две жалобы его чиновникам. Тогда в случае отказа в правосудии можно подать ему третью; но тот, чья жалоба окажется несправедливой, подвергается смертной казни. С тех пор никто не подавал царю жалоб» (XII, 26).

 

Нравы государя содействуют свободе в такой же степени, как и законы. Государь, как и закон, может обращать людей в животных и животных в людей. Если он любит свободные души — у него будут подданные; если ему нравятся низкие души — у него будут рабы. Если он желает постигнуть великое искусство царствовать, пусть приближает к себе честь, добродетель, пусть поощряет личные заслуги. Он даже может иногда обратить взор и на таланты. Ему незачем бояться соперничества так называемых достойных людей; он равен им, коль скоро он их любит. Пусть он покоряет сердца, но не налагает оковы на разум. Пусть он станет популярным (XII, 27).

Федор Федорович Кокошкин (1871 — 1918) — юрист, правовед, публицист, один из основателей и лидеров партии кадетов, депутат первой Государственной думы, в 1917 г. был контролером Временного правительства — издал в 1912 г. в Москве свои «Лекции по общему государственному праву». В них он много уделил внимания правовой теории Монтескье. Приведем выдержки из его учебника.

Условия возникновения теории Монтескье

Сущность теории Монтескье заключается в том, что, для обеспечения свободы граждан, различные функции государственной власти, а именно, законодательная, исполнительная и судебная должны осуществляться различными органами, независимыми друг от друга. Чтобы уяснить себе происхождение и значение этой идеи, необходимо прежде всего принять во внимание то положение, в котором находился до него вопрос о разделении властей. Учение о суверенитете, господствовавшее со времени Бодена, признавало существенным свойством государственной власти, вытекающим из ее неограниченности, единство, причем единство понималось, как сосредоточение всей власти в руках одного органа, которому должны быть безусловно подчинены все остальные органы государства. В связи с этим пониманием единства государственной власти, теория суверенитета, как мы уже видели, раскололась на две враждебные доктрины: теорию суверенитета монарха (Боден, Гоббс) и теорию суверенитета народа (монархомахи, позднее Руссо). Но писатели и той и другой школы одинаково отрицательно относились к идее разделения государственной власти, т.е. распределения ее между несколькими независимыми друг от друга органами. По мнению Гобсса, это «пагубнейшее для государства учение». Пуфендорф полагает, что в результате разделения полномочий государственной власти между несколькими органами должен получиться неправильный, плохо связанный в своих частях государственный строй. Руссо категорически утверждает, что верховная власть неделима, ибо она есть воля народа.

Это воззрение, допускавшее существование в государстве лишь одного непосредственного органа, в общем соответствовало политическому строю континентальной Европы в XVI — XVIII столетиях. Господствующей формой правления в ту эпоху была абсолютная монархия; наряду с нею в некоторых частях Европы (в Швейцарии, в Италии) существовали демократические или аристократические республики, где, — по крайней мере, по взгляду писателей того времени, — вся верховная власть также сосредоточивались в руках одного органа, только не единоличного, а коллегиального, именно — в руках всего народа или аристократической корпорации.

Но в Европе существовало уже тогда государство, устройство которого, в особенности в том виде, в каком оно окончательно сложилось к началу XVIII века, явно противоречило установившемуся учению о государственной власти. Этим государством была Англия, где верховная власть принадлежала парламенту, состоявшему из трех независимых друг от друга органов: короля, палаты лордов и палаты общин. Вместе с тем, английский государственный строй уже в XVIII веке пользовался, как в самой Англии, так и за ее пределами, в европейском общественном мнении, славой одного из самых совершенных сочетаний свободы с порядком. Сами англичане, гордясь своей конституцией, не задавались однако целью подвергнуть ее теоретической разработке и извлечь, таким образом, из нее общие положения, которые могли бы послужить образцом для других народов. Эту задачу выполнил Монтескье. Основное начало английской конституции, которому англичане обязаны своим политическим благосостоянием, по его мнению, есть разделение властей. Таким образом, Монтескье, в отличие от Руссо, строит свою теорию эмпирическим путем. Он анализирует государственное устройство Англии, раскрывает принципы, лежащие в его основе и связывает их в одну стройную систему, которую он выставляет не в качестве абсолютного идеала, а лишь в качестве образца наивысшего развития свободы.

Содержание теории Монтескье

Теория разделения властей изложена Монтескье в главе VI книги ХI его сочинения «О духе законов», вышедшего в 1748 г. Глава эта носит заглавие: «О конституции Англии».

Исходным пунктом для Монтескье, как и для Руссо, служить идея свободы личности, но, в отличие от автора «Общественного договора», он понимает свободу, не как участие в государственной власти, а как обеспечение от ее произвола. Другими словами, в основу своего построения он кладет не политическую, а так называемую гражданскую свободу (хотя сам Монтескье называет ее «политической»). Исследованию понятия свободы посвящены первые главы XI книги «Духа законов». Монтескье относится иронически к представлениям о свободе тех народов, которые отождествляют ее с правом граждан избирать и низлагать правителей, наделяемых ими же тиранической властью, и дает совершенно точное юридическое определение гражданской свободы, воспроизведенное сорок лет спустя в декларации прав человека и гражданина, а именно, он определяет свободу, как право делать все, что не запрещено законом и не быть принуждаемым делать то, чего закон не предписывает. Свобода, говорит Монтескье, поясняя свое определение, есть безопасность от произвола власти или, выражаясь его подлинными словами, «спокойствие духа, вытекающее из уверенности в своей безопасности». Отсутствие свободы проистекает от того, что люди, обладающие властью, склонны всегда злоупотреблять ей. Кому бы ни была вверена власть — монарху, аристократической коллегии или народу, но раз власть одна, свобода, не обеспечена. Чтобы устранить произвол и злоупотребление властью, есть только одно средство — устроить так, чтобы властей было нисколько и чтобы они сдерживали друг друга. По мнению Монтескье, различные конкретные государства преследуют различные цели: одни — завоевание, другие — религиозный культ, третьи — развитие торговли и промышленности. Но есть государство, которое поставило себе главной целью охрану свободы. Это государство — Англия. Способ, которым оно разрешает проблему свободы, есть разделение и равновесие властей.

Монтескье различает во всяком государстве три власти. в материальном смысле слова: 1) законодательную, 2) исполнительную и в отношениях, регулируемых международным правом (при чем Монтескье относит сюда не только международную политику, но и меры, принимаемые внутри государства для обеспечения его внешней и внутренней безопасности) и 3) исполнительную и в отношениях, регулируемых гражданским правом. В этой терминологии, которую Монтескье, впрочем, употребляет только один раз в начале главы и впоследствии заменяет более простой, нельзя не слышать отголоска влияния Локка, различавшего, кроме законодательной, федеративную и исполнительную власть. Но классификация Монтескье не совпадает с классификацией Локка. Исполнительную власть в отношениях гражданского права он отождествляет с судебной, а ту власть, которая соответствует федеративной власти и прерогативе Локка, называет, далее, просто исполнительной. Таким образом, получается господствующее в настоящее время трехчленное разделение власти на законодательную, исполнительную и судебную. Именно эти власти и должны быть распределены между различными органами, которые, будучи независимы друг от друга по своему составу и положению, но связаны между собой внутренней зависимостью вверенных им функций, будут, таким образом, сдерживать друг друга. Где все три власти, или хотя бы две из них соединены в руках одного лица или учреждения, там не может быть свободы. Законодатель, являющийся вместе с тем и исполнителем, может издавать тиранические законы, с целью тиранически приводить их в исполнение. Законодатель-судья имеет безграничную власть над жизнью граждан. Судья, обладающий исполнительной властью, имел бы силу угнетателя. И «все потеряно», т.е. водворяется полный деспотизм, когда все три власти сосредоточены в одних руках. Исполнитель имеет тогда все то могущество, каким он сам себя вооружил в качестве законодателя. В виде примеров такого рода деспотизма Монтескье указывает на Турцию и на итальянские республики его времени. Большинство европейских монархий представляет в его глазах более совершенный тип государственного устройства, так как соединение законодательной власти с исполнительной смягчается в них отделением от последней судебной власти. Но действительно обеспечивает свободу только государственный строй Англии, где все три власти вверены различным учреждениям.

Монтескье затем обосновывает и оправдывает теоретическими соображениями и ту организацию, которую имеет в Англии каждая из трех властей в отдельности, рассматривая, впрочем, эту организацию не во всех ее деталях, а лишь с точки зрения лежащих в ее основе идей.

Судебная власть, благодаря заключающемуся в ней праву наказания, угрожает наибольшими опасностями для свободы граждан. Поэтому она должна быть вверена не постоянному учреждению, а отдельным лицам из народа, призываемым, по мере надобности, для отправления правосудия на короткий срок. Монтескье, очевидно, имеет здесь в виду английский суд присяжных, являющийся, действительно, одной из важнейших гарантий гражданской свободы.

Законодательная власть, в принципе должна принадлежать всему народу, ибо «в свободном государстве каждый, за кем признается свободная душа, должен управляться сам собой». Здесь Монтескье высказывает мысль, близкую к идеям Руссо, но тотчас же ограничивает ее оговоркой, ставящей резкую грань между ним и женевским мыслителем. Так как непосредственное осуществление народом законодательной власти невозможно в больших государствах и затруднительно в малых, то необходимо народное представительство. Оно должно быть распределено по округам, ибо каждый лучше всего знает потребности своей местности и способности своих соседей. В основу избрания народных представителей Монтескье кладет принцип всеобщего голосования; от участия в выборах должны быть устранены лишь те, за кем нельзя признать способности иметь свою собственную волю.

Издание законов народными представителями имеет в глазах Монтескье перед непосредственным законодательством народа, между прочим, и то преимущество, что представители обладают возможностью совместного обсуждения вопросов до их разрешения. В интересах свободы этого обсуждения наказы депутатам от избирателей нежелательны.

Исполнительная власть должна иметь возможность действовать быстро и требует поэтому единоличной организации. Она вверяется монарху.

Приведенные положения Монтескье объясняют три элемента английского государственного устройства: суд присяжных, палату общин и королевскую власть. Но в Англии, наряду с палатой общин в качестве органа законодательной власти стоит палата лордов. Для объяснения ее Монтескье вводит в свою систему соображения социального характера, а именно, указывает на политическую необходимость участия в государственной власти различных общественных классов. (Эта мысль сквозит у него, впрочем, уже при характеристике итальянских республик, где, с его точки зрения, нет разделения властей, ибо, хотя различные функции власти и осуществляются различными органами, но все эти органы образуются из среды одного и того же аристократического класса.)

В государстве, говорит Монтескье, есть всегда люди, настолько выделяющиеся из среды всех прочих происхождением, саном или богатством, что равная для всех свобода была бы для них рабством; так как решения законодательного собрания направлялись бы всегда в ущерб им, то они не имели бы никакого интереса отстаивать свободу. Чтобы заинтересовать их в сохранении свободы, нужно образовать из их среды особое собрание, которое могло бы останавливать решение народного собрания, и, с другой стороны, не могло бы ничего предпринять без согласия этого последнего.

Вместе с тем, так как эти лица не представляют интересов всего народа и противоположность между их и общенародными интересами может сказаться всего сильнее в вопросах о налогах, то в области обложения они должны иметь лишь отрицательное право veto, возможность противодействовать, но не возможность постановлять.

Как видно из приведенной аргументации в пользу верхней палаты, Монтескье, хотя и защищает ее с точки зрения интересов высших классов населения, тем не менее не является аристократом по принципу, как о нем иногда думали. Напротив, аристократические привилегии, по его убеждению, сами по себе заслуживают осуждения. Но, рассуждая, как реальный политик, Монтескье полагает, что, раз аристократия представляет собой социальную силу, то для самого народа выгоднее предоставить ей особое место в государственном устройстве и, таким образом, заинтересовать ее в сохранении последнего.

Кроме того, верхняя палата, по мнению Монтескье, полезна и в другом отношении. Из трех властей, судебная, как он выражается, в некотором смысле, сводится к нулю. Она не является настоящей властью по двум причинам. Во-первых, в силу объективного характера самой судебной функции, судья есть не что иное, как «живые уста, произносящие волю законодателя». Во-вторых, судебная власть, будучи осуществляема не постоянными должностными лицами, а отдельными гражданами, взятыми для этого на короткий срок из массы населения, благодаря этому, так сказать, теряется в народе, делается «невидимой». За исключением судебной власти, остаются лишь две постоянные власти: народное собрание и монарх. Для предотвращения острых и непримиримых столкновений между ними нужна посредствующая власть. Такой именно властью и является верховная палата. Для обеспечения свободы недостаточно одного распределения властей между несколькими органами. Нужно, кроме того, чтобы эти органы находились во взаимном равновесии, т.е. чтобы ни один из них не мог получить преобладания над другими, чтобы каждый из них был гарантирован от посягательств на его самостоятельность со стороны другого. Уже учреждение верхней палаты, как мы видели, служит отчасти интересам такого равновесия. Но этого мало. Чтобы оставаться независимыми друг от друга, власти должны иметь возможность воздействовать друг на друга. Эта мысль Монтескье выражена наиболее ярко и отчетливо в афоризме его последователя, деятеля революционной эпохи, Мунье: «Чтобы власти были действительно разделены, они не должны быть совершенно обособлены друг от друга».

Законодательная власть, по самой своей природе, есть власть господствующая. Если бы она была совершенно свободна в своих действиях, она могла бы правомерным образом уничтожить другие власти. Поэтому для ограждения их существования и самостоятельности необходимо, чтобы глава исполнительной власти имел по отношению к ней право veto, т.е. право останавливать решения законодательного собрания. (Рассматривая принадлежащее монарху право санкции законов, не как положительное право участия в законодательстве, а как отрицательное право препятствовать изданию тех или иных законов, Монтескье, таким образом, выдерживает, по крайней мере формально, принцип отделения законодательной власти от исполнительной).

Законодательное собрание не должно заседать постоянно, ибо 1) этого не требует самая сущность законодательной власти, 2) это чрезмерно стеснило бы деятельность исполнительной власти, все внимание которой в таком случае было бы поглощено защитой ее прав от законодательной власти. Право созывать и распускать законодательное собрание, а также определять время его сессий должно принадлежать исполнительной власти.

Законодательная власть не нуждается в праве veto против исполнительной, ибо последняя ограничена по самой своей природе. Но она ограничена лишь постольку, поскольку не выходит из пределов закона. Поэтому, законодательная власть должна иметь право контроля над закономерностью действий исполнительной власти и вытекающее отсюда право привлекать к ответственности осуществляющих ее лиц. Но это право не может простираться на главу исполнительной власти — монарха, так как в таком случае исполнительная власть попала бы в полную зависимость от законодательной. Выход из этой дилеммы дает английский принцип ответственности за действия монарха его советников, министров.

Исполнительная власть, имея право veto в области законодательства, определяя продолжительность сессий парламента и располагая армией (начальствование над которой принадлежит к самому существу исполнительной власти), оказалась бы слишком могущественной, если бы законодательной власти, в противовес этим правам, не было предоставлено, кроме права контроля, еще другой гарантии, а именно, — права ежегодного утверждения бюджета и определения численности вооруженных сил. Наконец, для равновесия властей необходимы некоторые изъятия из общего правила, согласно которому судебная власть принадлежит специально образуемым для этой цели органам. Монтескье, следуя английскому праву, допускает следующие изъятия этого рода.

1) В исключительных случаях, угрожающих безопасности государства, законодательная власть может предоставить на короткое время исполнительной власти (вместо судебной) право ареста граждан (приостановка акта о habeas corpus в Англии).

2) Преступления против прав народа должны преследоваться нижней палатой и судиться верхней (институт обвинения министров, impeachement). Кроме того, Монтескье предоставляет верхней палате право суда над ее собственными членами и право помилования (последнее уже вопреки английскому праву, согласно которому это право принадлежит монарху).

Различные власти, организованные вышеописанным образом, не подчинены друг другу, но находятся в тесной связи и взаимодействии друг с другом. Ни одна из них не может ничего сделать без других, и, в случае несогласия между ними, вся государственная деятельность должна остановиться. Но, так как остановиться она не может, то «силой вещей власти будут принуждены действовать и, необходимость заставит их действовать в согласии друг с другом». Следствием этого и явится их взаимная сдержка, обеспечивающая свободу.

3начение теории Монтескье

Хотя Монтескье в построении своей системы шел чисто эмпирическим путем и задавался целью не нарисовать отвлеченный идеал, а раскрыть и объяснить существенные черты английской конституции, но в его теории заключается глубокая и оригинальная идея. Учение о материальном различии законодательной, правительственной и судебной функций существовало и до него, но оно не связывалось с идеей разделения и равновесия властей в формальном смысле. С другой стороны, еще со времен античной древности мы встречаемся с учением о так называемой «смешанной» форме правления, в которой участие в государственной власти распределяется между различными общественными элементами (монархическим, аристократическим, демократическим). О смешанной форме правления, как об одном из наилучших видов государственного устройства, говорили Аристотель, Полибий и вслед за ними средневековые писатели. Заслуга Монтескье заключается в том, что он связал обе эти идеи в одну цельную систему. Он первый высказал ту мысль, что функции государственной власти, различные по своей форме, но тесно связанные по своему внутреннему содержанию, именно: законодательство, управление и суд, должны быть распределены между несколькими органами, разнящимися по своему составу и независимыми друг от друга, и, что, именно, в этом лежит залог свободы граждан.

Теория Монтескье оказала огромное влияние на политический строй культурных народов. Она повлияла прежде всего на понимание английской конституции самими англичанами, главным образом, через посредство Блекстона, комментировавшего английское конституционное право в духе учения Монтескье. Далее, английская конституция в истолковании Монтескье, популяризованном его последователями (в особенности де-Лольмом), послужила образцом для других народов, причем, однако, нужно заметить, что в различные эпохи и в различных странах идеи Монтескье понимались и применялись неодинаково. Теория разделения властей прежде всего была рецепирована и положена в основу государственного устройства отделившихся от Англии Соединенных Штатов Северной Америки, откуда она была заимствована позднее и другими американскими государствами. В несколько ином виде она получила осуществление во Франции, через посредство которой перешла в положительное право и других народов континентальной Европы.

Чрезвычайно сильно было влияние Монтескье и на теорию государственного права. Учение о разделении властей весьма быстро завоевало себе господство в юридической науке и до средины XIX века играло роль почти политической аксиомы. Кант дал этому политико-эмпирическому учению отвлеченное философское обоснование. У него разделение властей является уже не практическим правилом, выведенным из политического опыта и наблюдения, а непреложным требованием разума, вытекающим с необходимостью из идеи государственной власти. Законодательная, исполнительная и судебная власть являются у Канта тремя самостоятельными субъектами, которые, однако, в своей совокупности составляют единое лицо — государство (2, с. 239 — 249).

Примечания


1. Французский король — Речь идет о Филиппе Августе (1165 — 1223), участнике третьего крестового похода.
2. Азиатским государем — Аладином, из династии Горных Старцев, воинственных сарацинских князьков в Антиливане, настолько терроризировавших восточных государей своими набегами и убийствами, что страх передними передался и в Западную Европу.
3. Сильнее из своих королей — Имеется в виду Карл I, казненный в 1749 г.
4. Гесперия — буквально страна вечера, заходящего солнца, т.е. Запад.
5. Бетика — Франция.
6. Римляне тщательно предлагали каппадокийцам. — В 69 г. до Р.Х., когда римляне после победы над Матридатом вновь заняли Каппадокию, они предложили каппадокийцам независимость и республиканский строй, но те потребовали царя и получили его в лице Ариобарзана.

Источники


1. Ш. Монтескье. Избранные сочинения. — М.: Политическая литература, 1955, с.163 – 400.
2. Ф.Ф. Кокошкин. Лекции по общему государственному праву. Издание 2-е. — М., 1912. — 306 с.


 


Hosted by uCoz