Либерализм и тоталитаризм

Хрестоматия

Советские правозащитники

«Когда Юрий Галансков демонстрировал у посольства США с плакатом "Руки прочь от Сан-Доминго!", его забрали в милицию. Государство отрицало не мнение как таковое, а право гражданина его иметь»

Амальрик дал блестящий теоретический анализ идеологий на содержательном уровне. Однако основная работа по либерализации советского режима, конечно, лежала не в теоретической, а практической плоскости. С 1965 года в СССР возникло правозащитное движение. Правозащитники (диссиденты или инакомыслящие) пошли по пути соблюдения формальных прав человека, не затрагивая философско-этических или политических аспектов. Они добивались от властей выполнения ими же написанной Конституции и делали это очень смело и демонстративно. Их мужеству можно было только удивляться: за хранение, написание или публикацию на Западе антисоветской книги или статьи человек получал 5 — 7 лет лагерей; правозащитники знали об этом и все-таки шли на это.

Из всего обилия диссидентской литературы, мы выбрали обзорную статью «Политическая борьба или защита прав?», написанную в годы Перестройки участниками правозащитного движения в СССР, — Л. Богораз, В. Голицыным, С. Ковалевым. В этой статье упоминается имя веховца Б.А. Кистяковского. Однако изложенную в данной статье тактику борьбы правозащитников следует назвать антивеховской. Сейчас мы не будем обсуждать проблему соотношения формальных (правовых) и содержательных (этико-философских) элементов политической борьбы; отметим лишь, что совершая отчаянные поступки (например, многодневную голодовку) правозащитники тем самым демонстрировали свои высочайшие моральные качества.

Названная статья вышла 10 января 1989 г.; она рассказывает об истории и основных принципах правозащитного движения в СССР. Столь насыщенный информацией текст очень тяжело сокращать; тем не менее мы вынуждены были это сделать.

Политическая борьба или защита прав?

Двадцатилетний опыт независимого общественного движения в СССР: 1965 – 1985

II. Начало правозащитного движения мы относим к 1965 году, когда новое тогда, брежневское, руководство впервые ясно дало понять, что намерено прибрать к рукам интеллигенцию, "распустившуюся" за годы хрущевской "оттепели". Его условными вехами можно считать два судебных процесса: суд над Иосифом Бродским в Ленинграде и суд над Даниэлем и Синявским в Москве [1] (c. 505)

Еще раньше, сразу после ареста Синявского и Даниэля, самоорганизовалась материальная помощь их семьям, а потом и семьям других узников совести и политзаключенных. Работники редакций, научных и учебных учреждений скидывались в получку по пятерке, по трешке, кто сколько может; деньги отдавали женам политзаключенных — было на что съездить на свидание, собрать передачу в тюрьму, отправить посылку в зону (тогда еще были, довольно регулярно, свидания и посылки!) . В политлагеря потек тонкий, ограниченный жесткими инструкциями, ручеек материальной поддержки — и щедрый поток поддержки нравственной: письма, книги, приветы с воли. "Р-ву пишет только полуслепая мать, жена от него отреклась", — сообщал в письме из лагеря Юлий Даниэль. И Р-ву начинали писать незнакомые люди: о московских выставках, о новых фильмах, о воспитании детей; кто-то разыскивал мать Р-ва и передавал ей деньги. По ходатайству жены его лишили отцовских прав — но его дети стали получать подарки ко дню рождения "от папы". Кто-то вдруг вспомнил, казалось, прочно забытое, выброшенное из памяти: "В конце 50-х, кажется, на истфаке МГУ посадили группу аспирантов и выпускников факультета; где они?" — и отыскивали их в богом забытых мордовских лагерях, возобновляли давнее знакомство в письмах, и вот уже находились охотники сопроводить больную старуху на свидание с сыном — историком А. Р. Находилось место, где можно было переночевать женам украинцев-"националистов" на пути через Москву в Мордовию; и сестра грузинского танцовщика А. Н. ("невозвращенца", оставшегося в Англии после гастролей, да, на свою беду, затосковавшего по родной Грузии и вернувшегося) тоже находила в Москве тепло и приют; и многочисленная родня христиан-пятидесятников с Дальнего Востока не мыкалась более неприкаянно по московским вокзалам (с. 510).

III. ...Если спросить сегодня, если бы спросить в свое время (но суд не спрашивал!): что побудило вас — научного работника, редактора, писателя, инженера, вас — мать семейства, вас — молодого человека, начинающего жизнь, — что заставило вас отказаться если не от благополучного, то по крайней мере от стабильного существования, от поглощавших вас прежде профессиональных интересов, от успешной карьеры, от перспектив личного успеха — если бы задать такой вопрос, ответы у каждого были бы разные, но суть их сводилась бы к нескольким общим точкам. "Я ответственен за все, что происходит в моей стране и с моей страной"; "Я не хочу, чтобы от моего имени совершались действия и принимались решения, на которые я не имею ни малейшего влияния"; "Я хочу помочь попавшим в беду — уж на это я имею право!" Как можно видеть, импульсом к участию в правозащитной деятельности была нравственная позиция (осознаваемая с большей или меньшей степенью обобщения) — идея личной ответственности.

Когда-то, в начале 60-х, самодеятельный театр в Новосибирском академгородке разыгрывал такую сцену: выходил один исполнитель, разводил руками и произносил: "А что я мог сделать один?!" Затем появлялся с теми же словами и жестом другой, третий... Ц вскоре на эстраде маршировала дружно и в ногу целая колонна людей, скандировавшая хором: "А что я мог сделать один?!" Вот эта идея — если даже ты один, это не снимает с тебя личной ответственности за страну, за общество; делай, что можешь! — эта идея была определяющей...

Глубоко личный, сугубо нравственный характер побуждений, которыми руководствовались правозащитники, затрудняет попытку охарактеризовать правозащитную позицию в целом. Правозащитное движение не выработало общей, обязательной для всех его участников программы, не выдвинуло общепризнанных лидеров, чуралось организации. Оно больше проявило себя в конкретных действиях, часто бывших непосредственной нравственной реакцией на конкретные акты произвола и беззакония, чем в развернутых декларациях. Правозащитная позиция формировалась скорее интуитивно, вырастая из этих конкретных действий, чем осознанно; при этом в ее формировании участвовали самые разные люди, часто вовсе не единомышленники в вопросах мировоззрения и идеологии.

Поэтому можно попытаться указать лишь наиболее существенные, принципиальные черты этой позиции, не претендуя на ее исчерпывающий анализ. Быть может, наиболее сжато некоторые из них выражены в следующем отрывке из открытого письма Инициативной группы по защите прав человека в СССР (1970 г.) :

"...Всех нас, верующих и неверующих, оптимистов и скептиков, людей коммунистических и некоммунистических взглядов, объединяет чувство личной ответственности за все происходящее в нашей стране, убеждение в том, что в основе нормальной жизни общества лежит признание безусловной ценности человеческой личности... Отсюда вытекает наше стремление защищать права человека. Социальный прогресс мы понимаем прежде всего как прогресс свободы. Нас объединяет также стремление действовать открыто, в духе законности, каково бы ни было наше отношение к отдельным законам... Мы пытаемся что-то сделать в условиях, когда, с нашей точки зрения, ничего не делать — нельзя" [2].

Итак, защита прав человека, его основных гражданских и политических свобод, защита открытая, легальными средствами, в рамках действующих законов — составляла главный пафос правозащитного движения. Прибавим сюда отталкивание от политической деятельности, подозрительное отношение к идеологически окрашенным проектам социального переустройства, неприятие любых форм организации — вот тот комплекс идей, который можно назвать правозащитной позицией.

Сейчас эти идеи — во всяком случае, в той их части, что относится к защите прав человека, — кажутся самоочевидными и, по крайней мере на словах, признаются многими, в том числе и официально. Не так было в пору возникновения и наиболее активной деятельности правозащитного движения. Власть смотрела на правозащитное движение как на политическую оппозицию. Ей вторила часть действительно оппозиционных кругов общества, считавших принципиально правовую, легальную установку правозащитного движения лишь более или менее практичным камуфляжем, прикрывающим политические цели. Как писал видный деятель правозащитного движения Валерий Чалидзе:

"Это движение было мало понято в России и на Западе. Конечно, всем понятны призывы к соблюдению прав человека. Но неполитичность и чисто нравственный характер движения понятны немногим. И напротив, многие критиковали это движение за отсутствие политической программы" [3].

Образцом такой критики может служить следующая развернутая цитата из "самиздатской" статьи 1969 года, вернее, из изложения этой статьи в 17-м выпуске "Хроники текущих событий". Автор А. Михайлов (псевдоним) пишет:

"С начала 50-х годов страна — в состоянии кризиса. Этот кризис есть конфликт между производительными силами и производственными отношениями. Административно-бюрократическая система управления экономикой исключает научные методы ведения хозяйства.

Кризис породил либеральную тенденцию... В 1968 году либеральная оппозиция впервые выступила открыто. Она была быстро подавлена, и началась правительственная реакция. ...Несостоятельность оппозиции... в непонимании реального положения вещей. Конфликт общественный, .объективный... обернулся для них конфликтом субъективно-нравственным — между отдельными личностями и государством. Либералы-романтики действовали, руководствуясь лишь эмоциями, нравственными побуждениями, они хотели спасти только свою душу... и для этого жертвовали собой... Это был протест ради протеста — без положительной программы, без конструктивных идей, без социальной почвы.

Поскольку либералы выступали открыто... они стремились опереться на закон... Они апеллировали к властям, а те сажали их, не считаясь... ни с какими законами. Конституционно-правовая, формальная направленность движения породила в нем противоречие: люди, выступающие во имя правды... не могут критиковать режим по существу... а вынуждены ограничиться критикой его отдельных проявлений...

Единственное общее требование оппозиции — чисто правовое: это свобода слова. "Не сажать за убеждения и печатать все или хотя бы больше" — вот фактический девиз протестантов. Недаром открытые протесты начались после процессов над несколькими вольнодумными интеллигентами. Между тем широкие слои населения, придавленные нуждой и социальными неустройствами, не видят в либералах защитников своих интересов; последние готовы пострадать за Синявского и Даниэля и им подобных, но игнорируют обывателя с его нуждами и страданиями. Требование свободы слова непосредственно выражает только сословные интересы творческой интеллигенции... Оппозиция замкнута. Морализаторство, юридическое крючкотворство, громкие фразы — удел узкого круга людей. Они достойны личного уважения, но действия их носят объективно... провокационный характер... правительство держит на свободе часть активных оппозиционеров только потому, что их деятельность... позволяет контролировать недовольство.

Реальностью является приближение национальной и мировой катастрофы... Надо выработать эффективную политическую позицию, которая даст выход из тупика; выработать концепцию, объясняющую современное общество, его механизм... Перспективен подход к общественным проблемам академика Сахарова (однако форма его выступления — романтическое обращение к руководству — делает невозможным беспристрастный научный анализ).

Оппозиция 1968 года не старалась создать реальный и одновременно привлекательный общественный идеал. Интеллигенция должна найти общий язык с массами, выразить их интересы и требования... нужна общая идейная платформа... символ веры. На выработку такой программы должны быть направлены все усилия мыслящих людей. Оружием должен быть "самиздат", анонимный и псевдонимный (самосажанию следует положить конец, демонстративные акты прекратить). Таким образом прогрессивное социальное движение может стать серьезной силой" [4].

Критика такого рода достаточно серьезна, чтобы от нее просто отмахнуться. Действительно, в 60 — 70-е годы недовольна была не только интеллигенция. Вероятно, не будет ошибкой утверждать, что недовольством было охвачено все общество. Это недовольство имело в большинстве своем латентные формы, проявляясь косвенным образом в общественной апатии, безынициативности, всеобщем воровстве, пьянстве, коррупции, дошедших до размеров всенародного бедствия. Выражалось оно и более явно, особенно там, где были ущемлены интересы социально значимых групп населения — национальных, религиозных, — приобретая в этом случае характер массовых движений. Достаточно упомянуть о еврейском движении за свободу эмиграции, движении крымских татар за возвращение на родину, католическом движении в Литве. Были и попытки выдвижения конструктивных проектов идеального общественного устройства, а также попытки создания подпольных организаций. Были религиозные поиски, уход в мистицизм, движение независимых художников и многое другое.

Нельзя сказать, чтобы правозащитное движение явилось реакцией на всю эту общественную ситуацию. Оно возникло как ответ на отдельные частные ее проявления, в основном, на репрессивные акции властей. Откуда взялась такая избирательность? Разве развал экономики, деградация культуры, стремительное снижение уровня медицинского обслуживания и образования, нищенское социальное обеспечение и т.д.— разве все это меньшие основания для общественного протеста?

Мы попытаемся ответить на эти вопросы, но для этого нам придется вернуться к тому времени, когда сложились тот психологический климат и та общественная среда, из которых вышли правозащитники. Речь идет о хрущевской "оттепели" и начале "застойной" эпохи.

IV. Вообще говоря, принятое сейчас деление нашей послесталинской истории на "оттепель" и "застой" (а теперь еще и "перестройку") кажется нам в значительной мере условным, ибо учитывает лишь внешнюю сторону исторического процесса. По существу же, вся эта эпоха была эпохой перестройки — перестройки общественного сознания, которая в наши дни всего лишь обрела, так сказать, официальный статус и наконец начала приносить первые зримые плоды. Мощным катализатором перестройки общественного сознания явился доклад Хрущева "О культе личности и его последствиях" на XX съезде КПСС в 1956 году.

Значение этого доклада вовсе не в том, что он будто бы открыл кому-то глаза, разоблачив — пусть неполно и непоследовательно — преступления Сталина. Если это и справедливо, то лишь по отношению к молодежи, ибо кто же из взрослых людей не знал о коллективизации, массовых репрессиях, и куда больше, чем о них рассказал Хрущев? Дело и не в разоблачениях самих по себе — советские граждане за дохрущевские 30 лет привыкли к самым невероятным разоблачениям, касающимся высших эшелонов власти: шпионами, диверсантами и вредителями на их памяти оказывались старые революционеры и соратники Ленина, виднейшие государственные, партийные и военные деятели, крупнейшие авторитеты в экономике, науке, искусстве. Но кое-что, и очень существенное, в докладе было впервые.

Впервые виновник кровавых преступлений не был объявлен английским или японским шпионом, наймитом империализма, тайно творившим гнусные дела. Нет, он вершил их на глазах у всех, ибо был не просто высокопоставленной персоной, а самим Господом Богом, Хозяином разоблачителей. Осторожное выражение "культ личности" неожиданно точно попало в цель. Доклад Хрущева пошатнул не просто репутацию Сталина, но и его культ и, как следствие, систему, Демиургом и живым олицетворением которой был Сталин.

Впервые разоблачение, хотя, по-видимому, исходило с высот партийной и государственной власти, по существу, было разоблачением снизу. Ибо кем был Никита Хрущев перед Верховным Главнокомандующим и Корифеем? Говоря по-лагерному (а лагерный язык к тому времени прочно вошел в быт) — "шестеркой", подручным, рядовым, ничем не примечательным человеком. Это было явным нарушением субординации. И само положение разоблачителя, восставшего на Хозяина, вынуждало его впервые не просто безапелляционно декларировать обвинения, а доказывать их с фактами в руках.

Наконец, впервые государственная власть поставила вопрос об оценке официального курса, оценке неблагоприятной. И чем тотальней был перед этим контроль над душами подданных, чем незыблемей навязываемая им картина мира, тем сильней оказался шоковый эффект неожиданного изменения этой картины, санкционированного той же самою властью.

Многие знали о преступлениях — но теперь доклад узаконил эти индивидуальные знания, объективизировал их, перевел в разряд фактов отечественной истории, которые нельзя было более отрицать. То, о чем раньше можно было лишь тайно шушукаться с доверенными людьми, да и то с большим риском, — теперь стало доступно публичному обсуждению. Многие понимали порочность системы — но теперь система саморазоблачалась, доклад стал готовым аргументом против нее, позволил поставить под сомнение сами теоретические и идеологические основы сталинизма. Пошатнув культ, доклад непоправимо подорвал тоталитарный склад мышления, господствовавший в обществе. Начал возрождаться дух дискуссионного поиска истины, подразумевающий такие полузабытые категории мышления, как сомнение, необходимость ставить вопросы и отвечать на них.

Поэтому если прежние разоблачения сверху проходили гладко — "народ" либо безмолвствовал, либо хором скандировал: "Распни его!"— и пел "Осанну" палачам, — то в этот раз они послужили толчком к движению общественной мысли, к самостоятельным рассуждениям и дискуссиям. Обильную пищу для них давали сама внутренняя противоречивость доклада, непоследовательность проводимой десталинизации, эксцессы внешней политики вроде ввода войск в Венгрию в том же 1956 году, когда был прочитан доклад. Слепое, беспрекословное и безропотное приятие любого заявления и действия власти уходило в прошлое.

Из имевших наибольший общественный резонанс выступлений, отражавших несогласие с официальным курсом, можно упомянуть выступление молодого ученого Юрия Орлова, тогда — члена КПСС, на партсобрании Московского физического института АН СССР (1956 г.) с требованием демократических преобразований и привлечения к суду непосредственных соучастников сталинских преступлений; в том же году с аналогичными требованиями выступил известный писатель Валентин Овечкин (Калуга). Самым же заметным эпизодом такого рода, наверное, является выступление генерал-майора П. Г. Григоренко на Московской городской партконференции, посвященной обсуждению проекта программы партии (1961 г.)...

В своих воспоминаниях Григоренко живо описывает разлад, царивший в его душе после XX съезда:

"...после всех лицемерных разговоров о культе Сталина, при одновременном создании нового культа... мне трудно было молча терпеть лицемерие правителей, но... я понимал, что выступление будет мне стоить крушения всего устоявшегося и вполне меня устраивавшего уклада... Зачем это тебе? Генеральские погоны надоели? Высокие оклады, специальные буфеты и магазины? Какое тебе дело до каких-то там колхозников, рабочих, гниющих в тюрьмах и лагерях. Живи сам, наслаждайся жизнью... А ответа нет, нет до самой конференции, до самой трибуны конферентской" (курсив мой. — Авт.)

В своем выступлении Григоренко говорил:

"Товарищи! Я долго думал: подняться или не подняться и нарушить спокойное течение конференции, и потом подумал, как Ленин, если бы он пожелал что-нибудь сказать, он обязательно поднялся бы (аплодисменты).

...Я лично считаю, что в программе недостаточно отработан вопрос о путях отмирания государства в вопросе о возможности появления культа личности и о путях борьбы за осуществление морального кодекса строителя коммунизма...

...Сталин встал над партией; это ЦК установил. ...У высшего органа власти... оказался человек не только чуждый партии, но враждебный всему нашему строю, я имею в виду Берия. ...Другая коммунистическая партия, пришедшая к власти (Югославия), оказалась под пятой у порвавшего или враждебного человека, который превратил эту партию... в сугубо просветительскую организацию... и ведет страну по пути капитализма. ...Албанские руководители становятся на тот же путь, и мы не имеем сильной авторитетной албанской партии, которая могла бы противостоять этому.

Возникает вопрос: значит.. есть какие-то недостатки в самой организации постановки всего дела партии, которые позволяют это?...

Представьте себе, что удалось бы Хрущева уничтожить, как Вознесенского, и других. Ведь это чистая случайность, что в ЦК к моменту смерти Сталина оказались сильные люди, способные поднять партию с ленинской силой. Чистая случайность, что Сталин умер так рано...

Мы одобряем проект программы, в котором осужден культ личности, но возникает вопрос: все ли делается, чтобы культ личности не повторился, а личность, может быть, возникнет. Если Сталин был все же революционером. может прийти другая личность (шум в зале). <...>

Мои конкретные предложения следующие. Усилить демократизацию выборов и широкую сменяемость, ответственность перед избирателями. Изжить все условия, порождающие нарушение ленинских принципов и норм, в частности высокие оклады, несменяемость... прямо записать в программу о борьбе с карьеризмом, беспринципностью... взяточничеством, обворовыванием покупателей, обманом партии и государства в интересах получения личной выгоды... Если коммунист, находящийся на любом руководящем посту, культивирует бюрократизм, волокиту. семейственность и в любой форме зажимает критику, то он должен подвергаться суровому партийному взысканию и безусловно отстраняться от занимаемой должности, направляться на работу, связанную с физическим трудом в промышленности и сельском хозяйстве (аплодисменты)» [5].

Как ни наивно оно теперь звучит, выступление Григоренко очень характерно как первый робкий шаг на пути к прозрению, к освобождению от тоталитарных догм. Но путей таких было много, и многие шли по ним куда решительнее. Духовный вакуум, образовавшийся после идеологического краха системы, быстро начинал заполняться. Естественно, первым вставал вопрос: "Как такое могло случиться?" Плоха ли сама идея социализма, дурна ли ее реализация Сталиным? Те, кто ограничивался этим кругом вопросов, либо возлагали вину за все на Сталина, как это сделал Хрущев, либо пытались тем или иным образом ремонтировать социалистические идеи в духе нарождавшегося в те годы еврокоммунизма и "социализма с человеческим лицом", либо искали выход в другой, "более правильной" идее — религиозной, национальной или политической. Вдохновленные идеей, они стремились претворить ее в жизнь; для наиболее решительных это означало борьбу за изменение существующего порядка вещей. На этой почве складывались различные группы, преимущественно социалистического, неомарксистского направлении.

Само по себе это не было столь уж новым явлением. Подобные группы стали возникать, как правило, среди молодежи еще при жизни Сталина. Об одной такой группе юных подпольщиков рассказано в повести А. Жигулина "Черные камни". Однако в 50-х- начале 60-х годов таких групп стало существенно больше. Например, в одном 1957 году в Ленинграде было арестовано две группы молодых ленинградцев: группа, сложившаяся вокруг математика Револьта Пименова, и "Союз коммунистов", организованный студентом исторического факультета Ленинградского педагогического института им. А. И. Герцена В. Трофимовым; в Москве — группа Льва Краснопевцева, состоявшая преимущественно из молодых историков (сам Краснопевцев был аспирантом кафедры истории КПСС МГУ, во время Московского фестиваля молодежи руководил форумом историков) , и т. д.

Чуть позднее, по мере восстановления прерванной традиции и нового знакомства с идеями Ницше, Бердяева, Достоевского и др., стали возникать группы почвеннических оттенков — "национал-большевизма" (группа Фетисова, Москва, 1968 г.), "христианского социализма" (Всесоюзный социал-христианский союз освобождения народа, ВСХСОН, Ленинград, 1967 г.) и т.д.

Хотя сведения об общественном движении конца 40-х — начала 60-х годов крайне скудны, по имеющимся публикациям (которые, к сожалению, пока малодоступны широкому читателю) можно судить, что практически все самодеятельные группы того времени пытались следовать хорошо известному из отечественной истории образцу. Складываясь на той или иной идеологической основе, все они ставили перед собой политические цели, декларируя необходимость более или менее радикального изменения существующего режима. И все они предполагали добиваться такого изменения с помощью более или менее радикальных средств из арсенала "профессиональных революционеров".

Несомненно, это были лишь крайние проявления общей атмосферы духовных поисков того времени, первых попыток осмыслить исторический опыт недавнего прошлого, первых шагов на пути освоения забытого или полузабытого отечественного культурного наследия, первого знакомства с достоянием западной мысли, от которой страна была изолирована несколько десятилетий. Но именно в эти годы вместе с идеей личной ответственности среди интеллигенции широко распространились и стали преобладающими две очень важные, на наш взгляд, тенденции: к деполитизации и деидеологизации общественного сознания; именно они были преобладающими в той среде, из которой вышли будущие правозащитники.

Обнажившаяся даже для прежде ее не замечавших порочность системы, казалось, предполагала немедленную активность — либо бороться, чтобы разрушить ее, столь преступную и бесперспективную, либо пытаться реформировать ее изнутри. Мы уже сказали об избравших первый путь. Были и такие, кто призывал вступить в партию и, достигнув высоких постов, менять положение к лучшему (согласно известной теории Щедрина о "хорошем человеке на плохом месте"). Но значительная часть интеллигенции, наученная горьким опытом отцов и дедов, выработала в себе стойкий иммунитет ко всякой политике, ко всякой общественной активности вообще. Первый путь был для них неприемлем, ибо иного способа борьбы, кроме подполья, ведущего к разрушительному перевороту, "бессмысленному (да и осмысленному — все равно!) бунту", они не представляли, а бунта вовсе не хотели. Второй путь, по существу, означал более или менее откровенный карьеризм, стремление войти в номенклатуру и занять свое место в управляющей структуре. При очевидной неравноценности исходных импульсов оба пути для вступивших на них обычно влекли довольно схожие нравственные последствия: потерю внутренней независимости, сектантство (кастовость) и т.д. "Политика — грязное дело, политика — кровь и обман" — вот каким был стереотип нашего представления о политике. Ведь мы забыли — или никогда и не знали, — что может быть честная, добросовестная, профессиональная политическая деятельность, что политическая борьба вовсе не всегда кровава и не обязательно сопряжена с политиканством.

Кроме того, та политика, о которой только и знали из отечественной истории, всегда была основана на идеологии, предвзятости, на абстрактной, подчиняющей реальность доктрине, требующей от своих адептов непререкаемого служения; той ангажированности сознания, которая была характерна для русской интеллигенции чуть ли не полвека. Пока эта ангажированность соединялась с бескорыстной жертвенностью во имя народа, во имя высших идеалов добра и справедливости, интеллигенция еще могла сохранять чувство самоуважения, сознание своей нравственной правоты. Но в 30 — 40-е годы идея служения народу, узурпированная официальной государственной идеологией, утратила нравственный импульс. Слишком очевидно было зло, которое она принесла в своем пренебрежении к средствам на пути к конечной благой цели; слишком зримы были дивиденды, которые она приносила "слугам" этого народа; открылись ее "зияющие высоты". Только что пережитое разочарование, крах попытки достичь "светлого будущего", которого добивались — так и не добившись — такою страшною ценой, рождал повышенную чувствительность к средствам и отвращение от всякой головной идеи, декларирующей идеальные цели. Девизом многих стали слова из песни Галича; "Не бойся тюрьмы, не бойся сумы, не бойся мора и глада, а бойся единственно только того, кто скажет: я знаю, как надо". Видимо, именно поэтому на смену одной скомпрометировавшей себя идее не пришла другая — например, с обратным знаком. Отказавшись слепо следовать "от победы к победе" за новым знаменосцем со слегка подштопанным старым стягом, многие отказались также шествовать в монолитном строю против прежних святынь.

Для этих людей стали главными не поиски новых догм, способных заменить старые, а стремление к внутренней независимости, свободе от всяких догм и подчинения своей воли и сознания чему бы то ни было внешнему, будь то "народ", "класс" или любая другая абстрактная идея, к той редкой в России свободе, что выражена в стихах Пушкина:

... Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи...
– Вот счастье, вот права...

Определяющей стала забота о сохранении культуры (Синявский – Даниэлю: "Пиши, Юлий! Надо спасать литературу"); не политика, не борьба (по-видимому, безнадежная) с внешним, не конструирование императивных проектов идеального мироустройства, а развитие личности, строительство нравственного идеала. Вопрос о цели и конкретных результатах не стоял, близких перемен не ждали. (Характерный разговор тех лет: "Всем было ясно, что Византия — агонизирующее общество, но ведь она загнивала 300 лет". — "300 лет меня вполне устраивают".) Весь расчет был на долгий трудный путь без ясного, маячившего в неизмеримом отдалении результата — на простую человеческую порядочность, на честную добросовестную работу, на независимое творчество в своей профессиональной сфере.

Не случайно поэтому тот сложный комплекс симптомов, который с легкой руки Эренбурга получил название "оттепели", прежде всего проявился в области культуры, художественного и научного творчества. В центре общественного внимания оказалась возрождающаяся литература; героями дня становились писатели, поэты и критики; общественными событиями — романы, повести и стихи. С разной степенью интенсивности процессы внутреннего раскрепощения шли в науке (возрождение генетики и кибернетики), живописи (появление художников-нонконформистов, или, как их тогда именовали, "абстракционистов") и т.д.

Одновременно с некоторым ослаблением тоталитарного контроля общество стало "оттаивать", возвращаться к органическим формам общественной жизни. При Сталине оно было разобщено страхом, точнее, скреплялось лишь мощными силовыми линиями "вертикальных", единственно узаконенных связей; люди встречались и общались на службе, собраниях, парадах, демонстрациях и других официальных мероприятиях; все несанкционированные свыше контакты были потенциально опасны —из страха доносов, из страха быть обвиненным в создании "контрреволюционной организации" или связях с "врагами народа". Общая либерализация режима, прекращение массовых репрессий изменили психологический климат, начался стихийный процесс самоорганизации общества, начиная с простейших форм, в первую очередь с обычного человеческого общения.

"Когда ужас беспричинных арестов миновал, люди кинулись друг к другу, испытывая наслаждение от самого факта пребывания вместе. Обычная московская компания того времени насчитывала человек 40— 50 "близких друзей". ...Каждая компания соприкасалась с несколькими такими же, и связи тянулись в Ленинград, Киев, Новосибирск и другие города" [6]

Постепенно возникла та неповторимая атмосфера яростных споров и ночных бдений в сообществе близких и не очень близких людей, та атмосфера "московской кухни", которая стала одной из непременных особенностей быта российского интеллигента.

Другим проявлением общего процесса стихийной самоорганизации, восстановления органических "горизонтальных" связей внутри общества стало возникновение независимых информационных каналов, важнейшим из которых, несомненно, был "самиздат". Конечно, вольнолюбивые или просто чересчур вольные произведения ходили по России в списках еще до времен Радищева, Баркова и Пушкина, но никогда не составляли особого рода литературы, более того, чуть ли не единственного орудия самопознания и самовыражения общества. В этом смысле "самиздат" был явлением воистину уникальным по своему масштабу и массовости, чему немало способствовал "технический прогресс" — переход от перьев и ручек к пишущим машинкам. В значительной мере именно через "самиздат" происходило начавшееся тогда освоение забытого или полузабытого отечественного культурного наследия, восстановление прерванной традиции; именно через "самиздат" общество начало знакомиться с достоянием западной мысли, от которой страна была изолирована несколько десятилетий. Однако, начавшись со стихов старых поэтов — Гумилева, Мандельштама, Цветаевой — и переводов (как раз в те годы были переведены на русский такие произведения, как "Слепящая тьма" Кестлера, "1984" Оруэлла и другие), "самиздат" скоро обрел самостоятельность: своих собственных авторов и свою собственную читательскую аудиторию. Появились и первые "самиздатские" журналы: "Феникс", "Синтаксис", "Политический дневник". В это же время благодаря магнитофонам возник музыкальный "самиздат" и начался небывалый расцвет неподцензурной "авторской" песни: Б. Окуджава, А. Галич, Ю. Ким, В. Высоцкий.

Однако сразу выяснилось, что подобный расцвет независимого творчества (в полной мере сказавшийся позже) вовсе не входил в планы начальства. Осудив "культ личности" и ликвидировав его самые вопиющие проявления, оно не собиралось отказываться от тотального контроля над душами подданных, от "управления культурой". Неизбежен был конфликт между стремлением интеллигенции к независимости и охранительными устремлениями начальства.

Этот конфликт начался еще при Хрущеве, сразу после доклада. Наряду с "оттепельной", либеральной тенденцией сразу же заявила о себе тенденция охранительная, "застойная". В литературе конфликт принял форму "идеологической борьбы" между "Новым миром" Твардовского и "Октябрем" Кочетова, в науке — борьбы между генетиками и лысенковцами, в живописи — между "соцреалистами" и "абстракционистами". "Оттепель" совершалась силами творческой интеллигенции, а вовсе не сверху. Конечно, кое-что из того, что раньше запрещалось, теперь получило верховную санкцию, например критика сталинского прошлого. Однако, расширив рамки дозволенного в культурной и интеллектуальной сфере, начальство по-прежнему считало себя вправе устанавливать эти рамки. Поэтому та же критика Сталина допускалась лишь в известных, строго очерченных пределах; к тому же времени относится знаменитая встреча Хрущева с творческой интеллигенцией, на которой главный начальник совершенно определенно указал мастерам культуры их настоящее место: "Я — генерал, а вы майоры. Кругом марш!" Борьба сил шла с переменным успехом, и итоги ее определились уже после падения Хрущева: в биологии, например, удалось победить лысенковщину, а в литературе одолела кочетовская группировка. Твардовского сняли, редакцию "Нового мира" разогнали.

С другой стороны, и в брежневскую эпоху случались "оттепельные" явления (например, та же победа генетиков над лысенковщиной). Подобные случаи внушали надежды (или "либеральные иллюзии", в другой терминологии), что начальство доступно убеждению; другим источником, питавшим эти надежды, была сама острота стоявших перед страной экономических, социальных и политических проблем, не допускавшая промедления в их решении. Поэтому были попытки оказать влияние на руководство, объяснить ему настоятельную необходимость тех или иных шагов; примерами таких попыток могут служить письмо академика Курчатова в ЦК КПСС, направленное против Лысенко, или борьба академика Сахарова за запрет наземных ядерных испытаний. В менее острых случаях многие пытались действовать на свой страх и риск, полагаясь на собственное чутье — что можно и чего нельзя. Однако все это были попытки со старыми средствами, в рамках прежних представлений: пытающийся повлиять на руководство вольно или невольно оказывался в подчиненном положении просителя, ищущего поддержки у начальства и вынужденного говорить на понятном тому языке.

Те же, кто поддержки начальства не искал или не получил и тем не менее оставался самим собой, высказывал свою точку зрения, предлагая ее на суд общества, немедленно попадали в положение духовной оппозиции, ибо нарушали основной принцип взаимоотношений государства и личности, который начал складываться с самого возникновения советского государства и потом окончательно утвердился.

Провозгласив себя представителем и выразителем интересов и мнений сначала пролетариата, а затем всех трудящихся страны, государство противопоставило себя каждому человеку в отдельности, не представлявшему ничьих интересов и мнений, кроме своих собственных. Из этой исходной посылки с неизбежностью вытекало следствие: безусловный приоритет государства во всех сферах жизни, при всех конфликтах и столкновениях интересов. Этот принцип утвердился в общественном сознании не без помощи инженеров человеческих душ: "Единица — вздор, единица — ноль" (Маяковский) .

Легко видеть, что этот принцип абсолютно несовместим с идеей о правах человека как фундаменте человеческих отношений. Из этого принципа вытекает не только представление о прерогативах власти относительно решений важнейших вопросов государственной и общественной жизни, но и о непогрешимости, единственности оценки, точки зрения. Это представление разделялось не только государством в лице его чиновников и судей, но и рядовыми гражданами, считавшими если не преступным, то неприличным иметь — и, уж во всяком случае, высказывать — свое собственное мнение по этим вопросам (область, на которую распространялось это табу, пульсировала, то расширяясь, то сужаясь). Если вопрос был внутриполитический, то считалось, что "нехорошо выносить сор из избы"; если же речь шла о внешнеполитических акциях или общеполитических оценках, то по крайней мере среди определенной части интеллигенции господствовало несколько брезгливое, высокомерное — "это их дела". Один из авторов этой статьи помнит, как трудно ему было преодолеть в себе некий тормоз, чтобы решиться высказать свое отношение ко вводу войск в Чехословакию в 1968 году. Собственное отношение к этому событию не вызывало у него сомнений; более того, было доподлинно известно, что это широко распространенная среди интеллигенции точка зрения. Однако вмешаться в "их дела"?! Если бы тогда власти, обосновывая свое решение, не ссылались на "всенародную поддержку", автор, может быть, не счел бы возможным заявить свое мнение. Что же касается властей, то их настороженность вызывало любое независимое мнение, даже если оно совпадало с официальным. Когда Юрий Галансков демонстрировал у посольства США с плакатом "Руки прочь от Сан-Доминго", его забрали в милицию. Государство отрицало не мнение как таковое, а право гражданина его иметь.

"Оттепель" несколько поколебала такое положение вещей, но сама природа взаимоотношений между государством и обществом, между государством и личностью, в малейших проявлениях ему подконтрольной, ничуть не изменилась после XX съезда. Однако за годы "оттепели" изменилось другое: появились люди, для которых независимость стала высшей ценностью, естественным правом, на реализацию которого они не желали испрашивать ничьего соизволения. Этих-то людей и стали называть "диссидентами" или "инакомыслящими". Не вдаваясь здесь в терминологические тонкости, скажем все же, что последнее название кажется нам малоподходящим. Суть не в том, что "диссиденты" мыслили по-иному, нежели все, а в том, что они по-иному действовали. Они могли разделять или не разделять предрассудки большинства и убеждения своего окружения, но дело было не в их взглядах, а в том, что они эти взгляды открыто высказывали, преодолев в себе тот комплекс неполноценности по отношению к государству, к коллективу вообще, о котором мы только что говорили. Они вторглись в заповедные, ревниво оберегаемые властью угодья "запретных тем"; отрицая право власти на высший суд в области духа, они одновременно осознали свое право быть другим (по существу, включающее в себя все прочие права) и явочным порядком начали его осуществлять.

V. На это "раскрепощение снизу" консервативное брежневское руководство ответило привычным "держать и не пущать". Неустойчивую "оттепельную" погоду сменили недвусмысленные морозы: на смену "ренессансу" пришел "репрессанс". Вслед за судом над Синявским и Даниэлем нескончаемой чередой потянулись политические судебные процессы. Само по себе это отнюдь не было новостью для России — наоборот, дело привычное, житейское. Но в череде судебных процессов с середины 60-х зазвучали новые ноты, каких не было во времена Сталина и Хрущева: главной чертой всех без исключения политических процессов 60 — 70-х годов было то, что на них речь шла не о факте свершения деяния, а о праве на это деяние.

Государство в лице своих органов безопасности и юстиции каждый раз пыталось обсуждать в суде только и исключительно факты, считая заведомо известным их преступный характер. Логика государственного обвинения была проста: то-то и то-то писать, говорить, распространять и т.д.— нельзя, и это знают все. А теперь займемся судебной работой: кто, где, когда, с кем, при каких обстоятельствах. В первых политических судебных процессах 60-х годов юристы чувствовали себя очень уверенно, рассматривая их даже как некоторую реабилитацию социалистической законности после беззаконий 30 — 40-х годов. В самом деле, обвинения не абсурдны и не вымышлены, доказательства собраны в меру добросовестности следователей более-менее полно, показания обвиняемых добыты без физических мер воздействия — имя, фамилия, адрес, чуть ли не номер телефона проставлены прямо под криминальной бумагой и скреплены собственноручной подписью. (Последнее, разумеется, гротеск. Немало деяний совершалось подпольно, именно подпольно, но не нелегально: писатели сочиняли книги, зашторив окна и замкнув двери; информацию передавали по скрытым каналам через доверенных людей; рукописи зарывали в пяти тайниках. Роман "451° по Фаренгейту"! был нашим бытом.) Суд тоже проходит без нарушений процессуальных; норм (почти!), при участии судебной коллегии в полном составе, обвинителя, но и защитника, подсудимому не затыкают рот (почти!). На обыск — постановление прокуратуры.

Однако обвиняемые почему-то упорно отказывались чувствовать себя преступниками и не признавали себя виновными: "Я не советский и не антисоветский — я просто другой и имею право быть другим", "Да, я критиковал политику государства, но я имею на это право: потому что я — гражданин", "Да, я не люблю вашу систему — но я и не обязан ее любить, и к делу это никакого отношения не имеет". "Вы нарушаете мой закон", — утверждало государство. "Нет, это вы нарушаете мои права, а значит, и закон", — возражал обвиняемый, уверенный, что настоящий Закон должен быть на его стороне, на стороне Права.

Но достаточно ли одного убеждения в своей правоте для невиновности перед законом? Что есть Закон? Что есть Право? — именно вокруг этих вопросов, по существу, и шел спор между судом и обвиняемым. Сразу же после суда над Даниэлем и Синявским они, эти вопросы, благодаря действиям возникшего правозащитного движения были поставлены и перед всем обществом, стимулируя интерес к собственно Праву — его философии, принципам, практике, законодательству. Но у этого интереса к правовым проблемам, помимо чисто практических нужд, были и другие, более глубокие основания.

Кто были правозащитники? Они вышли из той же среды, что и те, кого сейчас преследовали и судили. Вместе с ними они когда-то выбрали независимость и в этом смысле были их единомышленниками. В них говорило и возмущенное чувство справедливости, и, так сказать, чувство цеховой солидарности. Но более важным было другое. Когда стало ясно, что преследование всякой независимой мысли вновь открыто возведено в основной принцип государственной политики, перед ними снова встал все тот же выбор, все тот же гамлетовский вопрос:

...Достойно ль
Терпеть без ропота позор судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье,
Восстать, вооружиться, победить
Или погибнуть...

Это был все тот же уже однажды сделанный выбор: между ангажированностью и независимостью, между гражданской активностью и невмешательством в "их дела", аполитичностью, отказом от доктрин. Все они давно, многие еще до хрущевских времен, бились за свою независимость, старались пробиться через идеологические рифы со своей профессиональной честностью, со своей правдой. Эта независимость каждому из них далась непросто, тяжкой работой совести и ума, высокая ее цена каждому была известна. От политического, идеологического диалога с начальством, сделавшим доктрину орудием власти, каждый старался уйти, тем более что диалог, то есть конструктивное обсуждение, был невозможен: от них требовалось пение в унисон на заранее заданную тему — либо тебя сразу переводили в разряд политических врагов. Просить о гуманности, о милосердии — было бесполезно, да и требовало заявлений о преданности идее и просителя, и того, за кого просят, — а это уже возврат в добровольное рабство. Но и выбрать по-прежнему невмешательство тоже невозможно — ведь на сей раз именно независимость подвергается гонениям и преследуется.

В этой безвыходной ситуации для многих оставалась лишь позиция личного нравственного сопротивления. Она не решала общих проблем, не обещала достижения цели — ни общей, ни индивидуальной. Но она помогала каждому сделать выбор за самого себя. Эта позиция определялась ощущением полной нравственной несовместимости с происходящим. Она не была основана на размышлениях и прогнозах отдаленных последствий, не предполагала далекой конечной цели. Она исходила из нравственной невозможности промолчать, отвернуться, не заметить — сегодня. Поэтому и перед тем, как пойти в тюрьму, и кончая срок, человек был уверен, что поступил правильно, но не готов был ответить на вопрос, какие именно результаты своих действий он хотел бы увидеть в будущем.

Но если не отворачиваться, не молчать, то на каком языке обращаться к власть имущим, не теряя при этом внутренней независимости, не связывая себя никакой доктриной, не ввязываясь в политическую игру? Таким счастливо найденным языком оказалось Право — тот единственный язык, на котором, собственно, государство и обязано разговаривать с гражданами; язык, стоящий вне политики, вне идеологических догм, язык, равно обязательный для всех и предполагающий равенство собеседников — будь то личность, коллектив, общество, "народ" или государство.

Однако такое понимание Права, такой правовой идеал резко противоречил господствующей юридической доктрине, нашедшей свое законченное выражение в теоретических трудах Вышинского. Эта доктрина, не преодоленная до сих пор, рассматривала право всего лишь как инструмент управления, орудие государственной политики, механизм осуществления и защиты государственного интереса, а государственный интерес был высшим из возможных, ибо провозглашенное общенародным государство "представляло народ". Поэтому, когда государство обвиняло гражданина, считая ущемленным свой политический интерес, ни судье, ни двум его помощникам, стоящим на страже этого интереса, и в голову не приходило сопоставить права гражданина и права государства. Конфликт столь несоизмеримых прав советской судебной системой просто не предусмотрен. Право государства безгранично:

"Согласно ст. 125 Конституции СССР, гражданам СССР гарантируется свобода слова и свобода печати. Однако эти свободы, как это прямо указывается в Конституции СССР, должны быть использованы в соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя" [7].

"Не им обвинять нас в отсутствии свободы печати. На этом процессе нет нужды говорить, какая у них свобода печати. Свобода печати — не абстрактное понятие. Это у нас настоящая свобода, у нас свобода в том, чтобы идти вместе с народом и за народом... Свобода воспевать подвиги наших людей" [8].

"Те, кто говорит о "незаконности" действий союзных социалистических стран в Чехословакии, забывают, что в классовом обществе нет и не может быть неклассового права. Законы и нормы права подчинены законам классовой борьбы, законам общественного развития. ...Нельзя за формально-юридическими рассуждениями терять классовый подход к делу" [9].

На общество слова "государство стоит на страже народа" тоже действовали завораживающе, и естественным казалось следствие: "поэтому государство всегда право". Эта логика была всем привычна. Разбойник отнимает кошелек у богача ради бедных — он прав; террористы убивают царя во имя свободы — правы; экспроприаторы грабят банк —но не в свой же карман! — правы. И даже многомиллионные жертвы 30–40-х годов находили оправдание в знаменитом "лес рубят — щепки летят" — мы же строили светлое будущее для всего народа. Понадобились разоблачения Хрущева, чтобы мы задумались, но и то еще не о принципе "ради всех — значит, можно", а лишь о том, действительно ли "ради всех".

Правозащитники сделали следующий шаг и спросили: "А можно ли — хотя бы и ради всех?" Начав с апелляции к строгому смыслу закона, они постепенно пришли к осознанию такого правового идеала, такого правосознания, которое отвечало на этот вопрос: "Нельзя!"

Выработкой этого идеала, увы, занимались не юристы; советские юристы в большинстве своем вынуждены были оставаться в рамках той теории, которую мы только что охарактеризовали. Следует также учесть, что работа эта велась в трудных условиях: мы были оторваны от культурной традиции, изолированы от западной общественной мысли, по существу, глубоко невежественны в правовом отношении. Поэтому, особенно вначале, опорой нам служили простейшие своды законов; Конституция СССР, кодексы. Всеобщая декларация прав человека, международные пакты о гражданских и политических правах; все они многократно цитировались, анализировались, сопоставлялись друг с другом и правоприменительной практикой в десятках и сотнях правозащитных документов конца 60-х — начала 70-х годов. Приходилось начинать с азов, учиться добросовестному и грамотному практическому применению Права. Начало такого аккуратного и квалифицированного собственно юридического подхода проследить трудно. Во всяком случае, первые шаги в этом направлении были сделаны еще в 1956 году Револьтом Пименовым и Эрнстом Орловским; важный вклад в наш юридический ликбез внесли математик Есенин-Вольпин и физик Валерий Чалидзе, издававший "самиздатский" журнал "Современные проблемы", посвященный преимущественно правовым вопросам.

При ближайшем знакомстве с советскими законами выяснилось, что они, при всем их несовершенстве, фактически не запрещают действий, которые инкриминировались диссидентам и правозащитникам. Ни "самая демократическая в мире конституция", ни даже печально знаменитые статьи 1901 и 70 УК РСФСР при условии их буквального и добросовестного понимания — не отрицают естественных прав личности. В свое время было употреблено много сил, чтобы доказать расплывчатость их формулировок, дающую простор произволу. Но хотя спор между правозащитниками и властью — особенно на первых порах — формально происходил на почве "юридического крючкотворства", все яснее становилось, что этот произвол не случаен, что дело не в конкретных формулировках конкретных законоположений. Речь шла не о них, не о букве закона, а о духе законодательства или, точнее, о доктрине законодателя, подчинявшей право политике, высшим государственным интересам.

Законодательная система, основанная на признании какого-нибудь высшего интереса — классового, государственного или идеологического, непременно внутренне противоречива. С одной стороны, закон требует порядка и санкции в случае его нарушения; с другой — должна предусматриваться возможность его нарушения в необходимых случаях, когда затрагивается "высший интерес", ибо этот высший интерес не может быть сформулирован на языке закона, нет ни механизма его установления, ни процедуры проверки компетентности тех, кто его устанавливает. Итог — произвол управляющей структуры, призванной к соблюдению этого высшего интереса. В конечном же счете высшим интересом становится своекорыстный интерес этой структуры, Законом — ее инстинкт самосохранения, в чем бы он ни выражался — в сталинском терроре или брежневском "телефонном праве".

Такова была принципиальная сторона дела. И тогда уже реальные обстоятельства процессов 60—70-х годов: и организованное заполнение зала "открытого" суда специально подобранной публикой, и удаление свидетелей до конца судебного следствия, прямо запрещенное законом, и отклонение самых естественных и напрашивающихся ходатайств защиты — все эти странности, однообразно повторяющиеся на каждом политическом процессе, превращаются в важные, но не определяющие детали.

Суды отказывались обсуждать права — им это не было нужно. "Суду и судье с прокурором плевать на детальный разбор — им только б прикрыть разговором готовый уже приговор" (Юлий Ким. "Адвокатский вальс").

Эти очевидно возмущающие нравственное чувство следствия лишний раз свидетельствовали о порочности порождающей их причины, утверждали правозащитников в их внутренней, интуитивно ощущаемой правоте. Постепенно росло понимание, что фундаментальной основой Права могут быть только права отдельной личности, независимо от ее социальной, партийной, идеологической принадлежности и тому подобных признаков, и что любое государственное устройство, способное обеспечить достойную жизнь своим гражданам, может быть основано только на таком Праве, и ни на чем ином.

VI. В этой принципиально-правовой позиции, происхождение которой мы в меру наших сил попытались проследить — позиции, основанной только и исключительно на Праве, а не на каких бы то ни было идеологических или политических программных конструкциях, — и заключалась главная характерная особенность правозащитного движения. Этим определяется и историческая уникальность этого движения, служившая и продолжающая служить источником многих недоразумений, ведь оно было первым в российской истории общественным движением, вдохновлявшимся не жаждой социальной справедливости, не национальной идеей, не своекорыстным сословным интересом, а лозунгами Права как единственного принципа общественной и государственной жизни. Это резко противоречило традиционному для русской общественной мысли пренебрежению Правом во имя абстрактных идеалов. Мы не собираемся перечислять здесь многообразие причин такого пренебрежения, не раз отмечавшееся в литературе, глубоко коренящееся в национальной психологии и исторических условиях русского быта. Быть может, ближе всех к позиции правозащитного движения в свое время приблизились кадеты — но и для них Право было лишь одним из элементов общеполитической программы. Во всяком случае, еще в 1909 году один из авторов известного сборника "Вехи", А. Кистяковский, отмечал, что в отличие от многих западных стран, таких, как Германия, Франция, Англия, где право издавна, еще с предконституционных времен, признавалось неотъемлемой частью культуры и чисто юридические споры часто захватывали внимание всего образованного общества, где существовала обширная правовая литература, привлекавшая всеобщий интерес (примеры: "Левиафан" Гоббса, "Дух законов" Монтескье, "Общественный договор" Руссо. "Философия права" Гегеля), — в России не было ни одного трактата о праве, имевшего общественное значение... [10]

Фактография правозащитного движения хорошо и полно представлена в книге Л. Алексеевой "История инакомыслия". Мы же попробуем подробнее, нежели это было сделано до сих пор, остановиться на некоторых принципах этой деятельности; основные ее формы, определившиеся почти сразу после суда над Синявским и Даниэлем, с тех пор менялись по масштабу и интенсивности, но не по существу.

Основным принципом, естественно, была легальность действий, воплощенная в обращенном к властям требовании: "Соблюдайте свои законы". Другое дело, что представления о легальности у правозащитников и власти были разные, но мы уже высказали свою точку зрения на причины такого расхождения и поэтому не будем повторяться.

Из принципа легальности следовало требование гласности. С одной стороны, правозащитники обращали это требование к себе: традицией было не обезличенное, анонимное, а открытое выступление, заявление, петиция — от собственного имени, за личной подписью, с адресом и номером телефона (о вынужденных отступлениях от этого правила мы уже упоминали). Поэтому, например, так редки были случаи распространения листовок. С другой стороны, правозащитники требовали соблюдения гласности от властей, а когда им не удавалось ее добиться (почти всегда!), явочным порядком осуществляли ее сами, собирая и распространяя информацию о фактах нарушения прав человека и предавая ее огласке всеми доступными им способами. Сначала такой способ был один — "самиздат", вскоре к нему присоединились западные средства массовой информации. Другим адресатом правозащитной информации были государственные и общественные организации — вначале отечественные, а потом и западные. Гласность коснулась важных сторон общественной жизни — политических репрессий прошлого и современности, положения в тюрьмах и лагерях, религиозных, национальных, культурологических проблем.

Следует отметить несколько общих, бросающихся в глаза особенностей правозащитных публикаций. Большая часть их имеет характер прямой, безоценочной передачи фактов, точнее — свидетельских показаний. Замечательная книга А. Марченко, впервые поведавшая обществу об условиях жизни в лагерях хрущевского времени, так и называется — "Мои показания" [11]. При обсуждении же этих фактов существо дела обычно не рассматривалось, а приводились правовые юридические аргументы. Правозащитник как бы выступал перед судом общественного правосознания в качестве одной из сторон процесса, свидетеля, чей общественный долг диктует сообщить все, что ему известно по делу, чтобы способствовать установлению истины в судебном заседании. Гласность проявлялась и в том, что правозащитники добросовестно стремились не наводить внутреннюю цензуру, представлять на страницах своих изданий (например, в аннотациях "самиздатской" литературы, систематически публиковавшихся в "Хронике текущих событий") максимально широкий спектр мнений. Сознательной попыткой предоставить трибуну разным мнениям, чтобы консолидировать разобщенное общество, было издание журнала "Поиски взаимопонимания".

Один из немногих случаев, когда "Хроника текущих событий" отступила от своих правил не давать оценок, — ее реакция на появление в "самиздате" документа под названием "Своя своих не познаша". Речь в нем шла об А. Фетисове — участнике группы резко шовинистического направления, обвиненном по статье 70 и помещенном в психиатрическую больницу по приговору суда. Автор документа подверг Фетисова уничтожающей критике. Вот что писала по этому поводу "Хроника":

"Этот документ дважды порочен. Во-первых, вместо минимально серьезной критики автор... ограничивается насмешками над "очевидной глупостью" фетисовских идей... Хроника считает, что столь радикальная антидемократическая программа (Фетисова. — Прим. авт.) заслуживает столь же радикальной, но абсолютно серьезной научной критики... Во-вторых. можно считать этичной полемику с людьми, находящимися в заключении, вернее, с их идеями, которые продолжают распространяться и воздействовать. Но выражать удовлетворение по поводу того, что власти отправили твоего противника в "желтый дом", — безнравственно. Это значит уподобляться тому же Фетисову, который считал, что Синявского и Даниэля следовало бы расстрелять..." [12]

Другим принципом правозащитного движения был отказ от какой бы то ни было политической борьбы, истоки которого мы уже проследили. Это проявилось даже в том, что движение долго не имело стабильного наименования. Название "демократическое движение" не привилось как слишком партийное. Определения "диссиденты", "инакомыслящие" принимались охотнее; еще охотнее — "движение нравственного Сопротивления". И наконец, "правозащитное движение" — хотя, строго говоря, оно относится лишь к тем, о ком мы преимущественно и ведем здесь речь, то есть к занимающим последовательно правовую позицию, но его часто употребляют применительно ко всем, открыто выражающим свое независимое мнение...

Наконец, сознательное отталкивание от политической борьбы сказалось и в принципиальном отказе от четких организационных форм. Бывало, тот или иной участник движения предлагал создать организацию — от него шарахались: политика! Это не значит, что правозащитники не объединялись для совместной деятельности, но все их объединения имели характер свободных ассоциаций. Некоторые из этих ассоциаций сыграли важную роль в развитии правозащитного движения. Это прежде всего Инициативная группа защиты прав человека в СССР, некоторые документы которой мы цитировали; Комитет прав человека, созданный в ноябре 1969 г. тремя физиками: А. Сахаровым, В. Чалидзе и А. Твердохлебовым; "Эмнисти", Общественная группа содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР, созданная по инициативе проф. Ю. Орлова в мае 1976 года (по ее образу и подобию аналогичные группы были вскоре созданы во многих странах — участницах Хельсинкских соглашений, а также в некоторых союзных республиках). В разное время возникло несколько специализированных ассоциаций, занимавшихся защитой прав определенных групп населения — инвалидов, лиц, незаконно помещенных в психиатрические больницы, и т.д...

Отметим, наконец, еще две особенности правозащитного движения — особенности, которые кажутся нам очень важными для настоящего и будущего. Это его стремление к диалогу, к взаимодействию со всеми общественным группами, в том числе и с властью, и его подтвержденная практикой способность объединять, консолидировать людей самых разных взглядов.

Надо сказать, что мы не были романтиками и предполагали безнадежность наших попыток добиться взаимопонимания с властью, добиться сочувственного отклика со стороны широких слоев общества. Поэтому наши заявления часто имели декларативный характер. Однако, заявляя о своей нравственной оценке того или иного события, явления, мы всегда "оставляли дверь открытой", объявляя вместе с тем и о своей готовности к диалогу, к конструктивному взаимодействию — при условии взаимной добросовестности, разумеется. Эта позиция, быть может, лучше всего выражена в Статусе Комитета прав человека, который мы позволим себе привести полностью:

"1. Комитет прав человека является творческой ассоциацией, действующей в соответствии с законами государства, настоящими Принципами и Регламентом Комитета.
2. Членами Комитета могут быть лица, руководствующиеся, когда они действуют как члены Комитета, настоящими Принципами и Регламентом, признанные в этом качестве Комитетом в соответствии с процедурой, предусмотренной Регламентом, не являющиеся членами политических партий или иных организаций, претендующих на участие в государственном управлении, а равно организаций, принципы которых допускают участие в ортодоксальной или оппозиционной политической деятельности, не намеренные использовать свое участие в Комитете в политических целях.
3. Целями деятельности Комитета являются:
консультативное содействие органам государственной власти в области создания и применения гарантий прав человека, проводимое по инициативе Комитета или по инициативе заинтересованных органов власти,
творческая помощь лицам, озабоченным конструктивными исследованиями теоретических аспектов проблемы прав человека и изучением специфики этой проблемы в социалистическом обществе,
правовое просвещение, в частности, пропаганда документов международного и советского права по правам человека.
4. В теоретическом исследовании и конструктивной практике современного состояния системы правовых гарантий свободы личности в советском праве Комитет;
руководствуется гуманными принципами Всеобщей декларации прав человека, исходит из признания специфики советского права, учитывает сложившиеся традиции и реальные трудности государства в этой области.
5. Комитет готов к творческим контактам с общественными и научными организациями, с международными неправительственными организациями, если в своей деятельности они исходят из принципов Объединенных Наций и не ставят своей целью нанесение ущерба Советскому Союзу" [13]

Власть отказывалась вести равноправный диалог с правозащитниками, предпочитая разговаривать с ними на языке репрессий. Но стремление правозащитного движения к диалогу с обществом не осталось безответным. Исторический факт: как только стали известны первые выступления правозащитников, к ним потянулись со своими нуждами и бедами "ходоки" со всех концов страны. Более того, другие движения, многие из которых возникли раньше правозащитного — национальные, религиозные, за свободу эмиграции, — нашли в нем естественный центр притяжения. Правозащитная позиция оказалась довольно популярной. "Хроника" печатала информацию о положении крымских татар, месхетинцев, верующих, инвалидов, литовских католиков, "отказников". С другой стороны, представители этих движений содействовали деятельности правозащитников: доставляли информацию, помогали распространять правозащитные документы, оказывали материальную помощь (с. 511 — 535).

Каков же итог нашего 20-25-летнего развития в период застоя? Развития — без положительных программ, без заданной цели, без монолитного единомыслия, без подчинения идеологической догме?

• Художественные, документальные, публицистические произведения, гуманитарные научные работы, давным-давно опубликованные за границей по-русски и на чужих языках; произведения, на которых выросло не одно поколение русистов и советологов Запада, а в последние годы неиссякающим ручейком питающие советские журналы;
• многолетнее, несмотря на жестокие преследования, издание независимого информационного бюллетеня "Хроника текущих событий";
• исторические сборники "Память", приступившие к заполнению белых пятен отечественной истории задолго до "горбачевского ренессанса";
• "Поиски" — журнал, попытавшийся консолидировать советское общество и реализовать плюрализм мнений;
• фонд помощи политзаключенным — прообраз сегодняшней (впрочем, скорее завтрашней) благотворительности;
• "самиздат" — самое демократическое в мире издательство, где тираж определялся худсоветом из старушек и девчонок за пишущими машинками;
• магнитофонный музыкальный "самиздат", откуда давно уже черпает репертуар эстрада, кино, телевидение.

А вот имена; нобелевские лауреаты Андрей Сахаров, Александр Солженицын, Иосиф Бродский; вышедшие на арену мировой культуры Андрей Тарковский, Эрнст Неизвестный, Мстислав Ростропович; не столь широко известные в мире, но пользующиеся колоссальной популярностью в нашей стране Булат Окуджава, Александр Галич, Юлий Ким, Владимир Высоцкий...

Так что же все-таки: духовный кризис или духовное возрождение? Удивительный парадокс — как его объяснить? Неужели утрата обществом надежд ведет к творческому подъему? Максимальное подавление личности — к ее расцвету?

Мы хотим утверждать другое:

Февраль 1966 года — начало независимого движения советской творческой интеллигенции и одновременно начало правозащитного движения. Оба явления имеют одни истоки, обогащают друг друга своими идеалами и ценностями. Оба рождали идеалы: идеалы нравственности и доброты, свободы и Права, личной ответственности и независимости — вне партий и идеологий.

Счастливое ощущение свободы, своей неподотчетности как личности! Интеллигенция отказалась участвовать в схватке, вышла из этой игры на нейтральную полосу.

"А на нейтральной полосе цветы — необычайной красоты!"

Итак, за 20 лет общество "отвоевало" у власти — в первую очередь в собственном своем сознании — такие области, как искусство, научное творчество; "отвоевало" — в своем сознании! — независимость, суверенность личности в ее индивидуальных (нравственных, интеллектуальных, духовных) проявлениях, а до некоторой степени — и в проявлениях групповых (национальных, религиозных) интересов. Главный смысл общественного движения 60 — 80-х годов мы видим в том, что в процессе своей деятельности оно выработало в себе самом эти основы, эти идеалы Права. Оно не переняло их в готовом виде у Запада, не получило в виде отечественной традиции. Правосознание, проросшее на нашей собственной почве, правосознание, питательным слоем для роста которого послужили правозащитники, а корни, хочется надеяться, пробились вглубь, в само общество, — в этом, мы считаем, и состоит положительный опыт ядра независимого общественного движения (с. 540 — 542).

Примечания

1. Оба процесса теперь довольно подробно описаны в советской печати, например, кн.: Цена метафоры или преступление и наказание Синявского и Даниэля. – М., "Книга", 1989; "Белая книга". – Франкфурт-на-Майне, "Посев", 1967.
2. Цит. по: Алексеева Л. История инакомыслия в СССР. Khronika Press, Benson, USA, 1984, с. 267 — 268.
3. Чалидзе В. Правозащитное движение: проблемы и перспективы.—Сб. СССР Внутренние противоречия. ¹ 9, Chalidze Publications, Benson, USA, 1984, с. 7.
4. Хроника текущих событий, вып. 16—27, Фонд им. Герцена. Амстердам, 1979, с. 87.
5. Григоренко П. В подполье можно встретить только крыс... Нью-Йорк, "Детинец". 1981. с. 455 — 457. В 1990 г, эта книга публикуется в журнале Звезда.
6. Алексеева Л. История инакомыслия в СССР, с. 247.
7. Письмо четырех юристов. – Сб. "Белая книга". Франкфурт-на-Майне. "Посев". 1967, с. 366.
8. Из речи государственного обвинителя О. Темушкина на процессе Синявского и Даниэля. — В сб.: Белая книга, с. 295.
9. Ковалев С. (Не автор данной статьи!!!) Суверенитет и интернациональные обязанности социалистических стран. "Правда, 26.09.1968 г. Одна из статей периода вооруженной интервенции в Чехословакию, в которой обосновывалась "доктрина Брежнева" об ограниченном суверенитете "братских стран". Цит. по: Политический дневник, 1965—1970, Фонд им. Герцена, Амстердам, 1975, с. 346.
10. Далее излагаются идеи Кистяковского.
11. В 1968 г. эта книга опубликована за границей — на русском языке и вскоре в переводах на англ., франц. и др. языки. В 1989 г. ее сокращенный, журнальный вариант опубликовал Новый мир (№ 12), в настоящее время готовится ее полное издание.
12. Хроника текущих событий, вып. 1 — 15, Фонд им. Герцена, Амстердам, с. 139.
13. Грех не вспомнить при этом, что настоящие дружеские связи не только не разрушались, но укреплялись; завязывались новые — в личном плане правозащитники вовсе не ощущали вакуума вокруг себя.

Источники

Погружение в трясину: Анатомия застоя / Сост. и общ. ред. Т.А. Ноткиной. — М.: Прогресс, 1991. — 704 с.