Юрий Долгушин

У истоков новой биологии

Рассказ о настоящем биологе
( Правдивая биография Т.Д. Лысенко )

Москва, 1949, с. 10 – 65, 70 – 71.





Т.Д. Лысенко

События, поражающие воображение, запоминаются крепко. Так помню я тот зимний вечер в Салтыковке, под Москвой, когда, наконец, пришло письмо от брата из Ганджи. Он недавно окончил сельскохозяйственный институт в Тбилиси и был направлен в Азербайджан на Ганджинскую селекционную станцию — на работу. Вот небольшой отрывок из этого письма, сохранившегося в нашем семейном архиве и датированного 20 декабря 1928 года.

«...Жизнь тут чертовски интересна. Злоба дня у нас — работа одного молодого агронома — Лысенко (твой, маманька, соотечественник — с Полтавщины). Он тут уже два года ведает бобовыми, но занимается всем — «сверх программы». Очень занятная фигура. Длинный, худой, весь постоянно выпачканный землей. Кепку надевает одним махом. Словом — полное пренебрежение к себе, к своей наружности. Спит ли вообще — неизвестно, когда мы выходим на работу — он уже в поле, возвращаемся — он еще там. Все время копается со своими растениями, все время с ними. К ним он очень внимателен. Знает и понимает их вообще прекрасно, кажется, умеет разговаривать с ними, проникает в самую душу их. Растения у него «хотят», «требуют», «просят», «боятся», «любят», «мучаются». Однако, это у него не от анимизма — он материалист до мозга костей, и дарвинист настоящий. Вообще человек замечательный.

Мы часто собираемся у Игоря или Исая — беседовать с ним чрезвычайно интересно. Это настоящий творческий ум, новые оригинальные идеи так и прут из него. И каждый, разговор с ним поднимает в голове вихрь интересных мыслей. Он всегда увлечен своей работой, энтузиаст отчаянный. Наблюдателен невероятно. Это, конечно, относится, прежде всего, к растениям, но, хотя кажется, что он ничем больше не интересуется, он все замечает, все схватывает, и часто выясняется, что он — в курсе всех, даже самых интимных событий на нашей станции, о которых, казалось бы, он никак не мог знать.

Мысли его почти всегда неожиданны и парадоксальны, но на поверку оказываются удивительно меткими и правильными. Многое из того, что мы проходили в институте, например, о генетике, он считает «вредной ерундой» и утверждает, что успех в нашей работе зависит от того, как скоро мы сумеем все это забыть, «освободиться от этого дурмана». Эксперимент у него бывает ценен в том случае, если он неудачен и приводит к противоречию. И т.д. Игорь, как всегда, с самым серьезным видом утверждает, будто Лысенко уверен, что из хлопкового зерна можно вырастить верблюда и из куриного яйца — баобаб...

Таких опытов Лысенко, правда, еще не ставил, но вот, послушайте, к чему привела его последняя работа. Он установил, — и это не подлежит теперь никакому сомнению! — что все озимые растения, которым, как принято думать, необходим зимний покой для того, чтобы они в следующем году зацвели и дали семена, — на самом деле ни в каком «покое» не нуждаются. Им нужен не покой, а холод, сравнительно небольшая порция пониженной (но не ниже нуля!) температуры.

Получив эту порцию, они могут развиваться дальше без всякого перерыва и дадут семена. Но эта порция пониженной температуры может сыграть свою роль, даже когда растение еще не растение, а только едва наклюнувшееся зерно. Таким образом, если, например, семена озимой пшеницы слегка замочить и, продержав некоторое время на холоде, посеять весной, то они нормально разовьются и дадут урожай в то же лето — как настоящие яровые!

Представляете, дорогие мои, что это значит? Сокращение вегетационного периода растений, перемещение многих культур на север и черт знает, что еще!

Это, несомненно, открытие и — крупного научного значения... Вот какой у нас Лысенко! Я, конечно, полностью захвачен его идеями и работаю с ним...»

В то время я, признаюсь, не слишком хорошо разбирался а вопросах растениеводства, но после обстоятельной беседы с отцом, агрономом, почувствовал, что в науке произошел какой-то легкий сдвиг, похожий на тот незаметный толчок, который бывает перед самым землетрясением и вселяет в человека непонятное и страшное волненье. Помню хорошо, что во всем этом сообщении брата меня больше всего поразила возможность оказывать воздействие на растение заранее, когда, собственно, еще и растения-то никакого нет — зерно!

Многое в этом открытии тогда было нам неясно. Однако через некоторое время сам Лысенко, проездом в Ленинград на съезд генетиков, где он должен был сделать сообщение о своей работе, задержался в Москве и несколько дней провел у нас в Салтыковке. Тут-то мы и узнали все подробности об этом первом ударе молодого ученого-революционера по господствовавшим устоям биологической науки.

*
*   *

Не нужно думать, что четверть века назад 25-летний селекционер Трофим Денисович Лысенко вступил на путь науки с твердым намерением совершить в ней тот переворот, свидетелем которого мы были несколько месяцев назад. Ничего подобного в мыслях у него не было. Но среди многих черт его натуры, резко отличавших его среди общей массы научных работников, были две, на мой взгляд, основные, определившие весь его дальнейший творческий путь. Прежде всего, это способность видеть мир таким, каков он есть.

Немногие обладают этой способностью. А для человека посвятившего себя науке, она — клад. Это значит: ты усвоил все, чему учился в школах, в учебниках и книгах, но все это не стоит пеленой перед твоим взглядом на мир, не окрашивает этот мир в цвета приобретенных истин и канонов. Ты знаешь то, что ты учил, но видишь то, что есть.

Для такого человека в его деятельности всегда открыт свободный и беспредельный творческий путь, путь познания мира, его законов.

Для Лысенко, который только что без колебаний вступил на путь сознания, это не было простое недоверие к науке, — тогда для этого еще не существовало достаточных оснований. Но это была свобода от «научных» пут, трезвая самостоятельность ума, вооруженного знаниями и жадного к познанию.

И еще важная черта. Он вырос в простой крестьянской семье хлеборобов — у самых истоков труда, непосредственно превращающегося во «благо жизни» — в хлеб. Поэтому он хорошо знал настоящую цену и этого труда и того знания, которое делает его производительным и потому радостным. Тут он впервые почувствовал неприязнь ко всякой схоластике, то есть науке, бесполезной для практики, оторванной от нее, и понял, что только в процессе труда, направленного на нужное человеку дело, открывается истина, добывается то настоящее, ценное знание, которое обогащает человека и оплодотворяет его труд.

Совсем недавно я услышал от него несколько фраз об этом.

— Может ли быть в науке, — сказал он, — такое положение: теория сделала какое-то достижение, шаг вперед, а практика от этого никакого облегчения не получает? Я с детства не понимал, как это может быть, и всегда терпеть не мог, когда мне пытались доказывать, что такие бесплодные, бесполезные для практики теоретические «достижения» чего-нибудь стоят.

Способность видеть мир таким, каков он есть, знания и в то же время полная свобода от научных канонов, — иначе говоря, непредубежденность в отношении к природе, ясное представление о практическом назначении научной работы, — вот с каким острым оружием Лысенко пришел в науку. К этому надо прибавить исключительную целеустремленность и охотничью, нетерпеливую страстность в работе. Недаром основным объектом своей деятельности он избрал однолетние полевые растения — самые важные для жизни человека и самые быстрые в своем развитии, т.е. наиболее удобные для исследования.

Лысенко приехал в Ганджу осенью. Кругом стояли голые поля, прорезанные оросительными арыками. Хлопок — основная культура края, для работы над которой создали эту селекционную станцию, — был уже убран.

Молодой агроном уже обладал некоторым опытом селекционной работы: на Белоцерковской станции на Украине он самостоятельно вывел новый ранний сорт помидоров. А здесь ему поручили работу с бобовыми. Задача была такая. Необходимо ввести в культуру бобовые растения. Хлопковые поля нуждаются в удобрении, бобовые же снабжают почву азотом и дают зеленую массу, которую можно запахивать, как удобрение. Кроме того, нужен корм для скота.

Обычные южные культуры бобовых — маш, вигна, нут и другие — могли нормально развиваться только летом, в самый зной, т.е. одновременно с хлопком. А воды в арыках всегда не хватало. Хлопок выпивал ее всю и требовал еще. Нельзя было отнимать воду от скудного хлопкового пайка. Без воды же и бобы не могли расти.

Осенью, начиная с момента созревания хлопка, и потом всю зиму и раннюю весну, т.е. с сентября по апрель, — целые полгода — воды было сколько угодно. Но маши, вигны и нуты отказывались развиваться в этот период: им было холодно.

Как быть?

Лысенко, прежде всего, вооружился метеорологическими данными об этом районе. Так. Продолжительная, теплая: осень. Месяца три-четыре верных! А вот зимой. Ну и зима! Всего месяца два, да и то с натяжкой, если судить по-украински. Заморозки, правда, бывают, но таких дней, когда средняя температура спускается ниже нуля, набирается не больше десяти!

Горох надо сеять! Сразу после хлопка, осенью. Никакие не «вигны», а наш простой «северный» горох, не изнеженный азербайджанским зноем, а привыкший к нашему короткому и сравнительно прохладному лету. Тут в осенне-зимний период он будет прекрасно себя чувствовать!

И он, не теряя времени, посеял на опытных делянках целую коллекцию разных сортов гороха, а кстати, и других: бобовых — вики, конских бобов, чечевицы.

Опыт удался. Горох и вика победили в соревновании. В осенне-зимний период эти переселенцы с севера прекрасно раскустились и дали зеленую массу, вполне пригодную и для укоса — на сено, и для запашки.

Задача была решена. Оставалось лишь обычными методами селекции уже более точно отобрать и слегка «подправить» по некоторым нужным признакам наиболее подходящие сорта гороха-победителя.

Собственно говоря, в этой истории нет ничего особенно примечательного. На месте Лысенко каждый способный селекционер поступил бы, вероятно, так же. И история эта не заслуживала бы сколько-нибудь пристального внимания, если бы в ней не было одной подробности, на первый взгляд незначительной, но, как увидим дальше, послужившей толчком к весьма крупным событиям.

Для Лысенко, как и для каждого растениевода того времени, было ясно, что, подбирая сорта бобовых для разведения их в осенне-зимних условиях Азербайджана, нужно иметь в виду наиболее скороспелые, ранние сорта. Ведь как ни тепла зима в Азербайджане, все же она холоднее не только украинского, но и среднерусского лета. Следовательно, больше всего можно было надеяться на те скороспелые северные сорта, которые привыкли довольствоваться минимальным количеством теплых дней. Лысенко так и подбирал.

Но — не знаю уж, что тут сыграло роль: интуиция ли, или желание наиболее полно гарантировать успех опыта, или какие-нибудь, уже тогда зародившиеся сомнения в правильности общепринятых соображений, — только агроном Лысенко решил посеять в своем опыте, кроме скороспелых, и немало всяких других сортов — и позднеспелых и средних.

С точки зрения агрономической науки это было бессмысленно. Ну что могут дать посевы поздних сортов? Может, конечно, случиться, что зима будет очень теплой, в Азербайджане это бывает. Тогда эти поздние сорта тоже успеют достаточно развиться. Но в обычную среднюю зиму они, конечно, «не дотянут», на то они и поздние.

В то время в агрономии была популярна теория суммы средних суточных температур. Она заключалась в следующем. Каждый вид растения для того, чтобы пройти полный цикл развития, должен получить определенное количество тепла. Какое именно — нетрудно определить эмпирически: сложив средние суточные температуры в течение всего вегетационного периода данного растения. Для многих сельскохозяйственных культур такие «тепловые пайки» были уже вычислены. Таким образом, зная по метеорологическим данным обычный температурный режим любого района, всегда можно было простым арифметическим подсчетом определить, какие растения в этом районе можно культивировать, какие нельзя.

Теория эта была достаточно стройна, логична, на практике, по-видимому, оправдывалась, и никому в голову не приходило подвергать ее сомнению.

А Лысенко, вопреки этой теории, посеял осенью сорта растений, которые на Украине при весеннем посеве только к концу лета успевали набрать свой законный температурный паек.

Это произошло осенью 1925 года. Весной опыт был закончен. При этом выяснилось, что успех был достигнут только благодаря тому, что Лысенко посеял в своем опыте именно те «безнадежные» сорта, а не только ранние. Вопреки всем правилам ботанической арифметики, некоторые из самых ранних, самых скороспелых украинских сортов гороха тут оказались самыми поздними. А на первое место вышла «Виктория» — сорт гороха, который всегда был в Белой Церкви среднеспелым. Здесь, в Гандже, «Виктория», испытав осеннюю прохладу и зимний холод, весной раньше всех зацвела и дала хорошую зеленую массу.

Как бы то ни было, сорта бобовых, удовлетворяющие практическим требованием хозяйства Ганджинского района, были найдены, и на этом рядовой селекционер мог бы успокоиться. Правда, в процессе опытов вышла маленькая неувязка между теорией и ее практическим применением, но... мало ли бывает в сельском хозяйстве всяких непонятных случайностей! Практические работники давно привыкли к этим досадным расхождениям между теорией и практикой. Можно только радоваться тому, что задача решена!..

Для агронома Лысенко вся эта история представлялась в другом свете. Он, по-видимому, действительно радовался, даже торжествовал! Но совсем не потому, что решил задачу. Научные предположения в этих опытах не оправдались.

Он ходил около своих делянок с опытными горохами, вглядывался в них, присаживался на корточки и подолгу сидел так, щупая стебли и листья растений.

И думал, думал.

Что-то произошло с этими горохами. Ошибки тут никакой нет, ничего не перепутано. Вот этот самый горох, «Афганский», в Белой Церкви в жаркое украинское лето едва успевает созреть: там ему этой жары маловато — так говорит наука, недаром же он «Афганский».

А тут он рос осенью и зимой — в еще более «прохладных» условиях. И весной, обогнал многие ранние сорта.

Почему? Сорт изменил себе? Да и все сорта ведут себя здесь не так, как там, на Украине. «Законы» ботанической арифметики не оправдались. Но ведь «сорт есть сорт», его свойства не могут изменяться от перемены климата, — так говорит наука, — иначе вообще не существовало бы ни сортов, ни самой селекции. А тут произошло нарушение одного из главных, наиболее характерных признаков сорта растения — длины его вегетационного периода, т.е. того, что отличает и однолетнее растение от двухлетнего, и озимое от ярового.

Если то, что произошло с горохами, действительно так и есть, то... значит, наука ошибается. Значит, вегетационный период каждого растения не есть величина постоянная!

Да и можно ли вообще согласиться с тем, что жизнь растений целиком подчинена каким-то постоянным «арифметическим» законам? Ведь растение — живой организм, оно не может не реагировать на изменение тех условий, в которых живет! Не может не приспосабливаться и, следовательно, не изменяться.

Вот и в данном случае: растения попали в новую обстановку, в новый для них климат. Что-то в этом новом климате заставило их изменить свой век — от семени до семени.

Что именно? Выяснить это — значит узнать, от чего зависит век растения. Узнать, почему именно одним растениям нужно только одно лето, чтобы из семечка получилось потомство — семена, а другим — два лета, несколько лет... почему одни — «озимые», двухлетние, а другие — почти такие же, но «яровые».

Агроном Лысенко думал у своих делянок, у посевов, шагал по опытным участкам и мял, по своему обыкновению, зажатый в ладонь комок сырой земли.

Не знаю, когда впервые у него появилась эта манера, но сколько раз потом — и в Одесском институте на полях, и в теплицах, и в Горках Ленинских под Москвой, — я видел в его руке этот комок, плотно смятый, удлиненный, похожий по форме на гигантское пшеничное зерно...

И всякий раз я думал — уже в плане научной фантастики — еще не разгаданных силах земли — природы, и древний образ могучего «земляного» богатыря Микулы Селяниновича сливался в моем воображении с живым, современным гигантом мысли, черпавшим так же, как и Микула, из земли свою богатырскую силу познания...

В то время — в 1926 году — никто, конечно, и не подозревал, что скромные опыты с бобовыми в Гандже неудержимо вырастают в научно-историческое событие. Не думал об этом и сам агроном Лысенко. Ему было не до того. Непреодолимая страсть исследователя, уже и раньше, на Украине, то и дело осторожно вспыхивавшая в нем, теперь захватила его с особенной силой. Эти замечательные, неудачные, — да, да, неудачные, — опыты обнаружили загадку, тайну природы растений, мимо которых нельзя было пройти. Ведь разгадать ее — означало бы сделать шаг к овладению, к управлению вегетационным периодом растений!.. А это — путь к небывалому расцвету хозяйства в стране...

Лысенко не таил своих мыслей. Каждого, кто подходил к нему, он немедленно окутывал сетью своих логических рассуждений, заставлял думать, искать, разгадывать тайну.

Это был бунт. Мысли были еретические. Сейчас, после всех событий, которые произошли в биологии на протяжении последних лет, нам уже трудно представить себе, как нелепо «с научной точки зрения» было в то время думать, что, например, сорт растения может в зависимости от каких-то внешних причин менять свои признаки, что можно «управлять» вегетационным периодом, раз и навсегда установленным для каждого растения природой!

Никто не знает, — нигде это еще не, описано, — какую колоссальную работу проделал Лысенко в течение следующих двух лет. Между тем это был, пожалуй, самый знаменательный период в творческом становлении ученого. Именно в эти годы, обуреваемый жаждой раскрытия возникшей перед ним тайны этой молчаливой растительной жизни, он начал впервые формулировать в своем сознании некоторые простые, но оказавшиеся неожиданно новыми для науки положения. Они отличались только тем замечательным свойством, что в них отражалось то, что действительно происходило в природе, в жизни.

Положения эти накоплялись, цепляясь одно за другое; тогда начал складываться фундамент будущего здания новой науки, еще не имевшей названия.

Вот как появилось одно из первых таких положений.

Взявшись за изучение вегетационного периода, Лысенко, прежде всего, постарался представить себе, в чем состоит самое содержание этого понятия. В самом деле, что происходит с растением в продолжение его жизни? Оно растет, развивается, вегетирует, — так говорила ботаника. Эти слова— растет и развивается — были синонимами: растет — значит, развивается, развивается — значит, растет. И никому не приходило в голову внимательно вникнуть в самое существо того процесса, который этими терминами обозначался. Казалось, что в этом нет необходимости, ибо всякий «понимал, о чем идет речь». Растет — значит, всходит, становится больше, образует стебель, листья, цветет, плодоносит. Все ясно, и, пожалуй, только излишняя педантичность может заставить ученого копаться в этом вопросе.

Да, Лысенко умел быть педантом, когда нужно. В его отношении к различным научным определениям это было особенно заметно. Тут он становился требовательным и непримиримыми. Конечно, научное определение каждого явления, процесса и т.д. должно быть возможно более простым, ясным и наиболее точно соответствующим тому, что оно обозначает в действительности, в природе. Но не это — главное. Главное в том, чтобы определение было действенным: оно должно так раскрывать сущность явления, чтобы уже в самой формулировке был отражен путь к овладению, к управлению этим явлением.

Нельзя не видеть, что именно в этом органическом сочетании исследовательской мысли с практической жизнью, впервые так последовательно и исчерпывающе воплощенном в создаваемой Лысенко новой науке — агробиологии, таятся корни той необычайной действенности, плодотворности, которыми характеризуется вся его научная деятельность.

Формулировке теоретического вывода, этого орудия практического овладения природой, Лысенко отдавал немало внимания. Как только перед ним возникала новая мысль, обобщение, он вовлекал в работу своих сотрудников, случайных посетителей, практических работников земли, — всех, кто попадал в поле его зрения. Он задавал вопрос:

— Что такое вегетационный период?

— Какая разница между развитием и ростом?

— Как определить, что такое сорт, порода?..

Люди думали, высказывали свои соображения, спорили, как правильнее ответить, какие подобрать слова. Лысенко обычно знал содержание ответа, но, даже когда ему предлагали этот ответ, он долго выискивал возражения, оспаривал. В этих дебатах формулировка проверялась, отшлифовывалась с разных сторон, приобретала нужную действенность.

И как бы ни была значительна возникшая в его голове идея, он никогда не таил ее, не вынашивал только в себе, но немедленно, часто еще в форме совсем сырой догадки, предположения, бросал ее возможно большему кругу людей: обдумывайте, возражайте, проверяйте!

Так поступал он тогда, в самом начале своей научной деятельности, и эта черта навсегда осталась одной из самых характерных, самых замечательных черт его научной тактики.

Итак — вегетационный период; рост, развитие... Но как же можно не видеть, что эта сложная цепь изменений — от появления ростка до созревания семян, иначе говоря, от семени до семени, — состоит из совершенно разных, принципиально разных процессов? Прежде всего, бросаются в глаза чисто количественные изменения. Росток становится больше, превращается в стебель и листья, появляются отростки; побеги, потом цветы, плоды... Все больше увеличиваются вес и объем так называемой «зеленой массы» растения. Это — рост, накопление клеток.

Но ведь не только в этом состоит жизнь растения. Во время роста оно проходит целую вереницу превращений, качественных изменений. Вступают в действие какие-то силы, вызывающие появление новых органов, состоящих из иных клеток. Если бы, скажем, кустик длинных узких листьев, выросший из зерна злака, продолжал расти за счет умножения таких же клеток, он стал бы больше, гуще, мощнее, но никогда не дал бы «трубки» (стебля). И тогда растение не смогло бы выполнить свое назначение: дать потомство, семя. В действительности происходит гак: некоторое время растение «кустится». Потом вдруг наступает момент, — и все растения этого вида в поле почти одновременно выбрасывают «трубку». Произошел какой-то перелом. Клетки, образующие трубку, — не те, что составляют листья, они иные, иного качества.

Дальше трубка растет, накопляя и умножая такие же новые, клетки. Развивается колос.

И опять задержка, ожидание чего-то нового. Проходят дни, какие-то невидимые, неощутимые события происходят в организме растения, накопляются силы для следующего шага. И вот зацветает поле, раскрываются чешуйки колосков и вздымается по ветру щедрое марево летучей пыльцы.

Да, да, конечно, так, отдельными этапами, — их нужно разделить, наблюдать отдельно, они разные, — так идет развитие растения. Развитие, а не рост! Рост — изменение количественное. Развитие — изменение качественное. Нельзя путать, валить все в одну кучу! Этак никогда не разберешься в вегетационном периоде. А разобраться надо. Разобраться, во что бы то ни стало, иначе не овладеть растением.

И как это до сих пор не замечали, ведь совершенно разные вещи — рост и развитие. Сколько раз видели все, проходя проселком под осень среди полей: вот у самой дороги, почти под ногами, маленький хилый колосок-карлик. Почва под ним утоптана и иссушена, листья сбиты и поранены ногами прохожих.

Но он выполнил свое назначение. Он не смог вырасти большим, но прошел все этапы, ведущие к плодоношению. В его тонком колосе завязались два-три щуплых зернышка. Полный цикл развития закончен, он, этот карлик, все же даст потомство.

А вот другое растение, тоже пшеница, того же сорта. Мощный куст листьев, длинных, сочных, широких. Почва рыхлая, влажная. А колоса нет. Бесплодный куст, трава. Развитие остановилось, а рост продолжается, отмирают одни листья, вырастают другие.

Впервые в истории науки о растениях агроном Лысенко наводит здесь порядок. Он разделяет смешанные понятия, дает им формулировки. Рост семенного растения — это увеличение его массы, независимо от того, за счет каких органов или признаков это увеличение массы произошло. Развитие — это та вереница необходимых качественных изменений клеток и процессов, которые приводят к образованию новых органов в растении на протяжении его жизни — от посеянного семени до созревания новых семян.

Ясно, что именно в этих качественных изменениях, следующих одно за другим с неуклонной последовательностью, и заключается тайна вегетационного периода. Чтобы открыть ее, надо найти причины изменений, этих смен разных этапов в жизни растения.

Но как найти причины? Какой эксперимент мог бы обнаружить их?.. Задача сложная. Нужно расчленить ее, выделить то главное, что прежде всего должно быть подвергнуто испытанию.

И наука, и многовековой опыт земледельцев настойчиво говорят о том, что солнце, его тепловая энергия, во всяком случае, — один из важнейших факторов развития. Не зря родилась эта коварная теория «суммы средних температур». Проведенные опыты хотя и показали, что в ней есть какая-то ошибка, но в то же время они с еще большей ясностью подчеркнули действенную роль тепла в развитии растения.

Чтобы выяснить, какова эта роль и, следовательно, в чем ошибка теории, нужно, очевидно, проследить, как протекают отдельные фазы развития у разных видов растений в разных тепловых режимах, но при прочих равных условиях. Как же это сделать? Ведь это значит, что опыты надо проводить одновременно в разных климатах, — это бы еще ничего, в Советском Союзе найдутся почти любые климаты, — но ведь тогда и все прочие условия будут различные — и почвы, и влажность, и тысячи других, еще неизвестных, которые, конечно, тоже могут оказывать свое влияние и спутают все карты.

Лысенко находит блестящий выход из положения. Простой, но хитрый маневр, один из тех красивых экспериментов, которые обогащают методику биологического исследования.

Он состоит в следующем. Определенный набор растений разных видов высевается на опытном участке, каждый вид и сорт на своей делянке. Через десять дней тот же набор в таком же порядке высевается рядом, на других делянках. И так будет повторяться через каждые десять дней в течение всего года. Вот и получается, что растения разных сроков посева, не меняя географического места обитания, так сказать, не сходя с места, по мере изменения времени года, попадают как бы в разные климаты, во всяком! случае, в разные температурные условия.

После хлопчатника — главы местного растительного населения — почетные места в этом наборе занимают: пшеница, рожь, ячмень — хлебные злаки. Ибо, — что говорить! — конечно, им в первую очередь принадлежит заранее все, что будет найдено в этой большой работе. Стране нужен хлеб — прежде всего. Много хлеба! А раз так, то и работать нужно, прежде всего, с ними, с хлебными злаками.

И вот в июле 1926 года начинается этот грандиозный по тому времени эксперимент. С каждой декадой работа становится сложнее, шире, напряженнее. Лысенко со своими сотрудниками едва успевают справляться. Нужно вовремя подготовить семена, землю, промаркировать делянки, сеять, вести наблюдения и непрерывно все отмечать, записывать. А с каждой декадой вступает в строй действующих новая группа делянок — живых и требовательных кусков земли. К концу эксперимента наберется 36 таких групп. Это значит, что каждый отдельный сорт, например, пшеницы, вынужден будет в течение одного только года с лишним тридцать шесть раз повторить весь цикл своего развития. При этом будет видно, как происходит каждая фаза (от посева до появления всходов, от всходов до начала кущения, затем — до выхода в трубку, до начала цветения) в тридцати шести вариантах постепенно меняющейся годовой температуры.

Лысенко целый день на участках. Главная его задача теперь — наблюдать, улавливать малейшие сдвиги в развитии растений и засекать моменты наступления новых фаз. Все эти наблюдения тщательно фиксируются сотрудниками. Сам Лысенко для себя ничего не записывает. Память у него такая цепкая, что записная книжка ему не нужна. Во всяком случае, никто никогда не видел ее у него в руках. Но если спросить его, когда появился второй лист у хлопчатника такого-то посева, или какой сорт пшеницы начинает куститься при более высокой температуре, он ответит точно, без колебаний. Все, что нужно для работы мысли, его память жадно поглощает и хранит.

Но карандаш у него есть. Иной раз какое-нибудь случайное, острое наблюдение внезапно поражает внимание, занятое очередной работой. Тогда он записывает что-то на папиросной коробке, на подвернувшейся под руку щепочке или на стеллаже, или даже на стене в теплице. Больше он никогда не посмотрит на эту запись, но запомнит то, что отметил, накрепко.

Проходят месяцы. Перед глазами пытливого агронома — растения, растения, растения. Одни еще только наклюнулись, другие развертывают первые листики, третьи уже цветут...

Худой, с воспаленным лицом, покрытым каким-то пылающим красно-сизым загаром, издалека отличающим его от других работников станции, в запыленной косоворотке и измятых штанах, Лысенко часами просиживает на корточках перед растениями. Немногие могли бы состязаться с ним в этой способности, даже среди растениеводов. Они, да еще рыболовы-удильщики, знают лучше других, что такое эти «корточки»... А иначе как «подойти» к полевому растению, как заглянуть ему в лицо, ощутить его шершавую листву?

Надо поймать момент, когда в развитии растения совершается перелом, наступает новая фаза. Вот уже должно начаться образование трубки — будущего колоса. Началось или нет?

Это происходит в самом сердце злака, в глубине «узла кущения», где прячется так называемая «точка роста», плотно укутанная сначала нежными, прозрачными пленками — зачатками будущих листьев, потом более плотными оболочками уже почти сформировавшихся молодых листьев и, наконец, сверху — крепкими основаниями взрослых и старых, отмирающих листовых пластинок.

Лысенко привычным движением легко выдергивает кустик растения из земли, быстро срывает с него лишние побеги, листья, потом, уже осторожно, длинным ногтем мизинца, специально для этих операций выращенным, одну за другой отделяет нежные пленки, скрывающие точку роста в главном стебле.

Вот она. Маленький, едва видимый глазом, белый, почти прозрачный, остроконечный бугорок правильной конической формы. Тут, в этом нежном, чувствительном центре растительного организма, совершаются все таинства развития растения. Тут бурно и непрерывно делятся, размножаются клетки его ткани, то одинаковые, подобные себе, то вдруг иные, измененные, образующие новую ткань, новые органы.

Когда злак кустится, от этого маленького конуса то и дело отслаиваются одна за другой прозрачные пленки, вырастающие затем в длинные, узкие листья. В это время нежная, зернистая и влажная поверхность конуса — гладкая, ровная.

Но вот, по велению каких-то еще не раскрытых сил, управляющих развитием, — будто по приказу невидимого командира этой зеленой дивизии, расположенной на делянке, начинается новое. «Точка роста», этот нежный, прозрачный конус, больше не будет отслаивать листьев. Проходит день, и на его ровной поверхности вдруг начинают обозначаться какие-то кривые поперечные бороздки. Получается нечто вроде детской игрушки пирамидки, только не из деревянных кружков, а из мягких, смятых лепешек. Это намечаются новые органы, очертания будущего колоса. Это уже его зачаток. Теперь он будет быстро расти, подниматься вверх на зеленой соломине — трубке. Так начинается новая фаза: «выход в трубку», рост колосоносного стебля.

Лысенко истребляет сотни растений, в каждом обнажает и осматривает точку роста главного стебля. Когда он уходит на другую делянку, там, где он сидел, остаются порванные кустики, листья и корни, пересыпанные землей.

Понемногу наметываются глаз, рука. Вот уже по каким-то неуловимым оттенкам зелени, может быть, по гибкости, жесткости листьев Лысенко чувствует, что в организме растения наступил перелом.

— Хотите, угадаю заранее? — говорит он помощнику. — Вот эти будут куститься. А эти — пойдут в трубку. Проверяйте.

Прогноз подтверждается. То, что произошло в точке роста, отражается и на внешних признаках растения. Перелом захватывает весь организм, он приобретает иное качество. Так наступает половая зрелость у животных, и опытный глаз всегда может определить ее приход по внешнему виду.

Почти во всех случаях и вариантах ясно видно, что растение действительно как бы накапливает в себе тепловую энергию солнца, чтобы сделать следующий шаг в своем развитии.

Но почему же в таком случае, если подсчитать суммы средних суточных температур по всем фазам развития, ничего не получается: для более теплого периода года эти суммы — одни, а для прохладного — другие, хотя сравниваются растения одного и того же вида и все прочие условия их развития относительно одинаковые...

Ответа еще нет.

Исследование продолжается.

Огромные фолианты заполняются результатами наблюдений. Из лаборатории с сугубо научным названием — «Лаборатория термического фактора» целый день доносится сердитое фыркание арифмометра, возбуждающее отчаянный, исступленный треск цикад и кузнечиков.

Вечером агроном Лысенко успевает просмотреть несколько специальных журналов, «бюллетеней», «трудов» — в надежде выловить в чужих работах что-нибудь полезное, наводящее на след.

А когда, наконец, наступает время сна и глаза перестают видеть растения или читать о них, тогда вступает в действие воображение. Начинается фантастическая работа мысли, проникающей за пределы видимого. Перед умственным взором появляется зерно. Вот оно упало во влажную почву. Начинает набухать оболочка, влага приближается к зародышу, который мирно спит, прильнув к самому эндосперму — запасу пищи, полученному от матери на дорогу в жизнь. Так он мог бы спать долго, может быть, сотни лет. Но влага осторожно подходит и, слегка коснувшись, тотчас пробуждает его. Он начинает двигаться, расти, теперь он должен есть... Влага растворяет ему твердый комочек пищи...

Так начинается жизнь. Что тут главное? Влага. Это она пускает в ход загадочный механизм жизни. Если бы она не коснулась зерна, оно оставалось бы мертвым.

Нет, не мертвым. Мертвое не может жить. А зерно только ждет влаги, чтобы начать жить. Но оно может и умереть. И тогда влага уже не оживит, а разрушит его, сгноит. Значит, главное — раньше влаги, в самой природе живого вещества, в том, что отличает его от неживого... Постоянное взаимодействие с внешней средой необходимо живому. Влага приходит извне. Зародыш разрывает оболочку зерна и выпускает наружу тонкие щупальца. Корешок продвигается вниз, за влажными соками земли, росток выходит на поверхность к солнцу, к теплу, свету, воздуху... Все это — внешнее для растения. Что же составляет его «внутреннее», его самостоятельное, его природу?

Сон прерывает этот сложный путь к истокам жизни. Но где-то рядом с уснувшим сознанием целеустремленный мозг продолжает допытываться и постигать, чтобы потом, наяву, а иной раз и в запомнившемся сновидении незаметно подсказать нужную мысль.

...На станции идут дебаты. Чуть не каждый день Лысенко бросает новую тему. Они разные, и не всякому видно, что все они клонятся к одному:

— Может ли быть развитие без роста? — А рост без развития?

— Чем отличается живое от неживого?

— Какая разница между условиями среды и условиями существования?..

Задавая вопрос, Лысенко ни на кого не смотрит, его глаза опущены, он весь — внутри себя. И он добавляет:

— Можете не отвечать. Я не для того опрашиваю, чтобы вы отвечали. Думайте. Решайте и сами себе отвечайте, сами себя исправляйте.

*
*   *

Работа продолжается. Все больше накопляется фактов и наблюдений. Уже можно считать доказанным, что теория суммы средних суточных температур ложна и что вообще агрономия не располагает методом, который позволил бы определять, какое количество тепла нужно данному растению, чтобы оно прошло любую фазу или весь цикл своего развития. Если нужно вводить новую для района культуру, то метеорологические данные ничем не могут помочь; единственный, старый, испытанный выход — пробовать, сеять несколько лет подряд и тогда решать.

А между тем все более ясным становится, что продолжительность фаз зависит именно от тепла. Каждая фаза требует своего количества дней и своей суммы суточных температур, но чем выше стоит температура, тем скорее проходят фазы и тем меньшая сумма температур им нужна. Короче говоря, с повышением температуры течение фаз ускоряется. Но почему же нет никакой постоянной зависимости между скоростью прохождения фаз и этими суммами тепла?

Лысенко берет под подозрение всю тепловую арифметику.

— Растения не могут ошибаться, — говорит он. — Они не нарушают своих законов развития. А мы то и дело путаем. Неверно считаем, это ясно...

Факты и наблюдения тотчас приходят на помощь.

Поток размышлений и обсуждений устремляется в новое русло. Как считать и как измерять ту солнечную энергию, которую поглощает растение? Напряженность солнечной энергии измеряет метеорологическая будка простым градусником Цельсия. Счет идет от нуля. А нуль — это точка замерзания воды, точка, не имеющая тесной, непосредственной связи с жизнью растения. Тут биология, а не физика! Почему солнечная энергия, исчисленная градусами Цельсия в будке, должна выражать степень поглощения этой энергии растением? Нет, у растений — другая шкала, и при том у каждого — своя. Ведь есть же растения, которые живут, развиваются, цветут и плодоносят при температуре ниже нуля. А другие, теплолюбы, уже при 10 градусах тепла гибнут, «вымерзают».

Растения начинают свои жизненные процессы совсем не при метеорологическом нуле, а при определенной и в данных условиях для каждого растения и каждого процесса особой температуре. Это утверждает опыт.

Вот, например, ячмень, сорт № 0254. Он не всходит раньше, чем температура повысится до + 2,5°. Далее, он не начинает колоситься, пока не будет 7,2°. Цветение его начинается только после 9,2°, а созревание зерна лишь после наступления 15,6° тепла. Вот это — шкала ячменя № 0254. И если рассматривать каждую фазу в отдельности, то эти минимальные температуры и есть нули, «биологические нули» для каждой фазы. С них-то и надо начинать счет потребляемой растением энергии солнца.

Так приходит решение. Сразу становится ясной ошибка теории суммы средних суточных температур. В самом деле, при +10° хлопчатник, например, никогда не взойдет, для него это слишком холодно. А метеорологи начнут насчитывать каждый день по 10 и наберут немалую сумму градусов, которые по существу никакой роли в развитии растения не сыграли.

При +15° хлопчатник всходит через 17 дней, а при 25-градусной жаре — всего через пять дней. Если подсчитать по «теории» суммы температур, то выйдет, что в первом случае хлопчатник, чтобы взойти, должен был «набрать» 255 градусов, а во втором — только 125. Никакой закономерности!

А вот что получается, если считать градусы не с нуля метеорологического, а с нуля «биологического». Найти этот нуль не так уж сложно. Специальным опытом легко установить, что хлопчатник данного сорта всходит при температуре не ниже +10,83°. Это и есть та постоянная для первоначальной фазы развития точка температуры — константа, при которой этот сорт хлопчатника начинает усваивать тепловую энергию, превращать ее в энергию роста. Значит, отсюда и надо начинать насчитывать. Тогда выходит, что при температуре +15° хлопчатник, чтобы взойти, использует только то, что превышает его константу, т.е. всего 4,17° (15°—10,83°). А за 17 таких дней он получит, следовательно, не 255°, а только 70,8°.

Во втором случае: при +25° всходы появляются через пять дней. Естественно, теперь фактический тепловой паек стал больше: 25° минус константа 10,83°, итого 14,17° ежедневно. За 5 дней это составит 70,8°. Та же самая величина, что и в первом случае!

Вот это — уже закономерность.

Начинается проверка. Все идет блестяще. Закономерность повторяется на разных видах растений и на разных фазах их развития.

На станции у всех настроение приподнятое. «Фазы» развития, «константы», «градусо-дни» — новые слова звучат в разговоре и здесь впервые входят в агрономический лексикон. С открытием новой закономерности, по-видимому, становится возможным, зная константы фаз развития растений и пользуясь метеорологическими данными какого-либо района, заранее определить, как в этом районе будет развиваться новая культура.

Кроме того, теперь понятно, почему растения иногда медлят, ждут, прежде чем начать новую фазу: они ждут своей критической температуры, этой самой константы, без которой не может быть пущен в ход новый физиологический процесс. А дождавшись, они начинают усваивать тепло, превращают его в новые органы. На это тоже нужно время. Но теперь все зависит от количества тепла: чем его больше, тем скорее проходит фаза.

Что ж, надо поздравить Трофима Денисовича с успехом. Немедленно у одного из сотрудников проектируется традиционная для таких случаев вечеринка. Лысенко приходит с участка озабоченный. Против вечеринки он не возражает, но мотивы для нее и поздравления отвергает самым решительным образом.

Какой тут успех?! Пустяки. Если бы даже закономерность окончательно подтвердилась, — что толку от нее? Поможет она нам сократить вегетационный период растения? Нисколько. Температуру в поле мы все равно регулировать не можем.

Впрочем... пожалуй, радоваться есть чему. Наша закономерность уже не оправдалась на фазе выхода в трубку у озимых. Значит, дело не так просто и безнадежно, как кажется. Надо разобраться, почему озимые не хотят следовать нашей закономерности. Тут-то мы, вероятно, и найдем что-нибудь более интересное.

Конечно, найденная закономерность, как бы точно она ни отражала количественную сторону процесса использования растением тепла, сама по себе не могла удовлетворить Лысенко. Масштабы его исследовательских замыслов были гораздо шире.

Умея обнаруживать мельчайшие детали жизни растений, он в то же время обладал способностью по-дарвиновски вкладывать свои наблюдения в план широких биологических обобщений.

Дарвин доказал, что формы и виды живой природы способны меняться, т.е. терять одни и приобретать другие новые свойства и признаки. Именно это и случилось с горохами и другими растениями на глазах Лысенко в его первом ганджинском опыте. Но Дарвин не объяснил, почему и как возникают изменения в организмах. И Лысенко понял, что задача эта во всем своем величии стояла теперь перед ним.

Тогда была пора бурного расцвета новой отрасли биологии — генетики. Идея таинственного «вещества наследственности», независимо и непостижимыми путями управляющего всей жизнью организма, его развитием, свойствами, признаками, шумно занимала господствующие высоты в биологической науке. Законы Менделя, послужившие базой для основных положений формальной генетики и оказавшиеся во многих случаях несостоятельными, получили новое теоретическое подкрепление в хитроумных схемах американца Моргана. Другой американец, Меллер, произвел «бум» открытым им способом искусственного вызывания изменений признаков воздействием лучей Рентгена на половые клетки. Главный и почти единственный живой объект, над которым производились эксперименты, — плодовая мушка — дрозофила заполнила все генетические лаборатории мира.

Чего добивалась генетика?

Надо сказать, что это был очень сложный маневр идеалистической науки против материалистических разоблачений Дарвина. Бить Дарвина прямо в лоб было невозможно: слишком ясны и неопровержимы были его доводы и выводы. И вот буржуазная «наука» пошла в обход. Прикрываясь признанием Дарвина и порой стараясь подделать материалистические методы исследования, она взялась по-своему объяснить «механизм наследственности и изменчивости» организмов, т.е. решить ту самую задачу, которую не успел решить Дарвин, и, таким образом, снова наполнить основные идеи биологии утраченным идеалистическим содержанием.

В то время, когда Лысенко на участках Ганджинекой селекционной станции проводил свой грандиозный опыт со злаками и хлопчатником, чтобы понять, как сама природа меняет вегетационный период растений, американец Меллер направлял рентгеновский луч на мушку дрозофилу и затем считал, сколько и каких уродов получится в ее потомстве. Весть о том, что Меллеру таким путем удалось в 150 раз ускорить появление «мутаций» (новых признаков) в живом организме, моментально облетела всю мировую генетику и была воспринята ею, как крупное научное событие.

Лысенко, когда ему рассказывали об «успехах» генетики, пожимал плечами. Он искренне не понимал только одного: почему многие видные фигуры среди советских ученых находят возможным проповедовать эту генетику и тоже занимаются разведением дрозофил? Неужели они могут серьезно думать, что им удастся в искусственной лабораторной обстановке, воздействуя лучами радия, Рентгена или химическими реактивами, обнаружить в организме плодовой мушки такие закономерности, которые принесут пользу животноводам или растениеводам?

Всем своим складом натуралиста-преобразователя он сразу почувствовал ложность основ и методов этой науки, ее формализм, искусственность, оторванность от природы и обреченность на бесплодие.

Впрочем, в то время у Лысенко еще не было повода интересоваться генетикой сколько-нибудь подробно. Он просто отверг ее, тем более, что это была, по-видимому, другая область изучения: генетика решала проблему наследственности, а Лысенко пока что занимался индивидуальным развитием растения, его физиологией. И он продолжал свое дело, познавая закономерности природы в тесном общении с ней и с теми принципами диалектики, которые уже не нуждались в проверке.

Он и не подозревал о том, что, по сути дела, уже с первых же шагов, еще неизвестный миру, он вступил в соревнование с мощным мировым и уже господствующим течением за разрешение проблемы, оставленной Дарвином.

Однако «большой опыт» подходит к концу. Растения на глазах исследователя прошли все температурные варианты года. Жизнь каждого вида то начиналась под палящим зноем и заканчивалась почти в осенние заморозки, то, наоборот, начиналась зимой и оканчивалась в летний зной, или вся протекала в тепле или в холоде.

Накопилось огромное количество наблюдений, фактов, цифровых данных — материала для всевозможных исчислений и сопоставлений. Собраны ценные факты из некоторых других районов Союза.

Все эти данные в один голос подтверждают: горохи были правы; действительно, определенная продолжительность вегетационного периода не есть постоянный и неизменный признак для каждого вида и сорта растений. В одних условиях растение заканчивает весь цикл своего развития быстро, в других — это же растение требует гораздо более продолжительного периода времени. Даже так: в одном климате какое-нибудь растение вызревает в одно лето, в другом — оно не успевает, ждет зимы, и только, на другой год образует органы плодоношения и дает семена. Иначе говоря, ведет себя то как яровое, то как озимое. А ведь этот признак — яровости или озимости — всегда считался незыблемым, постоянным для каждого вида растения! Оказывается, по этому признаку можно различать растения только в определенных условиях, в каком-нибудь определенном районе, в данном климате. Только тут сорта сохраняют свои характерные сроки развития. Впрочем, и это — не всегда. В отдельные годы, когда обычные климатические условия резко нарушаются, путаются и сроки развития растений. Одни становятся более ранними, другие — наоборот. По-разному протекают и отдельные фазы развития.

Однако, какие же выводы можно сделать из всей этой колоссальной массы фактов и наблюдений?

Лысенко ни на минуту не теряет основной, ведущей задачи. Цель всех изысканий — одна: взять в свои руки вегетационный период. Управлять им.

Задача эта практически пока не решена ни в какой степени. Но печалиться нет оснований. Работа не идет впустую.

Груды добытых фактов и наблюдений проходят через мозг, как какая-то черная руда через огненный горн, в котором плавится и выгорает все лишнее, остаются драгоценные. прозрачные кристаллы. Вот они.

Продолжительность вегетационного периода растения зависит и от наследственных свойств, от природы растительного организма, и от влияния условий внешней среды, от климата — погоды. Чем меньше эти условия удовлетворяют природным требованиям растения, тем медленнее оно развивается, тем продолжительнее период от посева до созревания новых семян. Если некоторые условия среды вовсе не соответствуют природе растения, то оно не может пройти полный цикл своего развития, оно не зацветет, не даст плодов, семян. Вот что утверждают исследования, наблюдения и опыты.

На первый взгляд кажется, что это не так уж ново и не так много для целого года изысканий. Нет, Лысенко знает цену этим простым, ясным положениям. Они по-новому освещают путь дальше, вперед. Они сметают с этого пути туман ложных воззрений.

Наука еще не знает этого, а вот оказывается, что законы развития организма далеко не так незыблемы и самостоятельны, как это действительно может показаться человеку, недостаточно знакомому с фактами, с самой жизнью. Вегетационный период любого растения явно связан с какими-то факторами, лежащими вне его организма, в той обстановке, в которой он живет.

Но ведь иначе и не может быть. Когда-то, в доисторические времена, при каких-то условиях живое образовалось из неживой материи. Как это произошло — неизвестно. Наука пока не раскрыла этой тайны. Но это — аксиома диалектического материализма, одно из тех его начал, которые сообщают ему, в отличие от науки идеалистической, необычайную действенность, силу безошибочного проникновения в самую сущность природы вещей и явлений.

В данном случае суть заключается в том, что живое оказалось принципиально иным, отличным от неживой материи. В чем это отличие?

Любое неживое тело — камень, металл, сухая древесина — сохраняется, будучи изолировано от воздействия всех факторов внешней среды — воздуха, света, влаги и других. Живое, наоборот, при условии такой изоляции гибнет, перестает быть живым. Оно должно питаться, дышать, ассимилировать массу различных факторов внешней среды. Только тогда оно продолжает оставаться тем, что оно есть, — живым. Это относится ко всем созданиям органической природы — ко всем растениям и животным. Исключений нет.

Следовательно, самое главное, что нужно постигнуть и усвоить, — это то, что понятие живого не может быть ограничено его телом. Это обывательски или потребительски можно рассматривать растение или животное как живое тело, и только. Но ведь тут — наука, биология. Речь идет о познании причин тех процессов, из которых слагается жизнь, движение, изменение организма. Значит, нельзя отрывать этот организм от условий, определяющих его существование. Значит, надо расширить представление об организме, мыслить о нем и об этих условиях как о едином, связанном комплексе. Это и будет диалектическим единством.

Не так просто усвоить такое представление. Но другого пути нет. Ибо именно в условиях существования таятся причины, направляющие развитие организма, именно в них, а не в его теле, заключается его сущность, его отношение к внешнему миру. И если рассматривать живой организм философски, т.е. как диалектическое единство, то его тело надо считать формой этого единства, а условия его существования — содержанием. Потому что организм не только «связан» с внешними материальными условиями его существования, но он состоит из них, создается ими, он строит из них свое тело.

Он представляет собой как бы сгусток, аккумулят этих условий, усвоенных, переделанных им на свой лад и превращенных в органы его тела.

Вот какими сложными и разными путями шел Лысенко к цели.

Изнуряющая работа в поле, на делянках, под палящим азербайджанским солнцем, так непохожим на ласковое солнце Украины, расчеты в лаборатории, журналы, книги... И, одновременно, непрерывная, незатихающая творческая работа мысли — строгая, пристрастная чеканка каждого нового звена логической, биологической, цепи, — то на одном конце ее, уходящем вглубь, в философские начала представлений о природе, то на другом конце, всегда незаконченном, устремленном в будущее.

*
*   *

Итак, агроном Лысенко, в результате больших экспериментальных работ, продолжавшихся около двух лет, пришел к потрясающему открытию. Срок жизни растения не есть его постоянный видовой признак, он может меняться под влиянием внешних условий.

Но я боюсь, что слово «потрясающее» покажется читателю преувеличением. За годы социализма мы так быстро и так далеко ушли вперед от тех представлений, которые еще господствовали тогда — всего двадцать лет назад, — что нам трудно оценить, каким действительно необычайным и новым для людей науки казалось такое утверждение.

Столетием раньше для русского общества столь же потрясающим оказался язык Пушкина, тот самый простой, прекрасный, русский язык «Евгения Онегина» и «Капитанской дочки», который и теперь служит нам не всегда легко достижимым образцом. А тогда он был настолько новым и необычайным для русской литературы, что одних приводил в ярость, других — восхищал. Разве легко представить себе сейчас, что в нем так потрясало людей? А между тем Пушкин не сделал никакого открытия, ничего нового в языке не изобрел. Он только взял простой, обиходный, понятный народу язык, на котором говорили интеллигентные люди, и ввел его в литературу, где тогда господствовал другой, специальный язык, чуждый и непонятный народу, изуродованный иностранщиной и давно отжившими архаизмами. Пушкин открыл глаза русскому прогрессивному обществу на достоинства его родного и современного ему простого языка и тем самым разрушил стену, отделявшую этот язык народа от литературы. В этом было «потрясение основ».

Двадцать лет назад такое же положение было в науке. Практика сельского хозяйства издавна знала — и всегда считалась с этим, — что длина вегетационного периода растений — величина весьма неопределенная. Но то была практика! Трудно представить себе сейчас, что тогда разрыв между наукой и практикой, несоответствие между ними считались не только допустимым, но почти закономерным явлением. «Практика одно, а наука — другое». Наука, мол, определяет «чистые», принципиальные положения, а на практике они всегда могут нарушаться разными обстоятельствами, которые невозможно учесть.

Это относилось, конечно, к той господствующей формальной, «казенной» науке, с которой всегда вели жестокую борьбу настоящие передовые ученые-одиночки, нередко лишь ценой всей жизни добивавшиеся признания своих ценнейших научных достижений.

И вот эта наука утверждала, что «природные свойства» растений не могут меняться. Поэтому новые сорта и формы растений не создавали, а «выводили», т.е. выискивали и извлекали из уже имеющегося материала или получающегося в результате простого скрещивания разнообразных форм.

Живая природа — мир животных и растений — представлялась незыблемой, постоянной, неизменной. Если же какой-нибудь новичок задавал естественный вопрос: как же согласовать эту неизменность с доказанной Дарвином эволюцией видов? — то ему авторитетно разъясняли, что с точки зрения эволюции никакой неизменности, конечно, нет. «Панта рей», как говорили греки, — «все течет, все меняется». Но эти изменения происходят чрезвычайно медленно. Нужны миллионы лет, чтобы они стали заметными. А эволюция длится сотни миллионов лет...

Словом, практически на протяжении многих поколений людей, виды животных и растений считались неизменными. Что же касается возникновения совершенно новых форм, так хорошо известного хлебопашцам и скотоводам, то наука объясняла эти факты, во множестве собранные и описанные тем же Дарвином, случайными и «незакономерными» отклонениями, которым генетика дала название «мутаций», не объяснив по существу их происхождения.

Вот почему вывод Лысенко о непостоянстве такого солидного признака сорта растения, как продолжительность его жизни, был по существу «потрясением основ». Однако сделанное открытие было для него лишь констатацией давно известного факта, причины и содержание которого нужно было еще раскрыть.

К тому же он, по-видимому, напал на верный след. Озимые виды растений не желали подчиняться закономерности в использовании тепла, которой так послушны были другие растения. Что это могло означать? Только одно: что если узнать причины этого неподчинения, то это и будет то, чего он ищет уже больше двух лет, — причины, от которых зависит длина вегетационного периода.

— Природа никогда не ошибается, — говорил Лысенко. И добавлял: — потому, что у нее нет ума...

А отсюда следовало, что и озимые, конечно, подчиняются определенной биологической закономерности, только она у них как-то иначе осуществляется — согласно их специфической природе. Если же раскрыть эту специфику их отношения к теплу, то она непременно будет касаться самого «механизма» действия тепла на растение...

И вот началась новая исследовательская эпопея. Сначала длинная цепь логически целеустремленных доводов.

— Чем озимые отличаются от прочих растений?

Было ясно только то, что заключено уже в самом названии. Озимые — это те растения, которые нужно сеять не весной, как большинство других растений, а осенью, под зиму. Через несколько дней семена взойдут, поле зазеленеет молодыми кустиками длинных узких листиков, но тут начнутся заморозки, рост прекратится, снег покроет молодую поросль. Весной, как только сойдет снег, растения будут продолжать куститься, укореняться, летом выйдут в трубку, а к концу лета созреют их семена.

Если же озимые посеять весной, то они так же быстро взойдут, начнут куститься, но на этом их развитие прекратится. Они ни за что не образуют трубки — соломины, не приступят к плодоношению, как бы ни было тепло и продолжительно лето. И только вновь наступившая зима пустит, наконец, в ход замерший процесс развития и лишь в следующее лето эти растения, обычным порядком к осени, дадут семена.

Издавна многие исследователи пытались выяснить эту странную особенность озимых.

Им нужна зима. Это ясно. Но для чего? Что именно в зиме необходимо растениям? Тут начинались расхождения. Одни полагали, что нужен мороз, промораживание растения. Другие — что необходим определенный период покоя, временный отдых, перерыв в развитии. Третьи — что вообще холод.

Но в чем же тут дело по существу — так никто и не разобрал.

В большом опыте Лысенко были и озимые злаки. Странно вели они себя. Теперь по записям можно проследить всю «биографию» каждого сорта во всех вариантах года, повторявшихся через каждые десять дней.

Вот один из этих озимых сортов.

Посевы его, сделанные в течение зимы, — а в условиях Азербайджана это было возможно, — привели к тому, что с наступлением теплой погоды все растения нормально выколосились. Так же благополучно заколосился через полтора месяца и посев, сделанный 20 февраля — уже почти весной. Но уже со следующим посевом — 1 марта — что-то случилось: он не привел к колошению, как и все последующие весенние и летние посевы. Значит, в течение одной этой декады — последней декады февраля — во внешних условиях, в природе произошли какие-то перемены, тяжело отразившиеся на организме растений: они не получили чего-то необходимого им для нормального развития.

Совершенно такой же перелом произошел и у ряда других сортов озимых злаков. Только у каждого сорта эта критическая декада прошла в другое время; у одних несколько раньше, у других — позднее.

Таким образом, некоторые сорта, требовавшие в более северных районах Союза обязательного посева под зиму, т.е. «классические» озимые, здесь, посеянные ранней весной, выколосились, иначе говоря, вели себя, как яровые. А некоторые из яровых, поздние, посеянные осенью, под азербайджанскую зиму, ничем по своему поведению не отличались от озимых: провели в поле зиму, а летом вовремя приступили к колошению. Поздние яровые превратились в ранние озимые!

Вся эта сложная «кунсткамера» противоречивых и запутанных фактов, для накопления которых обычным путем понадобились бы десятилетия упорной работы, оказалась для Лысенко источником заключений, почти приводивших к окончательному разоблачению тайны вегетационного периода.

Во-первых, стало очевидно, что свойство озимости, всегда считавшееся (так же, как и срок жизни) постоянным и неизменным признаком сорта растения, на самом деле всецело зависит от условий, в которых идет его развитие. Значит, еще одно серьезное опровержение можно было внести в сельскохозяйственную науку. А генетике уже можно было посоветовать вычеркнуть из составленных ею списков генов «ген озимости», присутствием которого в клетках растения эта наука с «гениальной» прозорливостью и легкостью «объяснила»... озимость.

Во-вторых, теперь было ясно, что свойство озимости находится в одной цепи с раннеспелостью и позднеспелостью, т.е. что все это — явления одного порядка, разные количественные выражения какого-то единого физиологического процесса. Нет сортов растений вообще озимых или вообще яровых, ранних или поздних. Но для определенного района, т.е. для определенных условий выращивания, все сорта будут различны: одни яровые, другие озимые, одни ранние, другие поздние.

Далее, из этих опытов можно было уже понять, в чем состоит специфика озими, каких именно условий требует организм озимого растения.

В самом деле, предположения о том, что озимым нужен период покоя, можно было отбросить, потому что при ранних весенних сроках посева (хотя бы тот же посев 20 февраля) озимая пшеница без всякой задержки, непрерывно развиваясь, вышла в трубку. Значит, дело не в зимнем покое.

Эти же варианты начисто опровергали и предположение о необходимости промораживания: температура в этих случаях не спускалась ниже нуля.

Оставалось одно: нужен холод, какая-то низкая, — но, очевидно, не ниже нуля, — температура. Следовательно, необходима совсем не зима, когда стоят морозы, когда растение вынуждено прекратить развитие и ждать лучшего времени, а нужна осень или весна, может быть, и то, и другое, — во всяком случае, некоторый период холода...

Теперь Лысенко до того ясно чувствовал, что он — на верном пути и близок к цели, что решил поставить перед собой конкретную практическую задачу, — для науки того времени небывало смелую: заставить любой озимый сорт выколашиваться при обычном весеннем посеве в одно лето, т.е. подобно яровым.

Вся дальнейшая работа, все соображения развивались под знаком выполнения этой задачи. Теперь оставалось определить: когда, в каком количестве и как давать озимым холод.

Чем больше обдумывались и обсуждались сложные результаты опытов, тем яснее становилась биологическая картина озимости. Растения требуют холода на одном из ранних этапов развития, предшествующем выходу в трубку. Очевидно, только под влиянием пониженной температуры в точке роста может пройти в это время какой-то биохимический процесс, обусловливающий в дальнейшем развитие трубки и органов плодоношения.

Процесс этот не сопровождается никакими видимыми изменениями. По крайней мере, заметить их не удалось.

Когда же именно происходит этот этап, эта важная стадия развития, от которой зависит все будущее растения?

Лысенко знал из практики: бывают случаи, что озимые, посеянные слишком поздно осенью, не успевают до зимы взойти (проводят зиму под землей), и всходят лишь весной, когда станет тепло и сойдет снег. Однако это не мешает им нормально выколоситься в свое время.

Значит, невидимая стадия может проходить и до всходов, в едва проросших семенах.

Итак, налицо были все предпосылки, чтобы приступить к последнему, решающему опыту. К тому же нужно было торопиться: шел уже февраль (1928 года), а опыт требовал не только весны, но и снега, который еще иногда выпадал, но быстро растаивал.

Холодильника на станции не было. Пришлось срочно соорудить примитивный «ледник»: выкопали небольшую яму (метр на метр), набили ее снегом и тщательно прикрыли соломой...

Семена разных сортов озимых растений — пшеницы, ржи, ячменя — в матерчатых узелках регулярно замачивались, проращивались в лаборатории и через каждые пять дней закапывались в снег. Эта операция продолжалась до 10 апреля, когда были положены в снег последние узелки каждого сорта. А еще через пять дней, 15 апреля, все узелки были извлечены из снега и содержимое каждого из них посеяно на отдельной делянке.

Теперь оставалось ждать и наблюдать, как скажутся на развитии каждого сорта разные дозы холода, полученные семенами перед посевом. Дозы эти насчитывали от пяти до пятидесяти пяти дней непрерывного охлаждения при температуре около одного-двух градусов тепла.

И через полтора месяца все стало ясно. Предположения Лысенко блестяще оправдались. Один за другим все сорта, участвовавшие в опыте, выдали свои личные специфические тайны. Оказалось, что таинственная, ни в каких видимых изменениях не проявляющаяся стадия развития у разных сортов проходит при разных дозах холода. Один сорт приступил к колошению только на тех делянках, где были посеяны его семена, охлаждавшиеся не менее 20 дней, другому для колошения потребовалось 36 дней охлаждения, третьему — 51 день и т.д.

Вот это и были настоящие, действительно природой установленные свойства сортов — те дозы холода, которых ждал, требовал от внешней среды каждый вид или сорт растения, чтобы получить возможность развиваться дальше.

Теперь человек, впервые в истории, мог вычеркнуть зиму из биографии любого озимого растения. Выяснив уже известным способом его требования к холоду, можно было дать ему этот холод — точно, сколько ему надо, в кратчайший срок, независимо от погоды, в искусственных условиях. Пройдя свою стадию, растение уже не нуждалось более в холоде. Наоборот, теперь ему нужна была высокая температура. И тогда высеянное в поле в обычных условиях оно без задержки, в кратчайший срок проходило полный цикл своего развития.

К тому же вскоре выяснилось еще одно обстоятельство, которое и не могло не выясниться у Лысенко, никогда не терявшего хозяйственно-практической перспективы в своих научных изысканиях. А именно: необходимую порцию холода можно было с таким же успехом, как проросшему зерну, дать и целому зерну, в котором зародыш едва только ожил от влаги, но еще даже не прорвал оболочки. А это было важно для сеялочного посева.

Вот как была открыта «яровизация».

Слово это, неизвестно кем впервые сказанное, было широко и приветливо подхвачено советским народом. Им была названа и стадия развития и практический агроприем.

Лысенко не замедлил подробно сообщить об этом приеме своему отцу-колхознику на Украине.

Весной 1929 года старик Денис Никанорович собрал в мешки едва наклюнувшиеся семена озимой пшеницы «Украинки», закопал их в снег и, выдержав там положенное время, посеял в поле. А летом вся колхозная Украина узнала о «чуде»: озимая пшеница, посеянная весной, не только выколосилась, но и дала 24 центнера зерна с гектара.

Впрочем, я несколько забежал вперед. За три месяца до того, как старый Лысенко начал закапывать в снег «Украинку», произошло другое событие, о котором трудно вспоминать без чувства горечи и стыда.

Результаты огромной трехлетней работы Лысенко были уже настолько значительны, что он решил, наконец, непосредственно предложить их вниманию науки.

И вот зимой, в начале 1929 года, он поехал в Ленинград на Всесоюзный генетический съезд, где и доложил скромно, но достаточно ясно о своих открытиях.

Можно было ожидать, что светила науки поднимут на щит его новые, безупречно доказанные идеи. Могло случиться, что они, наоборот, испугавшись их новизны, вступят в открытый бой, постараются их опровергнуть.

Ничего такого не произошло. В ответ на свое выступление Лысенко услышал покровительственный лепет о том, что, мол, конечно, работа интересная, но выводы, полученные в Азербайджане, в других районах могут не оправдаться...

Столпы реакционной науки применили один из очень характерных для них методов борьбы: они «не заметили» сообщения Лысенко.

Это была его первая встреча с противником, из которой ему стало ясно, что в этой борьбе надо действовать иными путями.

Он вернулся в Ганджу и продолжал свои исследования, все глубже проникая в самую суть биологической природы растений и ни на минуту не теряя из виду практического, хозяйственного смысла каждого своего шага.

В дальнейшем он установил, что найденная стадия яровизации присуща не только озимым, но и яровым, т.е. всем вообще полевым растениям. Разница лишь в том, что так называемые яровые проходят эту стадию, столь же необходимую им для выхода в трубку, при более высокой температуре, чем озимые. Обычно они и находят эту температуру в поле, весной, тотчас после посева. В этом только и состоит разница между озимыми и яровыми: в разных требованиях к температуре на начальном этапе развития.

Немедленно началось детальное исследование этих температур. Оказалось, что для каждого вида растения существует своя оптимальная температура, при которой стадия яровизации завершается в наиболее короткий срок.

И, наконец, стало ясно, что наибольший хозяйственный эффект дает яровизация яровых злаков. Она сокращает их вегетационный период и тем самым позволяет им созреть раньше появления летних суховеев, а это приводит к повышению их урожая.

Таков первый этап научной деятельности Лысенко. Внешне, по своим задачам, он целиком был посвящен изучению сущности вегетационного периода растений и привел к открытию стадии и приема яровизации. Так же внешне он касался только физиологии растений.

По существу же его содержание гораздо шире. Открытие стадий яровизации положило начало глубочайшей по своему общебиологическому значению теории стадийного развития растений. Доказательство непостоянства вегетационного периода, озимости и яровости, определение сущности развития, представление о растении, как диалектическом единстве с условиями его существования, и отсюда роль условий как средства управления развитием растения — все эти новые представления складывались в фундамент новой науки — агробиологии.

И в то же время всем своим смыслом они были направлены против основ реакционной формальной генетики, хотя с виду как будто развивались в плане физиологии и не касались вопросов наследственности.

Можно смело сказать, что только за этот период для решения задачи, которую Дарвин завещал решить своим последователям, Лысенко сделал больше, чем кто-либо со времени Дарвина, если не считать Мичурина, о котором Лысенко тогда почти ничего еще не знал.

В этот же период во многом сложился и внутренний облик Лысенко как ученого нового, коммунистического типа. И самой яркой чертой в системе его научного творчества была и осталась навсегда та удивительная пропорция в сочетании двух начал — теории и практики, логики и воплощения, которые навсегда слились в нем в прекрасное и необычайно мощное диалектическое единство.

Я думаю, что, помимо его выдающихся познавательных способностей, в этом, прежде всего — источник его поразительных успехов, потому что это уже и метод, и тактика.

А успехи — немалые.

Яровизация зерновых культур дала Советскому государству в 1940 году более 15 млн. центнеров добавочного урожая. Летние посадки картофеля впервые в истории обеспечили южные районы своим здоровым картофелем и навсегда прекратили подвоз его с севера. Чеканка хлопчатника применяется на всех его посевах и увеличила сбор высококачественного волокна на 10—20 процентов. Внутрисортовое скрещивание повысило урожайность хлебов на 5—10 процентов. Гнездовой посев кок-сагыза позволил значительно увеличить производство отечественного каучука. Посев по стерне ввел впервые культуру озимых пшениц в степях Сибири.

Перечень этот далеко не полон. Но какой ученый, какая страна может похвастаться такими успехами?! И как жалки потуги морганистов, не сумевших сделать народному хозяйству страны ни одного сколько-нибудь ценного предложения!

Лысенко поднял и возглавил массовую борьбу мичуринской биологии против морганистского мракобесия. Она велась на протяжении двух десятков лет и знает немало жестоких сражений. Последнее из них знаменовало разгром морганизма и начало новой эпохи небывалого расцвета не только в биологии, но и, пожалуй, во всей науке Советского государства.

*
*   *

Много дней уже стояла над столицей удушливая, неподвижная жара. Воздух был тяжелый и влажный, серые кучевые облака то и дело появлялись на горизонте и медленно проходили стороной. Каждый день ждали грозы, а ее все не было.

В последний день июля в большом, двухэтажной вышины, зале Министерства земледелия открылась сессия Академии сельскохозяйственных наук им. Ленина для обсуждения вопроса о положении в биологической науке. Вечером, при переполненном зале, на трибуну сессии вышел президент академии, лауреат Сталинской премии, академик Трофим Денисович Лысенко для доклада по основному вопросу.

Это был последовательный и обстоятельный трактат об основах мичуринской биологии и в то же время гневная, обличительная речь против реакционной генетики.

Уже в начале доклада то и дело можно было почувствовать движение воздуха в зале. Он струился сверху, из высоко поднятых под потолок широких окон, обрамленных длинными полотнищами занавесок.

— ...Менделисты-морганисты цепляются за все отжившее и неверное в учении Дарвина, отбрасывая живое материалистическое ядро его учения... — слышалось с трибуны.

— Для нас совершенно ясно, что основные положения менделистов-морганистов ложны. Они не отражают живой природы и являют собой образец метафизики и идеализма...

Все заметнее, сильнее становились прохладные струи, падавшие сверху. Уже взвивались к потолку полотнища занавесок и сыпалась в зал какая-то пыль из давно не открывавшихся рам.

Началась гроза.

— Безобразие... Закройте окна! — крикнул один из столпов генетики, сидевших впереди меня.

Никто не поддержал его. Он вышел из зала, поеживаясь; демонстративно громко ступая по паркету.

— Свежий ветер подул! — раздался вслед ему лукавый, бодрый возглас, вызвавший сдержанный смех.

Редкий по силе ураган разыгрался в эту ночь на большой территории. Он сопровождался грозой и ливнем. Многие еще никогда не видели таких продолжительных разрядов молний.

Когда окончилась сессия, я выехал на машине по шоссе за город.

То и дело попадались на глаза следы прошедшего вихря — сорванные крыши домов, поваленные телеграфные столбы.

А дальше, когда начался лес, я заметил немало больших, подгнивших деревьев, вывороченных ураганом.

Воздух был чист и свеж, дышалось легко.

...Честное слово, вся эта символика не выдумана мною. Можно подумать, что сама природа участвовала в тех больших событиях, которые происходили тогда в биологической науке.

Все, кто был на этой сессии, которая войдет в историю науки, конечно, помнят и этот «свежий ветер» в зале министерства, и ураган, пронесшийся в ту ночь над столицей.

«Тайна наследственности»

Термин «воспитание» в применении к растениям употребляли издавна. Любители-практики — садоводы и цветоводы всегда знали, что, для того чтобы вырастить нужное им растение, которое обладало бы определенными «хорошими» качествами и признаками, необходимо хорошо знать растение, уделить ему немало труда и внимания и применить много разных тонких приемов и ухищрений, без которых нужные признаки в растениях не развивались. Это и называли любители — некоторые вполне серьезно, большинство же слегка иронически — «воспитанием».

И очень многие из них на основании своего опыта и знаний, добытых практикой, прекрасно понимали, что именно воспитанием только и можно достигнуть получения нужных форм растений, можно менять эти формы, создавать в них новые признаки и свойства, т.е. буквально творить растение.

Но в науке такие взгляды считались еретическими. Господствовавшая до последнего времени — да и теперь еще господствующая в буржуазных странах — вейсманистская «наука» делала все возможное, чтобы искоренить такое понимание творческой роли воспитания растительных организмов. Ученые авторитеты и их «классические» книги утверждали,

что в любом растении, в каких бы условиях его ни выращивали, могут только проявиться те признаки и свойства его родителей, которые заложены в его наследственной основе — в оплодотворенной половой клетке, в частичках, составляющих ее ядро, — в хромосомах.

Надо сказать, что эта хитрая теория казалась довольно убедительной, правдоподобной. Поэтому-то она и могла оказаться господствующей, особенно в кругах ученых-теоретиков, оторванных от практики. Это теперь, благодаря трудам таких выдающихся ученых, как Мичурин и Лысенко, мы знаем массу фактов, с помощью которых легко доказать ложность этих реакционных взглядов, а ведь раньше такие факты или вовсе не были известны, или всячески опорочивались вейсманистами, как «ненаучные», «неверно понятые» и т.д. Замалчивание работ, не угодных реакционерам, было настолько тщательным, что привело к одному из поистине трагических фактов в истории передовой науки: Тимирязев, почти в одиночестве боровшийся за дарвинизм в русской биологии, не знал даже о существовании одного из талантливейших дарвинистов, своего современника — Мичурина! Книга Дарвина «Действие самоопыления и перекрестного опыления в растительном мире» была впервые переведена на русский язык только в 1939 году.

Посмотрим, однако, в чем состоит порочность основных вейсманистских взглядов на природу наследственности.

Обычно новый организм возникает половым путем из материнской яйцеклетки, оплодотворенной мужской половой клеткой. Две клетки, соединившись в одну, дают начало новому организму. Так происходит и в растительном и в животном мире.

Проходит время, оплодотворенная клетка развивается, растет и превращается в новый взрослый организм, в котором мы с несомненностью находим признаки, присущие его родителям.

Как эти признаки попали в новый организм? Ну, конечно, через оплодотворенную клетку! Ведь никакой другой материальной связи между родителями и их потомством не было! Значит, именно в клетке и заключались какие-то факторы — зачатки будущих признаков. Микроскоп обнаруживает в ядре половых клеток частички (хромосомы), которые, конечно, принимают участие в формировании зародыша. В них-то, очевидно, и содержатся еще более мелкие частички — носители огромного количества всех свойств и признаков будущего организма. Это — гены. Они, конечно, так малы, что даже электронный микроскоп не поможет их увидеть...

Так родилась эта, внешне как будто логичная и правдоподобная, но по существу глубоко ошибочная и реакционная «хромосомная теория» наследственности.

В самом деле, логически развивая эту теорию, генетики-формалисты пришли к представлению о том, что в теле организма (именно в его половых клетках) заключено некое «вещество наследственности» (гены), от которого только и зависит появление всех признаков и свойств, характерных для данного вида, породы, сорта, организма. Конечно, в процессе индивидуального развития, под влиянием меняющихся условий жизни организм может приобретать новые признаки, но такие «благоприобретенные» признаки не могут передаваться по наследству. Они временные, «телесные», они не затрагивают «существа» организма — его набора генов, скрытого в хромосомах половых клеток и управляющего наследственной природой его.

Один из основоположников этой теории, Август Вейсман, проделал такой опыт. Он в течение 22 поколений отрезал хвосты у мышей-производителей. Но и 23-е поколение оказалось нормальным, хвостатым. Так Вейсман «доказал», что благоприобретенные признаки по наследству не передаются.

А отсюда следует, что новый сорт растения или порода животных могут возникнуть только путем скрещивания, т.е. путем новой комбинации генов двух особей.

Правда, в природе бывают случаи появления растений и животных, обладающих совершенно новыми чертами, отсутствующими у их родителей и даже предков. Поэтому генетики-вейсманисты вынуждены были наделить «вещество наследственности» способностью «мутировать», т.е. иногда, очень редко, меняться в неопределенном направлении и от неизвестных причин.

Таким образом, из этой теории вытекает, что направленно изменять породы животных и сорта растений путем воспитания их в определенных условиях — невозможно. Тем самым вейсмановская «наука» уделяет человеку очень незначительную, пассивную роль в деле преобразования живой природы: скрещивать и ждать, когда в потомстве случайно скомбинируются те же родительские признаки в более выгодных для человека сочетаниях. Или вылавливать столь же случайные «мутации».

Иначе говоря, вейсманизм заставляет человека «ждать милостей от природы», против чего с такой энергией восстал Мичурин, чтобы всей своей многолетней деятельностью опровергнуть и разрушить ложные позиции этой, глубоко укоренившейся в представлениях людей, реакционной лженауки.

В чем же порочность, где в логической цепи приведенных нами правдоподобных рассуждений таится ошибка, приводящая к абсурдным выводам?

Ошибка в самом начале. Когда мы говорим, что «признаки родителей передаются детям», то уже в этом простом и, казалось бы, не подлежащем сомнению утверждении кроется ошибка. Неверно. Признаки не могут передаваться и никогда не передаются! Они появляются, развиваются, возникают — только не передаются.

Не нужно думать, что это придирка к слову. Не будем забывать, что мичуринская биология несет с собой революцию во взглядах, в представлениях, которые издавна укоренялись в нас. И мы присутствуем при событии исторического значения, когда эти привычные, старые представления нужно ломать, заменять другими, более правильными.

А слово «передаются» в данном случае — не только слово, но это именно представление, и именно то представление, которое делает ошибочной всю цепь логически возможно верных построений. Оно-то и приводит к «открытию» гена.

Вот только что снесенное куриное яйцо. Мы знаем курицу, которая его снесла, знаем петуха, оплодотворившего его, и знаем, что из этого яйца со временем, при нормальных условиях выйдет курица с такими-то признаками.

Казалось бы, мы можем утверждать, что такие-то признаки курицы заложены в этом яйце.

Нет, настоящий мичуринец никогда так не скажет. Он знает, что это неверно, что никакие признаки будущего существа в яйце не заложены и не могут быть заложены. В яйце нет и не может быть, например, формы гребешка, хотя бы в виде какого-то «гена», предопределяющего эту форму, потому что там нет еще никакого гребешка, а думать, что форма какого-либо физического тела может существовать без этого тела, — это мистика, это абсурд.

Точно так же в яйце нет и не может быть «заложен» цвет перьев, потому что там еще нет никаких перьев; не может быть заложена и яйценоскость, потому что нет еще курицы.

Все эти признаки будут впервые возникать, появляться, развиваться в свое время, постепенно, вместе с развитием зародыша, цыпленка, курицы. Но в только что снесенном яйце ничего этого еще нет и быть не может.

Вот почему нельзя думать, нельзя и говорить, что какие-то признаки будущего организма где-то заранее «заложены». Это слово в применении к данному случаю очень точно отражает совершенно определенные представления формальной, реакционной генетики. И даже если мы употребляем его иносказательно (признаки «заложены» в смысле: «предопределены»), то и в этом случае оно невольно уводит нас в сферу ложных схоластических представлений, чуждых живой мичуринской, лысенковской биологии.

И все же... Раз мы можем на основании опыта верно предсказать, какими признаками будет обладать курица, получившаяся из данного яйца, или растение, выросшее из определенного зерна, значит... значит, есть что-то в этом яйце и в этом зерне, что при нормальных условиях приводит к развитию из них именно таких организмов, а не иных?

Вот теперь вопрос поставлен правильно. Конечно, это «что-то» есть! И тут мы с полным основанием можем сказать, что это «нечто» было действительно заложено в яйцо или в зерно их родителями.

Что же это?

Это — способность жить и развиваться, и при том развиваться определенным образом: так же, как развивались предки и, в особенности, ближайшие — родители. Иначе — способность повторять путь развития предков и, в особенности, родителей.

Теперь посмотрим, что это значит и как эта удивительная способность может передаваться от родителей к детям.

Способность жить — неотъемлемое свойство органической материи вообще. Каждый мельчайший кусочек тела животного и растения, каждая его клеточка способна при наличии известных условий жить, т.е. сохранять постоянное, присущее ей своеобразное движение протоплазмы, заключенной внутри клетки, впитывать в себя и выделять некоторые вещества и таким образом участвовать в процессах обмена веществ, реагировать на воздействие тепла, света и других факторов внешней среды, в которой она находится.

Однако способность жить осуществляется только в том случае, если определенные вещества, тепло, свет и другие условия имеются налицо, непосредственно воздействуют на клетку. Нет их — и клетка теряет способность жить и гибнет.

Обычно клетки или группы их — кусочки тела — не живут отдельно от тела. Будучи отделены от организма, они погибают, потому что перестают получать те условия, которые им необходимы, которых они требуют для жизни. Однако, если им предоставить эти условия, они будут жить. Можно, например, вырезать кусочек кожи, мышцы или нервной ткани, поместить этот кусочек в искусственно приготовленную среду (физиологический раствор), и он, при определенных, условиях освещения и температуры, не только останется живым, но даже сохранит свои обычные реакции. Мышечная ткань будет сокращаться под действием электрического тока, нервное волокно будет передавать возбуждение.

Таким образом, когда половые клетки родителей при оплодотворении соединяются в одну, то мы уже можем сказать, что в этой новой, оплодотворенной клетке заложена способность жить, взаимодействовать с условиями среды.

Но этого мало. Клетка обладает еще более удивительным свойством, присущим только живому белковому веществу: делиться, множиться, усваивая определенные вещества и другие условия внешней среды, — создавать бесчисленное множество себе подобных телец — клеток — и тем самым образовывать ткани, составляющие тело всякого организма. Те же самые кусочки кожи, мышцы, нерва, вырезанные из тела и помешенные в надлежащие условия, будут не только сохраняться живыми, но и расти. Такие препараты, заключенные в миниатюрные плоские коробочки из стекла, широко применяются исследователями для наблюдения под микроскопом многих процессов, происходящих в живой ткани.

Обычно клетки, размножаясь в определенных и относительно постоянных условиях, образуют такие же клетки, как и они сами. Поэтому в результате роста кусочка какой-нибудь определенной ткани воспроизводится такая же самая ткань. Однако известно, что клетки, размножаясь в иных условиях, могут менять свою структуру. Доказано, что в животном организме, например, жировая ткань может превращаться в соединительную, рыхлая соединительная — в сухожильную и т.д.

Еще более удивительна способность клеток воспроизводить целый организм из кусочка тела. В растительном мире примеров такого (вегетативного) размножения сколько ягодно. Отдельный побег, веточка, почка, глазок из клубня, кусочек листа многих растений при наличии надлежащих условий могут развиться в целое нормальное растение, подобное тому, от которого они были отделены. Тут обнаруживается еще новая черта клетки — способность развиваться, ибо в этом случае из небольшого клеточного комплекса получается целый организм со всем многообразием составляющих его клеточных форм.

Таким образом, мы видим, что клетка представляет гобой чрезвычайно сложное и гибкое по своей природе тело. С одной стороны, ее физико-химическая структура направлена к тому, чтобы выполнять определенные постоянные функции, определенную роль в организме и, размножаясь, производить себе подобные клетки. С другой — она может менять свою структуру, приспосабливаться к изменившимся условиям и соответственно менять свои функции — свойство, совершенно необходимое для существования и развития целого организма.

Под влиянием особых, специально выработавшихся в организме функций в нем образуются среди многих других и половые клетки.

Вернемся теперь к одному из поразительных явлений живой природы — возникновению нового организма путем слияния двух половых клеток.

Теперь мы знаем, что к этому акту две родительские клетки приходят с довольно солидным багажом своих свойств и способностей. Они могут жить, питаться, расти, развиваться и, в зависимости от изменения окружающих их условий, последовательно менять свою структуру, форму, функции.

Все это, однако, лишь общебиологические свойства, так сказать, свойства «вообще», относящиеся ко всякой живой клетке, независимо от того, какому организму она принадлежит. И того обстоятельства, что половые клетки этими свойствами обладают, еще недостаточно, чтобы объяснить, как и почему из данной оплодотворенной клетки получается именно такой, а не какой-нибудь иной организм.

Но теперь уже нетрудно понять, почему клетки разных организмов проходят по-разному свой путь развития.

Ведь все эти свойства и способности создаются, приобретаются каждой половой клеткой как частицей тела определенного организма — в условиях этого организма, отличных от условий, характерных для других особей, других видов.

Биологический смысл жизни животного и растения — давать потомство себе подобных, чтобы сохранить и, по возможности, умножить численность своего вида. К этому направлена вся жизнедеятельность всякого организма в природе. Именно для этого организм создает в себе половые клетки, строит их из веществ, переработанных им из пищи на свой лад, отлично от особей других видов, вносит в их структуру свои видовые и индивидуальные особенности.

И вот происходит акт оплодотворения. Две половые клетки — материнская и отцовская — встретились и, повинуясь своим свойствам, выработанным и развившимся в бесконечном ряду предшествовавших поколений, особым образом также выработанным поколениями данного вида, соединились в одну.

Такова лишь общая схема этого сложного процесса. Как это происходит в деталях, еще точно неизвестно. Что, какие силы и как заставляют мужские половые клетки различными способами и путями проникать сквозь оболочку женской яйцеклетки, мы еще не знаем. Установлено, что в процессе оплодотворения многих растений принимают участие не одна, а две и даже несколько мужских клеток (сперматозоидов). Неизвестно еще, какую роль играет огромное количество сперматозоидов, сопровождающих акт оплодотворения.

Но как бы то ни было, клетки сливаются, и получается оплодотворенное яйцо.

У большинства животных и растений соединение половых клеток происходит внутри материнского организма. Бывает и иначе: у рыб, например, это происходит вне организма, в воде, куда самцы и самки одновременно выпускают сотни тысяч своих половых клеток. Но, как правило, оплодотворенное яйцо попадает в условия, соответствующие требованиям нормального для данного вида развития. Яйцо млекопитающих находит эти условия в утробе матери, где проходит весь цикл развития зародыша — до полного сформирования молодой особи. Затем она отделяется от материнского организма и попадает в новую для нее среду, под влияние новых условий. Яйца птиц, рептилий, насекомых, семена растений проводят только часть этого первоначального цикла развития в родительском организме.

Здесь через питание и прочие физиологические влияния материнский организм формирует в оплодотворенном яйце те особенности его структуры, которые затем будут проявляться, как требования его к определенным условиям внешней среды для превращения в организм, подобный родительскому.

Эта способность организма производить половую клетку и затем последовательно воспитывать, формировать в ней какие-то требования, которые она предъявляет к условиям своего развития, ничего сверхъестественного собой не представляет. Это результат отбора. Ведь выживает только то, что оказывается достаточно приспособленным к определенным условиям существования. А то, что выжило, производит себе подобное. Так в бесконечном ряду поколений закрепляется и «шлифуется» это свойство.

В этом и состоит то, что мы называем наследственностью. Это комплекс тех требований, которые половая клетка, затем оплодотворенное яйцо, зародыш и, наконец, молодой, самостоятельно развивающийся организм предъявляют к внешним условиям, чтобы превратиться в организм, подобный родительскому.

Конечно, тут мы имеем дело с явлением чрезвычайно сложным, очень трудно доступным для изучения и потому в деталях далеко еще не исследованным. Даже самый предмет изучения — клетка, ее структура, процессы в ней протекающие, — все это, очевидно, гораздо сложнее, чем мы можем выяснить это при помощи лучшего современного микроскопа; но, право же, лучше откровенно сознаться в этом и продолжать изучение клетки и ее развития, исходя из общебиологических закономерностей, чем выдумывать заведомо ложные упрощенные «теории» и начинять клетку «веществами наследственности» и «генами», обладающими магическими свойствами и силами.

Но вот оплодотворенная клетка превратилась в куриное яйцо, в зерно пшеницы и отделилась от материнского организма. Ни в яйце, ни в зерне еще нет, конечно, никаких «признаков» будущего существа, нет и никаких специальных отдельных частиц, которые служили бы «зачатками» этих признаков. Но зато есть очень сложный органический механизм, построенный и отрегулированный в процессе отбора гак, чтобы он мог при наличии определенных условий среды начать свой самостоятельный путь последовательных изменений и превращений — путь развития, подобный родительскому.

Сам этот зачаток существа не может тронуться в путь. Он весь во власти среды. Его дальнейшая судьба целиком зависит от того, найдет ли он именно те условия, которые заставят его начать развитие.

Какие же это условия? Вода, тепло, воздух, свет, пища? Нет, дело не только в наличии всего этого. Для того, чтобы началось развитие зародыша, нужно, чтобы эти и еще многие другие физические факторы среды были в определенном, особом для каждого вида состоянии. Нужна определенная температура, определенная степень влажности, определенный состав воды, определенная сила и количество света и т.д. В живой природе нет и двух видов, зародыши которых требовали бы одних и тех же условий!

На первый взгляд кажется почти невероятным, чтобы зачаток, отделившись от родительского организма, нашел в природе именно ту сложную комбинацию условий, какая ему необходима. Однако это не только не невероятно, но почти неизбежно. Ведь об этом всегда «заботятся» родители.

Посмотрим, как это происходит в природе, например, у рыб.

Я беру для примера именно рыб потому, что судьба их потомства на первый взгляд представляется наиболее рискованной, если не безнадежной. В самом деле, самки многих видов рыб выпускают икру прямо в воду, причем иногда на быстром течении. Самцы тут же выбрасывают молоки — жидкость, состоящую из миллионов сперматозоидов, которые должны соединиться с икрой, преодолев разделяющую их водную преграду. Во многих случаях этим и ограничивается «забота» рыб-родителей о своем потомстве. А ведь оплодотворенная икра может начать развитие лишь при наличии определенных условий температуры, света, состава воды и др. Как же икра, предоставленная самой себе, находит эти условия?

А вот как.

Момент начала икрометания почти у всех видов рыб связан с температурой воды. По-видимому, именно температура воды, а следовательно, и тела рыбы, определяет ход развития и одновременность созревания половых продуктов — икры у самок и молок у самцов. Карп, например, мечет икру лишь после того, как вода нагреется до 20° С. Плотва начинает нерест не раньше, чем температура воды повысится до 16,5°, для леща эта критическая точка — 13°, для окуня — 8°, для щуки — 6°, налим нерестится зимой, в декабре — январе, когда температура воды наиболее низка. А в морской воде, температура которой может быть ниже нуля, некоторые рыбы, например, треска, камбала, нерестятся при 3,5—2,5 градуса мороза! Но определенная температура — далеко не единственное условие для нереста. Лещ нерестится всегда на рассвете, плотва — днем, налим — ночью. Лосось, форель, голавль требуют текучей воды, карп, карась — стоячей. Одни виды выпускают икру просто в воду, другие — всегда прикрепляют ее к камням или водорослям, третьи — прячут в щели под камнями, четвертые — зарывают в гальку, пятые — прячут в специально устроенные гнезда, а иные вынашивают икру на брюхе. Одни мечут икру только в соленой воде, другие — только в пресной.

Все эти условия рыбы-родители «преследуют» с исключительной тщательностью и настойчивостью. Если весной, под влиянием постепенно нагревающейся воды, в рыбе созрела икра, но в решительный момент наступило резкое похолодание и температура воды упала, икрометание не состоится. Бывает, что похолодание задерживается надолго. Тогда икра внутри рыбы рассасывается, исчезает.

Икра некоторых видов, живущих в море, например, кеты, лососей, требует для своего развития пресной и текучей воды. И вот кета задолго до икрометания уходит из моря в реки и, со скоростью до 50 км в сутки, часто преодолевая на пути крутые пороги и даже водопады, устремляется вверх против течения, чтобы достигнуть «удобного» нерестилища. Установлено, что кета, чтобы выметать икру, поднимается, например, по Амуру за тысячи километров. Многие рыбы претерпевают во время этих невероятно трудных путешествий такие физиологические изменения, так истощаются, что, возвратившись после нереста в море, уже не могут оправиться и погибают.

Удивительно ли после всего этого, что оплодотворенная икринка «находит» нужные ей условия!

Так обстоит дело во всем животном и растительном мире. Птицы не разбрасывают свои яйца как попало. Они кладут их в определенные для каждого вида сроки: одни — весной, другие — летом, третьи, как, например, клест, — зимой; кладут в земляные норы или на поверхности земли, или в траве, или в кустах, или на деревьях; одни — в болотах, другие — в степи, третьи — в горах, на скалах и т.д. И нет на свете двух видов птиц, которые делали бы одинаковые гнезда. Они всегда настолько своеобразны, что по одному внешнему виду гнезда можно узнать, какой птице оно принадлежит. Зато гнезда особей одного и того же вида настолько одинаковы, что и самый опытный наблюдатель едва ли найдет в них разницу. Уже одно это обстоятельство указывает на то, как строго разграничены требования каждого вида к условиям развития потомства. А ведь птицы делают гнезда не для того, чтобы «жить» в них, а только для того, чтобы вывести и выкормить в них птенцов.

Семена болотных растений падают в болото и, естественно, находят там те условия, в которых развивались их родители. Зерно риса прорастет лишь в том случае, если почва будет покрыта слоем воды. Но рис только в таких залитых водой местах и растет. Зерно любого полевого растения погибло бы, упав в воду. Но оно и падает обычно на почву, не покрытую водой, — туда, где росли его родители (в те же условия).

Семена многих растений наделены замечательной способностью ждать, не всходить тотчас, упавши с материнского растения, даже в том случае, если налицо имеются все необходимые для этого внешние условия. Если бы они этим свойством не обладали, произошла бы катастрофа в растительном мире. Большинство однолетних яровых растений погибло бы, потому что их семена, созревшие к концу лета, проросли бы, а затем вымерзли зимой, не успев дать потомства.

Конечно, этот период ожидания, «период покоя», чем-то обусловлен. Твердая оболочка, покрывающая зерно, в первое время не пропускает к зародышу ни влаги, ни воздуха, необходимых для того, чтобы зародыш «проснулся» и тронулся в рост. И лишь через некоторое время, под влиянием определенных факторов, действующих на эту оболочку в почве, она понемногу становится проницаемой. Однако к этому времени наступает зима, и теперь вступает в действие другой фактор, мешающий зародышу начать жизнь: низкая температура.

Проходит зима, и весной, как только температура повысится до предела, при котором становится возможным развитие зародыша, он трогается в рост. Теперь он получает всё условия, в том числе и время, достаточное для того, чтобы превратиться во взрослое растение и в свою очередь дать потомство.

Вот какие «хитроумные» приспособления вырабатывает естественный отбор в животном и растительном мире. И всё они направлены к тому, чтобы оплодотворенная клетка любого организма попала под действие тех самых условий, в которых начинал свое развитие и сам этот родительский организм.

Но среди многих условий, пускающих в ход и направляющих развитие всякого зародыша, едва ли не самым главным служит пища. Как только зародыш «пробуждается», он сразу же начинает питаться и расти, увеличиваться в объеме.

Это очень важный момент в развитии организма. Это первый шаг его как будто самостоятельного существования. До сих пор он жил, питался, формировался как часть родительского организма. Теперь он предоставлен самому себе. Казалось бы, все те видовые и индивидуальные особенности, которые были вложены в его структуру родительским организмом и которые могли в дальнейшем привести к развитию в нем тех же родительских свойств и признаков, теперь подвергаются серьезной угрозе.

Ведь что такое питание? Это процесс превращения веществ в сложных химических реакциях. Эти вещества поступают извне и превращаются в элементы тела, в его органы. Та структура, которая раньше в виде микроскопического тельца складывалась в недрах родительского тела, в условиях этого тела, питаясь соками этого тела, теперь будет продолжать строиться отдельно от родительского организма, в других, совершенно новых для нее условиях.

Зародыш не может сам искать себе пищу, он неподвижен. Он может только усваивать вещества, которые подойдут вплотную, прикоснутся к нему, да и то лишь в том случае, если химический состав этих веществ будет именно такой, на какой и рассчитана структура зародыша.

Можно ли представить себе, чтобы, несмотря на все старания родителей поместить свое будущее потомство в определенные условия, их зародыши все же не нашли на самых начальных этапах своего самостоятельного развития именно эти, так строго ограниченные условия питания?!

Однако эти опасения совершенно напрасны. Ни одному зародышу в природе не приходится ни искать нужную ему пищу, ни ждать, чтобы она пришла к нему откуда-то из окружающей среды. Не приходится потому, что зародыш отделяется от материнского организма всегда с некоторым запасом пищи, приготовленной все тем же родительским организмом по определенному сложнейшему рецепту.

Икринка, только что выметанная рыбой, яичко, отложенное птицей, рептилией или насекомым, зерно растения — все эти образования, которые мы обычно считаем зачатками будущих организмов, представляют собой в главной своей массе пищевые пайки. По своему составу и размеру они рассчитаны на то, чтобы обеспечить определенный этап развития молодой особи, которая вначале, в виде микроскопического зародыша, погруженного в пищевой запас, составляет ничтожно малую величину в общей массе яйца или зерна.

И вот начинается этот этап, один из самых удивительных в природе процессов — превращение определенного комплекса химических веществ в живой организм. Под действием ряда факторов внешней среды — температуры, воздуха, влаги и других, заранее избираемых и даже, отчасти, регулируемых (как, например, температура при высиживании яиц) родителями, все содержимое яйца через определенный промежуток времени превращается в органы живого существа. Вещества, наполняющие оболочку зерна, становятся клетками ростка, первичных листьев и корешков растения.

Можно ли представлять себе дело так, что зародыш просто усваивает приложенный к нему запас пищи и растет, осуществляя и проявляя в своем развитии лишь те специфические черты, органы, признаки, которые были заранее «заложены» в него родительским организмом?

Конечно, нет. Мы привыкли представлять себе всякое питание, всякую пищу как материал, служащий своеобразным «топливом» для организма, т.е. как источник той энергии, которую организм затрачивает на процессы своей жизнедеятельности.

Это представление верно только отчасти. Оно далеко не полно отражает значение и роль пиши в жизни организма. И оно сложилось потому, что мы постоянно наблюдаем процесс питания уже сформировавшихся организмов, обладающих специализированным для этой цели аппаратом. А работа этого аппарата внешне действительно похожа на какое-то энергетическое устройство, в котором пища, как топливо, разлагается, «сгорает», давая энергию движения, дыхания, жизнедеятельности. Прекращается подача этого «топлива» — и живой организм, как и мотор, глохнет, замирает, перестает действовать, жить.

Вот и создается впечатление, что пища для организма — то же, что топливо для мотора: источник энергии, а все изменения, которые претерпевает организм на пути своего развития, — это нечто иное, внутреннее, присущее только ему самому, его природе.

Биолог-мичуринец иначе смотрит на это. Для него пища — это не сгорающее топливо, а тот материал, из которого и под действием которого строится всякое живое тело, все его органы, признаки, свойства, особенности.

У оплодотворенной клетки, у зародыша нет специального пищеварительного или пищеприемного аппарата, — по крайней мере, в том смысле, как мы его себе представляем у вполне сформировавшегося животного или растения. Однако всё их развитие происходит за счет пищи, т.е. веществ, проникающих в них через их оболочки из окружающей среды. Наоборот, пищеприемный аппарат, как и все другие органы тела, создается, формируется в них из этих веществ, превращающихся в живые клетки тела.

То, что происходит в яйце, в зерне, — чрезвычайно сложный физико-химический процесс, основанный на непрекращающемся взаимодействии разнородных начал — живого и неживого — зародыша и эндосперма. Каждое отдельное звено этого процесса определено отбором, отшлифовавшим и отработавшим каждую деталь, каждый элемент его в бесконечном ряду поколений на протяжении всей истории данного вида. А отбор — это и есть то, что объясняет, все «волшебство» и «чудо» превращения клетки в организм.

Как может, например, растение «знать», какие вещества понадобятся в зерно его потомку? Под влиянием чего оно может создавать и накапливать эти вещества, которые, по-видимому, понадобятся лишь в будущем?

Но это и есть результат отбора. Растение не может не накапливать определенные вещества, ибо оно произошло от растения, которое их накапливало. Остальные, которые не накапливали, не смогли дать потомства, и потому это свойство не накапливать не могло закрепиться в поколениях вида, а закрепилось свойство накапливать.

Если же и теперь растение почему-либо не сможет создать этот пищевой запас, оно тоже не оставит потомства.

Так отбор закрепляет в поколениях все те приспособления, которые всегда поражали людей своей целесообразностью, полезностью для самого организма, те черты, свойства, признаки, которые ведут, да и не могут не вести, к повторению, умножению и сохранению вида.

Отбором выработано все в процессе развития: и вещества, участвующие в формировании особи, и химические реакции обмена и превращения веществ, и все детали структуры клеток, их комплексов — органов и целого организма.

И когда в яйце или зерне формируется молодой организм, все идет по плану, установленному отбором. Под влиянием внешних факторов среды вещества «запаса» вступают во взаимодействие с оплодотворенной клеткой. Меняется и то, и другое. Какие-то противоречия между двумя соединившимися родительскими клетками, служащие источником нескончаемого движения и в них и вокруг них, уже привели к созданию зародыша. Теперь эти противоречия возникли между зародышем и веществами запаса. Начинается движение — переход одного в другое. Из белка, крахмала, жира, сахара складываются клетки, ткани, органы.

В зависимости от того, как сложатся новые клетки, получится та или иная форма органов у зародыша, а следовательно, и определенный тип того взрослого организма, в который разовьется этот зародыш.

Но клетки складываются в каждом данном яйце или зерне именно так, а не иначе. В птичьем яйце — по-птичьему, в пшеничном зерне — по-пшеничному.

Почему?

Можно представить себе, как это происходит.

Мы уже говорили о том, что эндосперм каждого вида обладает своим специфическим составом. Обычно его называют пищей зародыша. Лучше представлять себе его как комплекс материалов, которые в дальнейшем превращаются в клетки и органы зародыша. Это превращение происходит путем непрерывной цепи реакций. У растений они начинаются с того момента, как влага проникнет сквозь оболочку зерна.

Вода меняет состояние сухих и твердых веществ эндосперма, они набухают, становятся готовыми к движению, к изменению. Оживает зародыш. Появляются ферменты, обладающие способностью менять форму вещества, — например, нерастворимые белки и крахмал превращать в растворимые, в сахар, глюкозу.

Начинается цепь реакций. Ранее неподвижные, твердые вещества одно за другим приходят в движение, меняют форму, начинают постепенно проникать сквозь пленки, оболочки зародыша внутрь его, там вступают в реакцию с новыми веществами, снова меняют свою форму и, в конце концов, превращаются в те или иные клетки, составляющие тело зародыша.

Естественно, что конечный результат этих цепных реакций, т.е. качество, структура, расположение клеток, будет зависеть от состава, от природы исходных материалов. А об этом позаботился отбор, выработавший на протяжении всей истории каждого вида специфический для него эндосперм.

Не следует, однако, думать, что эндосперм представляет собой какое-то автономное, самостоятельное образование, закладываемое организмом в момент оплодотворения и затем сохраняющееся изолированно и ориентированное лишь на будущее, когда оно понадобится потомству. Такой взгляд мало чем отличался бы от вейсманистских представлений о неизменном и независимом от тела организма «веществе наследственности», будто бы предопределяющем будущую структуру и все свойства потомства.

Так же, как вполне развившийся зародыш есть результат сложных реакций веществ, заключенных внутри оплодотворенного яичка, так и эндосперм — результат не менее сложных процессов обмена, веществ в материнском организме. И он, конечно, несет какую-то нагрузку, как и всякий другой орган тела, изменяется, выполняет какие-то физиологические функции, он нужен материнскому организму на любом этапе своего развития. Сообразно этому и подбирается его состав, соответствующий в каждый данный момент требованиям всей оплодотворенной клетки.

Возможно, что он служит той промежуточной инстанцией, как бы кухней или лабораторией, через которую осуществляется питание зародышевой клетки на всем протяжении ее развития.

Питание это меняется по ходу развития, как и все в организме. Не удивительно, что к моменту созревания семян растения или отделения яйца или икры от материнского организма их пищевые запасы оказываются по своему составу готовыми к тому, чтобы продолжать свою функцию питания (формирования) зародыша на следующем очередном этапе его жизни.

Верно ли, что вещества, заготовленные в «пищевом пайке» зародыша, играют направляющую роль в его формировании?

Едва ли можно в этом сомневаться. Мы знаем, как тщательно соблюдает каждый вид свой специфический состав этого «пищевого пайка». Химический анализ содержимого любого зерна может совершенно точно указать, какому виду растения принадлежит это зерно. В природе не существует и двух видов растений, у которых содержимое зерен было бы одинаково. Так же различно и содержимое яиц и икринок. Уже это обстоятельство указывает на активную роль этого материала в определении специфики видовых признаков.

Однако есть и более веские доказательства того, что «пищевой запас» зародыша служит фактором, направляющим развитие зародыша по определенному пути, по пути, характерному для данного вида.

Академик И. И. Презент, изучая роль «пищевого запаса» (эндосперма) семени в развитии растения, осуществил очень интересный опыт. Он взял семена пшеницы и, отделив их зародыши от эндосперма, стал выращивать эти зародыши отдельно — на фильтровальной бумаге, смоченной раствором глюкозы. Зародыши тронулись в рост и через несколько дней превратились в маленькие растеньица, которые затем были пересажены в землю — сначала в вазоны, а потом в грунт, на грядки, где они и закончили свое развитие, выколосились и дали потомство.

И вот оказалось, что полученные растения, лишенные «в детстве» родительского «пищевого запаса», приобрели целый ряд признаков, не свойственных тому виду пшеницы, которому принадлежали исходные семена. У них изменились ширина листа, его опушенность, форма колосковой чешуйки, стекловидность зерна. Изменился цвет семян: на одном и том же колосе оказались семена белые, розовые и красные.

Словом, растения как бы растерялись в своем развитии, утратили обычный для их вида путь и, лишившись направляющего влияния эндосперма в самом начале, поддались разнообразным влияниям микроусловий их выращивания.

Другой опыт еще более показателен.

Академик И. И. Презент взял зерна одного гибридного растения пшеницы и разделил их на две равные части — по 18 зерен. Отделив зародыши, он пересадил их на эндоспермы двух разных исходных сортов: одного — раннего и другого — позднего. Он приклеил эти зародыши клейстером, сделанным из эндосперма того же сорта, который служил «подвоем» в этой своеобразной прививке. Пересадка удалась. Зародыши пошли в рост и вынуждены были использовать весь запас чужого эндосперма.

В результате все растения, получившиеся из этих зародышей, оказались заметно более мощными, чем выращенные в прежнем опыте из изолированных зародышей без всякого эндосперма, на искусственном питании. А главное, они приобрели некоторые признаки того сорта, которому принадлежал эндосперм. Все восемнадцать растений, питавшиеся запасом раннего сорта, выколосились раньше, чем питомцы «позднего» эндосперма, хотя и те и другие выращивались в одинаковых условиях.

Эти опыты разоблачают роль эндосперма в развитии растения. Он представляет собой сложный специфический комплекс веществ, под влиянием которого и складывается столь же специфический комплекс особенностей развития, а тем самым и требований молодого растительного организма к условиям его существования. Иначе говоря, своим особым составом, свойственным только данному виду и сорту, эндосперм направляет развитие молодого растения на путь его предков и родителей, т.е. на путь развития данного вида.

Ничто не предопределено в организме на любом этапе его становления. Но все обусловлено: если будут такие условия — разовьются такие-то признаки. Если условия изменятся, — и признаки появятся иные.

Вопрос об эндосперме — этой первичной пище зародыша — еще недостаточно изучен, но не подлежит сомнению, что в нем таятся корни важнейших событий в жизни и развитии организмов. Достаточно сказать, что происхождением своим эндосперм обязан моменту оплодотворения. Как теперь установлено, эндосперм образуется тем же путем, что и зародыш, т.е. путем проникновения второго сперматозоида в материнское яичко.

Таким образом, становится понятным смысл так называемого «двойного оплодотворения», впервые открытого у растений известным русским ботаником С. Г. Навашиным еще полвека назад. Проникновение в материнскую яйцеклетку одного из сперматозоидов ведет к образованию зародыша, а второго — к образованию пищевого запаса для него.

Возможно, впрочем, что в создании оплодотворенного зачатка (яйца или зерна) принимает участие и большее количество мужских половых клеток. Во всяком случае, последними работами ученых-мичуринцев доказано, что путем искусственного опыления (оплодотворения) растения смесью пыльцы, взятой из двух разных сортов растений того же вида, можно получить потомство, обладающее признаками двух отцов.

Представление о том, что именно пища сама по себе может формировать организм, сообщать ему в зависимости от ее качества те или иные свойства, способности и признаки, в том числе и такие, которыми никогда не обладали родители, — относится к числу основных положений новой мичуринской биологии.

Не всякому легко правильно усвоить это представление. Реакционная формальная генетика за время своего господства довольно прочно укоренила в нас мысль о том, что свойства и признаки, отличающие один вид от другого, формируются специальным «веществом наследственности», генами, а совсем не пищей.

Между тем и в природе мы находим факты, убеждающие нас в огромной формообразующей роли пищи. Один из наиболее ярких примеров дает жизнь пчел.

Как известно, в каждой пчелиной семье, насчитывающей десятки тысяч особей, бывает одна матка. Ее нетрудно отличить по внешнему виду: она значительно крупнее всех других членов семьи, у нее иная форма головы, брюшка. Она одна способна оплодотворяться и производить потомство. Для этого у нее есть все необходимые органы.

Вся роль матки состоит в создании потомства. Раз оплодотворившись в начале своей жизни, она потом занимается только тем, что откладывает яички в свободные ячеи сотов. Больше никаких обязанностей матка в семье не несет. Пчелы кормят, оберегают, чистят ее.

Рабочие пчелы не только по внешним признакам, по строению тела, но и по своим свойствам и способностям отличны от матки. Они выполняют массу различных обязанностей. Они разыскивают и добывают пищу (нектар и пыльцу цветов), приготовляют ее, кормят личинок, строят из воска соты, убирают и очищают соты и весь улей, вентилируют в нем воздух, чистят одна другую и т.д. Но оплодотвориться они не могут. Органы размножения у них не развиты.

Таким образом, мы видим в пчелиной семье уже два разных типа насекомых, настолько разных, что, если бы матка могла существовать отдельно от семьи, она, вероятно, была бы причислена к другому виду.

А между тем и матка, и рядовые пчелы развиваются из совершенно одинаковых по величине, форме и внутреннему строению яичек, отложенных одной и той же пчелой.

Как же это получается?

Получается это очень интересно.

Все зависит от рядовых пчел. Это они по своему «усмотрению» могут вывести из одинаковых яичек, заложенных в ячейки маткой, либо матку, либо рабочую пчелу. Если матка в семье еще не слишком стара и исправно поддерживает нормальную для данного улья численность своей большой семьи, то рабочие пчелы продолжают строить соты с обычными ячеями. Матка кладет в каждую свободную ячейку по одному яичку. Через три дня яичко превращается в личинку. Теперь нужно ее кормить. Пчелы-кормилицы опускают в каждую ячейку нежную полужидкую массу, так называемое «молочко» — переработанные их «молочными» железами цветочный нектар и пыльцу. Порция молочка по весу в два-три раза больше веса личинки. По мере того, как личинка использует это молочко, пчелы-кормилицы непрерывно подкладывают в ячейки новые порции пищи. Начиная с трехдневного возраста, личинки получают пищу уже другого состава: смесь меда и цветочной пыльцы. Этим составом личинка и питается до тех пор, пока не начнет превращаться в куколку. Тогда пчелы «запечатывают» ячейки с куколками, покрывая отверстия ячеек тонкими восковыми крышечками. В результате на 21-й день от кладки яиц из ячейки выходит молодая, вполне сформировавшаяся рабочая пчела, которая немедленно же приступает к работе.

А вот что происходит, когда матка по какой-либо причине внезапно погибла. Как только это случилось, пчелы немедленно приступают к устройству маточника, т.е. большой желудеобразной ячейки. Для этого они перестраивают одну из обычных ячеек, в которую уже раньше было положено маткой яичко и из которой со временем вышла бы рабочая пчела. Они расширяют эту ячейку за счет соседних и придают ей надлежащие размеры и форму.

Личинку, появившуюся в этой большой ячейке, пчелы кормят очень щедро. Однако теперь они не меняют рода пищи, как при выкармливании рабочих пчел, а в продолжение всего периода роста личинки питают ее только молочком. Именно в этот период и происходит формирование будущей пчелы-матки. Личинка вырастает, окукливается, куколка заполняет всю ячейку, и, наконец, из нее выходит новая, молодая матка.

Позволительно спросить уважаемых генетиков-морганистов: что же случилось с их пресловутыми генами? Почему они «не сработали»? Из двух одинаковых яичек, отложенных маткой и оплодотворенных одним и тем же самцом-трутнем, следовательно, по воззрениям морганистов, несущих в себе одинаковые наборы генов, получаются: из одного яичка — матка, а из другого — рабочая пчела.

Если считать, как некоторые думают, что рабочая пчела — это недоразвивавшаяся матка (на том основании, что у рабочей пчелы органы плодоношения не развиты), то откуда же у этих рядовых пчел-искусниц берутся все их, поистине замечательные, свойства и способности, которые даже у искушенного в биологии наблюдателя невольно вызывают впечатление разумности их поведения? Ведь ни одним из их свойств никогда не обладали ни мать, ни отец-трутень, которые не могут ни добывать пищу, ни строить соты, ни выделять воск или молочко и т.д.

Установлено, что трутень развивается из неоплодотворенного яичка. Таким образом, он является как бы вегетативным потомком матки. Никаких «отцовских генов» он в себе не несет. А между тем трутень обладает прекрасно развитыми мужскими органами оплодотворения и в жизни пчелиной семьи выполняет одну единственную функцию: оплодотворяет матку. По строению тела трутень отличается и от матки и от рабочей пчелы и по величине занимает среднее место между ними. Личинку его пчелы кормят пищей, также отличающейся по составу и количеству от пищи маточных или рядовых личинок.

Надо сказать, что в биологии пчелы еще очень много белых пятен. Однако формообразующая роль пищи здесь проявляется с неотразимой ясностью.

*
*   *

Итак, мы рассмотрели основные типические обстоятельства развития нового организма, начиная от оплодотворения материнской половой клетки до того момента, когда этот новый молодой организм уже окончательно освобождается от направляющего влияния родителей.

Если первый из этих двух моментов (оплодотворение) четко определяет начало формирования всякой новой жизни у всех животных и растений, то второй, т.е. переход к вполне независимому от родителей существованию, происходит в различные моменты развития особей и во многих случаях очень нечеток. Здесь нет резкой грани! Зависимое существование не прекращается внезапно, а понемногу сходит на нет и по мере того, как молодая особь начинает самостоятельно реализовать те требования к условиям своей дальнейшей жизни, которые уже сложились в ней в результате всего предыдущего воспитания.

Теперь нам ясно, что, когда зерно пшеницы упало из созревшего колоса в почву, это еще не начало независимой от непосредственных родительских влияний жизни растения. Зерно прорастает, выпускает корешок и росток, корешок начинает подавать воду ростку, но питание идет главным образом за счет эндосперма. Это он превращается в молодое растеньице. И только с того момента, когда этот кусочек родительского тела исчерпается до конца, растение начинает добывать пищу из окружающей среды и окончательно становится на «собственные ноги».

Зародыши рыб в икринках или пресмыкающихся в яйцах развиваются за счет такого же родительского пищевого запаса. Они выходят из своих оболочек маленькими, но вполне сформировавшимися особями и сразу же начинают жить и питаться самостоятельно.

У птиц этот переход очень растянут. Яйцо снесено; под влиянием родительского тепла (высиживание) его питательный и формирующий запас переходит в зародыш, превращается в молодую особь. Но и это еще не начало независимости. Начинается выкармливание, причем каждый вид подбирает особый корм, сменяет его в строго определенной последовательности, а многие виды к тому же и обрабатывают его перед кормлением своими выделениями. Едва ли можно сомневаться в том, что этим путем усиливается или даже сообщается корму способность формировать определенные родительские (видовые) черты в потомстве.

Еще совершеннее этот процесс в мире млекопитающих. Тут все развитие, с момента оплодотворения и до полного превращения зародыша в молодую особь, совершается внутри материнского организма, где плод, развиваясь, становится как бы временным органом материнского тела. Он надежно защищен, изолирован от всех непосредственных влияний внешней среды, той среды, которая служит внешней для материнского организма и которая могла бы свернуть его с пути развития родителей. В то же время он целиком подчинен тем внешним условиям существования, какими являются для него условия внутри материнского организма. Его сосуды наполнены кровью матери. Его пульс — ритм материнского сердца. Дышит он легкими матери, питается ее пищеварительным путем.

Условия — идеальные для осуществления задачи, поставленной перед каждым организмом отбором: повторить, создать себе подобное.

Но и этого оказывается недостаточно. Покинув тело матери, плод еще некоторое время продолжает усваивать только одну, особую пищу, специально создаваемую для него все тем же материнским телом, — молоко, прежде чем перейдет на иное питание, тоже вначале подбираемое для него родителями.

Вот с какой исключительной настойчивостью решается в природе поставленная все тем же отбором задача всего живого: повторять себя, создавать себе подобное.

И можно видеть, чем выше на эволюционной лестнице стоит организм, тем более совершенными приспособлениями он осуществляет эту задачу.

Мы привыкли представлять себе отбор, как причину, созидающую, творящую новое в живой природе и таким образом двигающую эволюцию. Это верно. Но это не единственная и, пожалуй, даже не первостепенная функция отбора. Не следует забывать, что именно отбору обязаны виды своим существованием.

Именно отбор определил те границы относительного постоянства форм, в пределах которых эти формы могут переносить и ассимилировать меняющиеся, колеблющиеся условия существования. Именно отбором выработан половой процесс, как наиболее совершенный способ воспроизведения относительно постоянных форм и обогащения их приспособительными возможностями. Вся сумма бесчисленных приспособлений, направленных к сохранению вида, к созданию максимального количества себе подобных, создана отбором. В условиях неизбежной межвидовой борьбы (ибо одни формы жизни служат пищей для других) устанавливается известный баланс, порядок, определяющий дальнейшее существование и развитие жизни на Земле.

Легко представить себе, что если бы отбором не создались виды и неустойчивая природа каждого организма формировалась бы под влиянием разных условий по-разному, то каждая особь, каждый организм противостоял бы всем остальным. Борьба между видами превратилась бы в неравную борьбу каждого против всех и, естественно, привела бы к гибели всего живого.

Уже из этих рассуждений ясно, что борьба внутри вида принципиально не может иметь места. Ее мог бы породить только отбор. Но отбор, как мы видели, действует в прямо противоположном направлений. Его задача — поддерживать, совершенствовать виды, укреплять их позиции в природе, а всякая борьба внутри вида неизбежно ослабила бы эти позиции и привела к гибели вида.

Однако вопрос о внутривидовой борьбе требует особого рассмотрения, и здесь мы не будем разбирать его более подробно.

Какие же выводы можно сделать из всей суммы рассмотренных нами фактов?

Мы начинали наш обзор с критики «хромосомной теории» наследственности, созданной формальной генетикой. Теория эта была попыткой современной реакционной лженауки объяснить «тайну наследственности», издавна привлекавшую внимание не только ученых, но и каждого вдумчивого человека. Таинственным всегда казался тот путь, тот способ, которым природа «передает» от родителей к детям не только основные, видовые черты строения, но и мельчайшие, порой незначительные и, по-видимому, ненужные индивидуальные черточки и свойства.

Попытка формальной генетики кончилась неудачей. Дело ограничилось по существу тем, что одно неизвестное было заменено другим: тайна наследственности — тайной генов, непостижимыми путями формирующих постоянные признаки в бесконечном ряду поколений. Так и должно было случиться: теория, основанная на неверных предпосылках, не может правильно объяснять явления.

Мичуринская биология решительно порвала с представлением о «передаче» признаков, как с коренной ошибкой генетики, и утвердила единственно правильный, биологически обоснованный взгляд: признаки не передаются и не могут передаваться. Они появляются, развиваются всякий раз наново в результате определенных физиологических процессов, порождаемых столь же определенными условиями, в которых протекает развитие организма. Условия развития творят признаки и свойства. В сходных условиях неизбежно развиваются и сходные признаки.

Эта позиция, которую следует считать основной в системе взглядов мичуринско-лысенковской биологии, впервые привела науку к действительному разоблачению «тайны наследственности». Ведь если под действием сходных условий развивается сходное, то остается только убедиться в том, что условия, в которых развивались любые организмы, сходны с условиями развития их родителей, и тогда ничего загадочного не остается в проблеме наследственности.

*
*   *

... В прошлом году этими опытами заинтересовался академик Т. Д. Лысенко. Он обратил внимание на одно странное обстоятельство, упорно сопровождавшее все эти попытки селекционеров. Когда они подвергали переделываемую ими твердую яровую пшеницу «испытанию зимой», то в результате во всех случаях с поразительной настойчивостью повторялась одна и та же картина: наряду с выжившими растениями твердой пшеницы («остальные погибли, вымерзли!»), можно было всегда найти на этой делянке и некоторое количество неизвестно откуда взявшихся мягких пшениц («случайная примесь!»).

Опыт, в котором это странное постоянство появления «случайных примесей» обратило на себя внимание Т.Д. Лысенко, проводился аспирантом Института генетики тов. Карапетяном на экспериментальной базе Академии сельскохозяйственных наук им. Ленина и был повторен.

Тщательный анализ выживших после зимовки растений показал, что они представляют собой шесть разновидностей мягкой пшеницы яровых и озимых форм, различных по ряду признаков — остистости, окраске колоса и др. Потомство многих из них было крайне пестрым по ряду признаков. Последнее обстоятельство указывало на то, что наследственная природа этих «примесей» — неустановившаяся, расшатанная, какой обычно обладают новые, только что образовавшиеся растительные организмы.

Точно такое же разнообразие форм — шесть разновидностей мягких. пшениц — получилось и в Сибирском институте зернового хозяйства после двух лет посева под зиму твердой пшеницы. Совершенно такие же результаты были получены и на многих других опытных станциях Союза.

Сомнений не оставалось. Академик Т.Д. Лысенко констатировал, что, при перевоспитании твердой яровой пшеницы в озимую, после двух-трех-четырехлетнего осеннего посева (необходимого для превращения ярового в озимое) вид твердой пшеницы (дурум) превращается в другой вид — мягкой (вульгаре).

Когда, в какой момент развития растения происходит это превращение, — неизвестно. Это еще не установлено. Но оно происходит сразу, скачкообразно, без всяких промежуточных форм: из зерна пшеницы дурум вырастает пшеница вульгаре. Один вид превращается в другой. Микроскопический анализ клеток тех растений, которые участвовали в опыте, подтвердил, что исходные формы и полученные из них новые действительно относились к разным видам: в клетках исходных пшениц (дурум) было 28 хромосом, а в клетках полученных мягких (вульгаре) — 42. А число хромосом в клетках считается одним из существенных признаков каждого вида растений и животных.

Вот перед каким событием, которое с предельной откровенностью показывала нам природа, стояли мы тогда с Петром Алексеевичем и... ничего не видели.

Скачок в будущее

Это открытие академика Т.Д. Лысенко представляет собой одно из крупнейших событий в современной биологии. Впервые в истории человек может экспериментально наблюдать таинственный процесс превращения одного вида в другой, а по существу — процесс возникновения нового вида, потому что, очевидно, именно так в какие-то незапамятные времена (может быть, в ледниковый период) — под влиянием изменившихся климатических условий из еще более древнего растения дурум впервые возникла новая форма — вульгаре.

Не случайно это открытие сделано у нас передовым ученым мичуринской школы. Иначе и быть не могло. Ни один представитель моргановской «генетики» не мог бы даже допустить возможность такого превращения видов под влиянием естественных условий среды.

Но такие открытия не проходят без «потрясения основ». Нам, очевидно, придется внести некоторые поправки в наши представления о видообразовании в природе.

По классическим воззрениям Дарвина, господствующим в современной биологии, виды животных и растений в историческом процессе эволюции создавались в результате постепенного, медленного накопления изменений организмов. Первый, — и пока единственный, — экспериментально наблюдаемый факт видообразования говорит о внезапном, скачкообразном и общем превращении вида без всяких промежуточных форм. Момент, когда происходит скачок, наступает не сразу. Пшеница дурум требует, чтобы ее растение в течение двух, трех, четырех лет (поколений) подвергалось воздействию новых для него условий, прежде чем этот скачок совершится.

За это время никаких видимых изменений в растении не появляется, оно сохраняет все признаки, характерные для его вида. Но может ли быть, чтобы такой огромный, с биологической точки зрения, скачок из одного вида в другой совершился без всяких сдвигов, предварительно накопившихся в организме? Конечно, нет. Сдвиги, изменения, конечно, происходят, накапливаются ...