Sceptic-Ratio. Либерализм и тоталитаризм. Жан-Жак Руссо

Либерализм и тоталитаризм
Хрестоматия
Жан-Жак Руссо

«Законы всегда пригождаются имущим, а простые люди предпочитают обходиться без них»

Жан-Жак Руссо (1712 — 1778) — неистовый буревестник Французской революции. Назвать его либералом можно, но только с некоторой натяжкой, поскольку либерализм в характере человека всегда ассоциируется с его дисциплинированностью и разумностью поступков. Поведение же Руссо в обществе таковым признать никак нельзя, хотя все его метания души питала неиссякаемая любовь к свободе, или точнее, как написал о нем Ромен Ролан: «Республика и бог — вот его двоякая любовь и двоякая вера, всосанные с молоком матери в Женеве, и это молоко обратилось у него в кровь» (3, с. 611). Он умер отвращенный от человечества в полном сумасшествии. О последних днях его жизни Ромен Ролан рассказывает:
“Получив приглашение от английского историка Давида Юма, он через Париж, где ему было запрещено останавливаться, отправился в Англию, в Лондон (январь 1766), оттуда в графство Дерби, в Вутун. Но Юм и Руссо так и не смогли понять друг друга: Юм своей холодной иронией, своим двусмысленным поведением и тайным заигрыванием с злейшими английскими и французскими врагами Руссо обострил болезненную мнительность гостя. Руссо представлялось, что Юм — один из агентов заговора, составленного против него; подозрения его усилила преступная неделикатность, с какой Юм поспешил выдать дикой злобе энциклопедистов и недоброжелательству всего мира истинную причину их размолвки и интимные признания Руссо.
Этот последний удар окончательно помутил его бедный, исступленный рассудок. Охваченный паническим ужасом, он бежал из Англии (май 1767); он рыскал по всей Франции, как затравленный зверь. [Одно время он думал бежать в Америку, на острова Эгейского моря, на Кипр, в какой-нибудь глухой уголок Греции, даже к турецкому паше, лишь бы укрыться от «жестокого христианского милосердия». (Письмо от 5 октября 1768 г.). В самом деле, он жил под угрозой ареста; его друзья, в том числе князь де Конти, боялись за неге. Ему пришлось переменить фамилию.]
В припадке безумия он каждое свое письмо заканчивал воплем: «Я не виновен». Наконец, его пустили в Париж, и, заняв убогое жилище на улице Платриер, он стал переписывать ноты.

Жан-Жак Руссо (Jean-Jacques Rousseau, 1712-1778)
Написав «Исповедь», последняя страница которой — плед чистого безумия, он решил устроить чтение для избранных друзей. Но те, кто боялся увидеть себя разоблаченным на страницах этой книги — и прежде всего госпожа д'Эпиней — через посредство полиции запретили его чтения; черный кабинет перехватил его письма. Но этим его не утихомирить. Один в целом мире, — «более одинокий в Париже, чем Робинзон на острове», — воображая, что всюду притаились ненависть и вражда, он пишет бредовые «Диалоги Руссо с Жан-Жаком», которые дают не имеющий себе равного по своей беспощадности самоанализ и вместе с тем представляют собой совершенно фантастическую историю заговора. Убежденный в том, что ни одно живое существо не услышит его отчаянного крика, он обращается к богу; он решается передать ему рукопись и хочет положить ее на престол Собора Парижской богоматери» Но вход в алтарь закрыт. Это был слишком жестокий удар. Сам бог против него, — подумал он (февраль 1776) [Кроме того, он размножил свой призыв «Ко всем французам, которые чтут еще истину и справедливость», и разбросал листки по улицам. В апреле 1776 г. он передал рукопись «Диалогов» молодому англичанину, которого он принял за посланника небес; тот напечатал «Диалоги» в Лондоне в 1780 г. Оригинал хранится в Британском музее.]
Но глубокая вера внушала Руссо, что если бог допустил эти гонения, значит таков «высший закон», и ему остается лишь покорно склониться перед ним, с болью в сердце, но и с доверием...
Наступило успокоение. А душевная болезнь между тем прогрессировала. В последнем его произведении, в «Прогулках одинокого мечтателя» (он начал их осенью 1776 г., смерть прервала их в 1778 г.), перед нами тот же сумасшедший, что и в «Диалогах», но уже тихий, кроткий и грустный, болтающий всякий вздор. Он больше не раздражается, его жизнь кажется ему дурным сном (как это верно!), и он покорно ждет пробуждения. Теперь он знает, — вернее, ему кажется, будто он знает, — что ему нечего ждать в будущем какой бы то ни было справедливости: «И вот я один на земле, я сам себе близкий человек, друг, брат, общество. Самый общительный и самый любящий среди людей изгнан единодушным волеизъявлением...» Он один, навек один, «на дне пропасти, злосчастный, жалкий смертный, и все же беспристрастный, как сам бог...»
Но его искусство ничего не утратило, оно стало как бы еще чище. Последние «Прогулки» — это словно унылая песнь старого соловья, льющаяся в лесной тиши. Он воскрешает в памяти редкие счастливые дни своей жизни, особенно те, когда ему удавалось раствориться в природе, слиться с Космосом. Ни один европеец так полно, как он, не переживал экстаза, в восточном смысле этого слова; он испытывал «ощущение, будто его жизнь свободна от каких бы то ни было привязанностей», он проникал в недра Бытия и как бы «сливался с самим собой». Любимым его развлечением последнее время была ботаника; он наслаждался не радостью узнавания, но соприкосновением с жизнью земли и ее дарами — «лугами, водами, деревьями, одиночеством, а главное, умиротворением и покоем...» Ему доставляла удовольствие музыка, те мелодии, которые он напевал. Позднее их издали под общим заглавием: «Утешение в горестях моей жизни».
За месяц до смерти ему, наконец, повезло: добрый и богатый дворянин, г-н де Жирарден, увез его из убогого парижского жилища за девять миль от столицы, в Эрменонвиль, одно из живописнейших селений Франции. Приехав туда 20 мая 1778 года, он отдохнул душой в этом вновь обретенном раю. Даже физически ему стало как будто лучше. В конце июня он сыграл англичанину Магеллану, приехавшему навестить его, песню об иве из «Отелло» — последнюю свою композицию. В четверг утром, 2 июля 1778 года, он скончался. Врачи нашли у него опухоль в мозгу и констатировали «апоплексический удар на почве острой уремии»” (3, с. 625 — 627).

Таков конец его жизненного пути, а вот его начало.

“Женевец, мелкий буржуа, робкий, безвольный, бесхарактерный, с юных лет подвергавшийся всевозможным опасностям и испытавший на себе все удары судьбы, праздношатающийся фантазер, в меру одаренный, но ленивый, апатичный, рассеянный, непостоянный, неуравновешенный, крайне непоследовательный, беззаботный, мало требовавший от жизни и любивший уходить в мир сладострастных грез, он мечтал лишь о спокойном и праздном существовании заурядного человека. Так он жил до тридцати семи лет. И вдруг, совершенно неожиданно, гений сверкнул, точно молния, сбил его с ног, как апостола Павла, озарил и вложил ему в руку раскаленный меч — его перо. [...] И вот он уже на ристалище, где знаменитые борцы гуманизма на глазах у всего мира начинают сражение. Он сразу доказывает свое превосходство над ними. С удивлением и не без боязни прислушивается он к своему голосу, голосу римского трибуна, чьи мощные звуки наполняют амфитеатр, и не узнаёт его: он повергает во прах наиболее чтимые кумиры и потрясает самые основы общества...
Пусть потом он ужаснется содеянному и поклянется ничего больше не писать. Его увлекает поток, который он сам же выпустил из недр. Республиканец, он возвышается, как дуб, над монархическим строем. Фанатик, он сохраняет непреклонную, потрясающую трезвость ума. Тот, кто до сих пор был бродягой и мечтателем, сентиментальным и вялым анархистом, становится самым образованным и самым твердым из законодателей.
Эти новые открывшиеся в нем свойства тяготят его, и он мечтает освободиться от них. Поистине, это опасный и преходящий дар, веление свыше, возложившее на него некую миссию и заставившее его превзойти себя. Двенадцать лет длится этот восторженный порыв, этот гениальный взлет, а затем он снова становится бесплодным мечтателем, вновь начинает вести тот растительный образ жизни, о котором он не переставал вздыхать. Но, выведенный из равновесия чрезмерностью затраченных усилий и тревожным эхом своих пламенных речей, он погружается в состояние какого-то трагического бреда, и только красота его песен утишает боль” (3, с. 609 — 610).
Мы начнем с цитирования произведения Руссо «Об общественном договоре». После его прочтения Робеспьер, размахивая книгой в Конвенте, потребовал перенесения праха Руссо в Пантеон. Однако сам автор, находясь в добром здравии и твердой памяти, вряд ли захотел бы приобщиться к делу Французской революции, несмотря на слова известной песни, которую распевал Говрош: «Это дело рук Вольтера! Это дело рук Руссо!» Не о такой республике мечтал сочинитель «Договора». Ведь Руссо был именно за договорную основу существования государства; т.е. за свободу, которая приходит не в результате действия силы, а в результате принятия всеобщего всестороннего соглашения между гражданами республики, о чем он ясно говорит с самых первых строк своего главного сочинения жизни.
Я хочу исследовать, возможен ли в гражданском состоянии какой-либо принцип управления, основанного на законах и надежного, если принимать людей такими, каковы они, а законы — такими, какими они могут быть. В этом исследовании я все время буду стараться сочетать то, что разрешает право, с тем, что предписывает выгода, так, чтобы не оказалось никакого расхождения между справедливостью и пользой...
Поскольку я рожден гражданином свободного Государства и членом суверена, то, как бы мало ни значил мой голос в общественных делах, права подавать его при обсуждении этих дел достаточно, чтобы обязать меня уяснить себе их сущность, и я счастлив, что всякий раз, рассуждая о формах Правления, нахожу в моих исследованиях все новые причины любить образ Правления моей страны (Предисловие, кн. I).
Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах. Иной мнит себя повелителем других, что не мешает ему быть рабом в большей еще мере, чем они. Как совершилась эта перемена? Не знаю. Что может придать ей законность? Полагаю, что этот вопрос я смогу разрешить.
Если бы я рассматривал лишь вопрос о силе и результатах ее действия, я бы сказал: пока народ принужден повиноваться и повинуется, он поступает хорошо; но если народ, как только получает возможность сбросить с себя ярмо, сбрасывает его,— он поступает еще лучше; ибо, возвращая себе свободу по тому же праву, по какому ее у него похитили, он либо имеет все основания вернуть ее, либо же вовсе не было оснований ее у него отнимать. Но общественное состояние — это священное право, которое служит основанием для всех остальных прав. Это право, однако, не является естественным; следовательно, оно основывается на соглашениях. Надо выяснить, каковы эти соглашения. Прежде чем приступить к этому, я должен обосновать те положения, которые я только что выдвинул (I, 1).

Самое древнее из всех обществ и единственное естественное — это семья. Но ведь и в семье дети связаны с отцом лишь до тех пор, пока нуждаются в нем. Как только нужда эта пропадает, естественная связь рвется. Дети, избавленные от необходимости повиноваться отцу, и отец, свободный от обязанности заботиться о детях, вновь становятся равно независимыми. Если они и остаются вместе, то уже не в силу естественной необходимости, а добровольно; сама же семья держится лишь на соглашении.
Эта общая свобода есть следствие природы человека. Первый ее закон — самосохранение, ее первые заботы — те, которыми человек обязан самому себе, и как только он вступает в пору зрелости, он уже только сам должен судить о том, какие средства пригодны для его самосохранения, и так он становится сам себе хозяином.
Таким образом, семья — это, если угодно, прообраз политических обществ, правитель — это подобие отца, народ — детей, и все, рожденные равными и свободными, если отчуждают свою свободу, то лишь для своей же пользы. Вся разница в том, что в семье любовь отца к детям вознаграждает его за те заботы, которыми он их окружает,— в Государстве же наслаждение властью заменяет любовь, которой нет у правителя к своим подданным (I, 2).
...Согласимся же, что сила не творит право и что люди обязаны повиноваться только властям законным. Так перед нами снова возникает вопрос, поставленный мной в самом начале (I, 3).
Раз ни один человек не имеет естественной власти над себе подобными и поскольку сила не создает никакого права, то выходит, что основой любой законной власти среди людей могут быть только соглашения...
Отказаться от своей свободы — это значит отречься от своего человеческого достоинства, от прав человеческой природы, даже от ее обязанностей. Невозможно никакое возмещение для того, кто от всего отказывается. Подобный отказ несовместим с природой человека; лишить человека свободы воли — это значит лишить его действия какой бы то ни было нравственности. Наконец, бесполезно и противоречиво такое соглашение, когда, с одной стороны, выговаривается неограниченная власть, а с другой — безграничное повиновение. Разве не ясно, что у нас нет никаких обязанностей но отношению к тому, от кого мы вправе все потребовать? И разве ужо это единственное условие, не предполагающее ни какого-либо равноценного возмещения, ни чего-либо взамен, не влечет за собой недействительности такого акта? Ибо какое может быть у моего раба право, обращенное против меня, если все, что он имеет, принадлежит мне, а если его право — мое, то разве не лишены какого бы то ни было смысла слова: мое право, обращенное против меня же?..
Итак, с какой бы стороны мы ни рассматривали этот вопрос, право рабовладения недействительно не только потому, что оно незаконно, но также и потом, что оно бессмысленно и ничего не значит. Слова рабство и право противоречат друг другу; они взаимно исключают друг друга. Такая речь: Я с тобой заключаю соглашение полностью за твой счет и полностью в мою пользу, соглашение, которое я буду соблюдать, пока это мне будет угодно, и которое ты будешь соблюдать, пока мне это будет угодно — будет всегда равно лишена смысла независимо от того, имеются ли в виду отношения человека к человеку или человека к народу (I, 4).
Если бы я даже и согласился с тем, что до сих пор отвергал, то сторонники деспотизма не много бы от этого выиграли. Всегда будет существовать большое различие между тем, чтобы подчинить себе толпу, и тем, чтобы управлять обществом. Если отдельные люди порознь один за другим порабощаются одним человеком, то, каково бы ни было их число, я вижу здесь только господина и рабов, а никак не народ и его главу. Это, если угодно,— скопление людей, а не ассоциация; здесь нет ни общего блага, ни Организма политического. Такой человек, пусть бы даже он и поработил полмира, всегда будет лишь частное лицо; его интерес, отделенный от интересов других людей, это всегда только частный интерес. Если только этот человек погибает, то его держава распадается, как рассыпается и превращается в кучу пепла дуб, сожженный огнем... (I, 5).
Я предполагаю, что люди достигли того предела, когда силы, препятствующие им оставаться в естественном состоянии, превосходят в своем противодействии силы, которые каждый индивидуум может пустить в ход, чтобы удержаться в этом состоянии. Тогда это изначальное состояние не может более продолжаться, и человеческий род погиб бы, не измени он своего образа жизни.
Однако, поскольку люди не могут создавать новых сил, а могут лишь объединять и направлять силы, уже существующие, то у них нет иного средства самосохранения, как, объединившись с другими людьми, образовать сумму сил, способную преодолеть противодействие, подчинить эти силы одному движителю и заставить их действовать согласно.
Эта сумма сил может возникнуть лишь при совместных действиях многих людей; но — поскольку сила и свобода каждого человека — суть первые орудия его самосохранения — как может он их отдать, не причиняя себе вреда и не пренебрегая теми заботами, которые есть его долг по отношению к самому себе? Эта трудность, если вернуться к предмету этого исследования, может быть выражена в следующих положениях:
«Найти такую форму ассоциации, которая защищает и ограждает всею общею силой личность и имущество каждого из членов ассоциации, и благодаря которой каждый, соединяясь со всеми, подчиняется, однако, только самому себе: и остается столь же свободным, как и прежде». Такова основная задача, которую разрешает Общественный договор...
Итак, если мы устраним из общественного соглашения то, что не составляет его сущности, то мы найдем, что оно сводится к следующим положениям: Каждый из нас передает в общее достояние и ставит под высшее руководство общей воли свою личность и все свои силы, и в результате для нас всех вместе каждый член превращается в нераздельную часть целого.
Немедленно вместо отдельных лиц, вступающих в договорные отношения, этот акт ассоциации создает условное коллективное Целое, состоящее из стольких членов, сколько голосов насчитывает общее собрание. Это Целое получает в результате такого акта свое единство, свое общее я, свою жизнь и волю. Это лицо юридическое, образующееся следовательно в результате объединения всех других, некогда именовалось Гражданской общиной ныне же именуется Республикой, или Политическим организмом: его члены называют этот Политический организм Государством, когда он пассивен, Сувереном, когда он активен, Державой — при сопоставлении его с ему подобными. Что до членов ассоциации, то они в совокупности получают имя народа, а в отдельности называются гражданами как участвующие в верховной власти, и подданными как подчиняющиеся законам Государства. Но эти термины часто смешиваются и их принимают один за другой; достаточно уметь их различать, когда они употребляются по всем их точном смысле (I, 6).
Из этой формулы видно, что акт ассоциации содержит взаимные обязательства всего народа и частных лиц и что каждый индивидуум, вступая, так сказать, в договор с самим собой, оказывается принявшим двоякое обязательство, именно: как член суверена в отношении частных лиц и как член Государства по отношению к суверену. Но здесь нельзя применить то положение гражданского права, что никто не обязан выполнять обязательства, взятые перед самим собой, ибо велико различие между обязательствами, взятыми перед самим собой, и обязательствами, взятыми по отношению к целому, часть которого ты составляешь...
Итак, чтобы общественное соглашение не стало пустой формальностью, оно молчаливо включает в себя обязательство, которое одно только может дать силу другим обязательствам: если кто-либо откажется подчиниться общий воле, то он будет к этому принужден всем Организмом, а это означает не что иное, как то, что его силой принудят быть свободным. Ибо таково условно, которое, подчиняя каждого гражданина отечеству, одновременно тем самым ограждает его от всякой личной зависимости: условие это составляет секрет и двигательную силу политической машины, и оно одно только делает законными обязательства в гражданском обществе, которые без этого были бы бессмысленными, тираническими и открывали бы путь чудовищным злоупотреблениям (I, 7).

Этот переход от состояния естественного к состоянию гражданскому производит в человеке весьма приметную перемену, заменяя в его поведении инстинкт справедливостью и придавая его действиям тот нравственный характер, которого они ранее были лишены. Только тогда, когда, голос долга сменяет плотские побуждения, а право — желание, человек, который до сих нор считался только с самим собой, оказывается вынужденным действовать сообразно другим принципам и советоваться с разумом, прежде чем следовать своим склонностям...
К тому, что уже сказано о приобретениях человека в гражданском состоянии, можно было бы добавить моральную свободу, которая одна делает человека действительным хозяином самому себе; ибо поступать лишь под воздействием своего желания есть рабство, а подчиняться закону, который ты сам для себя установил, есть свобода. Но я уже и так сказал по этому вопросу более, чем достаточно, а определение философского смысла слова свобода не входит в данном случае в мою задачу (I, 8).

Первым и самым важным следствием из установленных выше принципов является то, что одна только общая воля может управлять силами Государства в соответствии с целью его установления, каковая есть общее благо. Ибо, если противоположность частных интересов сделала необходимым установления обществ, то именно согласие этих интересов и сделало это возможным. Общественную связь образует как раз то, что есть общего в этих различных интересах; и не будь такого пункта, в котором согласны все интересы, никакое общество не могло бы существовать. Итак, обществом должно править, руководясь единственно этим общим интересом... (II, 1)

В силу той же причины, по которой суверенитет неотчуждаем, он неделим, ибо воля либо является общею, либо ею не является; она являет собой волю народа как целого, либо — только одной его части. В первом случае эта провозглашенная воля есть акт суверенитета и создает закон. Во втором случае — это лишь частная воля или акт магистратуры; это, самое большее, – декрет... (II, 2)

Если Государство или Гражданская община — это не что иное, как условная личность, жизнь которой заключается в союзе ее членов, и если самой важной из забот ее является забота о самосохранении, то ей нужна сила всеобщая и побудительная, дабы двигать и управлять каждою частью наиболее удобным для целого способом. Подобно тому, как природа наделяет каждого человека неограниченной властью над всеми членами его тела, общественное соглашение дает Политическому организму неограниченную власть над всеми его членами, и вот эта власть, направляемая общею волей, носит, как я сказал, имя суверенитета.
Но, кроме общества как лица юридического, мы должны принимать в соображение и составляющих его частных лиц, чья жизнь и свобода, естественно, от него независимы. Итак, речь идет о том, чтобы четко различать соответственно права граждан и суверена; а также обязанности, которые первые должны нести в качестве подданных, и естественное право, которым они должны пользоваться как люди.
Все согласны с тем, что все то, что каждый человек отчуждает но общественному соглашению из своей силы, своего имущества и своей свободы, составляет лишь часть всего того, что имеет существенное значение для общины. С этим все согласны; но надо также согласиться с тем, что один только суверен может судить о том, насколько это значение велико.
Все то, чем гражданин может служить Государству, он должен сделать тотчас же, как только суверен этого потребует, но суверен, со своей стороны, не может налагать на подданных узы, бесполезные для общины; он не может даже желать этого, ибо как в силу закона разума, так и в силу закона естественного ничто не совершается без причины... (II, 4)

Общественным соглашением мы дали Политическому организму существование и жизнь; сейчас речь идет о том, чтобы при помощи законодательства сообщить ему движение и наделить волей. Ибо первоначальный акт, посредством которого этот организм образуется и становится единым, не определяет еще ничего из того, что он должен делать, чтобы себя сохранить.
То, что есть благо и что соответствует порядку, является таковым по природе вещей и не зависит от соглашений между людьми. Всякая справедливость — от Бога, Он один — ее источник; но если бы мы умели получать ее с такой высоты, мы бы не нуждались ни в правительстве, ни в законах. Несомненно, существует всеобщая справедливость, исходящая лишь от разума, но эта справедливость, чтобы быть принятой нами, должна быть взаимной. Если рассматривать вещи с человеческой точки зрения, то при отсутствии естественной санкции законы справедливости бессильны между людьми; они приносят благо лишь бесчестному и несчастье — праведному, если этот последний соблюдает их в отношениях со всеми, а никто не соблюдает их в своих отношениях с ним. Необходимы, следовательно, соглашения и законы, чтобы объединить права и обязанности и вернуть справедливость к ее предмету. В естественном состоянии, где все общее, я ничем не обязан тем, кому я ничего не обещал; я признаю чужим лишь то, что мне не нужно. Совсем не так в гражданском состоянии, где все права определены Законом...
Законы, собственно — это лишь условия гражданской ассоциации. Народ, повинующийся законам, должен быть их творцом: лишь тем, кто вступает в ассоциацию, положено определять условия общежития. Но как они их определят? Сделают это с общего согласия, следуя внезапному вдохновению? Есть ли у Политического организма орган для выражения его воли? Кто сообщит ему предусмотрительность, необходимую чтобы проявления его воли превратить в акты и заранее их обнародовать? Как иначе провозгласит он их в нужный момент? Как может слепая толпа, которая часто не знает, чего она хочет, ибо она редко знает, что ей на пользу, сама совершить столь великое и столь трудное дело, как создание системы законов? Сам по себе народ всегда хочет блага, но сам он не всегда видит, в чем оно. Общая воля всегда направлена верно и прямо, но решение, которое ею руководит, не всегда бывает просвещенным. Ей следует показать вещи такими, какие они есть, иногда — такими, какими они должны ей представляться; надо показать ей тот верный путь, который она ищет; оградить от сводящей ее с этого пути воли частных лиц; раскрыть перед ней связь стран и эпох; уравновесить привлекательность близких и ощутимых выгод опасностью отдаленных и скрытых бед. Частные лица видят благо, которое отвергают; народ хочет блага, но не ведает в чем оно. Все в равной мере нуждаются в поводырях. Надо обязать первых согласовать свою волю с их разумом; надо научить второй знать то, чего он хочет. Тогда результатом просвещения народа явится союз разума и воли в Общественном организме; отсюда возникнет точное взаимодействие частей и, в завершение всего, наибольшая сила целого. Вот что порождает нужду в Законодателе (II, 6).

Если попытаться определить, в чем именно состоит то наибольшее благо всех, которое должно быть целью всякой системы законов, то окажется, что оно сводится к двум главным вещам: свободе и равенству. К свободе — поскольку всякая зависимость от частного лица настолько же уменьшает силу Государства; к равенству, потому что свобода не может существовать без него.
Я уже сказал, что такое свобода гражданская. Что касается до равенства, то под этим словом не следует понимать, что все должны обладать властью и богатством в совершенно одинаковой мере; но, что касается до власти, — она должна быть такой, чтобы она не могла превратиться ни в какое насилие и всегда должна осуществляться по праву положения в обществе и в силу законов; а, что до богатства, — ни один гражданин не должен обладать столь значительным достатком, чтобы иметь возможность купить другого, и ни один — быть настолько бедным, чтобы быть вынужденным себя продавать: это предполагает в том, что касается до знатных и богатых, ограничение размеров их имущества и влияния, что же касается до людей малых — умеренно скаредности и алчности.
Вы хотите сообщить Государству прочность? Тогда сблизьте крайние ступени, насколько то возможно; не терпите ни богачей, ни нищих. Эти два состояния, по самой природе своей неотделимые одно от другого, равно гибельны для общего блага; из одного выходят пособники тирании, а из другого — тираны. Между ними и идет всегда торг свободой народною, одни ее покупают, другие — продают.
Говорят, что такое равенство — химера, плод мудрствования, не могущие осуществиться на практике. Но если зло неизбежно, то разве из этого следует, что его не надо, по меньшей мере, ограничивать. Именно потому, что сила вещей всегда стремится уничтожить равенство, сила законов всегда и должна стремиться сохранять его... (II, 11)

...Всякое свободное действие имеет две причины, которые сообща его производят: одна из них — моральная, именно: воля, определяющая акт, другая — физическая, именно: сила, его исполняющая. Когда я иду по направлению к какому-нибудь предмету, то нужно, во-первых, чтобы я хотел туда пойти, во-вторых, чтобы ноги мои меня туда доставили. Пусть паралитик захочет бежать, пусть не захочет того человек проворный — оба они останутся на месте. У Политического организма — те же движители; в нем также различают силу и волю: эту последнюю под названием законодательной власти, первую—под названием власти исполнительной. Ничто в нем не де лается или не должно делаться без их участия.
Мы видели, что законодательная власть принадлежит народу и может принадлежать только ему. Легко можно увидеть, исходя из принципов, установленных выше, что исполнительная власть, напротив, не может принадлежать всей массе народа как законодательнице или суверену, так как эта власть выражается лишь в актах частного характера, которые вообще не относятся к области Закона, ни, следовательно, к компетенции суверена, все акты которого только и могут быть, что законами.
Сила народа нуждается, следовательно, для себя в таком доверенном лице, которое собирало бы ее и приводило в действие согласно указаниям общей воли, которое служило бы для связи между Государством и сувереном, и некоторым образом осуществляло в обществе как коллективной личности то же, что производит в человеке единение души и тела. Вот каков в Государстве смысл Правительства, так неудачно смешиваемого с сувереном, коего оно является лишь служителем.
Что же такое Правительство? Посредствующий организм, установленный для сношений между подданными и сувереном, уполномоченный приводить в исполнение законы и поддерживать свободу как гражданскую, так и политическую.
Члены этого организма именуются магистратами или королями, т.е. правителями; а весь организм носит название государя. Таким образом, совершенно правы те, кто утверждают, что акт, посредством которого народ подчиняет себя правителям, это вовсе не договор. Это, безусловно, не более как поручение, должность; исполняя это поручение, они, простые чиновники суверена, осуществляют его именем власть, блюстителями которых он их сделал, власть, которую он может ограничивать, видоизменять и отбирать, когда ему будет угодно; ибо отчуждение такого права несовместимо с природой Общественного организма и противно цели ассоциации.
Итак, я называю Правительством или верховным управлением осуществление исполнительной власти согласно законам, а государем или магистратом человека или корпус, на которые возложено это управление...
Чтобы не запутаться в этом обилии членов, удовольствуемся тем, что будем рассматривать Правительство как новый организм в Государстве, отличный от народа и от суверена и посредствующий между тем и другим.
Между этими двумя организмами есть то существенное различие, что Государство существует само по себе, а Правительство — только благодаря суверену. Таким образом, господствующая воля государя является или должна быть общей волей или законом; его сила — лишь сконцентрированная в нем сила всего народа. Как только он пожелает осуществить какой-нибудь акт самовластный и произвольный, связь всего Целого начинает ослабевать. Если бы, наконец, случилось, что Государь возымел свою личную волю, более деятельную, чем воля суверена, и если бы он, чтобы следовать этой воле, использовал публичную силу, находящуюся в его руках, таким образом, что оказалось бы, так сказать, два суверена — один по праву, а другой — фактически,— то сразу же исчезло бы единство общества и Политический организм распался бы... (III, 1)

Чтобы установить общую причину этих различий, надо различать Государя и Правительство, подобно тому как я выше разграничил Государство и Суверен.
Магистрат может состоять из большого или меньшего числа членов. Мы указывали, что отношение между сувереном и подданными тем больше, чем многочисленнее народ; и, по очевидной аналогии, мы можем сказать то же об отношении между Правительством и магистратами.
Однако общая сила Правительства, будучи всегда силой Государства, никогда не изменяется; из чего следует, что чем больше оно затрачивает этой силы, чтобы воздействовать на своих собственных членов, тем меньше остается ему силы, чтобы воздействовать на весь народ...
Я только что доказал, что Правительство ослабляется по мере того, как возрастает число магистратов; а выше я доказал, что чем многочисленнее народ, тем более должна увеличиваться сила сдерживающая. Отсюда следует, что отношение между числом магистратов и Правительством должно быть обратным отношению между числом подданных и сувереном; т.е. чем больше расширяется Государство, тем больше должно Правительство сокращаться в своей численности; так, чтобы число правителей уменьшалось в той же мере, в какой численность народа возрастает... (III, 2)

...Суверен может, во-первых, вручить Правление всему народу или большей его части так, чтобы стало больше граждан-магистратов, чем граждан — просто частных лиц. Этой форме Правления дают название демократии.
Или же он может сосредоточить Правление в руках малого числа, так чтобы было больше простых граждан, чем магистратов, и такая форма носит название аристократии.
Наконец, он может сконцентрировать все правление в руках единственного магистрата, от которого получают свою власть все остальные. Эта форма наиболее обычна и называется монархией или королевским Правлением...
Тот, кто создает Закон, знает лучше всех, как этот Закон должен приводиться в исполнение и истолковываться. Итак, казалось бы, не может быть лучшего государственного устройства, чем то, в котором власть исполнительная соединена с законодательною. Но именно это и делает такое Правление в некоторых отношениях непригодным, так как при этом вещи, которые должны быть разделяемы, не разделяются, и государь и суверен, будучи одним и тем же лицом, образуют, так сказать, Правление без Правительства. Неправильно, чтобы тот, кто создает законы, их исполнял, или чтобы народ как целое отвлекал свое внимание от общих целей, дабы обращать его на предметы частные. Ничего нет опаснее, как влияние частных интересов на общественные дела, и злоупотребления, допускаемые Правительством при применении законов,— это беда меньшая, нежели подкуп законодателя — это неизбежное последствие существования частных расчетов. Тогда, поскольку искажена сама сущность Государства, никакое преобразование уже невозможно. Народ, который никогда не употребит во зло свою власть в Правлении, не сделает этого и в отношении своей самостоятельности; народ, который всегда хорошо правил бы, не нуждался бы в том, чтобы им управляли (III, 3)

Если брать этот термин [т.е. «демократия»]в точном его значении, то никогда не существовала подлинная демократия, и никогда таковой не будет. Противно естественному порядку вещей, чтобы большое число управляло, а малое было управляемым. Нельзя себе представить, чтобы народ все свое время проводил в собраниях, занимаясь общественными делами, и легко видеть, что он не мог бы учредить для этого какие-либо комиссии, чтобы не изменилась и форма управления.
В самом деле, я думаю, что могу принять за правило следующее: когда функции Правления разделены между несколькими коллегиями, то те из них, что насчитывают наименьшее число членов, приобретают рано или поздно наибольшие вес и значение, хотя бы уже по причине того, что у них, естественно, облегчается отправление дел.
Впрочем, каких только трудно соединимых вещей не предполагает эта форма Правления! Во-первых, для этого требуется Государство столь малое, чтобы там можно было без труда собирать народ, и где каждый гражданин легко мог бы знать всех остальных; во-вторых, — большая простота нравов, что предотвращало бы скопление дел и возникновение трудноразрешимых споров, затем — превеликое равенство в общественном и имущественном положении, без чего не смогло бы надолго сохраниться равенство в правах и в обладании властью; наконец, необходимо, чтобы роскоши было очень мало, или чтобы она полностью отсутствовала. Ибо роскошь либо создается богатствами, либо делает их необходимыми; она развращает одновременно и богача и бедняка, одного — обладанием, другого — вожделением; она предает отечество изнеженности и суетному тщеславию; она отнимает у Государства всех его граждан, дабы превратить одних в рабов других, а всех — в рабов предубеждений.
Вот почему одни знаменитый писатель [2] полагал главным принципом Республики добродетель, ибо все эти условия без нее не могли бы существовать. Но поскольку этот высокий ум не делал необходимых различий, то оказалось, что у него часто нет в суждениях правильности, иногда — ясности; и он не увидел того, что, поскольку верховная власть везде одинакова, — один и тот же принцип должен лежать в основе всякого правильно устроенного Государства — в большей или меньшей степени, конечно, соответственно форме Правления.
Прибавим, что нет Правления, столь подверженного гражданским войнам и внутренним волнениям, как демократическое, или народное, потому что нет никакого другого Правления, которое столь сильно и постоянно стремилось бы к изменению формы или требовало больше бдительности и мужества, чтобы сохранять свою собственную. Более, чем при любом другом, при таком государственном устройстве должен гражданин вооружиться силой и твердостью и повторять всю свою жизнь ежедневно в глубине души то, что говорил один доблестный Воевода [3] на Польском Сейме: «Предпочитаю волнения свободы покою рабства».
Если бы существовал народ, состоящий из богов, то он управлял бы собой демократически. Но Правление столь совершенное не подходит людям (III, 4).

...Первые общества управлялись аристократически. Главы семейств обсуждали в своем кругу общественные дела. Молодые люди без труда склонялись перед авторитетом опыта. Отсюда — названия: жрецы, старейшины, сенат, геронты [4]. Дикари Северной Америки управляют собою так и в наши дни, и управляются очень хорошо.
Но по мере того, как неравенство, создаваемое первоначальным устроением, брало верх над неравенством естественным, богатство или могущество получали предпочтение перед возрастом, и аристократия стала выборной. Наконец, поскольку власть стала передаваться вместе с богатством от отца к детям, делая семьи патрицианскими, то и Правление сделалось наследственным, поэтому можно было увидеть двадцатилетних сенаторов.
Таким образом, есть три рода аристократии: природная, выборная и наследственная. Первая пригодна лишь для народов, находящихся в начале своего развития; третья представляет собою худшее из всех Правлений. Вторая — лучше всех; это — аристократия в собственном смысле слова.
Помимо того, что оба вида власти при этом разграничиваются, такой род аристократии обладает еще и тем преимуществом, что члены ее избираются. Ибо в народном Правлении все граждане рождаются магистратами; выборная же аристократия ограничивает количество должностных лиц малым числом, и они делаются таковыми лишь путем избрания: при таком порядке честность, просвещенность, опытность и все другие основания для предпочтения и уважения общественного суть каждое новый залог того, что управление будет мудрым.
Кроме того, собрания проходят более спокойно, дела обсуждаются лучше, отправляются более упорядоченно и без промедления; влияние Государства за его пределами лучше поддерживается почтенными сенаторами, чем толпою людей неизвестных или презираемых.
Словом, именно тот строй будет наилучшим и наиболее естественным, когда мудрейшие правят большинством, когда достоверно, что они правят им к его выгоде, а не к своей собственной. Вовсе не следует напрасно усложнять механизм, ни делать с помощью двадцати тысяч людей то, что сто человек выбранных могут сделать гораздо лучше. Следует, однако, заметить, что интересы целого здесь начинают менее направлять публичную силу на соблюдение правил общей воли, и что другое неизбежное отклонение лишает законы части их исполнительной силы...
Но если аристократия требует несколькими добродетелями менее, чем народное Правление, она требует зато других добродетелей, которые свойственны ей одной, — таких, как умеренность со стороны богатых и умение довольствоваться своим положением со стороны бедных; ибо строгое равенство было бы тут, по-видимому, неуместно; оно не соблюдалось даже в Спарте... (III, 5)

Когда Государство распадается, то злоупотребление Властью, какова бы она ни была, получает общее название анархии. В частности, демократия вырождается в охлократию, аристократия — в олигархию. Я бы добавил, что монархия вырождается в тиранию... (III, 10)

Суверен, не имея другой силы, кроме власти законодательной, действует только посредством законов; а так как законы суть лишь подлинные акты общей воли, то суверен может действовать лишь тогда, когда народ в собрании [5]. Народ в собрании, скажут мне,— какая химера! Это химера сегодня, но не так было две тысячи лет тому назад. Изменилась ли природа людей?..
Каких только затруднений не воображают себе, что связаны с необходимостью часто собирать огромное население этой столицы и ее окрестностей. А между тем немного недель проходило без того, чтобы римский народ не собирался и даже по несколько раз. Он не только осуществлял права суверенитета, но даже часть прав по Управлению. Он решал некоторые дела, разбирал некоторые тяжбы, и весь этот народ столь же часто бывал на форуме магистратом, как и гражданином...
Недостаточно, чтобы парод в собрании единожды утвердил устройство Государства, одобрив свод законов; недостаточно, чтобы он установил постоянный образ Правления или указал раз навсегда порядок избрания магистратов. Кроме чрезвычайных собраний, созыва которых могут потребовать непредвиденные случаи, надо, чтобы были собрания регулярные, периодические, созыв которых ничто не могло бы ни отменить, ни отсрочить, так, чтобы в назначенный день народ на законном основании созывался в силу Закона, без того, чтобы для этого необходима была еще какая-нибудь процедура созыва...
Как только весь народ на законном основании собрался в качестве суверена, всякая юрисдикция Правительства прерывается, исполнительная власть временно отрешается, и личность последнего гражданина становится столь же священной и неприкосновенной, как личность первого магистрата, ибо там, где находится представляемый, нет более представителей... (III, 12)

Как только служение обществу перестает быть главным делом граждан и они предпочитают служить ему своими кошельками, а не самолично, — Государство уже близко к разрушению. Нужно идти в бой? — они нанимают войска, а сами остаются дома. Нужно идти в Совет? — они избирают Депутатов и остаются дома. Наконец, так как граждан одолевает лень и у них в избытке деньги, то у них, в конце концов, появляются солдаты, чтобы служить отечеству, и представители, чтобы его продавать.
Хлопоты, связанные с торговлей и ремеслами, алчность в погоне за наживою, изнеженность и любовь к удобствам — вот что приводит к замене личного служения денежными взносами. Уступают часть своей прибыли, чтобы легче было ее потом увеличивать. Давайте деньги — и скоро на вас будут цепи. Слово финансы — это слово рабов, оно неизвестно в гражданской общине. В стране, действительно свободной, граждане все делают своими руками — и ничего — при помощи денег; они не только не платят, чтобы освободиться от своих обязанностей, но они платили бы за то, чтобы исполнять их самим. Я весьма далек от общепринятых представлений; я полагаю, что натуральные повинности менее противны свободе, чем денежные подати.
Чем лучше устроено Государство, тем больше в умах граждан заботы общественные дают ему перевес над заботами личными. Там даже гораздо меньше личных забот, ибо, поскольку сумма общего блага составляет более значительную часть блага каждого индивидуума, то последнему приходится меньше добиваться его путем собственных усилий. В хорошо управляемой Гражданской общине каждый летит на собрания; при дурном Правлении никому не хочется и шагу сделать, чтобы туда отправиться, так как никого не интересует то, что там делается, ибо заранее известно, что общая воля в них не возобладает, и еще потому, наконец, что домашние заботы поглощают все. Хорошие законы побуждают создавать еще лучшие, дурные — влекут за собою еще худшие. Как только кто-либо говорит о делах Государства: что мне до этого? следует считать, что Государство погибло...
Понятие о Представителях принадлежит новым временам; оно досталось нам от феодального Правления, от этого вида Правления несправедливого и нелепого, при котором род человеческий пришел в упадок, а звание человека было опозорено. В древних Республиках и даже в монархиях народ никогда не имел Представителей; само это слово было неизвестно. Весьма странно, что в Риме, где Трибуны были столь свято чтимы, никто даже не представлял себе, что они могли бы присвоить себе права народа, и что при столь огромной численности населения они никогда не пытались провести собственной властью хотя бы один плебисцит...
Чтобы все же объяснить, каким образом Трибуны иногда представляли народ, достаточно постигнуть, как Правительство представляет суверен. Поскольку Закон — это провозглашение общей воли, то ясно, что в том, что относится до власти законодательной, народ не может быть представляем; но он может и должен быть представляем в том, что относится к власти исполнительной, которая есть сила, приложенная к Закону. Отсюда видно, что если рассматривать вещи как следует, мы обнаружим, что законы существуют лишь у очень немногих народов. Как бы то ни было, несомненно, что Трибуны, не обладая никакою частью исполнительной власти, никогда не могли представлять римский народ по праву своей должности, по лишь узурпируя права Сената.
У греков все, что народу надлежало делать, он делал сам; беспрерывно происходили его собрания на площади. Он жил в мягком климате; он вовсе не был алчен: рабы выполняли его работу; главной заботой его была собственная свобода. Не имея более тех же преимуществ, как сохранить те же права? Ваш более суровый климат порождает у вас больше потребностей: шесть месяцев в году общественной площадью нельзя пользоваться; вашу глухую речь не расслышать на открытом воздухе; вы больше делаете для вашего барыша, нежели для свободы вашей, и гораздо меньше страшитесь рабства, нежели нищеты...
Всем этим я вовсе не хочу сказать, что следует иметь рабов и что право рабовладения законно, поскольку я уже доказал противное. Я только указываю причины того, почему народы новых времен, мнящие себя свободными, имеют Представителей и почему древние народы их не имели. Что бы там ни было, но как только народ дает себе Представителей, он более не свободен; его более нет [6] (III, 15).

До тех пор, пока некоторое число соединившихся людей смотрит на себя как на единое целое, у них лишь одна воля во всем, что касается до общего самосохранения и общего благополучия. Тогда все пружины Государства крепки и просты, его принципы ясны и прозрачны: нет вовсе запутанных, противоречивых интересов; общее благо предстает повсеместно с полного очевидностью, и, чтобы понять, в чем оно, нужен лишь здравый смысл. Мир, единение, равенство — враги всяких политических ухищрений. Людей прямых и простых трудно обмануть именно потому, что они просты; приманки, хитроумные предлоги не вводят их в заблуждение: они недостаточно тонки даже для того, чтобы быть одураченными. Когда видишь, как у самого счастливого в мире народа крестьяне, сойдясь под дубом, вершат дела Государства и при этом всегда поступают мудро, можно ли удержаться от презрения к ухищрениям других народов, что делают себя знаменитыми, несчастными и ничтожными с таким искусством и со столькими таинствами?.. (IV, 1).

На заре больших демократических перемен, пришедших на гребне Французской революции, первые либералы верили в возможность воспитания идеально доброго и разумного человека. Руссо («Эмиль, или О воспитании») и Гельвеций («О человеке») считали, что людям надо лишь вовремя (лучше всего в раннем детстве) подсказать, что такое «хорошо» и что такое «плохо», чтобы общество в целом само по себе пришло к идеальному порядку. Гельвеций начинает свое сочинение следующими словами: «Составить этот труд меня побудила любовь к людям и к истине. Пусть только они узнают себя, пусть они приобретут ясные идеи о нравственности — и они станут счастливыми и добродетельными».
Как известно, слишком большая роль воспитанию традиционно отводилась во всех коммунистических режимах. Тех, кто не хотел или не мог «перевоспитываться», либо изолировали от общества, либо физически уничтожали. Однако тогда, в век Просвещения, вера в могущество воспитания и образования была чрезвычайной. В «Эмиле» Руссо изложил свою «естественную» систему воспитания, которая шла в разрез со многими тогда существующими воззрениями на искусственное и форсированное приобщение человека к цивилизации. Это сочинение французское общество приняло с восторгом. Руссо сразу же сделался знаменитым не только во Франции, но и во всей Европе. Между тем, его же сочинения «Об общественном договоре» по выходу в свет практически никто не заметил, о нем не говорили (оба произведения вышли в 1762 г). Приведем несколько характерных фрагментов из первой и второй книги «Эмиля».

...Но что делать.., когда вместо того, чтоб воспитывать человека для него самого, хотят воспитывать его для других? Тут согласие невозможно. Под давлением необходимости бороться или с природой, или с общественными учреждениями приходится выбирать одно из двух — создавать или человека, или гражданина, ибо нельзя создавать одновременно того и другого.
Всякое частное общество, раз оно бывает тесным и хорошо сплоченным, отчуждается от общества в обширном смысле слова. Всякий патриот суров к иноземцам: они для него — только люди вообще, они — ничто в его глазах. Это неудобство неизбежно, но оно не так уж важно. Важнее всего быть добрым к людям, с которыми живешь. Вне дома спартиат был честолюбив, жаден, несправедлив, но в стенах его дома царствовали бескорыстие, справедливость, согласие. Не верьте тем космополитам, которые в своих книгах идут искать истину вдали обязанностей, пренебрегаемых ими вокруг себя. Иной философ любит театр, чтобы быть избавленным от любви к своим соседям.
Человек естественный — весь для себя; он — численная единица, абсолютное целое, имеющее отношение лишь к самому себе или к себе подобному. Человек-гражданин — это лишь дробная единица, зависящая от знаменателя, значение которого заключается в ее отношении к целому — к общественному организму. Хорошие общественные учреждения — это те, которые лучше всего умеют изменить природу человека, отнять у него абсолютное существование, чтобы дать ему относительное, умеют перенести его «я» в общественную единицу, так как каждый частный человек считает себя уже не единым, а частью единицы и чувствует себя только в своем целом. Гражданин Рима не был ни Гаем, ни Луцием: это был римлянин; даже отечество он любил ради отечества. Регул считал себя карфагенянином, поскольку он стал имуществом своих господ. В качестве иностранца он отказывался заседать в римском сенате: требовалось, чтобы карфагенянин дал ему на этот счет приказание. Он негодовал на то, что ему хотели спасти жизнь. Он победил и торжествующим вернулся умирать среди мучений. Все это мало, мне кажется, напоминает людей, которых мы знаем.
Лакедемонянин Педарет являлся чтоб получить доступ в совет трехсот; его отвергли, и он возвращается домой весьма радуясь, что в Спарте нашлось триста человек, дороже стоящих, чем он. Я предполагаю, что это выражение радости было искренним: есть основания думать, что он был таковым. Вот — гражданин!
Одна спартанка отпустила в армию пять сыновей и ждала известий с поля битвы. Является плот: с трепетом она спрашивает: «Что нового?». — «Твои пять сыновей убиты!» — «Презренный раб! Разве я тебя об этом спрашивала?» — «Мы победили?». Мать бежит к храму и воздает благодарение Богам. Вот — гражданка!
Кто при гражданском строе хочет сохранить первенство за природным чувствованием, тот сам не знает, чего хочет. Будучи всегда в противоречии с самим собой, вечно колеблясь между своими склонностями и своими обязанностями, он никогда не будет ни человеком, ни гражданином; он не будет пригоден ни для себя, ни для других. Он будет одним из людей нашего времени — будет французом, англичанином, буржуа, — он будет ничем.
Чтобы быть чем-нибудь, чтобы быть самим собой и всегда единым, нужно действовать, как говоришь, нужно всегда быть готовым на решение, которое должно принять, нужно принимать его смело и следовать ему постоянно. Я жду, пока мне покажут это чудо, чтоб знать, человек ли это или гражданин ил как он берется быть одновременно тем и другим.
Из этих неизменно противоположных целей вытекают два противоречащие друг другу вида воспитания: одно — общественное и общее, другое — частное и домашнее.
Хотите получить понятие о воспитании общественном — читайте «Государство» Платона. Это вовсе не политическое сочинение, как думают те, кто судит о книгах только по заглавиям, — это прекраснейший, какой только был составлен, трактат о воспитании.
Когда желают сослаться на область химер, то указывают на воспитание у Платона; но если бы Ликург представил нам свое воспитание только в описании, я находил бы его гораздо более химеричным. Платон заставляет лишь очищать сердце человека; Ликург — изменил природу его.
Общественного воспитания уже не существует и не может существовать, потому что, где нет отечества, там не может уже быть и граждан. Эти два слова — отечество и гражданин — должны быть вычеркнуты из новейших языков. Я хорошо знаю и основание для этого, но не хочу о нем говорить: это неважно для моего сюжета.
Я не вижу общественного воспитания в тех смешных заведениях, которые зовут коллежами. Я не принимаю в расчет также светского воспитания, потому что это воспитание, стремясь к двум противоречивым целям, не достигает не одной из них: оно способно производить лишь людей двуличных, показывающих всегда вид, что они все делают для других, а на деле всегда думающих только о себе. А так как эти изъявления общи для всего «света», то они никогда не вводят в обман. Вот сколько забот тратится даром!
Из этих противоречий рождается то, которое мы беспрестанно испытываем сами на себе. Увлекаемые природой и людьми на совершенно разные дороги, вынужденные делить себя между этими различными побуждениями, мы следуем среднему направлению, которое не ведет нас ни к той, ни к другой цели. Проведши всю свою жизнь в подобной борьбе и колебаниях, мы заканчиваем ее, не сумевши согласовать себя с самим собой и не ставши годным ни для себя, ни для других...
В общественном строе, где все места определены, каждый должен быть воспитан для своего места. Если отдельный человек, сформированный для своего места, уходит с него, то он ни на что уже не годен. Воспитание полезно лишь на столько, насколько судьба согласуется со званием родителей; во всяком другом случае оно вредно для воспитанника уже по тем предрассудкам, которыми оно наделяет его...
В естественном строе, поскольку люди все равны, то общее их звание — быть человеком; кто хорошо воспитан для своего звания, тот не может быть дурным исполнителем и в тех же званиях, которые связаны с этим. Пусть предназначают моего воспитанника к тому, чтоб носить саблю, служить церкви, быть адвокатом, — мне все равно. Прежде звания родителей природа зовет его к человеческой жизни. Жить — вот ремесло, которому я хочу учить его. Выходя из моих рук, он не будет — соглашаюсь в этом — ни судьей, ни солдатом, ни священником: он будет прежде всего человеком; всем, чем должен быть человек, он сумеет быть, в случае надобности, также хорошо, как и всякий другой, и, как бы судьба не перемещала его с места на место, он всегда будет на своем месте...
Изучение человеческого состояния есть наша истинная наука. Кто умеет лучше всех выносить блага и бедствия этой жизни, тот из нас, по-моему, и воспитан лучше всех; отсюда следует, что истинное воспитание состоит не столько в правилах, сколько в упражнениях. Научаться мы начинаем, начиная жить; наше воспитание начинается вместе с нами; первый наш наставник — наша кормилица. И самое слово «воспитание» указывает на «питание». Таким образом, воспитание (в первоначальном смысле слова), наставление и образование суть три столь же различные по своей цели вещи, как мы различаем няньку, наставника и учителя. Но эти отличия дурно поняты; и чтобы быть хорошо руководимым, ребенок должен следовать за одним всего руководителем.
Итак, следует обобщить наши взгляды и видеть в нашем воспитаннике человека вообще — человека подверженного всем случайностям человеческой жизни...
Не тот человек больше всего жил, который может насчитать больше лет, а тот, кто больше всего чувствовал жизнь. Иного хоронят столетним старцем, а он умер в самом рождении. Ему выгоднее было сойти в могилу юношей, если бы он дожил хоть до юности.
Вся наша мудрость состоит в рабских предрассудках; все наши обычаи — не что иное, как подчинение, стеснение, принуждение. Человек-гражданин родится, живет и умирает в рабстве: при рождении его затягивают в свивальник, по смерти заколачивают в гроб; а пока он сохраняет человеческий образ, он скован нашими учреждениями (2, с. 27 — 32).

Подрастая, ребенок делается драгоценнее, к цене его личности присоединяется цена забот, которых он стоил; к потере жизни, если он умирает, присоединяется чувство утраты. Таким образом, в заботах об его сохранении нужно иметь в виду преимущественно будущее; против опасностей в юности нужно его вооружить прежде, чем он достигнет ее; ибо если цена человеческой жизни все увеличивается до того самого возраста, когда жизнь можно сделать полезной, то не безумно ли избавлять детство от немногих дел путем накопления их к разумному возрасту? Это ли уроки учителя?
...Если у матери слишком мало здоровья, чтобы быть кормилицей, то у отца окажется слишком много дел, чтобы быть наставником. Дети, удаленные, разбросанные по пансионам, по монастырям и коллежам, перенесут в другое место любовь к родительскому дому или, лучше сказать, вынесут оттуда привычку ни к чему не быть привязанными. Братья и сестры едва будут знать друг друга. Когда потом они церемонно соберутся все вместе, они будут, может быть, весьма вежливы друг к другу, но обходиться они будут как чужие. Коль скоро нет уже интимности между родными, коль скоро общество семьи не составляет жизненной отрады, приходится прибегать к безнравственным наслаждениям взамен ее. Кто настолько глуп, что не видит связи во всем этом?..
Но что делает этот богач, этот глава семейства, столь занятый и принужденный, по его словам, кинуть детей своих на произвол судьбы? Он нанимает другого человека брать на себя заботы, которые ему в тягость. Продажная душа! Неужели ты думаешь за деньги дать твоему сыну другого отца? Не обманывай себя: ты даже не учителя даешь ему, а лакея. Лакей скоро вырастит другого лакея. ...Воспитатель! — какая возвышенная тут нужна душа! ... И такую-то должность вы спокойно вверяете наемникам! ... Как может хорошо воспитать ребенка тот, кто не был сам хорошо воспитан! (2, с. 38 — 41).

Люди, будьте человечны! Это ваш первый долг. Будьте такими по отношению ко всякому состоянию, ко всякому возрасту, во всем! Разве есть какая-нибудь мудрость для вас вне человечности? ...Отцы! разве вы знаете момент, когда смерть ожидает ваших детей? Не готовьте сожалений, отнимая у них тот небольшой запас минут, который дает им природа: как скоро они в состоянии чувствовать удовольствие существования, дайте им возможность наслаждаться жизнью: позаботьтесь, чтоб они не умирали, не вкусив жизни, в какой бы час Бог их не призвал.
Сколько голосов готовы подняться против меня! Я издали слышу вопли той ложной мудрости, которая беспрестанно отвлекает нас от самих себя, настоящее всегда считается за ничто, неутомимо преследуя будущее, избегающее по мере приближения к нему, — той мудрости, которая перенося нас туда, где нас нет, переносит, таким образом, и туда, где мы никогда не будем... Жалкая предусмотрительность — делать человека несчастным теперь, в надежде — будь она верна или нет — сделать его счастливым потом!..
Мы не знаем, что такое абсолютное счастье или несчастье. Все перемешано в этой жизни: здесь не испытаешь ни одного чувства совершенно чистым, двух моментов не пробудешь в одном и том же состоянии. Ощущение души нашей, равно как и изменения нашего тела, представляют собой непрерывные течения. Добро и зло свойственны всем нам, но в различной мере. Самый счастливый тот, кто терпит меньше всего скорбей; самый несчастный тот, кто испытывает меньше всего радостей. Всегда страданий больше, чем наслаждений, — это удел, общий для всех. Таким образом, счастье человека в здешнем мире есть состояние только отрицательное: мерилом его должно быть наименьшее количество бедствий, испытываемых человеком...
Чувствующее существо, способности которого равнялись бы желаниям его, было бы существом абсолютно счастливым...
Истинная мудрость заключается в ограничении избытка желаний сравнительно со способностями и восстановлении совершенного равновесия между силами и волей, — тогда только все силы будут в действии, а душа между тем останется покойной, и человек окажется вполне уравновешенным. Человек очень силен, когда он довольствуется быть тем, что он есть; но он оказывается очень слабым, если хочет подняться выше человечества. Не воображайте поэтому, что расширяя свои способности, вы тем самым расширяете свои силы: напротив, вы их уменьшаете, если гордость ваша простирается дальше ваших сил...
Предусмотрительность! Да, предусмотрительность, которая беспрестанно нас уносит дальше нас самих и часто увлекает туда, куда мы никогда не попадаем, — вот истинный источник всех наших бедствий ...Все касается каждого из нас: личность наша в конце концов оказывается только малейшей частью нас самих. Каждый расплывается, так сказать, по целой земле и делается восприимчивым на всей этой огромной поверхности. Удивительно ли после этого, что скорби наши умножаются во всех пунктах, где только можно нас поразить?..
Ограничь, человек, свое существование пределами своего существа, и ты уже не будешь несчастным. Оставайся на том месте, которое в цепи творений назначила тебе природа; пусть ничто не заставит тебя сойти с него! Не противься суровому закону необходимости; не истощай, из желания противостоять ему, сил своих, которые Небо дало тебе не для того, чтоб расширить или продлить свое существование, но только для того, чтоб хранить последнее, как Ему угодно и насколько Ему угодно. Твоя свобода, твоя власть простирается лишь настолько, насколько простираются твои природные силы, но не дальше; все остальное — это только рабство, иллюзия, тщеславие. Самое господство бывает рабским, когда оно основано на людском мнении: ибо в этом случае ты зависишь от предрассудков людей, которыми управляешь с помощью предрассудков же. Чтоб руководить ими, как тебе хочется, ты должен вести себя, как им угодно. Стоит им переменить образ мысли, и ты вынужден переменить образ действия...
Только тот исполняет свою волю, кто для исполнения ее не нуждается в чужих руках вдобавок к своим; отсюда следует, что первое из всех благ не власть, а свобода. Истинно свободный человек хочет только то, что может, и делает, что ему угодно. Вот мое основное положение (2, с. 77 — 83).

Приведем фрагменты учебника Ф.Ф. Кокошкина «Лекции по общему государственному праву», относящиеся к Руссо.

Монтескье и Руссо

Развитие идеи распределение различных функций власти между различными органами государства завершается в XVIII веке двумя теориями, оказавшими огромное влияние на развитие современного конституционного государства, а именно, теориями Монтескье и Руссо. Первая из них соединена, несомненно, известной преемственной связью с учением Локка, вторая — представляет собой гениальное развитие мыслей, первоначальный зародыш которых можно найти у Марсилия Падуанского и монархомахов.
Некоторые писатели (Жанэ, Олар, Ковалевский) высказывают мнение, что учения Монтескье и Руссо о разделении властей, в сущности, сходны в своих основных началах. Взгляд этот, однако, встретил справедливую критику; и более правильным нужно признать противоположное мнение, защищаемое во французской литературе Эсменом, а в русской — Алексеевым. Поводом к сближению теории Монтескье и Руссо явилось, главным образом, то обстоятельство, что в эпоху первых попыток осуществить идеалы французской политической философии, среди деятелей великой французской революции господствовали взгляды, представлявшие собой своеобразное сочетание обеих теорий. (Типическими представителями этих взглядов являются Мабли и Сийес.) Но сами по себе учения Монтескье и Руссо, несмотря на некоторые точки соприкосновения, в корне расходятся между собой и являются выражениями двух резко различных миросозерцаний.
Руссо — тип отвлеченного мыслителя-идеалиста: он исходит из априорных начал справедливости, и на основании их строит абсолютный государственный идеал. Монтескье прежде всего — трезвый политический реалист; не отрицая вечных начал справедливости, он считается однако не только с ними, но и с реальными условиями политической жизни и вырабатывает не абсолютный идеал, а наиболее пригодную с точки зрения практической жизни систему. Руссо горячо верит в первоначальное совершенство человеческой природы, испорченной, по его мнению, лишь дурными учреждениями; преобразованием учреждений он думает исправить и человека. Монтескье, напротив, принимает в расчет человечестве недостатки и слабости, как неизменное явление, и стремится приспособить к ним учреждения; он даже прямо утверждает, что наиболее целесообразные на практике учреждения пред судом отвлеченного разума всегда будут несовершенны, как несовершенна сама человеческая природа. В учении о распределении властей Руссо исходит из абстрактного разделения функций власти по их внутренней природе и выводит отсюда необходимость определенной государственной организации. Монтескье также начинает с установления объективной классификации форм осуществления государственной власти, но его учение о распределении функций власти между различными органами является не столько логическим выводам из этой классификации, сколько результатом изучения конкретного политического строя того государства, в котором, по его мнению, проблема примирения государства с свободой личности разрешена наиболее удачно. Теория Руссо, несомненно, глубже и своеобразнее; она в большей степени обладает способностью действовать на умы и сердца и потому чаще служила и служить до сих пор движущей силой в деле критики старых государственных форм и стремлений к их радикальному преобразованию. Но, с другой стороны, учение Монтескье оказалось более плодотворным в области практической созидательной работы и в большей мере осуществилось в современном конституционном государстве. Замечательно, что даже те политические деятели французской революции, для которых идея Руссо теоретически служила главной путеводной звездой, на практике при разрешении важнейших вопросов государственного устройства, следовали не ему, а Монтескье...

Учение Руссо о распределении властей

Исходным пунктом для политического учения Руссо является естественная свобода индивидуальной человеческой личности. Он ставит себе целью разрешение вопроса: каким образом человек может войти в состав общества и, подчинившись государственной власти, тем не менее сохранить свою свободу. Проблема эта разрешается у него общественным договором. Люди, первоначально свободные и независимые друг от друга, путем всеобщего договора соединяются в одно коллективное целое — народ и, отказываясь от своих первобытных индивидуальных прав, подчиняются неограниченной власти этого целого. Народ, таким образом, является абсолютным властителем, сувереном. Его воля, которую Руссо называет общей волей (volonte generale), неограничена. Свобода же личности при этом обеспечивается тем, что суверен состоит из всех вообще членов общежития и все они без исключения принимают участие в образовании общей воли. Таким образом, каждый, повинуясь общей воле, повинуется, в сущности, самому себе. Но, так как полное согласие всех членов общежития невозможно, то общей волей Руссо признает решение большинства их. Руссо предвидит возражение, что в таком случай меньшинство должно повиноваться не своей собственной, а чужой воле; но устраняет это затруднение при помощи следующего рассуждения, которое, благодаря своей искусственности, сделалось одним из главных пунктов для нападений критики. Когда, говорит Руссо, на разрешение народа ставится известный вопрос, то каждого гражданина спрашивают не о том, каково его частное мнение по этому вопросу, а о том, в чем, в данном случай, заключается общая воля, т.е. общий элемент, содержащийся во всех индивидуальных волях. Если гражданин оказался в меньшинстве, это значит, что он ошибся, не угадал содержания общей воли, и он должен, признав свою ошибку, подчиниться решению большинства, раскрывающему истинное содержание общей воли. Существенным признаком общей воли является не единогласие всех членов общества, а только участие их всех в голосовании. При этом Руссо настойчиво подчеркивает, что общая воля может исходить только непосредственно от народа; она не может выражаться через его представителей.
Общую волю Руссо отождествляет с законом, причем признаком закона, по его учению, является не только общее участие всех членов государства в его установлении, но и общность его содержания. Законы содержат лишь общие правила, но не конкретные предписания. Общая воля есть воля, исходящая от всех и устанавливающая предписания для всех. Именно потому она всегда справедлива и непогрешима. Суверенный народ, устанавливая общие правила, не касается частных интересов и потому не может их нарушить; нарушить же общих интересов он не может потому, что это его собственные интересы. Общие правила, уподобляясь законам природы, не нарушают свободы личности. Рабство есть зависимость не от законов, а от индивидуальной воли другого лица. Именно такую зависимость и устраняет неограниченное господство общей воли. Логическим выводом из хода рассуждений Руссо является непосредственная демократия, как политический идеал. Законодательная власть, согласно его теории, должна принадлежать непосредственному народному собранию, в котором участвуют все граждане.
Но одного законодательства, т.е. установление общих правил, недостаточно для существования общежития. Необходимо исполнение законов, т.е. применение общих правил к конкретным случаям. Эта функция, по мнению Руссо, не может принадлежать законодателю, т.е. суверенному народу, а должна быть вверена особому органу — правительству. Необходимость отделения исполнительной власти от законодательной обосновывается у Руссо следующими аргументами. Во-первых, исполнительная власть должна действовать постоянно, и потому осуществление ее непосредственным народным собранием практически невозможно, даже в самых маленьких государствах. Во-вторых, что еще важнее, постановление сувереном конкретных решений, касающихся всегда частных интересов, могло бы исказит самую его природу, — суверен должен всегда иметь в виду лишь общие интересы и совершенно не касаться частных. В-третьих, соединение законодательства и исполнения в руках одного и того же органа стерло бы практически различие между ними и поколебало бы то господство общего правила над конкретным решением, которое является необходимым условием свободы...
Сущность теории Руссо заключается в том, что он ту фактическую коллективную поддержку населения, на которой основывается государственная власть, и о которой мы говорили, когда рассматривали вопрос об основаниях государственной власти, стремится превратить в юридическую неограниченную власть всего населения, а все органы государства поставить лишь в положение пассивных орудий, механических исполнителей этой власти. Он хочет рационализировать до конца и без остатка ту психическую, общественную силу, на которую опирается государственная власть (4, с. 231 — 237).

Примечания

1. Принцип разделения власти на законодательную и исполнительную.
2. ... одни знаменитый писатель — Монтескье (см. “О духе законов”, кн. III гл. III.).
3. Воевода — Станислав Лещинский.
4. Геронты — старцы.
5. ... народ в собрании — сейчас бы сказали, когда народ на референдуме.
6. В дальнейшем эта позиция полного и безоговорочного отрицания Руссо представительной системы несколько изменилась. В главе VII своего проекта реформ образа правления в Польше (1772 г.) Руссо признает, что “законодательная власть не может проявляться сама по себе и не может действовать иначе, как через депутатов”. Поэтому речь может идти лишь о более частой смене этих депутатов и о предъявлении им императивных мандатов, т.е. наказов избирателей, чтобы не допустить той бесконтрольности, которую Руссо клеймил в практике английского парламентаризма.

Источники

1. Ж.-Ж. Руссо. Трактаты. — М.: Наука, 1969, с. 149 – 255.
2. Ж.-Ж. Руссо. Педагогические сочинения в двух томах. Т.1. — М.: Педагогика, 1981. — 656 с.
3. Р. Ролан. Собр. соч. в 14-ти томах. Т. 14. — М.: Художественная литература, 1958. — 832 с.
4. Ф.Ф. Кокошкин. Лекции по общему государственному праву. Издание 2-е. — М., 1912. — 306 с.