Либерализм и тоталитаризм

Хрестоматия

М.Я. Острогорский

«Группировки граждан во имя политических целей, которые называют партиями, необходимы везде, где граждане имеют право и обязаны выражать свои мнения и действовать; но нужно, чтобы партия перестала быть орудием тирании и коррупции»

Из предыдущего раздела стало ясно, что П.Н. Милюков прочно стоит на позициях общего права (common law) британской школы и категорически не приемлет точку зрения романо-германской этико-правовой школы, которая в той или иной форме проявляется у авторов «Вех». Проникновение «в Россию влияния европейского реакционного романтизма» Милюкова глубоко задевает и беспокоит. Его раздражают этические и религиозные акценты веховцев, призывающих к «внутренней жизни». Он ставит форму над содержанием, учреждение над личностью, т.е. право, конституцию и парламент над этикой и религиозной верой, традициями и обычаями, не принимая во внимание отчужденность русского народа от «политики».

Говоря словами Гершензона, Милюков завет: «Все на улицу! Стыдно сидеть дома!». И что же получилось в итоге: «все сознания высыпали на площадь: хромые, слепые, безрукие», т.е. санкюлоты, закричали: «хотим большой политики, дайте право голоса» и т.д. На площади появился, конечно, и Ленин; стал громче всех кричать: веховцы борются «с идейными основами всего миросозерцания русской (и международной) демократии», они отрекаются «от освободительного движения недавних лет», обливают «его помоями» и т.д. Потом был Февраль 1917 и вскоре наступил «великий» Октябрь. Можно иронизировать сколько угодно над «мистическими» и «трансцендентными» настроениями веховцев, но, тем не менее, они стояли ближе к народу, чем думцы со своим конституционализмом, потому что теплый романо-германский дух для русских роднее, чем холодный англо-американский, — так уж распорядилась история и, отчасти, география.

Очень важно понять, что авторы сборника «Вехи» и не думали отказываться от права, как такового, для русского народа; статья Б.А. Кистяковского тому доказательство. Заслуга последнего как раз и состоит в том, что он, будучи профессиональным правоведом и социологом одновременно, четко уловил тогдашний настрой населения и верно расставил приоритеты: свобода совести первична, право вторично; этика абсолютна, норма относительна; сначала традиции, потом закон. Милюков, как антироманист, не принял «Дух законов» Монтескье и он, конечно, еще не знал про «Дух капитализма» Макса Вебера и всесилие «обычая» Хосе Ортега-и-Гассета. Бердяев, Франк и прочие веховцы уже тогда поняли суть человеческой экзистенции — наиважнейшей категории современной философии либерализма. Все разговоры о законности без надлежащего философского обоснования повисают в воздухе, превращаются в одну из самых тяжелых форм демагогии, поскольку произносятся перед публикой в профессиональной упаковке юристов.

Несмотря на то, что Милюков неверно определил пропорцию внутри либеральной идеологии, важнейшими компонентами которой являются философия (университетская структура), право (парламентаризм) и экономика, отдав предпочтение праву, ставя философию на второе место и ничего не делая в области экономики, его основная ошибка все же состоит не в этом. То, что парламентарии либерального толка делают упор именно на праве, вполне понятно, в конце концов, они выполняют свои профессиональные обязанности. Главная ошибка — ссора! Милюков наравне с Лениным вылил на веховцев ушат помоев только за то, что те призвали к этике в «общежитии» и к свободе религиозной совести. В результате весь русский идеализм Соловьева, Толстого и Достоевского, вполне адекватно представляющий тогдашний российский «электорат», был изгнан с общественной сцены.

К сожалению, ошибка столетней давности снова повторяется, хотя и в несколько измененном виде: очень большое внимание уделяется экономике, признается необходимость предоставления демократических свобод населению и абсолютно ничего не делается для развития либерального мировоззрения, которое может быть осуществлено только через систему «открытых» университетов. Итоги, как и следовало ожидать, плачевны: экономическая реформа повсеместно пробуксовывает; либеральные парламентарии разводят руками: «Что-то законы не выполняются, конституция нарушается, антифашистский закон не принимается, смертная казнь не отменяется и т.д.».

В связи с этим весьма полезно изучить доскональным образом западную систему демократии, основным механизмом которой является партийная система. Благодаря усилиям Андрея Николаевича Медушевского, сегодня мы имеем возможность читать глубокое исследование истории становления и функционирования зрелых партийных систем Англии и США, написанное русским либеральным социологом и историком М.Я. Острогорским, на которого ссылается даже Макс Вебер в своей работе «Политика как призвание и профессия», но которого, к сожалению, не знали или плохо знали в России. Об Острогорском вводное слово скажет издатель его главного труда «Демократия и политические партии» А.Н. Медушевский:

“Цельная философская и социологическая концепция русского исторического процесса была дана юридической школой (Б.Н. Чичерин, К.Д. Кавелин, А.Д. Градовский). В юридической мысли это нашло выражение в новой концепции социологической школы права (В.И. Сергеевич, С.А. Муромцев, Н.М. Коркунов). Сравнительный анализ западного конституционализма и русской политической практики был основан М.М. Ковалевским, выдающимся знатоком западноевропейского конституционализма. Сравнительно-исторический метод для анализа общих закономерностей и специфики русского и западноевропейского исторического процесса в эпоху перехода от абсолютизма к обществу нового времени занимает видное место в трудах Н.И. Кареева, Н.П. Павлова-Сильванского, В.О. Ключевского, П.Г. Виноградова. В это время были заложены основы русской социологии.

В этой перспективе развития магистральной линии русской и европейской мысли следует рассматривать труды Острогорского. Мыслители России, внесшие существенный вклад в современную политическую теорию, выступали и как философы, и как специалисты в области правовой науки, и как политики. Каждая из сторон их деятельности обогащала другие, создавая особый синтез. В деятельности Острогорского эти типологические черты находят вполне конкретное биографическое выражение.

М.Я. Острогорский (1854—1919) окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета. В течение ряда лет он работал в Министерстве Юстиции. Он окончил Свободную школу политических наук в Париже, где написал диссертацию на тему «О происхождении всеобщего равенства» (Les origines du suffrage universel, 1885). Основной предмет исследований этого времени — распространение принципов равноправия на различные категории общества. В связи с этим обращает на себя внимание интерес к проблеме женского равноправия (La femme au point de vue du droit public, 1891). Однако магистральной темой творчества Острогорского оказались проблемы западной демократии, к изучению которой он подошел с точки зрения механизма ее функционирования, прежде всего — политических партий, которым посвящена уже одна из первых работ. Именно это направление исследований, связывающее воедино философию, право, социологию и политику ведущих западных демократий, позволило Острогорскому сделать принципиально новый шаг в науках об обществе. На рубеже двух веков он заложил основы политической социологии как самостоятельной научной дисциплины, сформулировав выводы, получившие в науке характер парадигмы. Это стало возможным благодаря чрезвычайно широкому охвату проблемы, изучавшейся в значительной степени путем личных наблюдений. Острогорский изучал политические науки не только в России, но и в ряде стран Запада, особенно во Франции, получив европейское образование. В ходе своих многочисленных поездок в Соединенные Штаты и Великобританию он изучал механизм функционирования политических систем западной демократии и особенно — роль политических партий и их лидеров. фундаментальный труд Острогорского — «La democratic et l'organisation des parties politiques» («Демократия и политические партии») был впервые издан в Париже в 1898 г. на французском языке. Уже с рукописи он параллельно переводился на английский язык для одновременного издания в Лондоне и Нью-Йорке. Выход этой книги в свет вызвал большой интерес и полемику в западной научной прессе. Ученый вскоре получил предложение о занятии кафедры в Кливлендском университете США, однако, это предложение не было им принято, поскольку именно в это время он был избран депутатом Первой Государственной думы (1906). Таким образом, теоретический интерес к западной демократии сочетался с практической деятельностью по ее созданию в России. В дальнейшем труд Острогорского прочно вошел в классику политической науки, выдержал ряд изданий на основных европейских языках и по сей день пользуется заслуженной популярностью.

Для характеристики общего мировоззрения ученого важно отметить его вклад в русскую науку права и историографию. Пристальный интерес к русской истории в сравнительном освещении не оставлял Острогорского на всем протяжении его творчества. Он подготовил и издал особый труд для средних учебных заведений — сравнительные хронологические таблицы всеобщей и русской истории, которые выдержали не менее 18-ти изданий (1878—1903). М.Я.Острогорский является автором систематического курса русской истории, выдержавшего также много изданий. В этой перспективе сравнительного исследования выдержаны его курсы хронологии всеобщей и русской истории эпохи средневековья и нового времени. Важно отметить вклад ученого в исследование русского права. Он был одним из крупных знатоков русской юридической практики, издавшим систематические справочники для правоведов и юристов-практиков. Для этих трудов Острогорского характерно рассмотрение России в контексте мирового и, прежде всего, европейского исторического и политического процесса нового времени. Несомненна связь этих его работ с общей теоретической парадигмой всего творчества — становлением гражданского общества и правового государства, поиском оптимального пути трансформации традиционалистских структур в условиях распространения демократии. В отличие от других крупных русских социологов, таких, как М.М. Ковалевский, он не был создателем особой научной школы, не был он и крупным политическим деятелем, как П.Н. Милюков.

Его вклад в науку носит, главным образом, теоретический характер. Сам Острогорский, по-видимому, не предполагал, что совершил крупнейшее научное открытие, значение которого станет ясно лишь значительно позднее. Вернувшись в Россию, он принимал участие в конституционном движении, занимался депутатской работой в первой Думе от партии кадетов и умер вскоре после революции 1917 г.” (с. 8 — 9).

Демократия и политические партии

Заключение

Х. Возрастающая сложность социальной жизни сделала больше чем когда бы то ни было необходимым объединение индивидуальных усилий. Развитие политической жизни, призывая каждого гражданина к участию в управлении, заставляет его, для выполнения своего гражданского долга, входить в соглашение с своими согражданами. Одним словом, осуществление каждым своих собственных целей в обществе и в государстве предполагает кооперацию, которая невозможна без организации. Группировки граждан во имя политических целей, которые называют партиями, необходимы везде, где граждане имеют право и обязаны выражать свои мнения и действовать; но нужно, чтобы партия перестала быть орудием тирании и коррупции. Der Gott, der Eisen wachsen liess, der wollte keine Knechte (бог, который создал железо, не хотел рабства).

Согласно хорошо известной формуле Эдмунда Бёрка [1], партия является «совокупностью людей, которые объединяются для того, чтобы направить свои общие усилия на пользу национального интереса, на основе одного принципа, которому они все сочувствуют». Как бы ни было эластично это определение, данное великим борцом за систему партий, оно ставит партии довольно точные границы: партия является частной группировкой, ее основой является взаимное согласие относительно определенного принципа и ее целью является осуществление одного или многих объектов общественного интереса. На практике перешли через эти границы. Борьба за свободу, которую пришлось вести в Англии, прежде чем представительный режим сделался действительностью, так же как и соперничество знатных фамилий, породили организацию партий и привели к тому, что их целью сделалось обладание властью. Обладание властью было необходимо победившей партии не только для удовлетворения честолюбий и вожделений, но оно являлось единственным средством действительного торжества политической концепции, которую представляла эта партия. Антагонизм между концепциями, воплощенный в партиях, затрагивал самые основы политического общества; он был так глубок, и партийные страсти, в связи с этим, были так бурны и так непримиримы, что даже после победы, так сказать, в мирное время, приходилось защищать завоевания, как во время войны; нужно было, чтобы одна из двух партий заняла цитадель государства для того, чтобы внушать уважение противнику и чтобы беспрепятственно проводить основные принципы государственного порядка, которые она защищала. Но вскоре эти принципы были признаны всеми, они больше не подвергались опасности со стороны какой-либо партии, так как вошли в национальное сознание и находились под защитой создавшейся с тех пор новой власти, перед которой покорно склонились все партии: власти общественного мнения.

Между тем партии, вкусившие власть, совсем не думали от нее отказываться и по молчаливому соглашению пользовались ею попеременно, в зависимости от изменчивого счастья в борьбе. Противоречие, сначала случайное, между партией как группировкой свободных граждан, преследующих удовлетворение своих политических целей, и партией как отрядом, идущим на приступ власти, для того чтобы разделить добычу, затем сделалось постоянным. «Партийное управление» сделалось регулярным установлением. Его законность и необходимость были признаны в качестве политического догмата благодаря свойственной людям тенденции прикрывать эгоистические стремления соображениями общих интересов и благодаря той общераспространенной философии, которая всегда, даже до Гегеля, проповедовала, что все существующее — разумно. На континенте, где никогда хорошо не понимали английских установлений, а также истинной внутренней пружины режима свободы, которым пользуются англичане, стремились, при введении представительной системы, перенять у Англии те формы, в которых благодаря случайным обстоятельствам осуществлялась свобода, и эти формы были приняты как самая сущность свободных установлений. Ошибка была тем более естественна, что почти во всех странах континента борьба за свободу далеко не была еще закончена и что они еще находились в той переходной фазе, когда старый режим был уже разрушен, в то время как новый еще недостаточно хорошо укоренился, и когда можно было еще опасаться возвращения побежденных реакционных сил. Но в таких странах, как Англия и Соединенные Штаты, где демократический режим бесспорно укоренился и свобода зиждется как бы на непоколебимой скале, неизбежность того, чтобы партия, овладевшая властью, укреплялась, как в крепости, сделалось анахронизмом, и мнимая необходимость такого способа обеспечения господства партии для проведения в управлении политических принципов большинства является лишь чистой условностью, чтобы не сказать ложью. Никто не оспаривает того, что еще существуют страны, где демократические установления до сих пор еще недостаточно укоренились и даже являются лишь театральной декорацией и где, следовательно, захват власти является непременным условием свободы. Но не по примеру этих стран, которые должны еще пройти школу демократии, должны строиться методы демократического управления, и не по переходному состоянию должен равняться окончательный результат. Формула, которую приписывают Гамбетте [2]: «Управлять можно только со своей партией», в стране, уже достигшей свободы, имеет так же мало смысла, как и формула: «В суд можно идти лишь со своими судьями». К тому же разве сам Гамбетта после окончательного триумфа республики, уже овладев властью, не счел справедливым и полезным отказаться от этого правила и доверить своим политическим противникам наиболее важные посты в департаментах иностранных дел и военном? Его партия, воспитанная в узости этой формулы, не простила ему широты мысли, с которой он хотел от нее освободиться, и заставила его искупить это тем, что отстранила его от власти.

Как в действительности можно с этих пор оправдывать правило, согласно которому «управлять можно только со своей партией»? Задача управления заключается в двух функциях: издавать законы и их выполнять. Применение законов ускользает по самой своей природе от всех различий политических принципов, так как не может быть ни нескольких пониманий, ни нескольких способов выполнения законов при режиме, который не является режимом произвола. Там, где царит свобода, приход к власти какой бы то ни было партии не может ничего ни прибавить, ни убавить в правах граждан, в охране личности и их имущества. Не являются ли Англия и Соединенные Штаты живым доказательством этого? Даже в единственной области, где исполнительная власть имела бы возможность придать своей деятельности особое направление во внешней политике, правительства, к какой бы партии они ни принадлежали, видят себя вынужденными в силу вещей следовать одинаковой линии поведения. Таким образом, в Англии министерство партии тори и министерство либеральной партии ничем не отличаются друг от друга в своей внешней политике. Даже во Франции, во время Третьей республики, когда министерства сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой, внешняя политика не изменялась. Не кажется ли поэтому безразличным, принадлежит ли выполнение исполнительной власти той или другой партии?

Но если правительство, осуществляя исполнительную власть, не может захватить прав граждан, то дело обстоит иначе при выполнении законодательной функции. Расхождения, разделяющие граждан на различные лагеря, являются здесь естественными, необходимыми и благотворными. Чем тверже режим свободы укоренился в стране, тем более непосредственно возникают эти расхождения и тем более необходимо для разрешения этих расхождений, чтобы граждане распределялись по группам и вступали в бой. пользуясь всем тем оружием, которое свобода предоставляет в их распоряжение. Но почему ставкой в этой борьбе должна являться власть? Благодаря режиму народного суверенитета он имеет возможность осуществлять наиболее глубокие изменения в законодательстве, не беспокоясь о состоянии исполнительной власти: хочет она этого или нет, ей остается лишь подчиняться. Если, например, в стране, где существует режим свободной торговли, протекционисты захотели бы его уничтожить, им пришлось бы только провести активную пропаганду в стране для того, чтобы организовать протекционистскую партию, и, когда она получит большинство в палате, она издаст такой высокий таможенный тариф, какой ей заблагорассудится. Представители исполнительной власти, хотя бы они все до последнего были сторонниками свободной торговли, не могут, конечно, отказаться взимать новых таможенных пошлин.

Так как разрешение больших национальных проблем уже не зависит от исполнительной власти, то эти проблемы сами но себе уже не вызывают необходимости в воинственной организации. Нет сомнения в том, что вопросы, волнующие общество, далеко еще не исчерпаны и что всегда будут возникать новые допросы, вызывая борьбу взглядов и интересов. Но характер этих вопросов в свободных обществах коренным образом изменился, и вместе с ним должен измениться метод, применяемый для их разрешения. Даже не соглашаясь с тем различием между военным обществом и обществом промышленного типа и с тем соответствием в организации каждого из них, с его характером, на которые указал Герберт Спенсер, следует признать, что, поскольку речь шла о завоевании прав для граждан, о политической борьбе, о разрушении старого порядка, оправдывалась и была даже необходима организация народных сил, походящая на военную. Но для реконструкции общества постоянная гражданская война между партиями является большим препятствием, она рассеивает силы, которые следовало бы объединить, она их расходует в бесплодных битвах; и даже тогда, когда достигнуты положительные результаты, потери материальных и моральных сил громадны, если только эти силы к тому же не извращены еще в своем существе нездоровым соперничеством политических союзов, называющихся партиями. Теперь, когда политические противоречия исчерпаны или почти исчерпаны и когда перед всеми нациями настойчиво, а иногда и угрожающе выдвигается необходимость разрешения социальных вопросов, они в той или иной степени встают перед всеми. «Мы все социалисты», — как сказал двадцать лет тому назад сэр Вильям Харкурт, известный английский государственный деятель. И еще вчера во время замечательного выступления об избирательном режиме в швейцарском федеральном совете представитель католического центра, указывая на то, что так называемые исторические партии потеряли смысл своего существования, констатировал, что теперь «все наши партии стали социальными» [3]. Поставленные на общую почву, различные взгляды по вопросу о социальной политике могли бы быть легко согласованы, но систематическая война между партиями, подчиняющими все своим собственным целям, очень часто препятствует этому, и можно сказать без преувеличения, что одним из главных препятствий к справедливому и мудрому разрешению социальных вопросов является современный режим и политическое торгашество партий, думающих только о выгодах своей лавочки.

Вредные и деморализующие результаты конкуренции между партиями достигают своего предела, когда эта конкуренция ограничивается двумя постоянными партиями, удерживающими или оспаривающими политическую монополию. Вмешательство третьих партий стесняет их в их торговле и иногда обеспечивает публике несколько большую свободу действий, но не вносит больших изменений в положение, так как третьи партии стремятся лишь вырвать у господствующих партий захваченную ими политическую монополию. Снабженные той же организацией, третьи партии движимы той же жаждой власти, как бы ни были сильны бескорыстные мотивы, которые иногда к этому примешиваются. Пока партии, даже при большом их числе, останутся косными организациями, неспособными приспособляться к постоянному течению современной политической жизни и к изменчивым колебаниям ее стремлений, неспособными обеспечить сотрудничества, необходимого для достижения общей цели. не подавляя при этом индивидуальной свободы, неспособными осуществить группировку граждан вокруг принципов и идей, освобожденных от противоречий обманчивых универсальных программ и не связанных с более или менее корыстными заботами о том, чтобы захватить и эксплуатировать власть, — партии не смогут выполнить своих истинных задач.

XI. Не достаточно ли ясно теперь то разрешение, которого требует проблема партий? Не состоит ли оно в том, чтобы отказаться от практики косных партий, постоянных партий, имеющих своей конечной целью власть, и в том, чтобы восстановить и сохранить истинный характер партий как группировок граждан, специально организованных в целях осуществления определенных политических требований? Такое разрешение вопроса освободило бы партии от целей, имеющих лишь временное и случайное политическое значение, и восстановило бы ту их функцию, которая является постоянным смыслом их существования. Партия как универсальный предприниматель, занимающийся разрешением многих и разнообразных проблем, настоящих и будущих, уступила бы место специальным организациям, ограничивающимся какими-либо частными объектами. Она перестала бы являться амальгамой групп и индивидуумов, объединенных мнимым согласием, и превратилась бы в ассоциацию, однородность которой была бы обеспечена ее единой целью. Партия, держащая своих членов как бы в тисках, поскольку они в нее вошли, уступила бы место группировкам, которые бы свободно организовывались и реорганизовывались, в зависимости от изменяющихся проблем жизни и вызываемых этим изменений в общественном мнении. Граждане, разойдясь по одному вопросу, шли бы вместе в другом вопросе.

Изменение метода политического действия, которое произошло бы на этой основе, коренным образом обновило бы функционирование демократического управления. Применение нового метода началось бы с выявления первопричин коррупции и тирании, порождаемых нынешним партийным режимом. Временный характер группировок не допустил бы больше содержания этих регулярных армий, с помощью которых завоевывают и эксплуатируют власть. С другой стороны, так как новые партии будут ограничиваться какой-либо частной целью, то «регулярность» потеряет свой смысл, партия, организованная ad hoc, не сможет больше опираться на своего рода апостольское наследие или выдвигать старую вывеску для привлечения клиентов. Она должна будет опираться на согласие разума и сознания по поводу какого-либо определенного вопроса, по поводу какого-либо специального дела. Будучи подчинена служению исключительно этому делу, партийная организация будет возвращена к своей роли средства и перестанет являться целью; будучи ранее тиранической госпожой, она должна будет превратиться в покорную служанку.

Поставив деятельность гражданина в эти новые рамки, новый метод даст ему возможность и даже заставит его принимать более активное участие в управлении и с большей сознательностью выполнять свои гражданские обязанности. Вместо того чтобы заранее давать общее согласие всем решениям одной-единственной организации по поводу всех политических проблем, которые только могут возникнуть, гражданин будет иметь возможность и должен будет высказываться по существу каждого крупного вопроса, по которому расходится общественное мнение, и будет вынужден чаще прислушиваться к голосу своей совести. Призыв, обращенный к избирателю со стороны заинтересованных организаций, будет им услышан значительно скорее, чем при нынешнем режиме: поставленный перед одним каким-либо определенным вопросом, избиратель будет способен понимать то, что ему говорят, в то время как сейчас этого нет. Те, кто проводил избирательные кампании среди народных масс, единодушны в том, что нет возможности заставить всю массу избирателей понять одновременно больше одного вопроса, но что зато, если взяться за одну проблему и если постараться хорошо ее объяснить, а нужно очень стараться, — то можно заставить народные умы воспринять ее; даже на окраинах (slums) Нью-Йорка и Чикаго такой опыт дал положительный результат. Роль, которую сыграли в последние годы специальные организации в Англии, как, например, Лига таможенных реформ или Бюджетная лига, явилась новым доказательством того превосходства, которое с этой точки зрения имеют специальные группировки над универсальными партиями.

Таким образом, гражданин, который в настоящее время затрудняется высказать свое мнение и часто даже вынужден отказаться от этого, будет, наоборот, побуждаться к этому; энергия его воли и активность его сознания, вместо того чтобы быть усыпленными, будут пробуждены. Индивидуальная ответственность будет стимулирована, тем более что новый метод неизмеримо усилит моральную свободу гражданина, укрепив дисциплину, без которой невозможно никакое общее действие, требующее поддержки масс. Согласие гражданина с организацией, преследующей одну какую-либо цель, будет, естественно, совершенно безоговорочным. Подчинение собственного я, являющееся целью дисциплины и основанием всякой ассоциации, проявится здесь полностью, и между тем эта жертва будет для гражданина настолько же легкой, как и малоунизительной. Если воспользоваться знаменитой антитезой Паскаля, то полное подчинение я, возможно лишь со стороны ангела или животного. Новый политический метод дает возможность гражданину подчинить свое я, оставаясь человеком. Он никогда не потребует полного вклада его личности в общий фонд, он потребует от него лишь частичного участия. Так как гражданин не отдастся весь целиком, то, отдаваясь, он всегда будет чувствовать себя хозяином самого себя и всегда сможет пользоваться своей свободой в качестве свободного человека. При системе постоянных партий он может это делать лишь в качестве взбунтовавшегося раба, возвращая себе свободу лишь на один момент; если он и сбросит с себя порабощение одной партии, то лишь для того, чтобы принять гнет другой, так как, вступая в одну из них, он как в той, так и в другой немедленно попадает в зависимость от регулярности. Новый метод кладет конец этому моральному рабству и освобождает разум и сознание.

Избавленный от морального давления, оказываемого на него партийной традицией, освободившись от кошмара регулярности, угнетающего его воображение, гражданин, которого мы видели склонившимся перед массами, боязливым и робким, сможет воспрянуть и вновь вернуть себе самоуверенность. Он перестанет опасаться толпы; он будет всегда озабочен тем, что он недостаточно приспособлен к общественности, но толпа ему будет казаться менее страшной, когда его силы, вместо того чтобы быть сосредоточены в универсальных и вечных рамках постоянных партий, будут распределены между многими специальными и временными организациями. Их определенный и ограниченный характер сам собою станет очевидным для гражданина, и он найдет в этом факте, постоянно рисующемся перед сознанием, поддержку против его собственной слабости духа. «Большинство» не будет ему больше внушать мистического страха, когда он увидит его непостоянство, когда для него станет очевидным, что оно изменится вместе с проблемами и что те элементы, которые в одном случае составляют ядро большинства, в другом случае остаются в меньшинстве. Могуществу запугивания со стороны общественного мнения, порожденному демократией, будут таким образом, благодаря новому методу политического действия, поставлены такие пределы, которыми не смог ее ограничить принцип демократии.

XII. Новый метод дает возможность мнениям одновременно выявиться с большей свободой и утвердиться с большей искренностью. Вместо того чтобы случайно соединяться в амальгаме разнородных элементов и механически сдерживаться в твердых рамках постоянных партий, они смогут распределяться и перераспределяться по доброй воле в однородные категории, в зависимости от их естественного сродства. Сторонник свободной торговли, будучи одновременно врагом неограниченной чеканки серебра, не должен будет больше вступать в протекционистскую партию лишь потому, что последняя решила высказаться против свободной чеканки. Так как вопросы, по которым должны будут высказаться избиратели, не будут больше перепутаны, все смогут высказываться без задних мыслей и оговорок. Мнения нации не будут больше являться предметом фокусов, не нужно будет больше расшифровывать избирательных вердиктов, как шарады или ребусы, так как будет точно известно, к чему они относятся. Спорные вопросы смогут всегда рассматриваться как таковые, а не как раньше, с точки зрения интересов партии и тех последствий, которые может иметь то или другое их решение для успеха и престижа ее знамени, для ее будущего и не весть еще для чего.

Методы политической пропаганды изменятся. Так как отдельные проблемы будут лишены искусственной поддержки социальной вывески постоянной партии и предстанут перед общественным мнением под своим собственным именем, общественное мнение должно будет, плохо ли, хорошо ли, обрабатывать эти проблемы более или менее долго и плодотворно, независимо от того, будет ли решение положительным или отрицательным. Будет меньше доводов пользоваться сенсационными методами, действующими на эмоции и чувства, придется скорее овладеть умами, чем брать их приступом при помощи политической шумихи. Станет возможным политическое воспитание масс в настоящем смысле этого слова. В настоящее время оно является фактически невозможным. Постоянная партия, которая сделалась универсальным предпринимателем по разрешению политических проблем, всегда должна одновременно заниматься многими проблемами. Но по изречению Джона Брайта, ставшему поговоркой, «нельзя пропустить одновременно 20 карет через ворота Тампля». При системе временных организаций с единственной целью партия сможет и должна будет целиком посвятить себя пропаганде частной цели, которую она стремится осуществить; не будет другого пути, как только сделаться ее апостолом. Заинтересованный различными задачами, избиратель направит свое внимание на ту из них, которая ему будет казаться, правильно или нет, наиболее важной или наиболее злободневной, и отдаст свой голос знаменосцу этой задачи. Вопрос, который соберет вокруг себя наибольшее число борющихся как за, так и против него, естественно, окажется победителем в избирательных скачках. Требования, которые соберут лишь небольшое количество голосов, окажутся в хвосте, и их сторонники должны будут отложить надежду на успех до следующих состязаний, в которые им придется вступить уже с большими силами, чтобы рассчитывать на реванш.

Новый метод устанавливает как бы для всех мнений естественный стаж, которого не знает нынешняя система.

Восстановление свободы мнений в политических проблемах не замедлит улучшить нравы политиков. При нынешней системе постоянных партий с универсальными программами кандидат или депутат является неизбежно, в большинстве случаев, шарлатаном. Он должен быть не только в некотором роде доктором omni re scibili et quibusdam aliis в политической области и иметь готовые решения по всем возможным проблемам, но он должен быть готовым к разрешению этих проблем в кратчайший срок, как бы они ни были различны и многочисленны. Чтобы обеспечить партии возможно большее количество избирателей и чтобы никого не обидеть, он должен давать обещания направо и налево, и, так как выполнить их невозможно, он делается профессиональным лгуном, в то время как в основе он, быть может, не более бесчестен, чем другие люди. Но поскольку новый метод создает группировки избирателей по проблемам дня, кандидат или депутат, вместо того чтобы играть роль мольеровского Дон-Жуана, сможет и должен будет честно избрать и взять на себя такое дело, которое он будет способен защищать. Он сможет, конечно, дать свое согласие на несколько требований, предложить себя в качестве вождя многим организациям и рассчитывать на голоса их сторонников. Но он будет, очевидно, заинтересован в том, чтобы не перегружать себя вопросами, которых он не сможет защищать. Избранный в качестве борца за определенную цель или несколько специфических целей, депутат окажется в более тесных отношениях со своими доверителями и будет принужден к гораздо более действительной ответственности в отношении их. Депутат не сможет больше скрываться за вывеской партии; когда у него потребуют отчета в его поведении, он не сможет больше приглашать своих сограждан взойти на Капитолий, чтобы воздать хвалу богам некогда одержанных партийных побед. Его будут судить исключительно по его заслугам и по его неудачам.

Когда таким образом вместо условного критерия партии первенствующее значение получит критерий личных заслуг, достойные люди будут иметь больше возможности выдвинуться: они не будут неизбежно вытесняться политиками, которые рекламируют себя своей партийной ортодоксальностью. Лучшие люди будут легче продвигаться и займут подобающее место; будет сделан большой шаг к разрешению проблемы управления лидеров, имеющий такое важное значение при демократии.

Нельзя сказать, что профессиональный политик будет отстранен и обязанность wire-puller'a будет уничтожена. Всякая организация нуждается в механике, а следовательно, и в машинистах; так обстоит дело во всех организациях, предназначенных к овладению большими массами людей, как это имеет место при демократическом управлении. Нельзя будет, следовательно, обходиться без услуг «организаторов» различных рангов. Но эти помощники никогда не смогут сделаться руководителями, так как они не будут больше хранителями партийной веры, великими жрецами ее культа: чем больше фетишистского культа, тем больше жрецов. Как и сейчас, найдется, конечно, достаточное количество людей, которые сделают из партии простую ступень для своей политической карьеры или которые будут ее эксплуатировать другим способом; однако их действия будут гораздо менее опасными, так как им придется всегда бороться против того положения, которое им создает отсутствие непрерывности в существовании партий, преследующих только одну цель. Крупные частные коммерческие интересы смогут также эксплуатировать специальную партию. Фабриканты смогут учредить протекционистскую партию, но они не смогут больше взывать к тени Авраама Линкольна или лорда Биконсфильда и к славе республиканской или юнионистской партии, чтобы добиться введения покровительственных пошлин; они должны будут бороться под своим собственным флагом.

Новый метод, таким образом, внесет всюду больше света и потребует больше откровенности, больше искренности даже от продажных дельцов и партийных эксплуататоров. Добросовестные граждане не должны будут больше поддерживать этих людей из политического благочестия, после того как отпадут заботы о сохранении партии. Условная политическая мораль потеряет один из своих существенных источников. Словом, новый метод будет способствовать повышению морального уровня как избирателей, так и уполномоченных народа, как управляемых, так и управителей.

XIII. Значение нового метода так велико потому, что он основан на жизненном принципе того порядка вещей, который вышел из демократической революции, т.е. на принципе «союза, заменившего единство». Старый порядок, единый и нераздельный, погиб вместе с обществом, которое служило ему основой. И так же невозможно восстановить этот порядок, как невозможно воскресить это общество. Ни в религиозной сфере, ни в обществе, ни в государстве единство больше невозможно с тех пор, как началась эра свободы, когда идеи и интересы стремятся укорениться во всем своем разнообразии. Различные социальные элементы не могут поддерживаться в единстве иначе, как путем тирании, будь то тирания, вооруженная мечом, или моральная тирания, которая началась с теократии и продолжается в форме социальных условностей. Как только абсолютная власть меча или традиции ослабевает, гармония элементов, составляющих общество, может быть восстановлена только путем согласия воль, только путем союза. Но так как в освобожденном обществе сталкиваются стремления и интересы беспредельной сложности и многочисленности, эта гармония уже не может являться универсальной и постоянной гармонией, основанной на неподвижной базе. Точно так же согласие воль не может установиться раз навсегда и по всем вопросам, постоянно изменяясь и возобновляясь, в зависимости от изменяющихся отношений, фактов и идей. Подобно постоянному обмену веществ, который поддерживает в равновесии органический мир и постоянно возобновляет в нем жизнь, союз воль, проявляясь в изменяющихся и последовательных сочетаниях, призван обеспечивать гармонию элементов, из которых составляется общество.

Новый социальный синтез, необходимый освобожденному обществу, заключается в этом свободном союзе воль. Если его не находили, то потому, что его искали в прошлом, одержимые идеей единства, воспринятой таким образом, что невольно возникает воспоминание о Калигуле. К тому же мечта сумасшедшего цезаря была менее безрассудной; он хотел, чтобы человечество имело одну-единственную голову, чтобы легче было его умертвить, в то время как современные унитаристы мечтают о том же для того, чтобы облегчить его жизнь. Единство, которое стремятся восстановить, может быть лишь механическим единством; ему всегда будет недоставать жизненной связи. Эта последняя не может основываться на чувстве и не может быть заменена организацией. Не существует больше «политического кредо, могущего захватить душу не на живот, а на смерть», — о котором мечтала молодая Англия, — безразлично, отмечено ли это кредо печатью реакционной традиции или же оно происходит от революционного мистицизма. Наиболее централизованная организация, будет ли она цезаристской или якобинской, сможет дать лишь бесплодную видимость единства. Для того чтобы в новом обществе, которое более не скрепляется ни чувствами, ни привычками, социальная связь была эффективной, она должна основываться прежде всего на сознании общих интересов, поднимающемся над разнообразием социальных стремлений, и на сознании прав и обязанностей по отношению к общественному делу. Это двойное сознание приводит к союзу воль, развивает его и создает таким образом внутреннюю силу нового социального синтеза. Благоприятные условия его функционирования обеспечиваются самим демократическим порядком, который вызвал необходимость в новом синтезе, так как демократия явилась для того, чтобы одновременно и разрушить и создать. Уничтожив старые рамки, она разрушила барьеры, разделявшие граждан на классы или замкнутые группы; она разрушила крепости господствующего класса, властвовавшего над чернью, которая копошилась где-то внизу; благодаря одному этому факту уравненная почва должна была сделаться почвой для встреч и сближения членов общества. Так как все они оказались поставленными на равную ногу, они могли — что им было недоступно ранее — вступить в контакт, узнать друг друга, и сговориться о том, что их объединяло, среди того, что их разделяло. Таким образом, демократия, далекая от того, чтобы расчленить общество на атомы, «натравить класс на класс», как это считали сторонники контрреволюции, приводила различные социальные интересы к взаимному согласованию и одновременно указывала им в некотором роде способ действия, наиболее подходящий для этой цели: уничтожая устойчивые границы классов, срывая Капитолий, так же как и Авентинскую гору она делала устарелой ту борьбу, которая, подобно гражданской войне, разделяла общество на два лагеря; она побуждала соперников к тому, чтобы они, вместо того чтобы костенеть в неразрешимой непримиримости законченной политической или социальной системы, смягчали взаимные противоречия, раздробляя их, так сказать, и соединяя их с практическими нуждами и возможностями момента. Так как обращение к грубой силе было исключено, это сделалось единственно возможным путем для разрешения проблем общества, и в особенности тех, которые представлялись наиболее важными и наиболее сложными, так как одинаково невозможно, чтобы социальный порядок мог сохраниться без изменений или полностью преобразовался в одно мгновение; жизнь общества является лишь последовательным рядом частичных и предварительных мировых сделок.

Теоретические принципы современного управления не имеют другой базы. Доктрина народного суверенитета, социального договора, общей воли — эти в такой степени обесславленные и раскритикованные теории служат непоколебимой основой современного государства, если оно скреплено принципом союза, заменившим единство. С тех пор как не признают больше божественного права, верховная власть осуществляется во имя права индивидуума или класса. Носительницей этой власти может являться лишь совокупность нации, и деятельностью этой власти не может руководить никакая другая воля, кроме общей воли. Если для того, чтобы придать закону силу, необходимо одобрение граждан, то, следовательно, взаимоотношения между государством и гражданами и членами государства между собой опираются на базу, тождественную той, которая в праве называется договорной. Не признал ли сам сэр Генри Сумпнер Майн [4], один из наиболее строгих критиков демократии, что договор является конечным достижением современной цивилизации в социальных отношениях? Не были ли также люди XVIII века совершенно правы, когда провозглашали свои принципы; они лишь сделали ошибку, понимая их осуществление в политической жизни под метафизическим углом зрения единства. Они брали индивидуума в его абстрактном одиночестве (как я это показал в первых главах этой книги), и они так же абстрактно рассматривали общество. Эта ошибка их погубила, она исказила все выводы, которые они делали из своих принципов.

«Общая воля» Руссо, в которой сосредоточивается суверенитет народа, является постоянной волей «морального существа», имеющего собственное существование помимо и над частными волями и облеченного абсолютной властью единой и нераздельной. Как же она может быть постоянной, единой и всегда тождественной самой себе, когда она является, как указывает сам Руссо, лишь равнодействующей частных воль, воль, по самому своему понятию подлежащих изменению? Одно из двух, либо она не является равнодействующей этих воль, либо она не обязательно идентична сама с собой; но и в том и в другом случае она больше не «общая», и тогда суверенитет народа повисает в воздухе. Иначе говоря, единство «общей воли», согласно чистой логике, превращается в ничто. На практике получается тот же результат. Чтобы «общая воля» могла существовать, чтобы она была живой, нужно, чтобы частные воли были принесены ей в жертву; так как если хотя бы одна из них будет существовать и утвердится хотя бы на один момент, общая воля не будет уже полной, т.е. не будет существовать. Точно так же в ассоциации, организованной согласно «социальному договору», каждый член ассоциации обязан, в силу самого факта конституции данной ассоциации, передать обществу все свои права; таким образом, ассоциация получает над ним безграничную власть, государство является новым хозяином имущества всех своих граждан, их убеждений и даже самой их жизни.

Обязана ли ошибка, приведшая к этому чудовищному результату, влиянию политических идей древности, которым следовал Руссо, или же она происходит из другого источника? Она зависит исключительно от того, что он рассматривал общую волю как сущность, тогда как в действительности она не представляется, как сказали бы философы, существом, но представляется явлением; она есть выражение взаимоотношения между существами, проявлением частных воль, стремящихся к общей цели, или, пользуясь уже приведенным выражением, равнодействующей частных воль, направленных на объект общего интереса.

Это значит, что, будучи далекой от того, чтобы олицетвориться в логическом фантоме и застыть в нем навсегда, общая воля принимает в живом обществе столь различные и многообразные выражения, сколь различны и многообразны движения частных воль, вызываемые объектом общего интереса. Это исправленное понятие общей воли, однажды заменившее собой понятие, послужившее исходной точкой для рассуждений Руссо, полностью сцепляется с доктринами народного суверенитета, общей воли и социального договора с такой же строгой логикой, какой нам представляется логика Руссо. Несообразности, которые в ней накопились, исчезают, и критика, выдвинутая против этих доктрин, сводится на нет.

Общая воля, такая, какой я ее только что определил, не обладает больше абсолютной властью, попирающей «субъекта»; она содержит в себе ограничение себя самой, так как она является лишь проявлением воль, направленных к определенным целям, достигающих своего результата с достижением этих целей, и так как этот результат может даже быть аннулирован новой комбинацией частных воль, подобно тому, как судебный приговор может быть аннулирован судом высшей инстанции. «Полное присоединение каждого члена со всеми его правами» с этого момента теряет свой смысл.

Представительство, которое Руссо считал несовместимым с суверенитетом народа, перестает быть таковым или казаться таковым, как только перестают рассматривать общую волю в качестве абсолютной сущности. «Суверенитет по своему существу заключается в общей воле, воля же не может быть представлена, — говорит Руссо, — она может быть либо той, либо иной, середины быть не может». Следовательно, представленная общая воля уже не является общей, она уничтожена, и там, где народ слишком многочислен, чтобы действовать персонально, он уже не может больше проявлять своих суверенных прав; другими словами, он не может быть свободным, «если государство не очень мало». Все это диалектическое нагромождение рушится при простом замечании, что общая воля не является постоянной волей «морального существа», а лишь выражает состояние частных воль, встречающихся на почве «объекта общего интереса». Представители, следовательно, лишь представляют это состояние, но отнюдь не сами эти воли, которые остаются точно такими же, какими они были до этого, способными свободно проявляться в новых формах, т.е. проявлять общую волю в бесконечно новых условиях. Если бы согласие между общей волей и ее представителями предполагало постоянное согласие, можно было бы с полным правом сказать вместе с Руссо, что «самодержец может заявить: я хочу в настоящий момент того, чего хочет такой-то человек, или по крайней мере того, о чем он говорит, что он этого хочет; но он не может сказать: я захочу завтра того, чего захочет этот человек, так как абсурдно, чтобы воля закабаляла себя на будущее». Сущность общей воли в соответствии с ее исправленным понятием заключается именно в том, что она никогда не сможет сказать: «Я захочу того, чего захочет завтра этот человек», так как «завтра» уже предполагает новое согласие воль. Следовательно, сказать, что «воля закабаляет себя на будущее», отдаваясь представителям, было бы неточно. Без сомнения, представители могут перейти границы, в которых они должны держаться, но это является простым вопросом предосторожности, зависящей от политического искусства, и ни в какой мере не затрагивает самого принципа представительства.

Принцип союза, заменивший единство, уничтожает таким образом губительные и абсурдные последствия, к которым приводит у Руссо доктрина суверенитета народа. В то же время он дает возможность извлечь из этого суверенитета желаемые результаты, которые Руссо тщетно старался установить. Его главной задачей было «найти такую форму ассоциации, которая всей своей общей силой защищает и поддерживает личность и имущество каждого члена ассоциации и благодаря которой каждый, соединяясь со всеми, в то же время подчиняется лишь самому себе и остается таким же свободным, как и раньше».

«Социальный договор», вопреки своему автору, не дал разрешения этой основной проблемы, так как в конечном итоге член ассоциации подчиняется воле, находящейся вне его, существу высшему по отношению к нему, которое может сделать все, что захочет. Наоборот, принцип, сторонником которого я являюсь, приближает вас к искомому решению. Утверждение Руссо, согласно которому гражданин, подчиняясь общей воле, подчиняется лишь самому себе, перестает быть явным софизмом, каким оно было у Руссо, если общая воля понимается в том смысле, который придаю ей я, так как она уже не находится вне члена ассоциации и последний действительно каждый раз способствует выработке решения или, по крайней мере, намечает главные линии, которые уточняются и развиваются его уполномоченными и представителями. Даже когда берет верх мнение, противоречащее его собственному мнению, то его воля остается неудовлетворенной только по существу данного вопроса и ничто не мешает ей утверждаться с полной свободой во всем том, что не касается этого вопроса. Договорный характер ассоциации, по Руссо, исчерпывается тем актом, которым она создается; после того как этот акт выполнен, нет более договаривающихся, а есть лишь «самодержец» и «подданные». Если же, наоборот, ассоциация основывается на моем принципе, вся постройка Руссо восстанавливается; договорный характер ассоциации не является более обманом зрения, он является, так сказать, ее бессмертной и живой душой, на том бесспорном основании, что этот принцип, чтобы вкратце одним словом охватить все предшествующее, предполагает не социальный договор, но социальные договоры, следующие друг за другом в бесконечной последовательности. И если «надо всегда возвращаться к первому соглашению», можно сказать, что это соглашение, этот первоначальный социальный договор, имеет единственную статью о том, что социальные договоры будут иметь место. Т.е. он обуславливает, что члены общества, будучи все равными в своих правах, не будут применять силы в своих взаимоотношениях, но что они будут добиваться взаимного согласия всякий раз, когда социальная жизнь выдвинет проблему общего интереса, и что достигнутое соглашение сделается законом.

XIV. Новый метод политического действия является, таким образом, как бы основанным на данных опыта, так же как и на доводах разума.

В возражениях, конечно, не будет недостатка, но они не будут решающими. В своем большинстве они заранее опровергнуты на предыдущих страницах. Уже во времена торжественного учреждения английского кокуса в 1877 г., чтобы показать превосходство этого установления, говорили: «Если для каждого вопроса приходится поднимать особую агитацию, какая это потеря времени, энергии и средств! Не лучше ли было бы организовать один раз навсегда федерацию, которая могла бы высказываться по любому поднятому вопросу со всей авторитетностью голоса нации?»

Это замечание, сделанное в Бирмингеме, основывается на взглядах, свойственных промышленности, в которой удешевление продуктов достигается путем экономии усилий, затрачиваемых на производство, благодаря употреблению машин и уменьшению накладных расходов, что делает возможным концентрацию производства. Но люди, составляющие свободное общество, — не машины, и политическая деятельность не имеет ничего аналогичного с промышленным производством; ее сила зависит от индивидуальной сознательности, и ее продуктивность растет не в соответствии с сэкономленными усилиями, а в соответствии с усилиями затраченными. Уменьшение «накладных расходов» в политической деятельности осуществляется в высшей степени при абсолютном режиме, где один думает или по крайней мере предполагает думать за всех; там действительно нет больше «потерь энергии, времени и средств»!

Но не является ли существование многих организаций с различными задачами источником всякого рода недоразумений? Не будут ли они перекрещиваться и сталкиваться друг с другом, оспаривая друг у друга сторонников, и не придется ли этим сторонникам бороться в одной организации против тех, кто является их союзниками в другой? Но такая путаница является лишь воображаемой. Там, где свобода еще не вошла в обычай, приходится отделять человека от его идей и производить между ними раздел; оппозиция, проявленная в отношении чьих-либо мнений, рассматривается как оскорбление или личный выпад, и согласие, достигнутое с ними по определенным пунктам, не допускает разногласий по другим. Но в обществах высокой цивилизации, освободившись от родовых обычаев и экклезиастического понимания универсального кредо и встречаясь в изменяющихся комбинациях, люди легко понимают друг друга с различных точек зрения, без всякой розни в личных отношениях. Теперь можно постоянно встретить людей, принадлежащих к соперничающим религиозным сектам, делающих общее дело вне церкви; у них одинаковые политические убеждения, но они расходятся по вопросам научных, литературных и других споров; спорят по профессиональным вопросам, в суде, на бирже и еще где-либо, но, покинув спорную почву, тотчас же возобновляют дружественные отношения. Почему же то же положение, приложенное методическим образом к политическим проблемам, которые в свою очередь дифференцировались, будет чревато беспорядком?

Но не проявится ли все же еще больший беспорядок при рассмотрении политических вопросов со стороны общественного мнения? Каким образом избиратели, колеблющиеся между различными специальными организациями, смогут при выборе своих депутатов давать точные ответы на поднятые вопросы, если будет несколько таких вопросов? Каким образом будут знать, к какому вопросу относится избирательный вердикт? Я уже здесь ответил заранее, каким образом кандидаты, являющиеся знаменосцами наиболее важных в глазах избирателей и наиболее срочных вопросов, придут первыми в избирательной скачке; распределение вопросов произойдет в некотором роде само собой.

Если предположить, что разделение политических проблем между несколькими специальными партиями сможет произойти без замешательства, не вызовет ли оно своего рода распыления национальной мысли и воли, которое явится разрушительным с общей точки зрения, устанавливающей последовательность в планах и порядок в политической деятельности? Такое распыление является лишь кажущимся. При нынешней системе вопросы, соединенные в партийной программе, представляют собой амальгаму, а не целостное тело; они соединяются и разъединяются в зависимости от оппортунистических расчетов и соображений. Ни в какой мере не усложняя это состояние вещей, — что сделать было бы совсем не легко, — новый метод скорее будет благоприятствовать крупным течениям политической мысли и оттеснит незначительные течения.

Теперь, когда обе партии действуют как два соперничающих союза, собирая голоса различного происхождения, каждый голос имеет свою цену благодаря поддержке, которую он может оказать тому или другому союзу; он представляет из себя ценность не потому, что он существует, но потому, что он присоединяется. Партии также часто вынуждены заигрывать с представителями фантастических требований — fads и crotchets. Но когда вопросы, соединенные ныне под общей вывеской, будут разъединены, голоса сторонников второстепенных вопросов не смогут больше служить поддержкой и будут обесценены на избирательном рынке.

Чаще всего они будут рассеиваться в массе всеобщего голосования, нейтрализуя друг друга, и освободят место защитникам и противникам наиболее важных вопросов, т.е. таких, которые уже завоевали значительную часть общественного мнения.

Если разделение проблем, предполагаемое новым методом, не представляет никаких затруднений для функционирования политической жизни, будет ли так же обстоять дело в отношении избирателя? Вместо того чтобы выискивать проблемы поодиночке, не предпочтет ли он принять целиком универсальную программу, гарантированную старой партийной маркой? Это очень возможно. Но что это будет значить, как не то, что избиратель не захочет свободы и предпочтет оставаться рабом? Нельзя, конечно, применить к нему Моисеева закона, который предписывал прокалывать ухо всякому, кто предпочитал рабство свободе; по отношению к нему существует другой долг: нужно с него снять его цепи и открыть ему двери его темницы. Нужно, чтобы он смог сделаться свободным, и, однажды получив свободу, он научится быть человеком.

Но можно ли будет действительно поздравлять себя с положительным результатом, если избиратель самостоятельно предпочтет присоединиться к одному-единственному вопросу, чем быть порабощенным партией с всеобщей программой? Не придется ли его бояться, как боятся классического homo unius libri, опасаться его фанатизма, его непримиримости, которые затруднили бы соглашения, которыми живет политика и общество? Наоборот, новый метод предупреждает эту опасность, которая к тому же гораздо больше при постоянных жестких партиях. При новой системе член одной специальной партии найдет на своей стороне своих вчерашних противников и на противоположной стороне своих вчерашних союзников, и ему естественно придется отличать людей от тех кратковременных расхождений, которые их разъединяют, и отдать должное идеям и чувствам иным, чем его собственные. Временные партии с единым объектом явятся, таким образом, в силу достоинств самой их конституции и их целей в некотором роде вакциной против партийной страсти и сектантского фанатизма: они сделаются школами терпимого и широкого разума.

Но в ответ на это не сделаются ли взаимоотношения избирателей с их представителями более жесткими? Поскольку депутат будет избран не на основании общности его политических чувств с чувствами его доверителей, но в силу точного согласия их взглядов по специальному вопросу, не сделается ли представитель простым делегатом, а выборы простым плебисцитом? В действительности основы представительного режима не будут ни изменены, ни извращены. Представитель будет выбран не только для того, чтобы выражать волю избирателей по поводу той или иной проблемы, но также и для того, чтобы выполнять текущую парламентскую работу и, в частности, чтобы наблюдать за правительством. Так как выполнение этой последней задачи не допускает императивных мандатов, то депутата будут выбирать, учитывая его образование и его характер, а не только в силу согласия его убеждений с убеждениями его доверителей по важнейшей проблеме дня.

Но, учтя все это, могут сказать, что остается еще одно серьезное возражение: каким образом удается вербовать политические партии и создавать вождей, чтобы вести их на бой без приманки завоевания власти? Так как человеческая природа остается тем, что она есть, не является ли «добыча» в том или ином виде движущей силой, которая роковым образом встает на пути и которую лучше регулировать, чем пренебрегать ею или с ней бороться?

В XVIII веке были выдающиеся умы, которые думали, что коррупция, проводившаяся тогда короной, была необходима для улучшения британского режима. Это сказал Юм, а Александр Гамильтон повторил его слова перед американским учредительным собранием в 1787 г. В настоящее время по прошествии более целого века каждый ученик знает, что если старый английский парламентский режим существовал коррупцией, то благодаря коррупции он и погиб. Нужно ли тем не менее рекомендовать такой же опыт демократии? Раньше, чем с этим согласиться, может быть, будет дозволено, не опасаясь быть зачисленным в мечтатели, предложить другой метод.

Но зачем задерживаться на предугадывании возражений, которые могут быть сделаны новому методу политического действия? На все эти возражения имеется довольно краткий и неопровержимый по своей убедительности ответ, данный нам фактами: нынешняя система разрушается, и из развалин и беспорядка, которые она создала, уже рождается новый метод, подобно человеческому существу, появляющемуся в муках родов. Старые партии распадаются с изо дня в день возрастающей быстротой, они не могут больше удерживать разнородные элементы, объединенные вокруг одного общего знамени; они еще могут носить старые названия и прикрываться старыми традициями; но этим названиям и традициям уже не удается замаскировать отсутствие общих идей и стремлений; оно слишком очевидно, чтобы можно было его прикрыть. Компактное и стойкое большинство является лишь историческим воспоминанием. Распыление партий является законом; внутренняя борьба и расколы, а также уловки и маневры, предназначенные для их прикрытия, являются самой основой их существования. Основные различия принципов, разделявшие партии, в большинстве случаев стерлись. Разница в их темпераментах, их тенденциях и стремлениях так мало реальна, что как те, так и другие присваивают себе статьи программ и решения своих противников, когда это может быть выгодно для выборов. Это положение изменяется в различных странах в зависимости от политических нравов и большей или меньшей глубины корней партий, но ни в одной стране не удается избежать этого зла. Всюду, хотя и в различной степени, партии, основанные на традиционной базе, потеряли способность выполнять двойную функцию, являющуюся смыслом их существования: объединять различные оттенки общественного мнения, превращая их в единое тело с единой душой, и, уравновешивая одни другими, обеспечивать регулярную игру политических сил. Вместо того чтобы обеспечить такие результаты, система приводит лишь к расстройству и параличу политических сил, если не к явной коррупции. Политики и защитники существующего положения вещей продолжают все так же оправдывать сохранение этой системы необходимостью «партийного управления» при представительном режиме; они рассуждают, как Уголино, который поедал своих детей, чтобы сохранить им отца. Но многие менее проницательные люди, огорченные ложью и коррупцией партий, не желают ничего лучшего, как замены этой системы. Они охотно принимают идею «национальной партии», которую они себе представляют по существу честной и чистой. Отвращение, которое внушают старые партии, способствовало также в последние годы организации в различных странах социалистических, народных и других партий, как об этом помнит читатель. И не менее знаменательно то, что у самих руководителей нынешней системы, иначе говоря у высших вождей больших традиционных партий, вера уже поколеблена. С различных сторон нащупывают для политической деятельности более реальную и более «моральную» базу, чем условные рамки нынешних партий.

Мы уже видели, как эта база создается в борьбе за эмансипацию в Соединенных Штатах в виде «Комитета 70» или «Комитета 100», «Движения граждан», «Мугвумпс», «Лиг» или «Федераций граждан», которые все представляют из себя свободные группировки людей, объединяющихся ввиду определенной цели и полностью отвлекающихся от своих взглядов по другим политическим вопросам. В этих движениях новый метод получил свое боевое крещение и доказал себя. Благодаря ему явилась возможность объединить все живые силы американского общества для борьбы против политической коррупции и одержать победы, которые дают возможность не разочароваться в американской демократии и в управлении народом через народ. На почве больших национальных вопросов, так же как и в муниципальной жизни, лиги работают всюду над гражданским пробуждением; все крупные реформы, осуществленные для того, чтобы очистить политическую жизнь, начиная от реформы гражданской службы, были обязаны их инициативе и их усилиям; они нарушили предписания, установленные в пользу партийной тирании и коррупции, противопоставив традиционным условностям и жестким формам, которые замораживают и подавляют все, что они собой охватывают, свободу движений гражданина в публичной жизни и широту свободной критики.

Начавшись с все более регулярного употребления в Соединенных Штатах, этот метод развивается также и в Англии. Напомним, что в былые времена три крупных реформы, обновившие Англию в течение второй четверти XIX века и давшие ей религиозную свободу, парламентскую реформу и экономическую свободу, были обязаны усилиям специальных организаций, которые действовали вне постоянных партий или даже против них: католической ассоциации, политических союзов и лиги лиг, Anti-Com-Law League. В последние годы почти все крупные политические сражения велись специальными организациями и одна из них, Бюджетная лига, была даже создана по инициативе вождей одной из двух классических партий. «Долой партию!» и «Да здравствует лига!» Таков лозунг для намечающейся политической эволюции. Между двумя политическими методами завязалась борьба; первый все время отступает, второй же продвигается вперед, преодолевая препятствия, так как он диктуется логикой вещей и является выражением жизни и надеждой будущего. И больше не пустая мечта или мистическое желание применить к этой намечающейся перемене слова поэта:

Ring out a slowly dying cause
And ancient forms of party strife;
Ring in the nobler mades of life,
With sweeter manners, purer laws [5].

XV. Правда, в течение последних десятилетий уже предлагались другие решения проблемы организации демократии. Два проекта особенно интересовали общественное мнение. Один из них, по простой ассоциации идей, чтобы не сказать слов, связал эту организацию с органической концепцией государства и общества, с той теорией, которая устанавливает полный параллелизм между жизнью общества и жизнью человеческого существа. Этот параллелизм, который мы находим под видом метафоры или аналогии у многих писателей и политических ораторов с древних веков, был развит и поднят на высоту системы в течение XIX века. Эта аналогия между обществом и человеческим телом была доведена до такой степени, что в структуре и в функционировании общества были открыты молекулы, клеточки, ткани, органы, части органов и т.д. Кончили тем, что переложили социальную науку на науку естественную, как перекладывают стихи на музыку; и, использовав анатомические и физиологические термины для политических явлений, сделали из них заключения в применении к организации общества: зло современного политического общества состоит в том, что оно не опирается на «органическую» .базу; рассеянные, как атомы, социальные элементы нуждаются в «органической группировке», всеобщее голосование функционирует неудовлетворительно потому, что оно не «органично» и т.д. И между тем, «общество имеет органическую структуру», оно «разделено на коллективные организмы», которые дают совершенно готовую основу для политического строя. Это «коллективность интересов» и «социальные интересы». Должен ли представительный режим, чтобы стать действительностью и источником жизни, чтобы заменить анархию порядком, основываться на представительстве интересов, причем каждая группа интересов или каждая профессиональная категория должна представлять из себя избирательную коллегию, которая будет посылать представителей в парламент?

Со своей стороны я считаю, что такой способ представительства будет так же вреден по своим последствиям, как он ошибочен в своей концепции. Совершенно неправильно, что существует аналогия между социальными явлениями, в которых такую значительную роль играет свободная воля, и биологическими явлениями. Родственность между социальными дисциплинами, или, чтобы употребить модное выражение, между «социологией» и биологией, является воображаемой. Термины: органический, неорганический, организм — теряют свой смысл, когда они применяются при определении политических взаимоотношений. Ими можно пользоваться в разговорном языке, чтобы легче выразить мысль, — и возможно, что мне самому случалось пользоваться этим, — но было бы незаконно строить на метафорах политические конструкции с риском построить их на воздухе. «Социальные организмы», которые преподносятся в качестве политической основы, фактически в современном обществе являются лишь чистой абстракцией. Пусть нам покажут хотя бы одну группу социальных интересов, похожую на организм, т.е. на организованное тело, имеющее независимое существование, группу, которая служит для своих членов полной жизненной основой! Какая бы то ни была группировка людей, экономическая или профессиональная или преследующая моральную цель, она представляет только некоторые интересы этих людей, и представляет их объединенными под определенным углом зрения, и достаточно посмотреть на них с другой точки зрения, чтобы группировка распалась. В нынешних условиях было бы иллюзией верить в то, что, заменяя индивидуума группой в качестве базы политического строя, перестают «рассматривать общество в его метафизическом единстве» и что при этом в качестве стержня берется реальность. Если индивидуум сделался у французских философов XVIII века и. как я это уже показал, даже у Бентама логическим фантомом, то это потому, что они рассматривали в нем относительность и под аспектом абсолютного я обратили его в совершенное в самом себе существо. Однако сторонники представительства «коллективных организмов» действуют точно так же в отношении экономических или профессиональных категорий, каждую из которых они превращают в постоянную и совершенную основу политической жизни во всех ее проявлениях. Они, следовательно, рассматривают группировки «социальных интересов» через ту же призму «метафизического единства». Чтобы облечь их в реальную форму, они принуждены сводить их к группировкам интересов в узком, утилитарном смысле слова.

Но если организовать политическое представительство на базе этих группировок, то это сведется к организации «эгоизма» в государстве. «Интересы» и так уже достаточно представлены в политических собраниях. Всюду и так слишком подчиняются заботам о группах, союзах, местностях, однако не признавая этого с искренностью того представителя альпийской Швейцарии, который голосовал против закона, покровительствующего виноделию, потому, что в его кантоне не было виноградников. Никакие усилия не могут быть достаточными для того, чтобы заставить избирателей, а вслед за ними и их избранных, отказаться от личной узости и встать на общую национальную почву. Было бы тяжелой ошибкой и большим несчастьем, если бы после вековой борьбы за эмансипацию антагонизм интересов и эгоизм классов были бы облечены в такую легальную форму, которая им придала бы политическую физиономию. Без сомнения, общество живет интересами, как человек живет хлебом, но в обществе, жизнь которого не сводится к корыстолюбивому удовлетворению аппетитов, интересы должны быть приведены к идеям, которые, будучи освобождены от персонального элемента, т.е. узости и мелочности, одни только способны установить справедливую гармонию между разнородными тенденциями. Неспособные облегчать проявление и распределение политических убеждений, группировки интересов будут систематически им вредить. Каждая политическая проблема, чуждая их частным занятиям, внесет расстройство среди членов «социальной группировки». Она будет ставить перед избирателями вопросы, на которые, о чем бы ни шла речь, они всегда смогут ответить только как коммерсанты, как сельские хозяева или промышленники. Даже если предположить, что профессиональная солидарность устанавливает общность чувств, достаточную для idem sentire de republica, не нужно ли будет еще вызывать эту общность чувств на выборах? Как это можно будет сделать, в особенности при такой группировке, в которой насчитываются тысячи членов? Вопрос о том, как установить предварительное согласие избирателей, остается открытым, и система «органического представительства» и «представительства интересов» ничего не меняет в существующем положении.

Если и есть что-либо основательное в жалобе на то, что представители, уполномоченные «интересами», с трудом находят доступ в парламент, захваченный несведущими адвокатами и политиками, то исправить это зло можно было бы, не предавая интересам всего национального представительства. Можно было бы обеспечить подлинным представителям экономических и других интересов особую возможность войти в палаты и заставить выслушать их мнение как специалистов. Им можно было бы отвести место в верхней палате, в сенате, предоставив часть мест крупным социальным организациям и организованным ассоциациям: торговым палатам, земледельческим обществам, союзам рабочих и предпринимателей, ученым обществам, союзу учителей, церквам, высшим государственным судам (таким, как во Франции кассационный суд, государственный совет, коммерческий суд). Призванные в силу их специальной компетенции единственно для того, чтобы разъяснять обязанности прямых или косвенных представителей всеобщего голосования, эти представители «интересов» будут в собраниях играть роль экспертов, технических заседателей. Чтобы сохранить за ними этот характер и воспрепятствовать созданию новой категории политиков или класса политических мандаринов, было бы полезно ограничить продолжительность их мандатов до срока одного бюджетного года. Такая мера, кроме того, облегчит перемещение, которое нужно будет установить между различными частями страны, которые будут поочередно назначать специальных представителей, учитывая, что число мест, которое могло бы быть предоставлено в сенате, не даст возможности, чтобы, например, профессиональные союзы всей промышленности и всех частей страны были представлены одновременно. В такой верховной палате, как сенат Соединенных Штатов, где «интересы» уже представлены, но весьма односторонне, превращая это собрание в крепость капитализма, приток новой крови, и в частности введение представителей труда, имел бы еще тот важный результат, что обеспечивал бы больше справедливости законодательным решениям при экономических конфликтах (Кн. 6: Заключение, X – XVI).

Примечания

1. Берк (Burke) Эдмунд (1729 — 1797) — английский публицист и философ, сторонник вигов, автор сочинений в поддержку независимости Америки и против идей французской революции, один из основоположников консерватизма как политического течения.
2. Гамбетта (Gambetta) Леон (1838 — 1882) — премьер-министр и министр иностранных дел Франции, лидер республиканцев. В период франко-прусской войны лидер национального сопротивления (1870 — 1871).
3. Bulletin stenographique officiel de l'Assemblee federale suisse, апрель 1910 г., с. 21.
4. Мэн (Maine) Генри Джеймс Самнер (1822 — 1888) — знаменитый английский юрист и историк права, профессор в Оксфорде и Кембридже, автор трудов по истории древнейшего права и сравнительной истории учреждений.
5. Пусть звучит похоронный звон над делом, обреченным на гибель, и над старыми формами партийной борьбы; пусть раздается благовест о желанном приходе более благородных форм жизни, с более мягкими нравами, более чистыми законами (Tennyson, In memoriam).

Источники

М.Я. Острогорский. Демократия и политические партии. — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 1997. — 640 с.