Sceptic-Ratio. Либерализм и тоталитаризм. Катилина (1)

Либерализм и тоталитаризм
Хрестоматия
Катилина (1)

«Так пробудитесь! Вот она, вот она, столь вожделенная свобода!»

Цицерон — это сосредоточение добродетели и разумности римлян. Им противостояли зло и безумие в лице таких людей, как Катилина.
Луций Сергий Катилина (108 — 62 г. до Р.Х.) замыслил заговор по захвату власти в государстве. Еще во время гражданской войны 82 — 81 гг. между диктатором Суллой и представителем законной власти Марием, Катилина был на стороне диктатора. После этого, в 68 г. он был претором, в 67 г. пропретором провинции Африки, в 66 г. выставлял свою кандидатуру в консулы, но был привлечен к суду за вымогательство. И хотя суд его оправдал, сам факт обвинения не позволил ему добиваться консульской должности ни в 65, ни в 64 гг. Обозленный Катилина в 63 г. стал вынашивать свои зловещие планы по захвату власти. При этом он опирался на Гая Манлия, который готовил в Фазулах (Этрурия) разбойные легионы. Летом 63 г. в Риме распространились слухи о готовящемся поджоге города и предполагаемой резне. Однако тогда все обошлось. В конце октября Марк Красс, Марк Марцелл и Метелл Сципион передали Цицерону, который в это время был консулом, полученные ими письма, где содержались советы уехать им из Рима, чтобы спастись от смерти. В городе поднялся шум: Манлия объявили преступником, решено было также Катилину привлечь к суду. Но хитрый Катилина предложил Сенату взять его на поруки, а сам в ночь с 6 на 7 октября на совещании своих сторонников дал распоряжение об убийстве консула Цицерона и других важных сановников Рима.

Картина Сезари Маккари (1888) "Цицерон против Катилины"
Покушение сорвалось, поскольку Цицерона предупредили; 8 ноября он созывает Сенат и произносит свою знаменитую «Первую речь против Катилины», где он, не имея прямых доказательств, предлагает Катилине покинуть Рим. Военные действия против Катилины Сенат поручил провести консулу Гаю Антонию и претору Квинту Метеллу Целлеру. Но они не начинались, так как до сих пор не было прямых улик против заговорщиков. В начале декабря у послов галльского племени аллоброгов были изъяты бумаги Катилины, где содержалось прямое доказательство о готовящемся перевороте, который должен был состояться 17 декабря, когда все римляне должны были праздновать Сатурналий. Собравшийся 5 декабря в храме Согласия Сенат осудил мятежников на смерть. Гай Юлий Цезарь высказался за пожизненное тюремное заключение и конфискацию имущества. Но после произнесения Цицероном «Четвертой речи против Катилины», Сенат отклонил это предложение. Более того, по предложению Марка Порция Катона казнь привели в исполнение немедленно, вечером того же дня. Однако среди казненных не было ни Катилины, ни его ближайших сподвижников. Только через месяц, 5 января 62 г. под Писторией в сражении с войсками Гая Антония, которыми командовал его легат Марк Петрий, отряды Катилины были разбиты, а сам он убит в бою.
Гай Саллюстий Крисп написал небольшое историческое эссе «Заговор Катилины», где рассказывает детали случившегося, как непосредственный свидетель и участник событий. Приведем это эссе с некоторыми сокращениями:
Итак, с правдивостью, с какой только смогу, коротко поведаю о заговоре Катилины; ведь именно это злодеяние сам я считаю наиболее памятным из всех по беспримерности преступления и его опасности для государства. Прежде чем начинать повествование, считаю нужным вкратце рассказать о нравах этого человека.
Луций Катилина, человек знатного происхождения, отличался большой силой духа и тела, но злым и дурным нравом. С юных лет ему были по сердцу междоусобные войны, убийства, грабежи, гражданские смуты, и в них он и провел свою молодость. Телом он был невероятно вынослив в отношении голода, холода, бодрствования. Духом был дерзок, коварен, переменчив, мастер притворяться и скрывать что угодно, жаден до чужого, расточитель своего, необуздан в страстях; красноречия было достаточно, разумности мало. Его неуемный дух всегда стремился к чему-то чрезмерному, невероятному, исключительному. После единовластия Луция Суллы его охватило неистовое желание встать во главе государства, но как достичь этого — лишь бы только заполучить царскую власть, — ему было безразлично. С каждым днем все сильнее возбуждался его необузданный дух, подстрекаемый недостатком средств и сознанием совершенных преступлений; и то и другое усиливалось из-за его наклонностей, о которых я уже говорил. Побуждали его, кроме того, и испорченные нравы гражданской общины, страдавшие от двух наихудших противоположных зол: роскоши и алчности (4 – 5).
В столь большой и столь развращенной гражданской общине Катилина (сделать это было совсем легко) окружил себя гнусностями и преступлениями, словно отрядами телохранителей. Ибо любой развратник, прелюбодей, завсегдатай харчевен, который игрой в кости, чревоугодием, распутством растратил отцовское имущество и погряз в долгах, дабы откупиться от позора или от суда, кроме того, все паррициды [1] любого происхождения, святотатцы, все осужденные по суду или опасающиеся суда за свои деяния, как и те, кого кормили руки и язык лжесвидетельствами или убийствами граждан, наконец, все те, кому позор, нищета, дурная совесть не давали покоя, были близкими Катилине и своими людьми для него. А если человек, еще не виновный ни в чем, оказывался в числе друзей Катилины, то он от ежедневного общения с ними и из-за соблазнов легко становился равен и подобен другим. Но более всего Катилина старался завязывать дружеские связи с молодыми людьми; их, еще податливых и нестойких, легко было опутать коварством. Ибо в соответствии с наклонностями каждого, в зависимости от его возраста Катилина одному предоставлял развратных женщин и юношей, другому покупал собак и лошадей, словом, не жалел денег и не знал меры, только бы сделать их обязанными и преданными ему. Кое-кто, знаю я, даже думал, что юноши, посещавшие дом Катилины, бесчестно торговали своим целомудрием; но молва эта была основана не столько на кем-то собранных сведениях, сколько на чем-то другом.
Уже в ранней молодости Катилина совершил много гнусных прелюбодеяний — со знатной девушкой, со жрицей Весты [2] и другие подобные проступки, нарушив законы божеские и человеческие. Впоследствии его охватила любовь к Аврелии Орестилле [3], в которой, кроме ее красоты, человек порядочный похвалить не мог бы ничего; но так как она, боясь иметь взрослого пасынка, не решалась вступать с ним в брак. Катилина (в этом не сомневается никто), убив сына, освободил дом для преступного брака. Именно это обстоятельство, по моему мнению, и послужило главной причиной, заставившей его торопиться со своим злодеянием. Ведь его мерзкая душа, враждебная богам и людям, не могла успокоиться ни бодрствуя, ни отдыхая: до такой степени угрызения совести изнуряли его смятенный ум. Вот почему лицо его было без кровинки, блуждал его взор, то быстрой, то медленной была походка. Словом, в выражении его лица сквозило безумие.
В хрестоматии «Античная литература. Рим», (М., 1981) имеется перевод С. Маркиша этого же произведения. Так, последний абзац им переведен следующим образом:
«Еще в ранней юности Катилина много и гнусно блудил, — с девицею из знатной семьи, со жрицею Весты и еще с другими, — нарушая человеческие законы и божественные установления. Последней его страстью была Аврелия Орестилла, в которой ни один, порядочный человек не похвалил бы ничего, кроме наружности, и так как та не решалась выйти за него замуж, опасаясь взрослого уже пасынка, Катилина — на этот счет нет сомнений ни у кого — умертвил сына и очистил дом для преступного брака. Это злодейство, по-моему, было в числе главных причин, ускоривших заговор. Грязная душа, враждовавшая и с богами, и с людьми, не могла обрести равновесия ни в трудах, ни в досугах: так взбудоражила и так терзала ее бальная совесть. Отсюда мертвенный цвет кожи, застылый взгляд, поступь то быстрая, то медленная; в лице его и во всей внешности сквозило безумие.»
Итак, юношей, которых Катилина, как мы уже говорили, к себе привлек, он многими способами обучал преступлениям. Из их числа он поставлял лжесвидетелей и подделывателей завещаний, учил их не ставить ни во что свое честное слово, благополучие, опасности; впоследствии, лишив их доброго имени и чувства чести, он требовал от них иных, более тяжких преступлений. Если в настоящее время возможности совершать преступления не было, он все же подстерегал и убивал людей, ни в чем не виноватых, словно они были виноваты; видимо, для того чтобы от праздности не затекали руки или не слабел дух, Катилина без всякого расчета предпочитал быть злым и жестоким.
Положившись на таких друзей и сообщников, а также и потому, что долги повсеместно были огромны и большинство солдат Суллы, прожив свое имущество и вспоминая грабежи и былые победы, жаждали гражданской войны, Катилина и решил захватить власть в государстве. В Италии войска не было; Гней Помпей вел войну на краю света; у самого Катилины, добивавшегося консулата, была твердая надежда на избрание; Сенат не подозревал ничего; все было безопасно и спокойно; но именно это и было на руку Катилине.
И вот приблизительно в июньские календы, когда консулами были Луций Цезарь и Гай Фигул, он сначала стал призывать сообщников одного за другим, — одних уговаривать, испытывать других, указывать им на свою мощь, на беспомощность государственной власти, на большие выгоды от участия в заговоре...
Кроме того, в заговоре участвовали, хоть и менее явно, многие знатные люди, которых надежды на власть побуждали больше, чем отсутствие средств или какая-нибудь другая нужда. Впрочем, большинство юношей, особенно знатных, сочувствовали замыслам Катилины; те из них, у кого была возможность жить праздно, или роскошно, или развратно, предпочитали неопределенное определенному, войну миру. В те времена кое-кто был склонен верить, что замысел этот был небезызвестен Марку Лицинию Крассу; так как Гней Помпей, которому он завидовал, стоял во главе большого войска, то Красс будто бы и хотел, чтобы могуществу Помпея противостояла какая-то сила, в то же время уверенный в том, что в случае победы заговора он без труда станет его главарем.
Впрочем, уже и ранее кучка людей устраивала заговор против государства; среди них был и Катилина; об этом заговоре я расскажу возможно правдивее (14 — 18).

Увидев, что те, кого я назвал выше, собрались, Катилина... произнес перед ними речь приблизительно такого содержания:
«Не будь доблесть и верность ваши достаточно известны мне, от благоприятного случая нам было бы мало проку; великие надежды и та власть, что у нас в руках, были бы тщетны, а сам я с трусливыми и ничтожными людьми не стал бы гоняться за неверным вместо верного. Но так как я во многих, и притом трудных, случаях оценил вас как храбрых и преданных людей, то я потому и решился приступить к величайшему и прекраснейшему делу, как и потому, что добро и зло, как я понял, для вас и для меня одни и те же. Ведь именно в том, чтобы хотеть и не хотеть одного и того же, и состоит прочная дружба.
О том, что я задумал, все вы, каждый порознь, уже слыхали ранее. Впрочем, с каждым днем меня охватывает все большее негодование всякий раз, как подумаю, в каком положении мы окажемся, если сами не защитим своей свободы. Ибо с того времени, как кучка могущественных людей целиком захватила власть в государстве, цари и тетрархи — их постоянные данники, народы и племена платят им подати [4], мы, все остальные, деятельные, честные, знатные и незнатные, были чернью, лишенной влияния, лишенной авторитета, зависевшей от тех, кому мы, будь государство сильным, внушали бы страх. Поэтому всякое влияние, могущество, магистратуры, богатства находятся у них в руках там, где они хотят; нам оставили они неудачи на выборах, судебные преследования, приговоры, нищету. Доколе же будете вы терпеть это, о храбрейшие мужи? Не лучше ли мужественно умереть, чем позорно лишиться жалкой и бесчестной жизни, когда ты был посмешищем для высокомерия других? Но поистине — богов и людей привожу в свидетели! — победа в наших руках. Сильна наша молодость, дух могуч. Напротив, у них с годами и вследствие их богатства все силы ослабели. Надо только начать, остальное придет само собой.
И право, кто, обладая духом мужа, может стерпеть, чтобы у тех людей были в избытке богатства, дабы они проматывали их, строя дома на море и сравнивая с землей горы, а у нас не было средств даже на необходимое; чтобы они соединяли по два дома и больше, а у нас нигде не было семейного очага? Покупая картины, статуи, чеканную утварь, разрушая новые здания, возводя другие, словом, всеми способами тратя и на ветер бросая деньги, они, однако, при всех своих прихотях, промотать богатства свои не могут. А вот у нас в доме нужда, вне стен его — долги, скверное настоящее, гораздо худшее будущее. Словом, что нам остается, кроме жалкой жизни?
Так пробудитесь! Вот она, вот она, столь вожделенная свобода! Кроме того, перед вами богатства, почет, слава. Фортуна назначила все это в награду победителям. Положение, время, судебные преследования, нищета, великолепная военная добыча красноречивее, чем мои слова, побуждают вас действовать. Располагайте мною либо как военачальником, либо как простым солдатом; я буду с вами и духом, и телом. Именно так надеюсь я поступать, сделавшись консулом, если только меня не обманывает предчувствие и вы предпочитаете быть рабами, а не повелевать».
Перед нами образец политической демагогии, который на протяжении веков многократно повторялся. Основное содержание этого призыва предельно понятно: они — богачи, мы — бедняки, которых эти безнравственные богачи обокрали; пойдем войной на них и отнимем то, что нам по праву принадлежит и что сделает нас свободными.
Услышав это, люди, страдавшие от множества всяческих зол, но ничего не имевшие и ни на что хорошее не надеявшиеся, — хотя им и казалась большой платой уже самая возможность нарушить спокойствие — все-таки в большинстве своем пожелали узнать, каким образом будет он вести войну, каких наград добьются они оружием, на какие выгоды и где могут они рассчитывать теперь или в будущем. Тогда Катилина посулил им отмену долгов [5], проскрипцию [6] состоятельных людей, магистратуры, жреческие должности [7], возможность грабить и все прочее, что несут с собой война и произвол победителей...
Кроме того, он громко упрекал всех честных людей, а каждого из своих восхвалял, называя его по имени; одному напоминал о его нищете, другому — о его вожделениях, большинству — о судебных преследованиях или о грозящем им позоре, многим — о победе Суллы, которая принесла им добычу. Увидев, что все возбуждены, Катилина, предложив им поддерживать его кандидатуру, распустил собрание.
В те времена говорили, что Катилина, после своей речи заставив сообщников присягнуть в верности его преступным замыслам, обнес их чашами с человеческой кровью, смешанной с вином; затем, когда все после заклятия отведали вина, как по обычаю делается при торжественных священнодействиях, он открыл им свой замысел и повторил, что он так поступил, дабы они больше доверяли друг другу как соучастники в столь тяжком преступлении. Кое-кто полагал, что это и многое другое придумано людьми, рассчитывавшими смягчить возникшую впоследствии ненависть к Цицерону указаниями на тяжесть преступления казненных. Нам дело это, несмотря на его важность, кажется недостаточно ясным.
Среди этих заговорщиков был Квинт Курий, человек весьма знатного происхождения, запятнанный постыдными и позорными поступками; цензоры исключили его из Сената за распутство. Тщеславие этого человека не уступало его наглости; он не мог ни умолчать о том, что слыхал, ни скрыть свои собственные преступления; коротко говоря, ни слов, ни поступков своих не взвешивал. Он уже давно состоял в любовной связи с Фульвией, знатной женщиной. Он не всегда был ей по сердцу, так как, лишенный средств, не мог делать ей подарки; но, неожиданно расхваставшись, начал сулить ей золотые горы, а иногда угрожал ей кинжалом, если она не будет покорна; под конец он стал вести себя наглее обычного. Фульвия, однако, узнав причину заносчивости Курия, не стала скрывать опасность, угрожавшую государству; умолчав об источнике, она рассказала многим о заговоре Катилины: что она узнала и каким образом. Это обстоятельство более всего и внушило людям желание вверить консулат Марку Туллию Цицерону. Ибо ранее большая часть знати горела ненавистью, и считалось как бы осквернением консульской должности, если бы ее достиг новый человек [8], каким бы выдающимся он ни был. Но перед опасностью ненависть и гордость отступили.
И вот после комиций консулами объявили Марка Туллия и Гая Антония; это вначале потрясло заговорщиков.
Но все же бешенство Катилины не ослабевало; наоборот, с каждым днем замыслы его ширились; он собирал оружие в удобных для этого местностях Италии; деньги, взятые в долг им самим или по поручительству друзей, отправлял в Фезулы к некоему Манлию [9]. который впоследствии был зачинщиком войны.
В это время он, говорят, завербовал множество разных людей, а также и нескольких женщин, которые вначале могли давать огромные средства, торгуя собой; впоследствии, когда с годами уменьшились только их доходы, но не их роскошь, они наделали больших долгов. С их помощью Катилина считал возможным поднять городских рабов, поджечь Город, а мужей их либо привлечь на свою сторону, либо убить.
Среди них была и Семпрония, с мужской решительностью совершившая уже не одно преступление. Ввиду своего происхождения и внешности, как и благодаря своему мужу и детям, эта женщина была достаточно вознесена судьбой [10]; знала греческую и латинскую литературу, играла на кифаре и плясала изящнее, чем подобает приличной женщине; она знала еще многое из того, что связано с распущенностью. Ей всегда было дорого все, что угодно, но только не пристойность и стыдливость; что берегла она меньше — деньги ли или свое доброе имя, было трудно решить. Ее сжигала такая похоть, что она искала встречи с мужчинами чаще, чем они с ней. Она и в прошлом не раз нарушала слово, клятвенно отрицала долг, была сообщницей в убийстве; роскошь и отсутствие средств ускорили ее падение. Однако умом она отличалась тонким: умела сочинять стихи, шутить, говорить то скромно, то нежно, то лукаво; словом, в ней было много остроумия и много привлекательности.
Закончив эти приготовления, Катилина тем не менее добивался консулата на следующий год, надеясь, что ему, если он будет избран, легко будет полностью подчинить себе Антония. И даже в это время он не был спокоен, но строил всяческие козни против Цицерона. А у того не было недостатка ни в хитрости, ни в изворотливости, и он принимал меры предосторожности (20 — 26).

И вот, когда все остальные были напуганы и растеряны, римский всадник Гней Корнелий, обещавший Катилине свое содействие, а вместе с ним сенатор Луций Варгунтей решили той же ночью, но позднее с вооруженными людьми войти в дом Цицерона будто бы для утреннего приветствия, застигнуть его врасплох и заколоть в его же доме. Как только Курий понял, какая опасность угрожает консулу, он поспешил через Фульвию известить Цицерона о готовящемся покушении. Поэтому их не пустили на порог, и попытка совершить столь тяжкое злодеяние не удалась.
Тем временем Манлий возмущал в Этрурии народ, который ввиду нищеты и несправедливостей жаждал переворота, так как он при господстве Суллы лишился земель и всего своего достояния, а кроме того, всех разбойников (в этой области их было великое множество) и кое-кого из жителей сулланских колоний — тех, кто из-за распутства и роскоши из огромной добычи не сохранил ничего.
Когда Цицерону сообщили об этом, он, сильно встревоженный двойной опасностью, так как он и не мог больше в силу своих личных полномочий охранять Город от покушений и не собрал достаточных сведений ни о численности, ни о намерениях войска Манлия, доложил Сенату о положении, уже ставшем предметом всеобщих толков. И вот, как большей частью и бывает в угрожающих обстоятельствах, Сенат постановил: «Да позаботятся консулы, чтобы государство не понесло ущерба». Это наибольшая власть, какую Сенат, по римскому обычаю, предоставляет магистрату — право набирать войско, вести войну, применять к союзникам и гражданам всяческие меры принуждения в Городе и за его пределами и в походах обладать не только высшим империем, но и высшей судебной властью; в иных обстоятельствах, без повеления народа [11], консул не вправе осуществлять ни одного из этих полномочий (28, 29).

Но Катилина жестокосердно продолжал свое, хотя меры для защиты принимались, а самого его Луций Павел привлек к суду на основании Плавциева закона [12]. Наконец, — для того ли, чтобы скрыть истинные намерения или чтобы оправдаться, если с ним где-либо затеют ссору, — он явился в Сенат. Тогда консул Марк Туллий, либо опасаясь его присутствия, либо охваченный гневом, произнес блестящую и полезную для государства речь, которую затем записал и издал. Но как только он сел на место, Катилина, по обыкновению готовый на любое притворство, начал, опустив глаза, жалобным голосом просить отцов-сенаторов не верить опрометчиво ничему из того, что говорят о нем: он-де вышел из такой ветви рода, смолоду избрал для себя такой путь в жизни, что от него можно ожидать только добра; пусть они не думают, что ему, патрицию, подобно своим предкам оказавшему много услуг римскому плебсу, нужно губить государство, когда его спасает какой-то Марк Туллий, гражданин, не имеющий собственного дома в Риме [13]. Когда он стал прибавлять к этому и другие оскорбления, все присутствовавшие зашумели и закричали, что он враг и паррицида. Тогда он, взбешенный, бросил: «Так как недруги, окружив, преследуют меня и хотят столкнуть в пропасть, то пожар, грозящий мне, я потушу под развалинами» (31).

Пока все это происходило в Риме, Гай Манлий посылает своих сообщников к Марцию Рексу с письмом приблизительно такого содержания:
«Богов и людей призываем мы в свидетели, император, — мы взялись за оружие не против отечества и не затем, чтобы подвергнуть опасности других людей, но дабы оградить себя от противозакония; из-за произвола и жестокости ростовщиков большинство из нас, несчастных, обнищавших, лишено отечества, все — доброго имени и имущества, и ни одному из нас не дозволили ни прибегнуть, по обычаю предков, к законной защите, ни, утратив имущество, сохранить личную свободу: так велика была жестокость ростовщиков и претора [14]. Предки наши, сжалившись над римским плебсом, постановлениями своими часто оказывали ему помощь в его беспомощности, а совсем недавно на нашей памяти ввиду огромных долгов с согласия всех честных людей была разрешена уплата долгов вместо серебра медью [15]. Часто сам плебс, либо из стремления к власти, либо возмущенный высокомерием магистратов, с оружием в руках уходил от патрициев [16]. Но мы не стремимся ни к власти, ни к богатствам, из-за которых между людьми возникают войны и всяческое соперничество, но к свободе, расстаться с которой честный человек может только вместе с последним вздохом. Заклинаем тебя и Сенат — позаботьтесь о несчастных гражданах, возвратите нам защиту закона [17], которой нас лишила несправедливость претора [18], и не заставляйте нас искать способ возможно дороже продать свою жизнь».
На это Квинт Марций ответил, что они, если хотят о чем-либо просить Сенат, должны сложить оружие и явиться в Рим с мольбой о прощении; Сенат римского народа всегда был столь мягок и снисходителен, что никто никогда не просил его о помощи понапрасну. Катилина же с дороги написал большинству консуляров [19] и всем знатным людям, что он, хотя на него и возвели ложные обвинения, склоняется перед Фортуной, не будучи в силах дать отпор своре недругов, и удаляется в изгнание в Массилию [20] — не потому, что признаётся в столь тяжком преступлении, но дабы в государстве наступило успокоение и его борьба не привела к мятежу. Однако Квинт Катул огласил в Сенате письмо совершенно противоположного содержания, сказав, что оно доставлено ему от Катилины. Список с него следует ниже (32 – 34).

В это время держава римского народа, как мне кажется, была в чрезвычайно жалком состоянии. Хотя с востока до запада все повиновалось ей, покоренное оружием, внутри страны царило спокойствие, и в нее текли богатства, которые ценятся превыше всего, все же находились граждане, упорно стремившиеся погубить себя и государство. Ведь, несмотря на два постановления Сената, ни один из множества сообщников не выдал заговора, соблазнившись наградой, и ни один не покинул лагеря Катилины: столь сильна была болезнь, словно зараза, проникшая в души большинства граждан.
Безумие охватило не одних только заговорщиков; вообще весь простой народ в своем стремлении к переменам одобрял намерения Катилины. Именно они, мне кажется, и соответствовали его нравам. Ведь в государстве те, у кого ничего нет, всегда завидуют состоятельным людям, превозносят дурных, ненавидят старый порядок, жаждут нового, недовольные своим положением, добиваются общей перемены, без забот кормятся волнениями и мятежами, так как нищета легко переносится, когда терять нечего. Но у римского плебса было много оснований поступать столь отчаянно. Прежде всего, те, кто всюду намного превосходил других постыдной жизнью и необузданностью, а также и другие, позорно растратившие отцовское имущество, — вообще все те, кого их гнусности и преступления выгнали из дома, стекались в Рим, словно в отстойную яму. Далее, многие вспоминали победу Суллы, видя, как одни рядовые солдаты стали сенаторами [21], другие — столь богатыми, что вели царский образ жизни; каждый надеялся, что он, взявшись за оружие, извлечет из победы такую же выгоду. Кроме того, юношество, скудно жившее в деревне трудом своих рук и привлеченное в Рим подачками от частных лиц и государства [22], уже давно неблагодарному труду своему предпочло праздность в Городе. Вот таких людей и всех прочих и кормило несчастье, постигшее государство. Тем менее следует удивляться тому, что неимущие люди с дурными нравами, но величайшими притязаниями заботились об интересах государства так же мало, как и о своих собственных. Кроме того, те, у кого вследствие победы Суллы подверглись проскрипциям родители, было разграблено имущество, ограничены гражданские права [23], ожидали исхода борьбы точно с такими же чаяниями. Более того, все противники Сената были готовы к потрясениям в государстве, лишь бы не умалялось их личное влияние. Вот какое зло по прошествии многих лет снова поразило гражданскую общину.
Ибо, когда при консулах Гнее Помпее и Марке Крассе была восстановлена власть трибунов [24], молодые люди [25], дерзкие ввиду своего возраста и по складу ума, начали, достигнув высшей власти [26], своими обвинениями против Сената волновать плебс, затем еще больше разжигать его подачками и посулами; таким образом они приобретали известность и силу. С ними ожесточенно боролась большая часть знати — под видом защиты Сената, на деле ради собственного возвышения. Ибо — скажу коротко правду — из всех тех, кто с этого времени правил государством, под благовидным предлогом одни, будто бы отстаивая права народа, другие — наибольшую власть Сената, каждый, притворяясь защитником общественного блага, боролся за собственное влияние. И в своем соперничестве они не знали ни умеренности, ни меры: и те и другие были жестоки, став победителями.
Но после того как Гнея Помпея послали сражаться на море и с Митридатом [27], силы плебса уменьшились, могущество кучки людей возросло. В их руках были магистратуры, провинции и все прочее; сами они, не терпя ущерба, процветая, жиля без страха и запугивали противников судебными карами [28], за то, что те, будучи магистратами, обращались с плебсом чересчур мягко. Но как только при запутанном положении дел появилась надежда на переворот, плебеев охватило давнишнее стремление бороться. И если бы Катилина в первом бою взял верх или хотя бы сохранил равенство сил, то для государства это, конечно, было бы тяжким поражением, вернее, бедствием, и тем, кто достиг бы победы, нельзя было бы долее пользоваться ее плодами и более сильный [29] отнял бы у них, усталых и изнемогших, власть и даже свободу. Все-таки было много людей, к заговору непричастных, которые вначале выехали к Катилине. Среди них был Фульвий, сын сенатора; отец велел задержать его в пути и казнить [30]. В это же время в Риме Лентул, как Катилина ему приказал, сам или при помощи других людей, вербовал всех тех, кого он, судя по их нравам и имущественному положению, считал подходящими для переворота, и притом не только граждан, но и всех, кого только можно было использовать для войны (36 – 39).

Между тем после раскрытия заговора [31] у простого народа, который вначале жаждал переворота и не в меру сочувствовал войне, настроение переменилось и он стал замыслы Катилины проклинать, а Цицерона превозносить до небес; народ, словно его вырвали из цепей рабства, радовался и ликовал. Ибо, по его мнению, другие бедствия войны принесли бы ему не столько убытки, сколько добычу, но пожар был бы жестоким, неумолимым и чрезвычайно губительным для него, так как все его имущество — предметы повседневного пользования и одежда (48).
Речь Цезаря в Сенате:
«Всем людям, отцы-сенаторы, обсуждающим дело сомнительное, следует быть свободными от чувства ненависти, дружбы, гнева, а также жалости. Ум человека не легко видит правду, когда ему препятствуют эти чувства, и никто не руководствовался одновременно и сильным желанием, и пользой. Куда ты направишь свой ум, там он всесилен; если желание владеет тобой, то именно оно и господствует, дух бессилен. Я мог бы напомнить вам, отцы-сенаторы, о множестве дурных решений, принятых царями и народами под влиянием гнева или жалости, но лучше привести случаи, когда предки наши вопреки своему сильному желанию поступали разумно и правильно.
Во время македонской войны, которую мы вели против царя Персея [32], большое и богатое родосское государство, ставшее могущественным благодаря помощи римского народа, было нам не только неверно, но даже враждебно. Но когда по окончании войны в Сенате было принято решение о родосцах, предки наши, дабы никто не мог сказать, что они начали войну не столько из-за совершенной родосцами несправедливости, сколько ради обогащения, отпустили родосцев, не покарав их [33]. Опять-таки на протяжении всех Пунических войн, хотя карфагеняне и во времена мира, и во время перемирия часто совершали нечестивые поступки, предки наши никогда не делали того же, несмотря на представлявшиеся им случаи: они думали больше о том, что достойно их, чем о том, как они могут по справедливости покарать карфагенян. Также и вам, отцы-сенаторы, следует иметь в виду одно: преступление Публия Лентула и других не должно в ваших глазах значить больше, чем забота о вашем высоком авторитете, и вы не должны руководствоваться чувством гнева больше, чем заботой о своем добром имени. Итак, если можно найти кару, соответствующую их преступлениям, то я готов одобрить это беспримерное предложение [34]; но если тяжесть преступления превосходит все, что только можно себе вообразить, я предлагаю подвергнуть их наказанию, предусмотренному законами.
Большинство сенаторов, вносивших предложения до меня, в своих искусно построенных и прекрасных речах сокрушалось о бедствиях нашего государства. Они перечисляли ужасы войны, выпадающие на долю побежденных: как похищают девушек и мальчиков, как вырывают детей из объятий родителей, как замужние женщины страдают от произвола победителей, как грабят храмы и частные дома, устраивают резню, поджоги — слоном, всюду оружие, трупы, кровь и слезы. Но — во имя бессмертных богов! — к чему клонились их речи? К тому ли, чтобы настроить вас против заговора? Разумеется, кого не взволновало столь тяжкое и жестокое преступление, того воспламенит речь! Это не так, и ни одному человеку противозаконные действия по отношению к нему не кажутся малыми; напротив, многие даже преувеличивают их. Но одним дозволено одно, другим — другое, отцы-сенаторы! Если кто-нибудь из людей низкого происхождения, живущих в безвестности, по вспыльчивости совершил проступок, то о нем знают немногие; молва о них так же незначительна, как и их положение. Если же люди, наделенные большой властью, занимают высшее положение, то их действия известны всем. Так с наиболее высокой судьбой сопряжена наименьшая свобода: таким людям нельзя ни выказывать свое расположение, ни ненавидеть, а более всего — предаваться гневу. Что у других людей называют вспыльчивостью, то у облеченных властью именуют высокомерием и жестокостью. Сам я думаю так, отцы-сенаторы: никакая казнь не искупит преступления. Но большинство людей помнит только развязку и по отношению к нечестивцам, забыв об их злодеянии, подробно рассуждает только о постигшей их каре, если она была суровей обычной.
Я уверен: то, что сказал Децим Силан, муж храбрый и решительный, он сказал, руководствуясь своей преданностью государству и в столь важном деле им не движет ни расположение, ни неприязнь: его правила и умеренность мне хорошо известны. Но его предложение мне кажется не столько жестоким (в самом деле, что можно считать жестокостью по отношению к таким людям?), сколько чуждым нашему государственному строю. Это, конечно, либо страх, либо их противозаконные действия побудили тебя, Силан, избранного консула, подать голос за неслыханную кару. О страхе говорить излишне — тем более что благодаря бдительности прославленного мужа, консула, налицо многочисленная вооруженная стража. О наказании я, право, могу сказать то, что вытекает из сути дела: в горе и несчастьях смерть — отдохновение от бедствий, а не мука; она избавляет человека от всяческих зол: по ту сторону ни для печали, ни для радости места нет.
Но — во имя бессмертных богов! — почему не прибавил ты к своему предложению, чтобы их сперва наказали розгами? Не потому ли, что это воспрещено Порциевым законом [35]? Но ведь другие законы позволяют даже осужденным гражданам отправляться в изгнание, вместо того чтобы их лишали жизни [36]. Не потому ли, что быть наказанным розгами более тяжко, чем быть казненным? Но что может быть суровым, вернее, чересчур тяжким по отношению к людям, изобличенным в столь великом злодеянии? А если потому, что кара эта чересчур мягка, то правильно ли в менее важном деле бояться закона, когда в более важном им пренебрегли?
Но, скажут мне, кто станет порицать решение о паррицидах государства [37]? Обстоятельства, время, Фортуна, чей произвол правит народами. Что бы ни выпало на долю заговорщиков, будет ими заслужено. Но вы, отцы-сенаторы, должны подумать о последствиях своего решения для других. Все дурные дела порождались благими намерениями. Но когда власть оказывается в руках у неискушенных или не особенно честных, то исключительная мера, о которой идет речь, переносится с людей, ее заслуживших и ей подлежащих, на не заслуживших ее и ей не подлежащих. Разгромив афинян, лакедемоняне назначили тридцать мужей для управления их государством [38]. Те вначале стали без суда казнить самых преступных и всем ненавистных людей. Народ радовался и говорил, что это справедливо. Впоследствии, когда их своеволие постепенно усилилось, они стали по своему произволу казнить и честных и дурных, а остальных запугивать. Так порабощенный народ тяжко поплатился за свою глупую радость. Когда на нашей памяти победитель Сулла приказал удавить Дамасиппа [39] и других ему подобных людей, возвысившихся на несчастьях государства, кто не восхвалял его поступка? Все говорили, что преступные и властолюбивые люди, которые мятежами своими потрясли государство, казнены заслуженно. Но именно это и было началом большого бедствия: стоило кому-нибудь пожелать чей-то дом, или усадьбу, или просто утварь либо одежду, как он уже старался, чтобы владелец оказался в проскрипционном списке. И вот тех, кого обрадовала смерть Дамасиппа, вскоре самих начали хватать, и казни прекратились только после того, как Сулла щедро наградил всех своих сторонников. Впрочем, этого я не опасаюсь ни со стороны Марка Туллия, ни вообще в наше время; но ведь в обширном государстве умов много и они разные. В другое время, при другом консуле, опирающемся на войско, лжи могут поверить как истине. Если — ввиду этого — консул на основании постановления Сената обнажит меч, то кто укажет ему предел, вернее, кто ограничит его действия?
Предки наши, отцы-сенаторы, никогда не испытывали недостатка ни в рассудительности, ни в отваге, и гордость не мешала им перенимать чужие установления, если они были полезны. Большинство видов воинского оружия, оборонительного и наступательного, они заимствовали у самнитов [40], знаки отличия для магистратов — у этрусков [41]; словом, все то, чем обладали их союзники или даже враги и что им казалось подходящим, они усерднейшим образом применяли у себя; хорошему они предпочитали подражать, а не завидовать. И в то же самое время они, подражая обычаю Греции, подвергали граждан порке, а к осужденным применяли высшую кару [42]. Когда государство увеличилось и с ростом числа граждан окрепли противоборствующие группировки, начали преследовать невиновных и совершать другие подобные действия. Тогда и были приняты Порциев и другие законы, допускавшие лишь изгнание осужденных. Такова, по-моему, отцы-сенаторы, главная причина, не позволяющая нам принять беспримерное решение. У тех, кто малыми силами создал такую великую державу, доблести и мудрости, конечно, было больше, чем у нас, с трудом сохраняющих эти добытые ими блага.
Так не отпустить ли их на волю, чтобы они примкнули к войску Катилины? Отнюдь нет! Итак, предлагаю: забрать в казну их имущество, их самих держать в оковах в муниципиях, наиболее обеспеченных охраной, и чтобы впоследствии никто не докладывал о них Сенату и не выступал перед народом; всякого же, кто поступит иначе, Сенат признает врагом государства и всеобщего благополучия».
Когда Цезарь закончил речь, прочие сенаторы вкратце выразили свое согласие — кто с одним предложением, кто с другим [43]. Когда же спросили Марка Порция Катона о его предложении, он произнес речь приблизительно такого содержания:
«Мне приходят совершенно разные мысли, отцы-сенаторы, когда я оцениваю наше опасное положение и когда размышляю над предложениями, внесенными кое-кем из сенаторов. Они, мне кажется, рассуждали о наказании тех, кто готовил войну против родины, родителей, своих алтарей и очагов; положение дел, однако, заставляет нас не столько обсуждать постановление насчет них, сколько себя от них оградить. Ведь за другие деяния можно преследовать тогда, когда они уже совершены; не предотвратив этого, когда оно случится, напрасно станем взывать к правосудию: когда город захвачен, побежденным не остается ничего. Но — во имя бессмертных богов! — призываю вас, которые всегда дома свои, усадьбы, статуи и картины ставили выше интересов государства: если вы хотите сохранить все, чем дорожите, каково бы оно ни было, если вы хотите наслаждаться на досуге, то пробудитесь, наконец, и принимайтесь за дела государства. Дело идет уже не о податях и не о несправедливостях по отношению к союзникам; свобода и само существование наше — под угрозой.
Много раз, отцы-сенаторы, я подолгу говорил в этом собрании; часто сетовал я на развращенность и алчность наших граждан, и у меня поэтому много противников. Поскольку я никогда не прощал себе ни одного проступка, даже в помыслах, мне нелегко было проявлять снисходительность к чужим злодеяниям и порокам. Вы, правда, не придавали моим словам большого значения, но положение в государстве тогда было прочным: его могущество допускало вашу беспечность. Но теперь речь идет не о том, хороши или плохи наши нравы, и не о величии или великолепии державы римского народа, а о том, будут ли все эти блага, какими бы они нам ни казались, нашими или же они вместе с нами достанутся врагам. И здесь мне еще говорят о мягкости и жалости! Мы действительно уже давно не называем вещи своими именами: раздавать чужое имущество именуется щедростью, отвага в дурных делах — храбростью; поэтому государство и стоит на краю гибели. Что ж, раз уж таковы нравы — пусть будут щедры за счет союзников, пусть будут милостивы к казнокрадам, но крови нашей пусть не расточают и, щадя кучку негодяев, не губят всех честных людей.
Прекрасно и искусно построив свою речь, Гай Цезарь незадолго до меня рассуждал в этом собрании о жизни и смерти, надо думать, считая вымыслом то, что рассказывают о подземном царстве, — будто дурные люди пребывают там далеко от честных, в местах мрачных, диких, ужасных и вызывающих страх. И он предложил забрать в казну имущество заговорщиков, а их самих содержать под стражей в муниципиях, очевидно опасаясь, что, если они будут в Риме, их силой освободят участники заговора или подкупленная толпа; как будто дурные и преступные люди находятся только в Городе, а не во всей Италии, как будто наглость не сильнее там, где защита слабее. Следовательно, его соображения бесполезны, если он опасается их; если же при таком всеобщем страхе он один не боится, то тем больше у меня оснований бояться и за себя, и за вас. Поэтому, когда будете принимать решение насчет Публия Лентула и остальных, твердо помните, что вы одновременно выносите приговор войску Катилины и всем заговорщикам. Чем непреклоннее будете вы действовать, тем больше будут они падать духом; если они усмотрят малейшую вашу слабость, то все, кто преисполнен наглости, немедленно окажутся здесь.
Не думайте, что предки наши с помощью оружия сделали государство из малого великим. Будь это так, оно было бы у нас гораздо прекраснее, так как союзников и граждан, а кроме того, оружия и лошадей у нас больше, чем было у них. Но они обладали другими качествами, возвеличившими их и отсутствующими у нас: на родине трудолюбие, за рубежом справедливая власть, в советах свобода духа, не отягощенная ни совершенными проступками, ни пристрастием. А у нас вместо этого — развращенность и алчность, в государстве — бедность, в частном быту роскошь, мы восхваляем богатства и склонны к праздности; между добрыми и дурными людьми различия нет; все награды за доблесть присваивает честолюбие. И ничего удивительного: так как каждый из вас в отдельности думает только о себе, так как в частной жизни вы рабы наслаждений, а здесь — денег и влияния, [могущественных людей], то именно поэтому государство, оставшееся без защиты, и подвергается нападению.
Но я об этом говорить не буду. Заговор устроили знатнейшие граждане, чтобы предать отечество огню; галльское племя, яростно ненавидящее все, что именуется римским, склоняют к войне; вражеский полководец с войском у нас на плечах. А вы? Медлите даже теперь и не знаете, как поступить с врагами, схваченными внутри городских стен? Я предлагаю: пощадите их: преступление ведь совершили юнцы из честолюбия. Отпустите их, даже с оружием. Но берегитесь, как бы ваши мягкость и сострадание, если люди эти возьмутся за оружие, не обернулись несчастьем! Положение само по себе, разумеется, трудное, но, быть может, вы не боитесь его. Да нет же, оно необычайно страшит вас, но вы, по лености и вялости своей — каждый ожидая, что начнет другой, — медлите, очевидно полагаясь на бессмертных богов, не раз спасавших паше государство во времена величайших опасностей. Не обеты и не бабьи молитвы обеспечивают нам помощь богов, бдительность, деятельность, разумные решения — вот что приносит успех во всем; пребывая в беспечности и праздности, умолять богов бесполезно: они разгневаны и враждебны.
Некогда Авл Манлий Торкват во время галльской войны повелел казнить своего сына за то, что тот, нарушив приказ, вступил в бой с врагом. И этот замечательный юноша за свою неумеренную отвагу поплатился жизнью. А вы медлите с приговором жесточайшим паррицидам? Очевидно, вся их прежняя жизнь не позволяет обвинить их в этом преступлении. Что ж, снизойдите к высокому положению Лентула, если сам он когда-нибудь оберегал свою стыдливость, свое доброе имя, щадил кого-либо из богов или людей; простите Цетега по молодости лет, хотя он уже во второй раз пошел войной против отечества. Стоит ли мне говорить о Габинии, Статилии, Цепарии? Если бы для них когда-нибудь хоть что-нибудь имело значение, они не вынашивали бы таких замыслов в отношении государства.
Наконец, отцы-сенаторы, будь у нас еще время, чтобы допустить промах, я, клянусь Геркулесом, охотно примирился бы с тем, чтобы вас поправили сами обстоятельства, раз вы не обращаете внимания на слова. Но мы окружены со всех сторон; Катилина с войском хватает нас за горло; внутри наших стен, и притом в самом сердце Города, находятся и другие враги, и тайно мы ничего не можем ни подготовить, ни обсудить; тем более нам надо торопиться.
Поэтому предлагаю: «Так как вследствие нечестивого замысла преступных граждан государство оказалось в крайней опасности и так как они, изобличенные показаниями Тита Вольтурция и послов аллоброгов, сознались в том, что подготовили против своих сограждан и отечества резню, поджоги и другие гнусные и жестокие злодеяния, то сознавшихся, как схваченных с поличным на месте преступления, надлежит казнить по обычаю предков [44]».
Когда Катон сел, все консуляры и большинство сенаторов одобрили его предложение и стали превозносить до небес его смелость. Бранясь между собой, они обзывали друг друга трусами. Катона же назвали достославным и великим человеком; Сенат принял постановление в соответствии с его предложением.
Я много читал, много слышал о славных подвигах римского народа, совершенных им во времена мира и на войне, на море и на суше, и мне захотелось выяснить, что более всего способствовало этому. Я знал, что малочисленные римские отряды нередко бились с большими легионами врагов; я установил, что римляне малыми силами вели войны с могущественными царями; что они при этом часто переносили жестокие удары Фортуны; что красноречием римляне уступали грекам, а военной славой — галлам. И мне после долгих размышлений стало ясно, что все это было достигнуто выдающейся доблестью немногих граждан и именно благодаря ей бедность побеждала богатство, малочисленность — множество. Но когда роскошь и праздность развратили гражданскую общину, государство благодаря своему могуществу все-таки держалось, несмотря на пороки военачальников и магистратов, и, словно обессиленный родами, Рим долгие годы не порождал человека великой доблести. Но на моей памяти выдающейся доблестью, правда, при несходстве характеров, отличались два мужа — Марк Катон и Гай Цезарь. Так как в своем повествовании я столкнулся с ними, то я решил не умалчивать о них, но, насколько позволят мои способности, описать натуру и нравы каждого из них (51 – 52).

Последний бой Катилины
Произведя смотр всем своим силам, Петрей подает сигнал трубой и приказывает когортам медленно наступать; то же делает и неприятель. Сблизившись настолько, чтобы легковооруженные смогли завязать сражение, противники с оглушительными криками сошлись со знаменами наперевес; солдаты отбрасывают копья, пускают в ход мечи. Ветераны, вспомнив былую доблесть, ожесточенно теснят врагов в рукопашной схватке; те храбро дают им отпор, сражаются с величайшим пылом. В это время Катилина с легковооруженными находился в первых рядах, поддерживал колебавшихся, заменял раненых свежими бойцами, заботился обо всем, нередко бился сам, часто поражал врага; был одновременно и стойким солдатом, и доблестным полководцем. Петрей, увидев, что Катилина вопреки ожиданиям яростно сопротивляется, бросил преторскую когорту [45] против центра вражеского строя и перебил солдат, беспорядочно и в разных местах дававших отпор в одиночку; затем он напал на остальных солдат на обоих флангах. Манлий и фезуланец пали, сражаясь в первых рядах. Заметив, что его войско рассеяно и он остался с кучкой солдат, Катилина, помня о своем происхождении, бросается в самую гущу врагов, и там в схватке его закалывают.
Только тогда, когда битва завершилась, и можно было увидеть, как велики были отвага и мужество в войске Катилины. Ибо чуть ли не каждый, испустив дух, лежал на том же месте, какое он занял в начале сражения. Несколько человек в центре, которых рассеяла преторская когорта, лежали чуть в стороне, но все, однако, раненные в грудь. Самого Катилину нашли далеко от его солдат, среди вражеских тел. Он еще дышал, и его лицо сохраняло печать той же неукротимости духа, какой он отличался при жизни. Словом, из всего войска Катилины ни в сражении, ни во время бегства ни один полноправный гражданин не был взят в плен, так мало все они щадили жизнь — как свою, так и неприятеля. Однако победа, одержанная войском римского народа, не была ни радостной, ни бескровной, ибо все самые стойкие бойцы либо пали, либо покинули поле боя тяжело раненными. Но многие солдаты, вышедшие из лагеря осмотреть поле битвы и пограбить, находили, переворачивая тела врагов, один — друга, другой — гостеприимна или родича; некоторые узнавали и своих недругов, с которыми бились. Так все войско испытывало разные чувства: ликование и скорбь, горе и радость (60 – 61).

Узнав о том, что в ночь с 6 на 7 ноября Катилина и его сторонники приняли решение о мятеже в городе и убийстве консула, т.е. Цицерона, последний срочно созывает заседание Сената 8 ноября в храме Юпитера на Палатине (обычно заседания проходили в помещении сенатской курии на Форуме) и обращается с «Первой речью против Катилины» (Катилина присутствовал на заседании). Вот фрагмент этой речи в оригинале:

Quousque tandem abutere, Catilina, patientia nostra? quam diu etiam furor iste tuus nos eludet? quem ad finem sese effrenata iactabit audacia? Nihilne te nocturnum praesidium Palatii, nihil urbis vigiliae, nihil timor populi, nihil concursus bonorum omnium, nihil hie munitissimus habendi senatus locus, nihil horum ora vultusque moverunt? Patere tua consilia non sentis? constrictam iam horum omnium scientia teneri coniurationem tuam non vides? Quid proxima, quid superiore nocte egeris, ubi fueris, quos convocaveris, quid consilii ceperis, quem nostrum ignorare arbitraris? O tempora! o mores! Senatus haec intellegit, consul videt; hie tamen vivit. Vivit? Immo vero etiam in senatum venit, fit publici consilii particeps, notat et designat oculis ad caedem unumquemque nostrum: nos autem, fortes viri, satis f acere rei publicae videmur, si istius furorem ac tela vitemus. Ad mortem te, Catilina, duci iussu consulis iam pridem oportebat, in te conferri pestem, quam tu in nos iam diu machinaris. An vero vir amplissimus, P. Scipio, pontifex maximus, Ti. Gracchum, mediocriter labefactantem statum rei publicae, privatus interfecit: Catilinam, orbem terrae caede atque incendiis vastare cupientem, nos consules perferemus? Nam ilia nimis antiqua praetereo, quod C. Servilius Ahala Spurium Maelium, novis rebus stu-dentem, mand sua occidit. Fuit, fuit ista quondam in hac re publica virtus, ut viri fortes acrioribus suppliciis civem perniciosum quam acerbissimum hostem coercerent. Habemus senatus consultum in te, Catilina, vehemens et grave; non deest rei publicae consilium neque auctoritas huius ordinis: nos, nos, dico aperte, consules desumus.

Перевод этого фрагмента:
До каких пор, скажи мне, Катилина, будешь злоупотреблять ты нашим терпением? Сколько может продолжаться эта опасная игра с человеком, потерявшим рассудок? Будет ли когда-нибудь предел разнузданной твоей заносчивости? Тебе ничто, как видно, и ночная охрана Палатина, и сторожевые посты, — где? в городе! — и спасенья народа, и озабоченность всех добрых граждан, и то, что заседание Сената на этот раз проходит в укрепленнейшем месте, — наконец, эти лица, эти глаза? Или ты не чувствуешь, что замыслы твои раскрыты, не видишь, что все здесь знают о твоем заговоре и тем ты связан по рукам и ногам? Что прошлой, что позапрошлой ночью ты делал, где ты был, кого собирал, какое принял решение, — думаешь, хоть кому-нибудь из нас это неизвестно?
Таковы времена! Таковы наши нравы! Все понимает Сенат, все видит консул, а этот человек еще живет и здравствует! Живет? Да если бы только это! Нет, он является в Сенат, становится участником общегосударственных советов и при этом глазами своими намечает, назначает каждого из нас к закланию. А что же мы? Что делаем мы, опора государства? Неужели свой долг перед республикой мы видим в том, чтобы вовремя уклониться от его бешеных выпадов? Нет, Катилина, на смерть уже давно следует отправить тебя консульским приказом, против тебя одного обратить ту пагубу, что до сих пор ты готовил всем нам.
В самом деле, достойнейший Публий Сципион, великий понтифик, убил ведь Тиберия Гракха, лишь слегка поколебавшего устои республики, — а меж тем Сципион был тогда всего лишь частным лицом. Тут же Катилина весь круг земель жаждет разорить резней и пожарами, а мы, располагая консульской властью, должны смиренно его переносить! Я не говорю уже о примерах более древних, когда Гай Сервилий Агала собственной рукой убил Спурия Мелия, возжаждавшего новых порядков. Было, да, было когда-то в этой республике мужество, позволявшее человеку твердому расправляться с опасным гражданином не менее жестоко, чем с отъявленным врагом. Есть и у нас, Катилина, сенатское постановление, своей силой и тяжестью направленное против тебя; нельзя сказать, что сословию сенаторов недостает решительности или могущества, — я не скрываю, что дело в нас, в консулах, в том, что мы оказываемся как бы не на высоте своей власти.

Примечания

1. ...паррициды, т.е. убийцы.
2. Жрица Веста была сводная сестра жены Цицерона Теренции. Жрица дала обет целомудрия. Тогда, в 73 г., суд за инцест (нечистивую связь) окончился оправданием обвиняемых.
3. Аврелия Орестилла была дочерью гнея Аврелия Орестилла, претора 77 г.
4. С населения провинций взимались: ввозные и вывозные пошлины, десятина со всех видов урожая, пастбищный сбор.
5. ...отмену долгов.— Tabulae novae, новые долговые записи; так говорилось, когда задолженность частных лиц уменьшали или отменяли вовсе распоряжением или специальным законом.
6. ...проскрипцию.— Первоначально так называлось письменное объявление о продаже с торгов имущества несостоятельного должника; после установления диктатуры Суллы — список лиц, объявленных вне закона с конфискацией их имущества.
7. ... жреческие должности. — Они были нс только почетными, но и доходными.
8. ... новый человек. — Homo novus. Так называли выходца из всаднического сословия, который первый в своем роду добивался или достигал курульной должности, в 1 в.— консулата. Ср. Ювенал. Сатиры, VIII, 237: «Новый, незнатный совсем человек из Арпина, недавно всадником бывший простым, повсюду ставит заставы».
9. ... некоему Манлию. — Гай Манлий (или Маллий) был центурионом Суллы, который наградил его землей в Фезулах (Этрурия).
10. ... достаточно вознесена судьбой. — Семпрония была женой консула 77 г. Децима Юния Брута и матерью будущего убийцы Цезаря, Децима Юния Брута Альбина.
11. ... без повеления народа, т.е. при отсутствии закона, принятого комициями по всем процедурным требованиям.
12. Закон о политических волнениях, проведенный трибуном Марком Плавцием Сильваном в 78 г.
13. Он считался инквилином, т.е. съемщиком квартиры. Между тем родной город Цицерона Арпин имел с 188 г. полные права римского гражданства.
14. ...жестокость ростовщиков и претора. — По Законам XII Таблиц, заимодавец был вправе лишить несостоятельного должника свободы, заключить его в оковы и заставить отработать долг и даже казнить. Несостоятельный должник становился nexus, т.е. взятый в кабалу. Nexum было упразднено в 326 г. законом Петелия — Папирия, но фактически продолжало практиковаться. В суде, рассматривавшем тяжбы по долговым обязательствам. председательствовал городской претор (praetor urbanus).
15. ... уплата долгов вместо серебра медью. — Имеется в виду закон, проведенный претором 86 г. Луцием Валерием Флакком и уменьшивший сумму долга до 25%.
16. ... уходил от патрициев. — Имеются в виду сецессии. Согласно традиции, первая сецессия, когда плебс удалится на Священную гору. произошла в 494 г. и припьла к учреждению плебейского трибуната; вторая (на Авентинский холм, в 448 г.) повлекла за собой падение децемвиров; третья (445 г.) привела к изданию Канулеева закона, разрешавшего браки между патрициями и плебеями и открывшего детям плебейских матерей доступ в патрицианские роды. См.: Цицерон. О государстве, II, 63.
17. ...защиту закона.— Закон Петелия — Папирия.
18. ...несправедливость претора.— Претор часто выносил решение в пользу ростовщиков.
19. ...большинству консуляров.—Консуляр (vir consularis)—лицо, ранее бывшее консулом.
20. Массилия (соврем. Марсель) — колония, основанная фокидянами около 600 г. Частое место добровольного изгнания римских граждан.
21. В 81 г. Сулла увеличил число сенаторов с 300 до 600, введя в Сенат не только из сословия всадников, но и простых солдат-пехотинцев.
22. ...подачками . . . от государства. — Дешевая раздача зерна римским гражданам, установленная в 123 г. законом Гая Гракха, упраздненная Суллой в 81 г. и восстановленная в 78 г. законом Эмилия, в 73 г. законом Теренция и Кассия.
23. ...гражданские права. — На основании Корнелиева закона о проскрипции (82 г.) имущество подвергнутых проскрипции было конфисковано, а их сыновья и внуки лишены права занимать магистратуры (ius honorum). Это положение оставалось в силе до 49 г. (реформа Цезаря).
24. ...восстановлена власть трибунов.— В 70 г. Сулла в 81 г. (lex Cornelia de tribunicia potestate) ограничил власть плебейских трибунов: в трибуны могли избираться только патриции; трибуны могли предлагать законы только с согласия Сената; по окончании трибуната они не допускались к магистратурам; право интерцессии было урезано. Эти ограничения были уменьшены в 75 г. законом Аврелия и полностью отменены в 70 г. законом Помпея — Лициния.
25. ... молодые люди. — Молодостью (adulescentia) в Риме считался возраст до 35 лет. Для плебейского трибуната не было возрастных ограничений.
26. ...достигнув высшей власти. — Здесь плебейского трибуната, дававшего право налагать запрет на действия и решения магистратов (интерцессия).
27. ... сражаться на море и с Митридатом. — На основании Габиниева закона 67 г. и Манилиева закона 66 г. (война с Митридатом).
28. ...судебными карами. — Сулла своим законом (lex Cornelia iudiciaria) сосредоточил всю судебную власть в руках сенаторов, отняв ее у римских всадников.
29. ...более сильный. . . — Т. е. Помпей, победитель Митридата. Нобилитет опасался его. Плебейский трибун 62 г. Квинт Метелл Непот предложил отозвать Помпея с Востока для действий против Катилины. Нобилитет во главе с Катоном воспротивился этому.
30. ... отец велел задержать его в пути и казнить. — На основании своей patria potestas: существовавшая в древнейшие времена, а в исторические сохранившаяся почти лишь формально власть главы ветви рода (pater familias) над всеми домочадцами; в древнейшие времена она включала в себя даже право жизни и смерти и право продажи в рабство («за Тибр»). Она прекращалась в случае утраты гражданских прав ее субъектом.
31. Т.е. 4 декабря 63 г.
32 ...против царя Персея.—Третья Македонская война (171—168). закончившаяся победой консула Луция Эмилия Павла и пленением Персея.
33. ... отпустили родосцев, не покарав их. — Во время войны Рима с царем Антиохом III (192—190) родосцы оказали помощь Риму и получили после войны Ликию и часть Карин. Во время третьей Македонской войны они отказали Риму в помощи; благодаря вмешательству Катона они пострадали лишь в том отношении, что утратили только упомянутые области.
34 ...беспримерное предложение.— Правом выносить смертный приговор римскому гражданину обладали только центуриатские комиции. Это было подтверждено в 123 г. Семпрониевым законом de capite civis Romani. Сенат не обладал судебной властью.
35. ...воспрещено Порциевым законом? — Известно три Порциевых закона (198, 195 и 194 гг.).
36. . . лишали жизни. — Возможно закон о провокации (консула 300 г. Марка Валерия Корва). После издания Семпрониева закона (123 г.) юрисдикция по уголовным делам была передана в постоянные суды (qaestiones perpe-tuae), причем высшей мерой наказания было изгнание, но не смертная казнь. Цезарь подчеркивает: «даже осужденных граждан», между тем катилинарии не были осуждены по суду.
37. См. прим. 1.
38. ... для управления их государством. — Тирания 30 олигархов после Пелопонесской войны.
39. ... удавить Дамасиппа. — Луции Юний Дамасипп, городской претор 82 г. марианец, казнил ряд сторонников Суллы и сам был казнен Суллой после битвы у Коллинских ворот Рима.
40. ...у самнитов.—У самнитов были заимствованы большой четырехугольный щит (scutum) и дротик с железным наконечником (veru, verutum).
41. ...у этрусков.—У этрусков были заимствованы курульное кресло (см. выше, примеч. 173), тога-претекста, т. е. тога с пурпурной каймой, ликторы.
42. ...высшую кару.— Порка и смертная казнь — римского происхождения; но так как в Законах XII Таблиц усматривали греческое влияние, то Цезарь относит эту кару к Греции. Ср.: Ливии, III. 31, 8.
43. После, речи Силана и до речи Цезаря Цицерон произнес свою IV речь против Катилины.
44. Т.е. без провокации к центуриатским комициям и без замены смертной казни изгнанием.
45. Отряд личной охраны полководца.

Источники

Гай Саллюстий Крисп. Сочинения. Перевод, статья и комментарии В.О. Горенштейна. — М.: Наука, 1981. — 222 с.