Герберт Уэллс: Жизнь и творчество

Олег Акимов

Уэллс в любви

Отношение английского писателя к женщинам прекрасно характеризуется следующим местом из книги Ю.И. Кагарлицкого «Вглядываясь в грядущее». «В 1906 году Уэллс посетил США и был принят президентом Теодором Рузвельтом ("Рузвельтом Первым", как его иногда называют). Выйдя из Белого дома, он сел на извозчика и сказал: "К девочкам". "К белым или цветным?" — только и спросил извозчик. "Конечно, к цветным", — ответил Уэллс. Ему хотелось, сколько возможно, проникнуться местным колоритом.

В гостиной публичного дома его внимание привлекла тоненькая смуглая женщина с глубокими умными глазами. Они разговорились, и тут выяснилось, что она очень начитанна, пишет стихи и изучает итальянский язык, правда, отнюдь не бескорыстно. В ее планы входило уехать на время в Италию и, вернувшись оттуда, выдать себя за итальянку. Ей хотелось перестать быть "цветной". При расставании Уэллс заплатил ей больше, чем полагалось, и она вдруг искренне огорчилась: она поняла, что он больше к ней не придет. Да и Уэллс с трудом удержался от того, чтобы не договориться с ней о совместной поездке в Италию. Именно после этой встречи он сформулировал для себя мысль, что близость с женщиной, даже случайная, должна удовлетворять потребности не только физические, но также интеллектуальные и эстетические.

Число женщин с годами все множилось, и Уэллс постепенно начинал приобретать славу главного лондонского Дон Жуана. Для подобной роли он имел, правда, несколько необычную внешность: маленький, толстый, с визгливым голосом. Кто-то из общих знакомых спросил даже одну женщину, что привлекает ее в этом пузатом коротышке. "А у него тело пахнет медом", — ответила она с лукавой улыбкой. Возможно, она могла назвать и другие причины, но воздержалась. И, конечно, среди этих других причин были его всемирная слава и, пускай более локальная, донжуанская репутация. Она женщин не отталкивала, напротив», притягивала [10, с. 267 – 268].

В 1906 году Уэллсу было уже сорок лет. Но первая большая любовь к нему пришла двадцать лет назад, когда он учился в Нормальной школе. Он жил в доме на Истон-роуд 181, где снимал комнату у подруги матери, тети Мэри. У этой женщины была дочь, Изабелла, хороша собой и примерно одного возраста с Уэллсом. «На Герберта она с первого же взгляда произвела большое впечатление. … Из дому они по утрам выходили вместе, вечерами Герберт встречал ее на полпути. Иногда они ходили на художественные выставки. … Скоро им понравилось обниматься и целоваться в темных подъездах или даже у себя, если никого в доме не было, но о браке, разумеется, речь не шла – ни у него, ни у нее не было ни гроша за душой, а после провала Герберта на последних экзаменах и всякая надежда на скорый успех угасла» [10, с. 108].

После безуспешного окончания Нормальной школы Уэллс некоторое время стажировался на преподавателя в Мидхерсте. Потом он уехал в город Холт Северного Уэльса, где поступил на работу в школу, которая именовалась «Академией». «В Холте у Герберта появилось новое увлечение. Притом — почти сразу же по приезде. Девушку эту звали Энни Мередит, была она дочерью местного пастора, очень хороша собой, а главное — с ней куда интересней было разговаривать, чем с Изабеллой. Она увлекалась Рёскином и вообще была широко начитана. Правда, и тут существовали запретные темы. Она не выносила его шуточек о Боге и монархии, но ведь и Изабелла, при всем ее уважении к его знаниям и уму, немедленно начинала возражать ему, едва он об этом заговаривал.

Во флирте с Энни Мередит подобные разногласия, впрочем, сыграли на первых порах не слишком большую роль. Он даже написал для нее историю своей жизни, о чем она многие годы спустя сообщила его сыну Джипу, и она до седых волос хранила его любовные письма. Что до Уэллса, то, не удержавшись, он тут же стал хвастаться этой историей перед друзьями и одному из них отослал в письме полученную от Энни любовную записку.

Обмен посланиями шел, очевидно, достаточно живо: Энни была преподавательницей старших классов в соседнем городе и часто видеться им не удавалось. Потом переписка прервалась, да и отношения тоже. В своем письме Джипу старенькая Энни Мередит объясняла это тем, что не могла терпеть рядом с собой атеиста и социалиста, но, судя по приведенным ею отрывкам из писем Уэллса, дело было в другом. Юноша пытался убедить ее, что завоюет еще место под солнцем. Она, видно, в это не поверила; ей надо было найти хорошую партию. Легко понять, как это должно было ранить Уэллса» [10, с. 108 – 109].

Увлечение Энн прошло так же быстро, как и началось. Вернувшись в лондонский дом к тете Мэри, он обнаружил, что Изабелла его по-прежнему любит, да и его чувства к ней не остыли. Он понял, что у них сложилось нечто прочное, так что летом 1891 года он решил жениться на ней. 31 Октября они обвенчались в приходской церкви, что для атеистически настроенного жениха было непросто. «Молодые поселились в пятикомнатном доме на Холдон-роуд 28. Изабелла предпочитала называть его восьмикомнатным, поскольку в нем были кухня, ванная и чулан, и сделала все возможное, дабы придать ему респектабельность. Она обставила его громоздкой мебелью, завешала зеркалами, задрапированными материей, а подоконники загромоздила горшочками с геранью. Ее роскошный буфет был набит граненым стеклом. Посещение вечерних художественных классов не пропало, как видно, даром» [10, с. 112 – 113].

Как бы не оправдывал потом себя Уэллс, он никогда не был до конца предан какой-то одной женщине. Короткое увлечение Энн являлось, по сути, изменой Изабелле. Когда же та стала законной женой, он легко изменял ей без видимого угрызения совести. Объяснения в этих случаях давалось стандартное: «Семейная жизнь стала... казаться мне узкой, глубокой канавой, перерезавшей широкое поле интересов, которыми я жил... Мне казалось, что каждый прочитанный мною любовный роман — насмешка над нашей унылой жизнью; каждая поэма, каждая прекрасная картина только оттеняли скуку и серость длинной вереницы часов, которые мы проводили вместе» [10, с. 113].

«И нескольких недель брака оказалось достаточно, чтобы туман начал рассеиваться. Он теперь о многом с ней просто не заговаривал, все таил про себя. Из их бесед исчезали одна тема за другой. И все же Изабелла прочно укоренилась в его душе. Он слишком долго ее ждал. Однажды — и довольно скоро — он ей изменил с ее приятельницей, весьма уже искушенной в любовных делах, но словно бы для того, чтобы убедиться, что по-прежнему ее любит» [10, с. 114]. Сколько было потом у него подобных измен, никто, включая его самого, не знает. Рассказанная ниже история выделяется среди них только своими необратимыми последствиями.

Уэллс продолжал учительствовать. «В начале 1892/93 учебного года Уэллс, войдя в аудиторию, чтобы познакомиться со студентами нового набора, заметил двух девушек, сидевших за последним столом. Одной из них, с первого взгляда поражавшей своей красотой, а с первых сказанных ею слов и своим умом, предстояло впоследствии сделаться доктором медицины и советником лондонского муниципалитета, хотя и сохранить навсегда свою девичью фамилию. Другая не так выделялась, но именно к ней он сразу же потянулся сердцем. Она была очень худенькая, с тонкими чертами лица, глубокими карими глазами и светлыми волосами. Она носила траур. Как он скоро узнал, эта молоденькая девушка, на шесть лет моложе его, незадолго перед тем потеряла отца, который попал под поезд. В колледж Бриггса она пришла, чтобы добиться степени бакалавра и стать учительницей старших классов, причем ей пришлось для этого преодолеть упорное сопротивление матери. Звали ее Эми Кэтрин Робине. Он начал придумывать свои имена. Сначала она звалась Ефимией, потом Джейн. Это последнее имя за ней и закрепилось» [10, с. 119].

«Она подхлестнула мое воображение... — вспоминал потом Уэллс, — и я мог говорить с ней о моих идеях и надеждах свободнее, чем это мне удавалось когда–либо прежде. Я высказывал теперь все, что успело, не находя выхода, накопиться во мне со студенческих дней. Я изображал перед ней человека с большим будущим и огромной энергией, и чем больше себя таким изображал, тем больше в себя такого верил. Я не могу теперь проследить все фазы, которые мы прошли от простого любопытства к более интимному чувству. Мы давали читать друг другу книги, обменивались записками и раза два решились погулять вместе и зайти в чайную. Мы были друзьями и с безупречной неискренностью убеждали друг друга, что никогда не пойдем дальше. А мы шли все дальше и дальше» [10, с. 120].

Следующая фаза переживаний Уэллса должна была последовать с железной неотвратимостью: «… Однажды ночью он вдруг почувствовал, что уже не может жить по-прежнему. Ему нужен настоящий друг. Здесь, рядом. На всю жизнь. Но как все изменить? Разве нет у него обязательств перед Изабеллой? Нет, надо постараться себя побороть! И он действительно сделал все, что мог. Работал как вол, стараясь забыть все остальное. И, разумеется, безуспешно» [10, с. 120].

У Герберта с Изабеллой должен был произойти тяжелый разговор. «Нервы были истерзаны, — пишет Уэллс, — и мы испытывали мучительную раздвоенность: с одной стороны, сознание совершившегося, непреложного факта, с другой (во всяком случае у меня) — прилив странной, неожиданной нежности. Каким-то непонятным образом это потрясение разрушило взаимную неприязнь и пробудило друг к другу теплое чувство.

Разговор у нас был самый сумбурный, бессвязный, мы не раз противоречили себе, возвращались все к той же теме, но всякий раз обсуждали вопрос с разных точек зрения, приводя все новые соображения. Мы говорили о том, чего никогда раньше не касались, — что мы не любили друг друга. Как это ни странно, но теперь мне ясно, что в те дни мы с Марион [Изабеллой] были ближе, чем когда-либо раньше, что мы в первый и последний раз пристально и честно заглянули друг другу в душу. В эти дни мы ничего не требовали друг от друга и не делали взаимных уступок; мы ничего не скрывали, ничего не преувеличивали. Мы покончили с притворством и выражали свое мнение откровенно и трезво. Настроение у нас часто менялось, и мы не скрывали, какие чувства владеют нами в данную минуту.

Разумеется, не обходилось и без ссор, тяжелых и мучительных, в такие моменты мы высказывали все, что накипело на сердце, старались безжалостно уколоть и ранить друг друга. Помню, что мы пытались сопоставить свои поступки и решить, кто из нас больше виноват. Передо мной всплывает фигура Марион [Изабеллой] — я вижу ее бледной, заплаканной, с выражением печали и обиды на лице, но непримиримой и гордой...» [10, с. 123 – 124].

Сцена расставания с первой супругой Уэллс описал в романе «Тоно-Бенге», где Изабелла выступала под именем Марионы. Мастерским пером настоящего художника писатель нарисовал картину истерического припадка, сопровождающегося возгласами: «Я была глупа. Моя жизнь кончена... Я остаюсь одна!.. Не уходи! Не оставляй меня одну!..» Так оно, по-видимому, и происходило; вряд ли писатель здесь что-то специально выдумывал. Развод был неизбежен, хотя его оформление состоялось лишь через год после напряженного выяснения отношений, то есть в январе 1894 года.

«Чувство, вспыхнувшее в момент расставания, долго не угасало. В этом отношении у него было немало возможностей проверить себя. Переписка между ними никогда, даже в самые трудные первые месяцы, не прекращалась. Он платил ей хорошие алименты — сто фунтов в год, но этого ему казалось мало, и он помогал ей во всех ее начинаниях. А их было немало. Изабелла вообразила себя деловой женщиной и завела птицеферму, не приносившую почему-то настоящего дохода; потом надумала купить прачечную (он дал ей на это тысячу с лишним фунтов), а под конец жизни решила строить собственный дом. Стать владелицей прачечной Изабелле помешала операция аппендицита, которую она плохо перенесла, а строительству дома — скоропостижная смерть. Она страдала диабетом, и какое-то время инсулин ее отлично поддерживал, но внезапно она впала в коматозное состояние и сутки спустя, не приходя в сознание, умерла. Телеграмму о ее смерти он получил во Франции в сентябре 1931 года» [10, с. 126 – 127].

Мать Джейн, миссис Робине, была против ее женитьбы на Герберте. «Эта близость — она понимала в таких делах лучше их! — не сулила добра. И у него, и у нее склонность к туберкулезу. Денег в обрез. Да и надежды на будущее не очень-то велики. Нет, совсем не об этом мечтала она для дочери! А все неприличие ее поступка! Разве этому учили ее дома? В их уважаемой, всегда придерживавшейся строгих моральных правил пуританской семье? Какой позор! Она горюет о муже, но счастлива, что он не дожил до этого дня! А как она была права, когда возражала против намеренья дочери пойти учиться на биолога. Она знала, чем там занимаются!» [10, с. 129]. Однако ей пришлось смириться с обстоятельствами и она согласилась на их брак, который состоялся 27 октября 1895 года.

Его остаточное отношение к первой жене характеризуется следующим случаем. В начале 1904 года Уэллс «получил от Изабеллы письмо, в котором сообщалось, что уже скоро год как она снова замужем и столько времени не говорила ему об этом лишь потому, что боялась его огорчить. Она и теперь касалась этого словно бы походя — письмо было в основном посвящено финансовым проблемам. "Но время залечивает любые раны, и, в конце концов, мы ведь с тобой двоюродные брат и сестра", — писала она.

Его раны время, видно, не залечило. С ним случился безумный приступ ревности. Он принялся в бешенстве рвать ее письма, жечь фотографии, он носился по дому, выискивая и уничтожая все, что могло напомнить о ней. Ему пришла в голову мысль, что она так долго не сообщала ему о своем браке из боязни потерять алименты, и это еще усилило его исступление. Алименты он ей, разумеется, платить продолжал, тем более что в бумаге о разводе не предусматривалось прекращение платежей в случае ее второго замужества. Он и ее мужу продолжал помогать после ее смерти: тот оказался полным ничтожеством и проваливался в каждом деле, за которое принимался» [10, с. 128].

Короткое время он мог сильно ревновать и злиться на женщин, но всегда оставаться перед ними честным. Своим великодушием и благородством он, кстати, заметно отличался от двух других знаменитых современников, от Фрейда и Эйнштейна. Те часто проявляли злопамятство и неуважение к слабому полу, демонстрируя постыдную для всякого мужчины мелочность. Фрейд, в частности, отрекся от своей первой пациентки и, очевидно, своей любви, Берты Паппенхейм (Анны О. или Ирмы), на которой он с помощью наркотиков в течение длительного времени ставил «психоаналитические эксперименты». Эйнштейн предал свою первую жену иначе: он скрыл от общественности ее помощь в деле создания теории относительности и всё, что она создала, беззастенчиво присвоил себе. Уэллс же никогда не забывал, что сделали для него обе супруги. Его чувства к ним вызывают в нас только уважение или искреннее сочувствие. Таким образом, английский писатель может служить эталонным Дон Жуаном эпохи сексуальной революции, в то время как названные нами физик и психоаналитик являют собой жалкие примеры извращения и какого-то очень некрасивого отклонения от нравственной нормы.

Чтобы это лучше почувствовать, давайте перенесемся намного лет вперед, в день похорон Джейн, скончавшейся от рака 6 октября 1927 года. «Отпевали Джейн в соборе святого Павла при огромном стечении народа. Это были не посторонние люди — только друзья. Но ее любили все» [10, с. 396]. На смерть жены Уэллс написал поминальную проповедь, которую зачитал священник у гроба. Текст заканчивался словами: «Она при жизни была подобна звезде, и теперь огонь возвращается к огню, свет — к свету». Какое сильное впечатление она произвела на присутствующих, нам рассказала жена Бернарда Шоу, Шарлотта.

Она писала: «Это было ужасно, ужасно, ужасно! Мне было невероятно тяжело... Когда орган заиграл траурную мелодию, мы все встали и, мне казалось, простояли много часов, а орган все играл и играл и рвал в куски наши нервы. Эйч Джи заплакал как ребенок. Он пытался сдержаться, но потом уже не скрывал своих слез. А орган все играл и играл, и нашим мучениям не было конца. Наконец органист остановился, мы сели, и священник, очень похожий на Балфура, начал читать проповедь, написанную, как он сказал, самим Уэллсом.

Трудно передать, как это было страшно. В этом было какое-то самоистязание страждущей души. Мы словно окунулись в целое море страдания... И в самом деле — Джейн была из самых сильных людей, каких мне когда-либо довелось встретить... А потом священник дошел до места, где говорилось: "Она никогда не позволяла себе чем-нибудь возмутиться, она никогда никого не осудила", и тут слушателей, каждый из которых, кто больше, кто меньше, был знаком с подробностями личной жизни Уэллса, словно обдало порывом холодного ветра, по собору пронесся какой-то шелест, будто не люди здесь стояли, а расстилалось поле пшеницы, и Эйч Джи — Эйч Джи вдруг громко завыл... Я старая женщина, но только тут я, кажется, поняла, наконец, одну вещь: тяжко бывает грешнику...» [10, с. 397].

«Узнав о болезни Джейн, — продолжает Кагарлицкий, — Уэллс написал ей самое, наверное, нежное письмо, какое когда-либо кто-либо от него получал, и после смерти искал способ увековечить ее память. Всю жизнь она урывками писала, и он собрал ее рассказы и выпустил отдельной книгой, которую озаглавил "Книга Эми Катерины Уэллс". Его Джейн снова была Катериной. Он хотел, чтобы читатели познакомились, наконец, не просто с женой Уэллса, некогда переименованной им по своей прихоти, а с самостоятельной и по-своему выдающейся личностью. Он написал к "Книге Эми Катерины Уэллс" обширное предисловие. Джордж Филипп (Джип) превратил его потом в своеобразное предисловие к книге "Уэллс в любви"»[10, с. 397].

Со своей первой женой, Изабеллой, Уэллс тоже сохранил самые уважительные отношения. «Когда выяснилось, что Изабелла все никак не может оправиться после операции аппендицита, они с Джейн тотчас пригласили ее погостить у них в доме. И тут Герберт не без удивления заметил, что Изабелла для него теперь и в самом деле не более чем родственница. Достаточно близкая, со множеством общих воспоминаний, и все же просто родственница. Обстановка семейного дома, в которой они сейчас встретились, помогла понять это особенно отчетливо. Джейн приняла ее по-простому, без всякой натянутости, и Изабелла была от нее в полном восторге. А впрочем, разве и она не держалась с ней достаточно благородно? И притом, если задуматься, — в какой-то мере с самого начала. Она тогда повела себя по совести. … И, что главное, она ни тогда, ни после не способна была лгать и хитрить. И первая, и вторая жена Уэллса были достойными женщинами. Но Джейн пришлось это доказывать всю жизнь и дорогой ценой» [10, с. 128 – 129].

Уэллс ценил ее «за ту внутреннюю интеллигентность, которая ему не далась и уже никогда не дастся, за поразительный такт, позволявший ей закрывать глаза на его недостатки, за веру в него, пришедшую тогда, когда в него не так-то просто было поверить, за то, как она возилась с ним, больным, неустроенным, несчастным, за ее трезвый ум и деловые качества, не слишком обычные в женщине такой доброты. Он очень, очень ее ценил. Но принять это за любовь можно было лишь тогда, когда она была для него якорем спасения. Чем больше он укреплялся в жизни, чем больше избавлялся от страха провала и смерти, тем яснее становилась для нее эта ее ошибка» [10, с. 261].

И это не всё. «Он ценил ее за многие качества, но за одно просто боготворил: она внесла в его жизнь устойчивость, порядок. На ней держался дом. Без нее он не мог теперь быть не только хозяином Спейд-хауса, но и писателем Гербертом Уэллсом» [10, с. 269]. Джейн с утра до вечера «была занята, исполняя секретарские обязанности при Уэллсе, перепечатывая с удивительной быстротой его рукописи, прорабатывая для него нужные книги и выписывая оттуда цитаты, а также занималась садом, который она не доверяла другим, дом велся на славу. Порядок во всем царил образцовый, расписание дня соблюдалось минута в минуту» [10, с. 263]. Особенно важно это было, когда у Уэллсов появились дети.

«17 Июля 1901 года у них родился сын Джордж Филипп (умер в 1985 году). Для простоты его сперва стали называть по заглавным буквам имен (George Philip) Джи Пи, а немного спустя — Джип» [10, с. 260]. «31 Октября 1903 года у них родился второй сын, Фрэнк Ричард (умер в 1984 году). Уэллс был очень доволен. Он решил, что это будет хороший товарищ для Джипа. Отцом он оказался превосходным. Дети должны были вырасти по-настоящему культурными людьми. Их учили языкам (включая русский), и он старался передать им все, что знал. Педагогический талант Уэллса вновь нашел себе выход. Раньше он с такими маленькими не занимался и теперь присматривался к ним и придумывал для них игры» [10, с. 261 – 262].

Осенью 1908 года у них в доме появилась 23-летняя швейцарская гувернантка, Матильда Мейер. Однажды, «заглянув среди дня в детскую, Матильда увидела, что Уэллс, забросив все дела, лежит на линолеуме и с не меньшим увлечением, чем Джип и Фрэд, ведет бой. Дети его обожали, он их. Стоило ему с ними заговорить, в глазах его загорался какой-то озорной огонек и он в чем-то становился от них неотличим. Баловать их он при этом не желал. Как-то он встретил Матильду с ними на прогулке. Было жарко, и она несла на руке их пальто. Он немедленно приказал, чтобы дети сами их взяли. Он не собирался воспитывать из них барчуков». «Спортивность входила в число непременных условий для обитателей этого дома. Здесь играли во все игры, хотя предпочтение отдавалось теннису» [10, с. 264]. Здесь вновь хочется вспомнить Фрейда и Эйнштейна, у которых тоже были по два сына. Отцы ими практически не занимались, часто обижали и даже просто над ними издевались. И это притом, что у обоих отцов один из сыновей страдал серьезным психическим расстройством: у Эйнштейна — Эдуард, у Фрейда — Оливер.

«Что от Уэллса лучше все же держаться подальше, она [Матильда], правда, поняла довольно скоро. Сперва на чужом примере. Несколько раз она наблюдала у него вспышки раздражения, не всегда легко объяснимого. Потом и на своем. Однажды, когда Уэллс был болен, он попросил ее принести ему из кабинета несколько книг. Она с радостью выполнила его просьбу, тем более что он всегда старался никого не обременять своими поручениями (конечно, за исключением Джейн). Она отдала ему книги, и он поблагодарил ее с тем обаянием, какое буквально изливалось из него в добрые минуты. Но когда она уже подходила к двери, она вдруг услышала бешеный крик и только-только успела увернуться от летевших в нее книг: она принесла не те, что он просил. Обычно после таких выходок Джейн посылала его извиняться, он ходил с ощущением ужасной неловкости, старался оттянуть, сколько можно, это неприятное дело, и нередко в конце концов жена извинялась вместо него» [10, с. 265].

«После Фрэнка, — пишет Кагарлицкий, — у Джейн детей не было, да и быть не могло — это противоречило бы законам природы. Любовь к переменам, всегда владевшая Уэллсом, теперь, когда здоровье у него окрепло и будущее не занимало больше всех его мыслей, сосредоточилась на женщинах, причем и в этом случае исключение делалось все для той же Джейн. Она как женщина его больше уже не интересовала. … И в его жизни начали одна за другой мелькать женщины. Сначала это была Вайолет Хант, молодая писательница, племянница художника-прерафаэлита Холмана Ханта, несколько раз изобразившего ее на своих полотнах» [10, с. 265 – 266].

«Место Вайолет Хант заняла все та же школьная подруга Джейн Дороти Ричардсон. Заметив некогда, что у ее приятельницы что-то не ладится с мужем, она не пожелала оставаться равнодушной наблюдательницей этого супружеского несогласия и, не имея возможности утешить подругу, решила помочь мужу. Верная себе, Дороти об этой связи тоже рассказала в одном из своих романов — "Левая рука восхода", и Уэллс, прочитав эту книгу, узнал, как он разочаровал свою возлюбленную. Она мечтала о глубокой духовной близости, о возможности постоянного интеллектуального общения между ними, а Уэллс меньше всего нуждался в утехах столь возвышенных. Ему нравилось, что она такая цветущая блондинка. Не более того. Что была она, что ее не было. И вспоминал он о ней потом лишь постольку, поскольку она не желала уходить из его поля зрения» [10, с. 266].

«Та или иная женщина, впрочем, далеко не всегда оказывалась безразлична Уэллсу как личность, и место в его памяти, на которое тщетно притязала писательница Ричардсон, заняла безымянная вашингтонская проститутка» [10, с. 267], о которой рассказывалось в самом начале этой главы. «Но, как известно, человеку рано или поздно за все воздается. И воздаяние пришло, пусть поздно, но зато в самый неподходящий момент. Карающий меч возник в руке Бернарда Шоу, когда праздновалось семидесятилетие Уэллса» [10, с. 268]. Он поздравил его с этим юбилеем на банкете, где собрались звезды мировой литературы.

Его речь полную иронии частично передал Андре Моруа. Французский коллега вспоминает: «И это чудовище Шоу продолжал перечислять все человеческие связи, которым Уэллс был верен, но так и не сказал "прекрасный муж". А ведь все присутствующие знали, что Уэллс был весьма легкомысленным супругом, так что, чем больше родственных связей перечислял Шоу, тем громче становился смех... ». Когда через несколько месяцев Моруа напомнил Уэллсу об этой поздравительной речи друга, тот с досадой ответил: «Ах, да, в тот вечер Шоу произнес воистину непристойную речь. Как это я его тогда не убил!» [10, с. 269].

«Конечно, о том, что он ведет жизнь весьма вольную, знали буквально все — слишком уж заметной он был фигурой. Но это как-то мало всех трогало. Вести себя, считалось, можно, как тебе заблагорассудится. Но вот говорить!..» [10, с. 274]. Как политик-социалист Уэллс сильно пострадал во время парламентских выборов, о которых упоминалось в предыдущей главе. Правые обвинили его в том, в чем часто несправедливо обвиняли всех левых, будто те выступают за «общность жен». Автора романа «В дни кометы», в котором рассказывалась необычная история трех влюбленных, они зачислили в «проповедники свободной любви» и, зная пороки писателя, отпускали в его адрес злые шутки. «По страницам газет пошла гулять фраза, брошенная в "Тайме литтерари сапплмент": "Социалисты обожествляют своих жен, а божество непозволительно держать для себя одного". Защититься Уэллс не сумел, да и защитников на стороне не нашел» [10, с. 275].

В первое десятилетие ХХ века его репутация пострадала больше всего и для этого были веские основания. Эту тему начнем с напоминание того, что одним из активнейших членов Фабианского общества был Уильям Пембер Ривс (1857 – 1932). Он женился на умной, независимой и привлекательной Магдалене ("Мод"). Уэллсы познакомились с Ривсами в 1904 году, когда Пемберу было 47, Мод — 34, а Герберту — 36 лет. «Мод была религиозна, фанатически привержена "христианской науке", доказывающей, что причины всех заболеваний таятся в духовной сфере, и придерживалась строгих моральных принципов» [10, с. 302]. В политической сфере она целиком стояла на стороне Герберта, и этого было достаточно, чтобы они крепко сдружились. Однако ее возраст, вера и нравственный долг помешали тому, чтобы их дружба переросла в нечто большее.

У Ривсов была дочка по имени Эмбер. В 1904 году, она была еще молода, но позже вошла в молодежную группу «Кембриджских фабианцев». «Девушка это была яркая, брызжущая энергией, самоуверенная (старшим порой казалось, что просто нахальная), да и внешне очень привлекательная. Предки ее с материнской стороны происходили из Венгрии, и что-то в ней чувствовалось восточное. Подвижное смуглое лицо увенчивала копна черных волос, фигура у нее была тонкая, гибкая. Некоторые молодые люди, что называется, сходили по ней с ума, но для Уэллса она пока была просто еще одной его сторонницей в борьбе против исполкома» [10, с. 303].

Дело в том, что сердце Уэллса было отдано некой Розамунде Бланд, дочери «видного фабианца Хьюберта Бланда и гувернантки мисс Хоатсон. Розамунда была до смерти напугана своим отцом, человеком крайне морально распущенным. Она рассказала Уэллсу, что тот проявляет к ней отнюдь не отеческий интерес, и Уэллс, как он (надо надеяться, не без чувства юмора) написал в "Постскриптуме к автобиографии", решил предотвратить кровосмесительную связь, поставив себя на место Бланда. Но, несмотря на все благородство чувств, им руководивших, разгорелся скандал. Миссис Бланд, закрывавшая глаза на поведение собственного мужа, принялась писать оскорбительные письма Джейн, обвиняя ее в том, что та поощряет порок. А в один прекрасный день Хьюберт Бланд поймал Уэллса с Розамундой на Паддингтонском вокзале и в полный голос прочел ему лекцию о том, как нехорошо соблазнять молодых девиц» [10, с. 307].

После этого Розамунду выдали замуж, а Герберт переключился на Эмбер Ривс, к тому времени вполне созревшую как политически, так и во всех прочих отношениях. «Они много гуляли вместе, обсуждая дела Фабианского общества. Она обращалась к нему не иначе как со словом "Учитель", а он именовал ее "Дуза" (сокращенное от "Медуза", поскольку она в компании любила изображать из себя "Медузу" Челлини). Что касается тогдашних идей Уэллса, то ее больше всего интересовала не раз уже высказанная им мысль о допустимости группового брака... Во время одной из таких прогулок Эмбер призналась Уэллсу, что влюблена, и, когда он спросил, в кого, просто бросилась ему на шею — к совершеннейшему его восторгу. Так они стали любовниками.

Преданность Эмбер была столь велика, что Уэллс даже на старости лет не мог говорить об этой девушке без восторга. В ее увлечении идеей группового брака не было никакой женской уловки, и, когда Уэллс однажды в порыве страсти предложил ей выйти за него замуж, она решительно отказалась. Уэллса она любила самозабвенно, но и Джейн вредить не собиралась. Незадолго до этого Эмбер перешла в Лондонскую школу экономики и политики. Начала она свою работу там с тем же блеском, какой отличал ее в Кембридже, но скоро все забросила. Ей теперь было ни до чего. Джейн, как всегда, все знала. И, как всегда, терпела. Она предпочитала считать Эмбер просто другом семьи, и та не раз гостила у них в Спейдхаусе. Так продолжалось весь 1908–й и часть 1909 года. Но потом события приобрели опасный для Джейн поворот.

В апреле 1909 года выяснилось, что Эмбер беременна, и Уэллс решил бежать с ней из дому. Иначе как бегством это не назовешь. Он вытребовал Эмбер на вокзал "Виктория", и та появилась там, побросав в чемодан самые необходимые вещи. Они уехали во Францию, сняли дом, и все шло к разрыву с семьей. … Но, когда это произошло, Уэллс понял, что расстаться с Джейн неспособен. И что во Франции ему тоже долго не усидеть. Ему нужен был Лондон. Оставаться с Эмбер во Франции значило демонстративно порвать с обществом» [10, с. 307 – 308].

Они на время расстались, она вышла замуж за молодого адвоката, Бланко Уайта, который любил ее беззаветно и готов был простить ей любые грехи. Мод и Пембер Ривс осудили поступок дочери, так что домик для молодой четы пришлось снять Уэллсу. Потом он стал навещать Эмбер в этом съемном домике. Их роман мог затянуться надолго, но в один прекрасный день ее муж запретил Уэллсу появляться у них дома. Несмотря на этот запрет и связанное с этим сильное раздражение, Уэллс продолжал им помогать материально. Знакомые и особенно близкие Эмбер люди, кипели от возмущения. Герберту пришлось покинуть Фабианское общество. Но когда, наконец, родилась дочь (мать назвала ее Анна-Джейн), Уэллс демонстративно гулял с ней и Эмбер в Гайд-парке.

«Ну, а Джейн? "Джейн была удивительна", — написал он потом. Она никогда ни словом не попрекнула его ни за одну подобную историю: она ведь знала, что их отношения строятся на такой духовной близости, какую ничто не порушит, а его увлечение другими женщинами рассматривала как вспышки какой-то хронической болезни» [10, с. 309]. После рождения Анны-Джейн много было чего, в частности, у Герберта появлялись новые женщины, а у Эмбер и Бланко родились еще две девочки. Чувства Герберта к Эмбер постепенно угасли и однажды супруги Уэллсы пригласили супругов Уайтов к себе домой. После смерти Джейн Герберт стал видеться с Уайтами чаще. Девочка Анна-Джейн росла в полном неведении и считала своим отцом Бланко Уайта, которого горячо любила. Правду об отце ей рассказала мать только в 1932 году после окончания Лондонской школы экономики. Она, конечно, была страшно удивлена, но трагедии из этого не сделала. Большой духовной близости с объявившимся отцом она не почувствовала.

Еще одна любовная история, окончившаяся рождением ребенка, началась в середине сентября 1913 года. Тогда «Уэллс прочитал в еженедельнике "Фри вумен" ("Свободная женщина") разгромную рецензию на свой роман "Женитьба" и, вопреки своему обычаю, нисколько на нее не обиделся. Даже отчасти обрадовался. Рецензия была подписана псевдонимом "Ребекка Уэст", а статьи под этой фамилией он не раз уже встречал, и они очень нравились ему остротой и смелостью мысли. Журнал был феминистский, но Ребекка Уэст относилась к суфражисткам примерно так же, как и он. Она понимала, что эмансипация женщин отнюдь не сводится к предоставлению им избирательных прав» [10, с. 387].

«Уэллс написал ей и пригласил, ее в гости. В назначенный день и час, 27 сентября 1913 года, перед Уэллсом и Джейн предстала именовавшая себя Ребеккой Уэст Сесили Фэрфилд, сразу и во всем их поразившая. Как выяснилось, ей было всего двадцать лет, но она казалась сразу и очень юной, и совершенно взрослой. Хороша собой она была необычайно, умна, открыта, весела, остроумна, не по возрасту начитанна и, судя по тому, как легко и точно сразу начинала цитировать из любой упомянутой книги, обладала отличной памятью» [10, с. 388].

Ее псевдоним объяснялся тем, что до журналистской работы она собиралась стать актрисой и в одном из любительских спектаклей сыграла роль Ребекки Уэст. Театральная карьера у ней не сложилась; она решила попробовать что-то писать и ее статью сразу же напечатали во «Фри вумен». Вскоре она стала «профессиональной журналисткой, а потом — уже после встречи с Уэллсом — и очень известной писательницей. Позже она получила звание "дамы", соответствующее рыцарскому достоинству.

С Ребеккой Уэст у Уэллса скоро начался роман — из главнейших в его жизни. Однажды, перебирая вместе книги на полках его библиотеки, они вдруг поцеловались, и Ребекка тут же сказала ему, что видит в этом поцелуе обещание на будущее. Ей было двадцать лет, ему — сорок шесть, но ее это нисколько не смущало, напротив. Сверстников своих она презирала, была твердо уверена, что ей предстоит стать знаменитой писательницей, и о том, чтобы сблизиться с человеком меньшего масштаба, чем Герберт Уэллс, просто не могла и подумать. Что, впрочем, не мешало ей сохранять по отношению к нему независимость и критичность» [10, с. 389].

«… Она горячо его любила. У нее не раз возникало желание бросить его, но она ничего не могла с собой поделать. Она чувствовала себя униженной, замечая, как он, притом, что об их связи знает весь свет, прячется от людей, не хочет водить ее в театр и предпочитает бегать с ней по захолустным киношкам. Он словно забыл о разнице в их возрасте и устраивал скандалы, когда она вдруг решала сходить на танцы. И чем более укреплялась ее собственная литературная репутация, тем более двусмысленной становилась ее роль любовницы Уэллса.

В августе 1914 года Ребекка родила Уэллсу сына Энтони, и начались новые трудности. Устроиться по-семейному они не могли. Уэллс снимал для них то один деревенский дом, то другой, появляясь там в роли родственника. Ребекке хотелось работать, но найти себе подходящую женщину в помощницы она не могла — мешало ее ложное положение в обществе. Мечта Уэллса о легализации одиноких матерей, а тем более о государственной им помощи была весьма еще далека от осуществления. На время в жизни Уэллса снова возникла Вайолетт Хант — на этот раз как подруга Ребекки, искренне желающая сделать для нее все, что удастся. Но ее возможности тоже были не безграничны.

К тому же отношения Уэллса с его возлюбленной начали портиться. Ребекка решила как-то, что нашла выход из положения: пусть Уэллс на ней женится. Он же от одного упоминания об этом пришел в ярость. После истории с Эмбер он уже твердо знал, что никогда в жизни не бросит Джейн. Так тянулось годами.

Энтони подрос, его отдали в хорошую школу, но он сделался для родителей новым источником огорчений. Единственное, что он от них унаследовал, — это дурное здоровье… Но в нем не было ничего ни от острого ума, ни от талантов, ни от трудолюбия Уэллса или Ребекки. Учился он плохо, в университет не поступил, пробовал себя как художник, потом завел молочную ферму и, наконец, начал писать романы, в каждом из которых в том или ином обличье появлялись то его отец, то мать, причем отношение к ним от романа к роману менялось. Сначала перед публикой возник Уэллс, не желающий позаботиться о собственном сыне, затем в черных красках предстала Ребекка. В последней из этих книг она выглядела уже таким воплощением всех пороков, что ей пришлось воспрепятствовать ее публикации в Англии [10, с. 390 – 391].

«Как относились к своему неудачному отпрыску Уэллс и Ребекка? В общем, достаточно похоже. Уэллс неплохо его всю жизнь обеспечивал, не сказал о нем ни одного дурного слова, но, видимо, все больше проникался мыслью, что люди подобного типа — подходящий материал для фашистов. Во всяком случае, перед смертью у него появилась стариковская мания, что сын его стал членом какой-то фашистской организации, и, хотя Энтони регулярно его навещал и сидел рядом с ним часами, упорно отказывался с ним разговаривать. Что же касается Ребекки Уэст, то и она не вступала в пререкания с сыном, молчала в ответ на любые его выпады» [10, с. 391].

«Роман Уэллса и Ребекки Уэст продолжался десять лет. Больше она не выдержала. Для Уэллса разрыв с ней был настоящей душевной травмой: именно с того момента, как в сознании Ребекки начала вызревать мысль уйти от него, он по-настоящему ее полюбил. Потом между ними восстановились добрые отношения, а в своем "Постскриптуме к автобиографии" он писал: "Я никогда не встречал женщину, ей подобную, и не уверен, что когда-либо существовала женщина, ей подобная, или что нечто подобное снова появится на земле".

Совершенно в ином духе он написал о следующей женщине, возникшей в его жизни. Хотя в оригинальности отказать ей тоже не мог. Звали ее Одетта Кён, и, характеризуя ее, Уэллс выстраивает такой длинный и отливающий всеми оттенками ряд бранных слов, какими умели украшать свою речь разве что герои Рабле. Вкратце он определяет ее как Дрянную Бабу. И все же она была ему интересна до чрезвычайности. Это легко понять. Впоследствии, расставшись с Одеттой, Уэллс написал роман "Кстати, о Долорес", героиня которого не просто Дрянная Баба, а некое воплощение всех возможных женских пороков, исследованных подробнейшим образом» [10, с. 391 – 392].

Познакомились они в 1923 году и какое-то время переписывались. «В 1924 году, в августе, когда Уэллс, окончательно расставшись с Ребеккой, поехал, чтобы как-то встряхнуться, в Женеву, Одетта немедленно кинулась туда, остановилась в недорогой гостинице и попросила его ее навестить. Когда он вошел в надушенный жасмином номер, где горел один лишь слабенький ночничок, навстречу ему кинулась миниатюрная женщина в прозрачном халатике и, обнимая и целуя его, начала клясться в вечной любви. Она показалась ему тогда очень молоденькой. И в самом деле, ему было пятьдесят восемь лет, ей — всего тридцать шесть.

Одетта была очень заботлива, экономно вела хозяйство, не мешала ему работать, и он решил, что наконец–то нашел тихую пристань в теплых краях. В английскую его жизнь Одетта не вмешивалась, на то, чтобы сопровождать его в Лондон или Париж, не притязала. Перемена житейских обстоятельств неизменно должна была сопровождаться у Уэллса сменой жилища, и они сняли во Франции хорошую виллу в ожидании, когда будет построен для них собственный дом. Одетта писала письма Джейн, где объясняла, с каким чудесным человеком она соединилась и как будет о нем заботиться. Настоящим ангелом ее, конечно, и тогда назвать было трудно. Она изводила прислугу, ни с того ни с сего отказывалась разговаривать с Уэллсом и так скандалила с жившей неподалеку владелицей виллы, что та только и мечтала о дне, когда они съедут. Уэллс относился ко всему этому с необычным для него хладнокровием. То, что существо это мелкое, злобное, не слишком порядочное, заметить, конечно, было нетрудно, но сам он был не очень в нее влюблен, а потому и не терял от ее выходок душевного покоя, да к тому же верил, что оказался объектом горячей любви» [10, с. 393 – 394].

Свой дом у них появился в 1927 году. «С момента, когда исчезла возможность травить хозяйку чужой виллы, она принялась за Уэллса. Ум у нее был живой, быстрый… и он быстро понял, что тягаться с ней не способен. Особенно она любила поддеть его при посторонних. Однажды, когда у них гостил Энтони Уэст, она принялась в машине обсуждать интимнейшие подробности их отношений, а услышав от него: "Не надо при ребенке", поняла, что попала в точку, и совсем разошлась. Уэллс остановил машину и кинулся вперед по дороге. Она выскочила и помчалась за ним. Минут десять спустя они вернулись. Уэллс был красный как рак, с него градом лил пот, она же находилась в отличнейшем расположении духа» [10, с. 394 – 395].

«Амбиции Одетты все возрастали. Она уже требовала, чтобы он купил дом в Париже и устроил там политический салон, в котором бы она была хозяйкой. Мысль эта сразу же показалась Уэллсу идиотской, но у нее она приобрела характер мании. Их спорам, впрочем, не суждено было продолжаться долго. Из Англии пришла весть о болезни Джейн, и Уэллс, наскоро закончив свои французские дела, помчался в Истон-Глиб. … Последние пять месяцев Уэллс провел с Джейн, неизменно, что бы ни случалось, составлявшей центр его жизни.

У Джейн был рак. Страшно запущенный, неоперабельный. Уэллс всегда был уверен, что Джейн переживет его, и теперь, когда ему рассказали о неотвратимости быстрого конца, был совершенно потрясен. Его мучило ощущение своей вины перед ней, он восхищался ее всегдашней стойкостью, нисколько не изменившей ей перед лицом смерти. Пока она была в силах, она спускалась к завтраку, аккуратно одетая и завитая, потом ее поместили внизу, купили ей инвалидное кресло, и она выезжала на нем такая же аккуратная, завитая, с приветливой улыбкой. Она каталась по саду и следила, чтобы на обеденном столе всегда стояли свежие розы. Однажды удалось даже свозить ее к морю. К ней приходили друзья, и она любила сидеть около теннисного корта, аплодируя удачным ударам и смеясь каким-нибудь забавным промашкам. В доме давно уже появился граммофон, и они с Уэллсом часами слушали Баха, Бетховена, Перселла и Моцарта. Она приводила в порядок свои дела, чтобы и после ее смерти близким не было никакого беспокойства. Среди ее бумаг оказалась написанная четким почерком записка: "Я хочу, чтобы мое тело кремировали"» [10, с. 395 – 396].

«С Одеттой он оставался до 1932 года, но уже с трудом ее переносил. Особенно в Париже. А когда она без его ведома заявилась в Лондон, она показалась ему там такой неуместной, что он твердо решил с ней порвать. Надо было только уладить какие-то общие дела. Она грозилась продать его письма, и пришлось их у нее выкупать. Он любил Лу Пиду [его дом во Франции], хотел его оставить за собой, но скоро махнул на это рукой: он понял, что она просто затаскает его по судам. Она еще долго ему досаждала ночными звонками, поносила его у общих знакомых, писала ему оскорбительные письма. Одно из них он показал Сомерсету Моэму. "Ну как?" — спросил он. "Просто вонь идет!" — ответил Моэм. Когда в 1934 году Уэллс выпустил свою автобиографию, она написала такую гнусную рецензию на нее, что больше навредила себе, чем своему бывшему любовнику. Требовать чего-либо от него после этого было уже невозможно. Так Уэллс наконец отделался от этого своего приобретения двадцатых годов» [10, с. 399 – 400].

Юлий Кагарлицкий рассказал еще об одной любовной истории, которая была связана с женщиной из России. Звали ее Мария (Мура) Игнатьевна Закревская. В 1920 году во время пребывания Уэллса в нашей стране она была его переводчицей. Мура была женой Ивана Бенкендорфа, брат которого, Константин, служил послом в Англии. «19 Апреля 1919 года Ивана Бенкендорфа убили на дороге, ведшей в поместье. Убийцу не нашли, а может быть, и не искали — Бенкендорфов в Эстонии не любили. … Когда в 1918 году было организовано издательство "Всемирная литература", она явилась к Корнею Ивановичу [Чуковскому] и сказала, что хочет переводить Уайлда и Голсуорси» [10, с. 374 – 375]. После Мура стала работать у Максима Горького, самого близкого человека, которого знал Герберт Уэллс в России. Тогда из-за плохого здоровья пролетарский писатель в основном проживал в Италии, под Неаполем.

В 1929 году Уэллса пригласили в Берлин, чтобы он прочитал там какую-то лекцию. «После лекции он увидел ее у входа — бедно одетую, но такую же прямую, полную достоинства, с твердым взглядом, и сердце его забилось от радости. "Мура!" — чуть не закричал он» [10, с. 407]. После отъезда Горького в Советский Союз она осталась одна и без дела. «До 1933 года, пока Уэллс не порвал с Одеттой, они скрывали свою связь, но потом жили открыто, и Уэллс мечтал лишь об одном: чтобы Мура вышла за него замуж. Он несколько раз делал ей предложение, но она неизменно отказывалась. Еще несколько раз он пытался порвать с ней, — и опять ничего не получалось. Мура с одинаковым спокойствием пропускала мимо ушей и его предложения пожениться, и его заявления, что между ними все кончено» [10, с. 407 – 408].

«Когда было договорено, что он едет в Москву, он попросил Муру сопровождать его и быть его переводчицей — как в 1920 году. Но та отказалась. "Разве ты не знаешь, что мне запрещен въезд в Советский Союз?" — спросила она и, заметно опередив его, поехала в Эстонию. Под Москвой, на даче у Горького, он случайно узнал за обедом от Уманского, что Мура "всего неделю назад была здесь". Тут Уэллс принялся расспрашивать Горького и услышал от него, что в прошлом году Мура навещала его целых три раза. Уэллс был потрясен. … В эту ночь он не спал. Он писал одно за другим письма Муре и рвал их. В конце концов он решил все-таки ехать в Эстонию. Им надо объясниться.

Все оставшиеся дни в Москве и Ленинграде он был сам не свой. Он не переставал думать о предстоящей встрече с женщиной, жестоко его обманувшей. Мура ждала его в Таллинском аэропорту и была, как всегда, ласкова и невозмутима. Да, она действительно навестила Горького, но приглашение пришло так неожиданно... Она и до этого трижды приезжала в Москву? Нет, это ошибка. Переводчик что-то напутал! Они прожили в Эстонии три недели, потом через Скандинавию вернулись в Лондон, и все у них пошло по-старому. Во всяком случае, так могло показаться. Но в душе Уэллса осталась незаживающая рана: он ведь любил свою Муру» [10, с. 408 – 409].

Мура жила в Лондоне, недалеко от Уэллса. «В 1942 году у него был первый легкий удар, и, оправившись от него, он придумал себе эпитафию: "Я вас предупреждал, так будьте вы все прокляты". Он теперь редко выходил из дому — разве что посидеть на лавочке и погреться на солнышке в Риджент-парке. Но потом и туда перестал ходить — подниматься на холм было трудно. В 1944 году у него обнаружился цистит печени. После этого Уэллс перестал подходить к телефону. Он велел домашним отвечать: "Уэллс подойти не может. Он занят. Он умирает"» [10, с. 422].

«Уэллса лечил лейб-медик лорд Хордер. Однажды, спустившись из его спальни, он сказал домашним, что пациент приговорен. Ему осталось, может быть, всего несколько месяцев жизни. Марджори, которая по-прежнему вела у него хозяйство, и Мария Игнатьевна решили Уэллсу этого не говорить. Но Джип, помнивший, как достойно встретила смерть его мать, возмутился. Он заявил, что это — неуважение к его отцу: тот все должен знать. И сам ему все сказал. Однако Уэллс не проявил мужества, какое выказала Джейн. Он впал в тоску. Мура теперь проводила у него все свободное время. Он радовался ей, когда ее узнавал. Но в минуты просветления к нему возвращалась привычка быть в центре происходящих событий» [10, с. 422 – 423].

«Уэллс умер 13 августа 1946 года, не дожив чуть больше месяца до своего восьмидесятилетия. Шестнадцатого его кремировали. Джон Бойнтон Пристли произнес над его гробом речь о "великом провидце нашего времени". … После кремации сыновья Уэллса забрали урну с его прахом и немного спустя, исполняя его волю, рассыпали его с острова Уайт по волнам Ла-Манша. С того самого дня люди продолжают задаваться все тем же вопросом — кто был Уэллс? И самый общий ответ на этот вопрос является вместе с тем самым верным. Он был великим англичанином» [10, с. 423 – 124].