Образец обмана общественности

Коллективное бессознательное Шпильрейн, Юнга и Фрейда

Акимов О.Е.

6. Секс-коммунизм

– XXVI –

Трудно понять, зачем Кремериусу, Лотану и другим аналитикам понадобилось обвинять викторианскую эпоху в двойных стандартов, когда им отлично известно, что безнравственность поселилась в конкретных душах основателей новой психотерапии? Эти циничные люди просто культивировали аморальность как принцип своей медицинской практики и всячески открещивались от «этических орденов». Так, например, в ответ на осторожное предложение Фрейда присоединить всё психоаналитическое движение к «Международному ордену этики и культуры», инициированному Форелем, Юнг в письме от 11 февраля 1910 года писал, что им лучше оставаться в лоне языческой первобытности и наслаждаться нагим естеством, как наслаждаются им дикие животные.

«Вы действительно думаете, — пишет Юнг Фрейду, — что этот орден окажет нам какую-либо практическую пользу? Не является ли эта форелевская коалиция против глупости и всего дурного тем, что мы, конечно же, должны любить, чтобы хотя бы немного освободиться от навязчивой добродетели, делающей нас больными и запрещающей радоваться жизни? Если какая-то коалиция хочет что-то значить этически, то она не должна быть искусственной... Я думаю, что у психоанализа есть более прекрасная и универсальная задача, чем простое вхождение в этический орден. Думаю, что психоанализу ещё нужно предоставить какое-то время на то, чтобы ему удалось из многих центров просочиться в народы, вновь оживить вкус к символике и мифам у интеллигенции, а христианство осторожно возвратить к вере в пророчествующего Бога виноградной лозы [распутному Дионису или Вакху]; психоанализ должен поглотить в себя всю экстатическую силу христианства, и всё это ради одного, ради того, чтобы культ и священный миф сделались тем, чем они и были раньше, а именно, опьяняющим праздником радости, где человек в своей этичности и святости имеет право оставаться зверем» [13].

Философию «девственной» жизни, незнающей стыда, которую исповедовал Юнг вместе со своим пациентом-учителем Отто Гроссом, философию, которую он фактически претворил в месте своего обитания, прекрасно описал Ричард Нолл (Richard Noll) в своем исследовательском труде «Арийский Христос. Тайная жизнь Карла Юнга». Разъясняя мировоззрения Юнга и Гросса, Нолл писал: «Если верно то, что в течение десятков тысяч лет наши древнейшие человеческие предки жили небольшими кочующими и полигамными группами, то у современных людей не успели развиться все необходимые механизмы для адаптации в условиях урбанистического, индустриального окружения. Поскольку адаптация развивается лишь постепенно с течением времени, последние пять тысяч лет (или что-то около этого) писанной истории были недостаточны для того, чтобы с помощью естественного отбора полностью изменилось население земли. В качестве современных социобилогов и "эволюционистских психологов" Гросс и Юнг были уверены в том, что в плане репродуктивных стратегий люди остаются с биологической точки зрения крайне примитивными.

В связи с этим полигамия рассматривалась как идущий от предков сильнейший импульс, который способен управлять даже современными людьми. Цивилизация, невзирая на множество ее замечательных качеств, имеет тенденцию приносить людям ущерб путем создания социальных условностей, вынуждающих их подавлять свою подлинно варварскую натуру. Для того чтобы восстановить у людей физическое и психологическое здоровье, необходимо свести до минимума компромиссы, на которые они идут в угоду социально-этическим нормам. Инстинктивная, творческая энергия, утраченная ввиду репрессивного воздействия со стороны общества, может быть восстановлена посредством разрушения общественных правил, особенно когда речь идет о "созидательной жизненной силе" сексуальности. Необходимо сломать семейные, общественные и религиозные кандалы. Если мы будем любить свободно, инстинктивно, невинно и щедро (т.е. жить полигамией), то сможем высвободить древние созидательные энергии тела и бессознательного разума и вывести людей на новый уровень бытия» [16, с. 129 – 130].

Отто Гросс оказал колоссальное влияние на формирование теоретических и чисто житейских взглядов Карла Юнга наряду с Сабиной Шпильрейн и Зигмундом Фрейдом. Без описания этого воздействия биография швейцарского аналитика будет неполной. Лотан в разобранной нами выше статье 1997 года писал: «В поисках оправдания Юнг обращается также к идее полигамии, о которой он был много наслышан от своего пациента, доктора медицины Отто Гросса (1877 – 1919 гг.), любителя наркотиков и сексуальных утех, по всей видимости, любого рода…

В 1908 году Гросс взял консультацию у Фрейда, который счел его слишком темпераментным пациентом и направил к Юнгу. Судя по переписке Фрейда и Юнга, этот enfant terrible доставил Юнгу немало неприятностей. С Гроссом Юнг был знаком давно, еще за два года до того, как он стал его пациентом, Юнг писал Фрейду: "Доктор Гросс сообщил мне, что решил покончить с переносом, превращая людей в распутников. По его словам, перенос на аналитика и связанная с ним фиксация на личности являются попросту символами моногамии и, следовательно, симптомами регрессии. Между тем, истинно здоровым является для невротика состояние безнравственное. Поэтому он сравнивает Вас с Ницше"» [10].

Об этом сравнении писал и Вильгельм Штекель: «…в своей вдохновенной речи [имеется в виду речь Гросса в сентябре 1907 года в Амстердаме на конгрессе по нейропсихиатрии, на котором выступал и Юнг] сравнил Фрейда с Ницше и провозгласил его разрушителем старых предрассудков и расширяющим психологические горизонты научным революционером» [16, с. 120]. Для Фрейда это означало наивысшую похвалу. Леонард Франк, рассказывал, что Гросс настолько влюбился в немецкого философа, что «знал всего Ницше наизусть» [16, с. 115].

Когда Гросс стал пациентом Юнга, Фрейд прочитал следующие строки, написанные врачом-аналитиком из Швейцарии: «Ничего более неприятного испытывать мне еще не приходилось, поскольку в Гроссе я обнаружил нечто, свойственное мне самому, и он часто бывает похожим на моего двойника, хотя и по причине dementia praecox» [1]. Действительно, поначалу Юнг испытывал к Гроссу определенное отвращение. «Я думаю, — писал он Фрейду, — Гросс и новейшие исследователи слишком далеко заходят в использовании сексуального фактора, который не требует ни особого ума, ни вкуса; он отличается удобством применения и потому может быть чем угодно, только не культуропорождающим моментом» [16, с. 121]. Но почему-то у ханжески настроенного Фрейда взгляды Гросса не вызывали аллергию. Напротив, метр всячески уговаривал Юнга согласиться на анализ, так как общение с этим пациентом, непременно, должно обогатить обоих.

О Гроссе вспомнил и Кремериус: «Ведь Юнг ещё до начала афёры со Шпильрейн написал Фрейду письмо об Отто Гроссе, своём пациенте, в котором он с восхищением цитировал слова Гросса: "Истинно здоровым состоянием невротика будет сексуальная распущенность"» [13]. Сейчас я процитирую важное место из письма Юнга Фрейду от 4 июня 1909 года в переводе Николаева, которое частично уже приводилось мной в переводе Панкова. Работая со Шпильрейн, Юнг говорит Фрейду, что «это похоже на работу с Гроссом, так как это тоже случай борьбы с отцом; я пытался, чёрт побери, лечить пациентку бесплатно (!) с таким огромнейшим ("огромным количеством центнеров") терпением, злоупотребляя ради этого даже дружбой... Во всём этом деле мне несколько мешали в работе лезущие в голову идеи Гросса (о не сдерживании сексуального влечения и полигамии)... И Гросс, и Шпильрейн — всё это мой горький опыт. Ни одному из других моих пациентов я не отдал столько дружеского участия, и тем не менее именно эти двое заставили меня наиболее сильно страдать» [13].

Отто Гросса обвиняли во всех тяжких, когда речь заходила об измене и полигамии, но отец-основатель психоанализа, его непосредственный опекун, всегда находился вне подозрения. «Что касается Фрейда, — написал Лотан, — то он, понимая ханжескую сущность половой морали цивилизованного общества, предпочитал соблюдать приличие и никогда не вступал в сексуальные отношения со своими пациентами» [10]. В половой распущенности современные приверженцы фрейдизма могли обвинить кого угодно, но только не Фрейда; в его святость они верили беззаветно. Никто из близкого окружения Фрейда не знал о его личной жизни и тёмных делишках, но каждый уверенно заявлял, что подозревать его в половых связях с пациентками — форменное кощунство.

Это заблуждение проистекало оттого, что Фрейд был самым скрытным человеком из всех известных аналитиках и частенько читал нравоучения своим сподвижникам, которые не раз и не два были замечены в любовных связях со своими душевнобольными. Святость апостолов Фрейда тоже не вызывала больших сомнений у нынешних хранителей культа. Однако, кому из современных аналитиков не известны строки из дневника пациентки Анаис Нин, которая впоследствии стала женой Отта Ранка? «Внезапно он [Ранк] жадно поцеловал меня. Потом заставил меня лечь под него, и мы целовались до самозабвения; мы знали, что должны остановиться, но не могли, и я, опьяненная, как и он, вдруг почувствовала, что пью его сперму» [17]. Кто б мог подумать на Ранка, что он способен на это? Нет, уважаемые историки психоанализа, все — от Фрейда до Гросса, включая, разумеется, Юнга, — искали полового удовлетворения на стороне. И этому способствовала не викторианские нравы двойных стандартов, доставшиеся якобы психоаналитикам от ушедшего века, а секс-коммунизм — новая философия полигамии, созданная в недрах народившегося класса врачей-аналитиков.

– XXVII –

Гроссу Ричард Нолл посвятил пятую главу «Полигамия», которая, если опустить преамбулу, начинается так: «По всеобщему признанию, Отто Гросс был наиболее опасным представителем своего поколения — угрозой для буржуазно-христианского универсума германской Европы. Он никогда не буйствовал, скорее наоборот. Но он обладал ужасной способностью подстрекать других вести себя распутно, поддаваться инстинктивному импульсу. Гросс был великим разрушителем связей, пакостником, а также любимцем армии женщин, которых он хотя бы на короткое время доводил до умопомешательства. Он довел одну свою пациентку-любовницу до самоубийства, а чуть позднее и другая его пациентка умерла при сходных обстоятельствах. Современники описывали Гросса как блистательную, творческую, харизматическую и беспокойную личность. Он был врачом-ницшеанцем, психоаналитиком-фрейдистом, анархистом, высокопоставленным жрецом сексуального освобождения, мастером оргий, врагом патриархата, а также безудержным потребителем кокаина и морфия. Его любили и ненавидели с одинаковой силой, для одних он был источником заразы, а для других — целителем. Он был рыжевато-белым Дионисом.

Зигмунд Фрейд считал его гением. Юнгу он однажды сказал: "Вы, на самом деле, единственный, кто может внести свой оригинальный вклад; не считая, быть может, только О. Гросса, но, к сожалению, ему не достает здоровья". Эрнст Джонс встречался с Гроссом в 1907 и 1908 гг. в Мюнхене с целью получить от него начальные инструкции по методам психоанализа. Джонс говорил, что "из всех тех людей, которых я когда-либо встречал, Гросс был наиболее близок к романтическому идеалу гения и одновременно являлся подтверждением предположения о сходстве гениальности и умопомешательства, поскольку он страдал явным психическим расстройством, которое на моих глазах переросло в убийство, помещение в психиатрическую больницу и в суицид". Для Юнга он был чем-то значительно большим, но ни он, ни его последователи никогда этого не признавали. Перерабатывая в течение всей своей жизни свои напечатанные работы, Юнг старательно удалял оттуда упоминания о коллегах, ставших жертвами скандала или самоубийства. Отто Гросс явно был одним из них. Тем не менее, юнговское катастрофическое столкновение с Гроссом является критическим эпизодом в истории его тайной жизни» [16, с. 110 – 111].

Далее Нолл рассказывает об отце Отто Гросса, Гансе Гроссе, который, как и сын, был известным психиатром. Однако их взгляды сильно отличались: старший защищал традиционные ценности христианско-буржуазного общества, младший с головой окунулся в богемный мир сексуальной распущенности. Как и Фрейд (см. главу 6 книги [1] «Кокаиновая теория»), Гросс с 1898 года стал экспериментировать с наркотиками, сделавшись впоследствии, как и Флейшль, морфинистом. В 1907 году Гросс написал книжку, в которой до небес превозносил метод Фрейда в противоположность теории Крапелина о маниакально-депрессивном умопомешательстве.

«Эта небольшая книжица, — пишет Нолл, — понравилась Фрейду, и вскоре Гросс стал желанным гостем в венском психоаналитическом кружке. Фрейд рассматривал Гросса в качестве особенно выгодного приобретения — ведь тот имел известность и, так же как и Юнг, был арийцем» [16, с. 114]. Нолл приводит слова биографа Фрейда, Эрнста Джонса, где говорится, что совершенно спятивший Гросс «хочет возбудить судебный процесс с целью доказать ценность психоанализа, привлечь к ответственности Крапелина и продемонстрировать свое пренебрежение перед миром!» [16, с. 126].

Нолл в деталях описывает богемную жизнь сливок общества, которой наслаждалась Европа до начала первой мировой войны. Вот несколько штрихов, которые приводит автор книги «Арийский Христос», изучив мемуары современников той ушедшей эпохи. «Франк вспоминает, что за каким бы столом ни появлялся Гросс, там всегда вспыхивала дискуссия о ниспровержении существующей политической и социальной структуры и о необходимости сексуальной свободы. Гросс проводил импровизированные психоаналитические сеансы, длившиеся всю ночь и державшие аудиторию в завороженном состоянии. Командуя пациентами с помощью своих голубых глаз, он беспрерывно настаивал: "Nichts verdraengen!" — "Ничего не подавляй!" Они повиновались.

Эрих Мюзем — архетипический богемщик, писатель, анархист, революционер, асконский оргиаст и бисексуал — никак не мог до конца преодолеть в себе вытеснения, возникшие у него вследствие "буржуазного воспитания", полученного им в Любеке, до тех пор, пока Гросс не прозанимался с ним анализом шесть недель кряду день ото дня. Мюзем был настолько потрясен этим опытом, что написал письмо Фрейду с благодарностью за изобретение психоанализа. Мюзем высказывал Фрейду изумление перед тем фактом, что он пережил облегчение, отследив свои симптомы вплоть до их первоначальных истоков» [16, с. 115]. «Социолог Макс Вебер и его жена Марианна, — продолжает Нолл, — были непосредственными свидетелями харизматического воздействия Гросса и оба не приняли поддерживаемую им теорию культурной ревитализации посредством сексуального раскрепощения. "Было бы ошибкой превращать определенные психиатрические прозрения в пророчество о всемирном искуплении", — безуспешно предупреждали Веберы своих друзей, наблюдая, как на их глазах разрушаются и гибнут семьи» [16, с. 117].

Нолл привел фрагмент из мемуаров Марианны Вебер, касающийся господствующей в богемной Европе философии секс-коммунизма и ее вдохновителя Гросса: «Молодой психиатр, последователь Фрейда, обладатель магически-блистательного ума и сердца добился заметного влияния. Он толковал новые прозрения своего учителя на свой собственный лад, делал из них радикальные выводы и провозглашал сексуальный коммунизм, в сопоставлении с которым так называемая "новая этика" представлялась совершенно безобидной.

Вкратце его доктрина выглядела примерно так: жизнетворная ценность эротизма столь велика, что он должен оставаться свободным от каких-либо обсуждений и законов, и, особенно, от интеграции в повседневную жизнь. Раз брак пока еще продолжает существовать как средство защиты женщин и детей, любовь должна праздновать свой экстаз за пределами этой институции. Мужья и жены не должны ограничивать друг друга, какой бы кому не представился эротический стимул. Ревность является чем-то убогим. Точно так же как некто может иметь нескольких друзей, он может и иметь с некоторыми людьми сексуальный союз в течение любого периода времени и быть "верным" каждому из них. Но всякая вера в постоянство чувств по отношению к отдельному человеческому существу иллюзорна, и поэтому замкнутость сексуального сообщества является ложью. Сила любви обязательно ослабевает, будучи постоянно направленной на одного и того же человека. Сексуальность, на которой основывается всякая любовь, требует многостороннего удовлетворения. Моногамные ограничения "подавляют" естественные влечения и ставят под угрозу эмоциональное здоровье. Поэтому, прочь от оков, мешающих человеку осуществиться в новых опытах; свободная любовь спасет мир» [16, с. 117 – 118].

Юнг невзлюбил Гросса за его слишком эксцентричные выходки на публике. Кроме того, его лечение Гросса по методу Фрейда, в отличие от лечения Шпильрейн, потерпело полное фиаско: Гросс попросту сбежал от Юнга, перепрыгнув забор клиники Бургхёльцли. В декабре 1913 года отец Отто Гросса поймал беглеца в Берлине и отправил на принудительное лечение в Вену к психоаналитику Вильгельму Штекелю. Тут же по всей Европе многотысячным тиражом распространилась листовка с призывом «Свободу Отто Гроссу!» Но на свободу он был выпущен лишь в связи с началом первой мировой войны. Гросс записался обыкновенным врачом в австро-венгерскую армию. Далее его след теряется. Нолл пишет, что «в один прекрасный день его — больного и находящегося в одиночестве — нашли на заброшенном складе в Берлине. Он умер 13 января 1920 г. в санатории в Панкоу (северный Берлин) — вероятно от пневмонии» [16, с. 132].

– XXVIII –

Теперь перейдем от общей философии секс-коммунизма, к частному вопросу, который можно сформулировать так: «Какое влияние оказал пациент Гросс на врача Юнга во время лечения?» Ричард Нолл отвечает на него следующим образом: «Как бы то ни было, именно Юнг, а не Гросс очень сильно изменился под действием анализа, в ходе которого его установка по отношению к последнему претерпела примечательную трансформацию. Анализ не был однонаправленным. На самом деле, как мы знаем из писем Юнга к Фрейду в мае-июне 1908 г., оба этих человека анализировали друг друга на протяжении многих часов, пока не проваливались в сон в полном изнеможении.

Юнг намеревался расширить применимость психоаналитического метода путем ускорения лечения. Ему хотелось впечатлить Фрейда своими огромными исцеляющими потенциями. Под конец рвение, с которым Юнг пытался разрушить все сопротивления Гросса, лишь усугубило у его пациента чувство тревоги — о чем Юнга пытался предупредить и сам Гросс. В лучшем случае, юнговское лечение прошло для Гросса безрезультатно, а в худшем — Юнг мог поставить своего пациента на грань деструкции.

Однако Юнг больше уже никогда таким не был. "Где бы я ни появлялся, он [Гросс] анализировал меня"… "В этом плане речь шла о пользе уже для моего собственного психического здоровья"… "[Гросс] — прекрасный малый, в сопоставлении с которым можно попутно понять и свои собственные комплексы"… Юнг признавал, что его опыт лечения Гросса был "одним из суровейших за всю мою жизнь", но одновременно он признавал и то, что нечто в нем самом очень сильно изменилось. "Невзирая ни на что, он мой друг, — сказал Юнг в письме к Фрейду, датированном 19 июня, — ибо в своей основе он очень добрый и прекрасный человек с необычным умом ... ибо в Гроссе я обнаружил множество аспектов моей подлинной натуры, причем в таком количестве, что порой он выглядит как мой брат-близнец (если не считать dementia praecox)"» [16, с. 126 – 127].

Таким образом, «Зная, каким человеком был Отто Гросс, а также, имея в виду краткое изложение его мировоззрения Марианной Вебер, мы можем воссоздать сценарий его исторического общения с Юнгом» [16, с. 127]. «Сегодня, задним числом, мы в состоянии увидеть, что после этого столкновения претерпели изменение некоторые фундаментальные аспекты личной и профессиональной жизни Юнга. Он осознал, что те установки и импульсы, которые он раньше приписывал богеме, а не такому профессионалу, христианину и главе семейства как он сам, на самом деле есть и у него.

За то время, что они провели вместе, Гросс предложил Юнгу запретный плод. После мучительных раздумий Юнг был окончательно отравлен. Изменилось его понимание того, что является "грехом": "причинение зла" может оказаться полезным для личности, освободив ее от "односторонности" и позволив ей соприкоснуться с эдемским инстинктивным существованием. Юнг пришел к убеждению, что неуступчивость по отношению к сильному сексуальному импульсу может привести к болезни или даже смерти. Всякий, кто знал Юнга хоть какое-то более или менее продолжительное время, мог услышать, как он убеждал в этом остальных.

Как только Юнг поддался предложенному Гроссом искушению, тотчас же произошли глубокие изменения в понимании им места сексуальности и религии в жизни людей. Поскольку религия очернила тело и сексуальную активность (особенно после священного для него матриархата), отныне он считал репрессивных христианских ортодоксов первейшими врагами жизни. Сексуальность должна быть возвращена в лоно спиритизма. К 1912 г. Юнг нашел другую модель — спиритизм языческой античности, для которого секс был сакрален. Хотя Гросс не разделял юнговского увлечения спиритизмом или оккультизмом, его "религия" пыталась омолодить или даже спасти род человеческий с помощью освящения раскрепощенного секса. Юнг вскоре познал духовную сакральность секса на своем личном опыте и молил других прислушаться к голосу плоти» [16, с. 130 – 131].

– XXIX –

После уроков, преподанных ему Гроссом, Юнг, не стесняясь, прописывал измену жене как лучшее средство от депрессии. Но какое бы влияния ни оказал Гросс на Юнга, мы почти не замечаем следов его мировоззрения на учении о коллективном бессознательном. Не пациент Гросс, а пациентка Шпильрейн так или иначе «маячит» между строк его главных книг «Либидо, его метаморфозы и символы» и «Отношения между Я и бессознательным». К сожалению, пациентке Шпильрейн Нолл уделил до обидного мало внимания. От Нолла мы лишь узнаем: «Когда в июне 1908 г. Отто Гросс перемахнул через стену, она была рядом с Юнгом — создавала последнему уют. И, по сути дела, Гросс открыл Юнгу путь к ней... Шпильрейн писала по этому поводу (вероятно Фрейду): "Я сидела и ждала в глубокой депрессии. И вот он [Юнг] приходит, сверкает от удовольствия, и очень эмоционально рассказывает мне о Гроссе, о только что пришедшем к нему замечательном прозрении [имеется в виду полигамия]; он больше не хочет подавлять свое чувство по отношению ко мне, он признал, что я была его первой и самой дорогой подругой и т.д. и т.п. (его жена, разумеется, не в счет), и что он хотел бы рассказать мне все о себе"» [16, с. 133] (фрагмент этого письма процитировал и Лотан [10]).

Двадцатидвухлетняя Тони Вольф появилась в клинике Юнга в 1910 году и лечилась у него примерно два года. Потом она вместе с Сабиной Шпильрейн помогала Юнгу в написании книги «Либидо, его метаморфозы и символы». Однако ее влияние на духовный мир Юнга был, по-видимому, минимальный. Всю тяжелую черновую работу по выработки им нового видения мира он осуществил посредством общения с Сабиной. И хотя Тони прожила с Юнгом более сорока лет, ее работа свелась по большей части к отправлению физиологической функции. Когда юнгианца Джона Лайярда, известного британского антрополога, спросили, что рассказывал ему Юнг о Тони, тот ответил: «Лишь о том, сколь чудесна она была в постели» [16, с. 140]. Своим ученикам Юнг не раз рассказывал, что Тони открыло для него «мистическое» значение сексуальности. «Ее сестра, — пишет Нолл, — вспоминает о ней как об интеллектуальной даме (значительно более интеллектуальной, чем она сама или Эмма Юнг), но довольствовавшейся лишь тем формальным образованием, которое ей дал Юнг. Она особо увлекалась японским искусством и культурой. Но в ее характере было нечто изначально скверное, не изменившееся даже после анализа у Юнга» [16, с. 138].

Как и Шпильрейн, Нолл довольно мало уделил ей внимание, однако его сравнение двух любовниц было не в пользу Вольф. «Опыт со Шпильрейн, — пишет он, — был болезненным, но одновременно и освобождающим. Ему открылись такие тайны жизни, которые иначе он так никогда бы и не узнал, а благодаря этому он стал лучше понимать своих пациентов… [У Вольф] были религиозные видения, она знала, как читать астрологические карты и увлекалась теософскими публикациями и содержащейся в них перегонкой западной оккультной мудрости и восточных философией. Шпильрейн такой не была никогда. Она была слишком умной, слишком еврейской» [16, с. 139].

Нолл перечисляет, что было сделано Юнгом при интимной близости с Вольф. Оказалось, немало и это естественно, только была ли она его вдохновительницей, подобно Шпильрейн, на этот счет имеются сильные сомненья. Для Юнга она стала, по-видимому, той же секретаршей-любовницей, что и свояченица Минна Бернайс для Фрейда, которая брала на себя, помимо отправления регулярно возникающих сексуальных потребностей [18], еще и большую организационную работу по ведению рутинного психоаналитического «хозяйства». Тони «помогала ему [Юнгу] в основании Цюрихского Психологического Клуба в 1916 г., который он впоследствии назвал "необъявленным экспериментом по групповой психологии". В последующие годы, когда к Юнгу со всего света начали стекаться последователи, дабы пройти у него специальный "марочный" анализ-посвящение, она дала ему прозвище — "Епископ"» [16, с. 141]. Причем жена Фрейда, Марта, и её сестра Минна, похоже, жили в большей гармонии, чем любовница Тони и жена Юнга, Эмма, которая нередко закатывала своему мужу скандал.

В связи с этим Нолл замечает: «Случившийся у Юнга в 1944 г. сердечный приступ и последовавшая за ним длительная болезнь дали Эмме больший простор для контроля над своим супругом, и в течение остатка своих лет она имела возможность ограничивать доступ к нему Тони Вольф. Но это было позднее, а до этого они составили весьма буржуазное расписание для своей крайне богемной ситуации. Юнг мог регулярно ездить к Вольф в Цюрих по вечерам в среду, а она могла провести воскресный день в Кюснахте с Юнгом и его семьей у них дома. Время от времени она могла сопровождать его в коротких поездках, совершаемых им без Эммы» [16, с. 141].

Всякий психоаналитик стремился создать вокруг себя гарем. Так поступал сам Фрейд, за ним все остальные приверженцы сексуального учения — Джонс, Ранк, Эйтингон, Абрахам, Ференци и пр.; Юнг не был здесь исключением. Нолл пишет: «В письме, датированном 19 августа 1911 г. он в шутливой форме информирует Фрейда о составе психоаналитической конференции, которая должна пройти в сентябре этого года в Веймаре: "на этот раз феминный элемент будет иметь ощутимую подпитку из Цюриха: сестра Мольцер, д-р Хинкль-Иствик (чародейка из Америки), фройляйн д-р Шпильрейн (!) и мое новое открытие — фройляйн Антония Вольф, замечательная умница, отлично чувствующая религию и философию, и, наконец, моя жена". Сабина Шпильрейн не принимала участие в Веймарской конференции, а на знаменитой групповой фотографии, на которой большинство представителей юнговской "цюрихской школы" столпились справа от Фрейда и Юнга, в переднем ряду мы видим молодую Тони Вольф, отделенную от Эммы Юнг двумя людьми и пристально смотрящую на нас. Нет сомнений в том, что Юнг имел сексуальные отношения как минимум с тремя (а если правдивы некоторые сообщения о Марии Мольцер, то может быть даже и с четырьмя) из пяти дам, составлявших "феминный элемент" на Веймарском конгрессе 1911 г. Лишь американка Беатрис Хинкль не имела с ним связи» [16, с. 138 — 139].

Фрагмент фотографии участников Веймарского конгресса психоаналитиков (1911 г.). Тони Вольф — единственная женщина в светлом платье. Дама с боа из меха, крайняя слева — Лу Андреас-Саломе, справа от нее — Эмма Юнг (Раушенбах), над Лу стоит Сандор Ференци, справа от него — Зигмунд Фрейд, следующий справа — Пауль Федерн, следующий справа, чуть наклонившись к Эмме Юнг, — Карл Юнг, справа от Юнга — Карл Абрахам, крайний справа во втором ряду стоит биограф Фрейда Эрнест Джонс.

– XXX –

Во Франции идеи секс-коммунизма получили еще более широкое хождение, чем в немецкоязычных странах — Австрии, Швейцарии и Германии. Сексуальную революцию усердно готовили французские романисты Золя и Мопассан (с последним из них, между прочим, находилась в переписке русская художница Мария Башкирцева).

Впрочем, начало сексуальной революции иногда связывают с возникновением стриптиза. В 1893 г. две парижские танцовщицы-куртизанки во время танца разделись догола. Произошло это в знаменитом на всю Европу ночном клубе на Монмартре Мулин Руж, который одновременно служил борделем и кабаре, управляемом Гарольдом Зидлером. Там собирались богатые и могущественные мира сего, чтобы отдаться любовным играм с юными и прекрасными обитательницами дна. Рядом по соседству с Мулин Руж находился не менее известный бар «Absinthe», где проводили ночи напролет бедные художники, музыканты и писатели, влюбленные в прекрасных жриц любви из королевства ночных удовольствий. Многие из них страдали алкоголизмом и наркоманией, поскольку морфин и кокаин в то время не были запрещены законом. На Монмартре кипели сильные страсти, разбивались молодые сердца, разыгрывались трагические сцены, что на долгие века было запечатлено обитателями богемного мира в их произведениях искусства.

Поначалу Зидлеру не понравился танец с раздеванием, он попросил свою охрану остановить расшалившихся девочек и навести порядок в кабаре. Но посетителям ночного заведения, напротив, танец очень понравился. Впоследствии они просили других танцовщиц еще и еще повторить трюк с раздеванием. Вскоре стриптиз превратился в неотъемлемый атрибут всех ночных клубов.

Таким образом, отнюдь не Фрейд, а эти две танцовщицы совершили в умах и сердцах европейцев сексуальную революцию, семена которой были посеяны еще раньше, до эпохи Ренессанса, когда итальянец Джованни Боккаччо написал знаменитый «Декамерон». В XIX столетии в Европе появились ростки эротической философии Востока в виде перевода с персидского «Тысячи и одной ночи» и перевода с санскрита «Кама-Сутры», которую, между прочим, в 1904 году приобрел русский поэт-символист Максимилиан Волошин. Историю развития эротической мысли Запада под мощным влиянием Востока проследила Елена Шахматова в превосходно написанной статье «Эрос Серебряного века и сексуальная культура Востока».

Она пишет: «Культура Востока в отличие от христианской религии никогда не рассматривал телесное как греховное. Человек с природой составляет единый континуум. Естественный акт продолжения жизни равноценен обновлению природного цикла. Данная тема не была запретной, и философская мысль обращалась к ней без всякого смущения. Закон кармы в индуизме не запрещал негу и наслаждение, чувственные удовольствия. Бог любви Кама пользовался большим вниманием у индийских поэтов и драматургов. Его изображали посылающим стрелы в сердца людей, и никто из смертных не мог игнорировать его волю» [37].

Опуская рассказ о сексуальной культуре Древнего Китая, которая существовала в рамках философии даосизма с ее мужским началом (Ян) и женским (Инь), процитирую Шахматову, где она говорит о ближневосточной культуре. «На Ближнем Востоке, — пишет она, — жизнерадостный культ любви был представлен сказками "Тысячи и одной ночи", это был культ телесной любви как сладчайшего лакомства жизни. Влюбленные, встречаясь друг с другом, совершают омовение, умащивают свои тела благовониями, облачаются в роскошные одежды, наслаждаются изысканными блюдами и лучшими винами, слушают музыку и пение и лишь потом приступают к любовным утехам. Любовь у арабов была вершиной культа наслаждений. Даже в раю правоверных мусульман ожидали прекрасные гурии. В XV – XVI веках этот телесный культ был описан в трактате шейха Нафзави "Благоуханный сад". В Европу эта книга попала через Мопассана, получившего его от офицера колониальной французской армии, которая воевала в Алжире. Перевод трактата на европейские языки вызвал у благонамеренной публики настоящий шок своей откровенностью» [37].

Наиболее близкой к Фрейду (Лу Андреас-Саломе) и наиболее близкой к Юнгу (Сабина Шпильрейн) были женщины из России, поэтому нам важно посмотреть, что же в эротическом срезе делалось в нашем российском Отчестве. Ясно, что на дворе стоял полуденный зной «Серебряного века». Об этой жаре Елена Шахматова пишет: «Эротизм Серебряного века, отдавая дань всеевропейскому увлечению Востоком, часто был окрашен в восточные тона. Так одной из основных тем, которая в той или иной форме затрагивалась на многих вечерах знаменитых сред у Вячеслава Иванова на "Башне", была тема эротизма. Эта проблематика исследовалась достаточно глубоко, начиная с ее корней в античном мире, произведениях греческих и римских авторов и до современной эпохи. Данная тема рассматривалась во всесторонних аспектах.

Летом 1906 года был опубликован рассказ Л.Д. Зиновьевой-Аннибал "Тридцать три урода", где повествовалось о судьбе молодой девушки, собиравшейся выйти замуж. Во время театрального спектакля в ее ложу приходит известная актриса Вера и признается в любви к ней, уговаривает отказаться от замужества и вести совместную жизнь. В январе 1907 года вышла книга стихов Вяч. Иванова "Эрос", а затем 13 февраля 1907 года в "Башне" состоялся доклад М. Волошина "Пути эроса". Волошин в рецензии отметил: "Книга Вячеслава Иванова — книга заклинаний, призывающих древнего бога на землю". И далее в своем отзыве Волошин высказывает идеи, почерпнутые у Блаватской: "Тайна в том, что боги живут, дышат и питаются человеческой любовью. Лестница природы такова: минералы отдают свет; растения вдыхают свет и отдают кислород; люди дышат кислородом и излучают из себя любовь. Любовь человеческая для богов то же, что свет для растений и кислород для людей. Эрос-Пчела облетает цветник людских сердец и питает богов собранным медом любви".

Любовь для Вяч. Иванова была средством преодоления раздвоенности, заложенной как в самом человеке (разъединение на два пола), так и в природе (свет и тьма, верх и низ, космос и хаос). Каждый акт любви рассматривался как новый шаг на пути познания Вечной Красоты и обретения целостного Универсума. Такое восприятие любви свойственно тантризму, являющемуся высшей и наиболее универсальной формой индуизма. Корни тантризма ученые усматривают в доарийской культуре коренного населения Индии. Тантризм вобрал в себя многие древние обряды и верования, в том числе палеотические культы плодородия, мистические культы, учение Вед, йогические сутры, Упанишады, священную проституцию, ранний буддизм, тибетский шаманизм, светскую традицию "Кама-сутры" и др. Слово "Тантра" происходит от санскритского корня "тан" — что означает "расширять". Таким образом, учение тантризма предоставляло человеку метод расширения сознания и способностей. Проблема расширения сознания во второй половине XIX века среди декадентов на Западе стояла очень остро. Ее предлагалось решать с помощью наркотиков, алкоголя, мистических откровений. Не осталась без внимания и сфера интимных взаимоотношений полов» [37].

– XXXI –

В квартире Лидии Зиновьевой-Аннибал и ее мужа Вячеслава Иванова на Таврической 25 находилась «Башня», где по средам собирались сливки Петербургского общества. В дополнение к обычным «средам» проводились закрытые «заседания» для избранных. «Есть у нас заговор, о котором никому не говори, — писала Зиновьева-Аннибал М.М. Замятиной, — устроить персидский, Гафисский кабачок: очень интимный, очень смелый, в костюмах, на коврах, философский, художественный и эротический… Под сенью Гафиза в "Башне" проводились суфийские пиры. Одна из комнат, так называемая "оранжевая", была "отделана по-восточному: никакой мебели, у стен на полу матрасы, покрытые тканями, коврами, подушками. Все веселое, радостное и пестрое". И в этой восточной декорации, напоминающей о фривольностях "Тысячи и одной ночи", разыгрывались костюмированные импровизации. Л.Д. Зиновьева-Аннибал накупила во время своих заграничных путешествий большое количество красивых тканей, из этих кусков материи гафизиты изобретали роскошные драпировки.

Все участники "Гафиза" получили новые имена, под которыми в дальнейшем фигурировали в этом кругу: Иванов именовался Эль-Руми или Гиперион, Зиновьева-Аннибал — Диотима, Бердяев — Соломон, Кузмин — Антиной или Харикл, Сомов — Алладин, Нувель — Петроний, Корсар или Renouveau, Бакст — Апеллес, Городецкий — Зейн или Гермес, Ауслендер — Ганимед. Выбор псевдонимов представлял собой характерную смесь имен греко-римской античности с персонажами сказок "Тысячи и одной ночи", библейского мудреца и суфийского поэта. Квинтэссенция разных культур представляла собой некий сплав "мистического энергетизма", который Вяч. Иванов проповедовал гафизитам.

Впоследствии этот кружок распался на еще более интимные собрания: после того, как из "Гафиза" выделился "symposion" — только для мужчин, Зиновьева-Аннибал организовала в пику ему "Фиас" — только для женщин (на этих собраниях бывали М.В. Сабашникова, жена М. Волошина, получившая имя Примавера из-за сходства с фигурами Боттичелли, и Л.Д. Блок — Беатриче)» [37].

Шахматова продолжает: «Гафизиты ощущали мессианскую суть своей шутливой игры: импровизируя, они пытались выработать начала нового искусства и более того — новых человеческих отношений. Так, описывая в письме к М.М. Замятиной визит на "Башню" М. Горького, Вяч. Иванов сообщал: "Потом Горький — о том, что в России только и есть, что искусство, что мы здесь "самые интересные" люди в России, что мы здесь — ее "правительство", что мы слишком скромны, слишком преуменьшаем свое значение (!), что мы должны властно господствовать, что театр наш должен быть осуществлен в громадном масштабе — в Петербурге, в Москве, везде одновременно — etc"» [37].

Автор статьи «Эрос Серебряного века и сексуальная культура Востока» передает восточную атмосферу, переполняющую «Башню»: «Стихи, вино, закуски с сыром и сладостями на подстилочках, игра на флейтах, восторги, поцелуи, благоухание восточных ароматов, беседы на разные темы, в том числе мистические и эротические, сожаления об отсутствии свободных женщин, женщин-гетер, слухи о том, что у Иванова "танцуют голые женщины из хорошего общества, недавно вышедшие замуж" — это экстатическое состояние жизни в воображаемом мире было необходимо гафизитам для достижения необходимой творческой атмосферы… В одном из своих писем Кузмин описывает вечер у Иванова: "Диотима сейчас же попросила Сережу [Ауслендер] сходить за хлебом; было очень уютно и почему-то весело <...> Сомов стал пьянеть, но был еще мил, перешли на французский, потом на итальянский, потом на английский. [Ал. Н.] Чеботаревскую носили на руках и клали на колени. Под флейты я с Нувелем плясали, потом я один, все целовались. Мне стало вдруг скучно, что я никого здесь не люблю (так особенно не влюблен), и, главное, меня никто не любит, и что я какой-то лишний соглядатай".

Элегические настроения сменялись садо-мазохизмом, достигая той стадии, на которой уже не существует ни мудрости, ни безумия, ни добродетели, ни греха. Открывшаяся гафизитам Великая Истина гласила, что посвященный может делать все, что хочет, и говорить все, что взбредет ему в голову; окружающие могут счесть его поступки безнравственными, а слова бессмысленными, но он абсолютно свободен, так как перед лицом Великой Истины все человеческие понятия и слова бессмысленны и тщетны» [37].

«Заигрывание с Эросом, — заключает Шахматова, — привело к проблемам, не совместимым с общепринятой моралью». В этой связи она процитировала слова Лидии Зиновьевой-Аннибал. Та написала, что в итоге Вячеслав Иванов и Маргарита Сабашникова «полюбили друг друга большой настоящей любовью. И я полюбила Маргариту большой и настоящей любовью, потому что из большой, последней ее глубины проник в меня ее истинный свет. Более истинного и более настоящего в духе брака тройственного я не могу себе представить, потому что последний наш свет и последняя наша воля тождественны и едины"». Лидия сказала Маргарите: «Ты вошла в нашу жизнь и принадлежишь нам. Если ты уйдешь, между нами навсегда останется нечто мертвое. Мы оба уже не можем без тебя». Маргарита отвечала: «Такая любовь есть начало новой человеческой общины, даже церкви, в которой Эрос воплощается в плоть и кровь». [37].

Муж Маргариты, поэт Максимилиан Волошин, который боготворил Вячеслава Иванова, на это реагировал так: «Я радовался тому, что Аморя [Маргарита] любит Вячеслава, но не будет принадлежать ему. Я знаю теперь, что она должна быть его до конца. Или уйти. Но она не уйдет. Или... или... Я знаю, что должен сделать и эта мысль жжет меня. Иной дороги нет. Я думал ночью о том, что я должен сам убедить, послать, заставить ее уступить тому, что я для себя не смел, не посмел желать; Вячеслав не должен приходить тем путем, средним, как я. То, что я не смел требовать для себя, я должен требовать для другого. Тоска этой жертвы — я знаю ее очень давно, с отрочества. Она приходила ко мне и повторялась, как предвестие, так же, как и тоска смертной казни» [37].

– XXXII –

Надо особо отметить, что фактическая сексуальная распущенность, царящая в «Башне Таврической», в поэтическом творчестве участников оргий никогда не опускалась до пошлости. Я испортил себе репутацию благовоспитанного человека, когда в своей статье «Жириновский, Фрейд и Россия» [17], а также в работах [1] – [3] и др. цитировал большие фрагменты слишком непристойных рассуждений на сексуальные темы автора книг «Три очерка по теории сексуальности» и «Анализ фобии пятилетнего мальчика». Отец-основатель психоанализа имеет в широких, но не искушенных кругах общественности реноме безупречно добропорядочного психотерапевта. Меня же никто не знает, поэтому все неприятные впечатления от чтения процитированного порнографического текста связывались не с именем Фрейда, а с моим. Девушки писали мне на e-mail возмущенные письма, в которых обвиняли меня в опошлении психоанализа и кощунственном оговоре его создателя. Я же тем временем вспоминал золотые слова Владимир Соловьев, сказанные им как-то мимоходом в работе «Смысл любви»: «Нехорошо это делать, но еще хуже об этом разговаривать» [32, с. 531]. Сущая правда!

Так вот русским поэтам-символистам Серебряного века, в отличие от немецких психоаналитиков-литераторов всегда удавалось писать о крайних проявлениях фривольности самым изысканным, самым возвышенным слогом. Послушайте, к примеру, какое целомудренное стихотворение, озаглавленное «Заря любви», сочинил Вячеслав Иванов, когда его любовь к Диотиме только-только «разрумянивалась»:

Как, наливаясь, рдяной плод
Полдневной кровию смуглеет,
Как в брызгах огненных смелеет,
Пред близким солнцем небосвод,

Так ты, любовь, упреждена
Зарей души, лучом-предтечей.
Таинственно осветлена,
На солнце зарится она,
Пока слепительною встречей
Не обомрет - помрачена

Если бы американский психоаналитик Цви Лотан прочитал эти русские стихи, он никогда бы не сказал, что супруги Лидии Зиновьева-Аннибал и Вячеслав Иванов дойдут до полового акта да еще с третьим партнером. Однако до тройственного брака у них был брак двойственный. Лидия-Диотима писала: «…обретя вновь свой паки-рожденный брак с Вячеславом, я устремляла свою светлую волю изжить до последнего конца любовь двоих, и знала, что еще и еще растворяться будут перед нами двери нашего Эроса прямо к Богу. Это прямой путь, жертва на алтарь, где двое в совершенном слиянии переступают непосредственно грань отъединения и взвивается дым прямо в Небеса» [37]. Этому кульминационному периоду любви Вячеслав Иванов посвящает стихотворение «Любовь»:

Мы - два грозой зажженные ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы - два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела!

Мы - два коня, чьи держит удила
Одна рука,- язвит их шпора;
Два ока мы единственного взора,
Мечты одной два трепетных крыла.

Мы - двух теней скорбящая чета
Над мрамором божественного гроба,
Где древняя почиет Красота.

Единых тайн двугласные уста,
Себе самим мы - Сфинкс единой оба.
Мы - две руки единого креста.

Далее любовь переходит рамки дозволенного. Огненную (в «Башне» Юнга) или оранжевую (в «Башне» на Таврической) любовь между одной женщиной и одним мужчиной, какая, очевидно, была между Сабиной Шпильрейн и Карлом Юнгом, не остановить. В большой пожар любви вовлекаются всё новые и новые мужчины и женщины, пока не наступает вакханалия. Этому экспоненциальному развитию любви в отношениях между Юнгом и Шпильрейн Лотан отказал в существовании, хотя сексуальная натура обоих явно указывала на это. Вячеслав Иванов культу Вакха или, что почти одно и то же, культу Диониса посвятил стихотворение «Вызывание Вакха»:

Чаровал я, волхвовал я,
Бога Вакха зазывал я
На речные быстрины,
В чернолесье, в густосмолье,
В изобилье, в пустодолье,
На морские валуны.

Колдовал я, волхвовал я,
Бога Вакха вызывал я
На распутия дорог,
В час заклятый, час Гекаты,
В полдень, чарами зачатый:
Был невидим близкий бог.

Снова звал я, призывал я,
К богу Вакху воззывал я:
"Ты, незримый, здесь, со мной!
Что же лик полдневный кроешь?
Сердце тайной беспокоишь?
Что таишь свой лик ночной?

Умились над злой кручиной.
Под любой явись личиной,
В струйной влаге иль в огне,
Иль, как отрок запоздалый,
Взор узывный, взор усталый
Обрати в ночи ко мне.

Я ль тебя не поджидаю
И, любя, не угадаю
Винных глаз твоих свирель?
Я ль в дверях тебя не встречу
И на зов твой не отвечу
Дерзновеньем в ночь и хмель?"

Облик стройный у порога...
В сердце сладость и тревога...
Нет дыханья... Света нет...
Полуотрок, полуптица...
Под бровями туч зарница
Зыблет тусклый пересвет....

Демон зла иль небожитель,
Делит он мою обитель,
Клювом грудь мою клюет,
Плоть кровавую бросает...
Сердце тает, воскресает,
Алый ключ лиет, лиет...

Вот так через мифологический образ поэт выражал то, в чём непосредственно принимал участие. Шахматова, рассказывая о поэтах-символистах Серебряного века, совершает долгие экскурсы в область древневосточной философии, которые я опускаю. Затем через Ницше она перебрасывает мост в современную западную философию. «Суфийская поэзия, — пишет Шахматова, — пользовалась мистическими символами, которые в иной культурной традиции могли остаться незамеченными. Она повествовала не о винопитии, образы вина и земной любви она привлекала ради конечной цели, ради которой следовало пожертвовать благопристойностью и добродетельностью. Вино переставало быть материальной субстанцией, становясь обозначением упоения Божественной любовью.

Однако, западное сознание, по большей части, воспринимало культуру Востока в соответствии с собственными потребностями. Культ вина и любви был востребован в первую очередь, так как он непосредственно соотносился с ницшеанской идеей смерти сурового Бога европейской культуры. Идеи Ницше о сверхчеловеке, отрясающем прах европейской культуры, вдохновляли творческую интеллигенцию на поиски иных источников вдохновения.

Андрей Белый отметил кросс-культурное значение творчества Ницше: "До Ницше непреступная бездна отделяла древнеарийских титанов от новоарийской культуры. Между гениальнейшим лирическим вздохом Гёте (этого самого великого лирика) и раскатом грома какого-нибудь Шанкары и Патанджали — какая пропасть! После Ницше этой пропасти уже нет. "Заратустра" — законный преемник гетевской лирики; но и преемник "Веданты" он тоже. Ницше в германской культуре воскресил все, что еще живо для нас в Востоке: смешно теперь соединять Восток с Западом, когда сама личность Ницше воплотила это соединение"»[37].

– XXXIII –

О Серебряном веке написаны горы литературы. Помимо чудной статьи Елены Шахматовой я хочу выделить небольшую менее философичную, но более биографичную (если позволительно так выразиться) статью Марии Михайловой «Жизнь и смерть русской Менады» [38], откуда взята нижеприведенная фотография Лидии Зиновьевой-Аннибал и Вячеслава Иванова, а также надпись под ней.

«В "Башне" Вячеслава Иванова — литературном салоне, действовавшем в 1905—1909 годах в Санкт-Петербурге на Таврической улице, эту женщину боготворили и называли Диотимой — по имени необыкновенной по красоте и мудрости героини платоновского диалога "Пир". Когда она появлялась на публике, смолкали готовые вспыхнуть споры и взоры участников ивановских сред обращались к ней, дабы не пропустить сказанное "небожительницей"».

О Диотиме из платоновского «Пира» рассказывается в статье «Эрос» [31], размещенной на этом сайте. Теперь узнаем о жизни дамы, которая носила это имя, но прежде несколько слов о ее супруге.

До встречи с Лидией Зиновьевой-Аннибал, состоявшейся в июле 1893 года в Риме, Вячеслав Иванов был уже женат. «Супруга поэта Дарья Михайловна, — пишет Михайлова, — как это бывает в таких случаях, "вовремя не спохватилась". Страсть между Ивановым и Лидией разгорелась огнем. Иванов, в какой-то момент осознав это, решил, что так нельзя, недопустимо, он попробовал убежать от самого себя в Рим, но через два дня вызвал к себе Лидию… Он чувствовал, что ничего поделать с собой не может — она вдохновляла его, ее присутствие наполняло его неиссякаемыми творческими силами. Когда он это осознал, ему стало горько и страшно: как же он сможет оставить свою семью, Дарью и сына Сашеньку? Он во всем покаялся Дарье Михайловне, объясняя ей, что это "демоническое наваждение" скоро пройдет и что расставаться им вовсе не нужно. Но супруга была непреклонна и потребовала развода. Он сам сопроводил ее в Россию.

Вспоминая этот тяжелый период, Иванов писал: "Властителем моих дум все полнее и могущественнее становился Ницше. Это ницшеанство помогло мне –– жестоко и ответственно, но по совести правильно –– решить представший мне в 1895 году выбор между глубокою и нежною привязанностью, в которую обратилось мое влюбленное чувство к жене, и новою, всецело захватившею меня любовью, которой суждено было с тех пор, в течение всей моей жизни, только расти и духовно углубляться…"» [38]. О Ницше, Дионисе и мировоззрении Вячеслава Иванова чуть более подробно я обещал поговорить в следующем разделе, а сейчас процитирую еще несколько фрагментов из статьи Михайловой, где автор кратко, но ёмко рассказывает о жизненном пути и дионистической философии Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал.

«В ее жилах текла голубая кровь: отец Лидии Дмитрий Зиновьев был родом из сербских князей… Ее мать, урожденная баронесса Веймарн, была шведкой по отцу, а по материнской линии примыкала к семье Ганнибала, предка Пушкина. Детство Лидии прошло в петербургском особняке, который был известен в городе как придворный: брат ее отца был воспитателем цесаревича, впоследствии императора Александра III. В силу всего перечисленного девочке с рождения было уготовано блестящее будущее великосветской дамы, но с самого раннего возраста Лидия думала о себе и о своем будущем иначе. Ее богатое воображение постоянно вырывалось из стен роскошного дома, она придумывала собственные игры, которые взрослые называли необузданными и дикими.

Наставления и беседы гувернанток и учителей, как правило, ни к чему не приводили, Лидия своенравничала и бунтовала. Уединяться с книгой она не любила, так что единственной отдушиной в детстве считала лето в деревне. Но однажды и деревенский мир перевернулся для нее вверх дном. Братья Лидии убили на охоте медведицу и привезли с собой трех медвежат, которых выкормили из соски и вырастили. Целый год Лида от них не отходила. Когда же звери стали большими, их увезли в лес. А те, будучи ручными, доверчиво подошли к мужикам на покосе. Мужики, ничего не ведая, изрубили их косами. Дошедшая до Лидии весть надолго выбила ее из колеи, мысли о том, что же есть "добро" и "зло", и как Бог допускает "зло" не давали ей покоя. Она сильно изменилась, стала "неуправляемой", а вскоре ее исключили из петербургской гимназии. Тогда родители нашли выход, менее всего подходящий для состояния, в котором она пребывала: отправили Лидию в Германию в школу диаконис, где она изводила пасторов, "портила" одноклассниц, получив прозвище-фатум Русский чёрт.

В итоге – за ней закрепили "чёрта", которого она так боялась обнаружить внутри себя. Ей не разрешали ни с кем дружить, когда же наставница пригрозила ее подруге исключением из гимназии, Лидия дошла до отчаяния, потому как не могла понять такой несправедливости: если дурная слава закрепилась за ней, то почему хотят исключить ее подругу? Обозвав наставников свиньями, она, изгнанная и из этого заведения, вернулась домой.

Дабы продолжить образование дочери, родители пригласили в дом молодого университетского учителя-историка Константина Шварсалона, который сыграл в жизни его 17-летней ученицы довольно существенную роль, потому как сумел быстро заполнить ее душевные пустоты умело поданным "новым альтруистическим" взглядом на жизнь. Причем "альтруизм" в устах Шварсалона обозначал ни много ни мало как "социализм"». Дело кончилось тем, что Лидии вышла замуж за своего учителя. Но тот стал ей изменять. Тогда она забрала детей, уехала за границу, где и произошла известная нам встреча с самым знаменитым поэтом-символистом. Далее Михайлова пишет: «Рождение же Зиновьевой-Аннибал как писательницы… состоялось после встречи с Вячеславом Ивановым… В уста одной из героинь своего первого крупного произведения, драмы "Кольца" (1904 год), она вложила признание: "Не помню себя до него, какая была. Была ли вовсе? Я — он. Вся в нем".

В этой драме сплелись идеи отречения и самоотречения, отказа от уединенности и необходимости жертвы. Аннибал-писательница прослеживала все возможные варианты любовного чувства — любовь-страсть, любовь-упоение, любовь-ослепление, любовь-жертвенность, любовь-дружбу — и наделяла ими живых и мучающихся героев. Героиня пьесы преодолевала бесплодное чувство ревности и примирялась с соперницей. Напряженность ее взаимоотношений с мужем "снималась" простым решением: если любящие чудесно обрели друг друга, они уже не принадлежат только друг другу, поэтому надо "отдать любимого всем". И тогда наступит "счастье", которое и есть "правильное состояние души".

Так решила писательница Лидия Зиновьева-Аннибал. Но так же решила и жена поэта Иванова, будучи искренне убежденной, что ее долг — отдавать Вячеслава людям, что счастье только для себя — немыслимо, недостойно. Постепенно вызрела мысль о создании семьи нового типа, в которую может естественно и свободно входить третий человек. Такая семья станет началом "новой человеческой общины", "началом новой церкви". Роль "третьего" в супружеском союзе Ивановых попеременно суждено было сыграть поэту Сергею Городецкому и Маргарите Сабашниковой, жене поэта Максимилиана Волошина» [38].

В этих словах обозначен один полюс русского коммунизма, который сводился к мистико-ритуальным оргиям. На другом полюсе царствует одержимость девственностью, крайней аскетизм, берущий свое начало отчасти из «хлыстовства» и «скопчества» конца XVIII века, но главным образом из философии любви Владимира Соловьева [32] конца XIX века, о которой будет рассказано уже в следующем разделе.