Правда о Фрейде и психоанализе

Акимов О.Е.

5. Реалистичный портрет

Джонс, согласившийся в начале главы «Характер и личность» с мнением Анны, дочери Фрейда, что ее отец был бесхитростным и простым человеком, в другом месте написал ровно противоположное. Он указал, что в поведении Фрейда «наблюдались такие черты… для которых вполне оправданно можно было бы вместо слова "личные" поставить слово "секретные". Ибо они проявлялись и тогда, когда не было каких-либо видимых причин для уединения или сокрытия; но и тогда их сила была поистине удивительна. В целом Фрейд не был замкнутым человеком, он свободно говорил на любые темы и никогда не скрывал своего мнения. Но ему тем или иным образом удавалось создать впечатление, что допустимой темой для разговора является лишь та, которую он сам удостаивал сказать относительно своей личности, и что он возмутится по поводу любого интимного вопроса. Он никогда не рассказывал своим детям о своей юности и ранних годах жизни; большую часть сведений об этом времени они почерпнули из этой книги». О закрытости писал и Феррис: «Даже там, где Фрейд кажется совершенно откровенным, на самом деле он скрывает или изменяет информацию о себе. Кажущаяся открытость удачно маскирует его закрытость». В справедливости этого положения мы еще не единожды убедимся.

Простота, указанная Анной, которую Фрейд, наверное, проявлял к ней, проистекала из его периодического расслабления. Непрерывное напряжение в отношении к внешнему окружению неизбежно должно было сменяться отдыхом, когда он находился в кругу семьи или близких ему комитетчиков. «Со своими близкими, – пишет Джонс, – Фрейд, естественно, расслаблялся и вел себя очень свободно. Он не был по-настоящему остроумным человеком, но обладал острым чутьем на забавные аспекты жизни, и его комментарии на любые сообщения очень часто принимали форму некой забавной мудрости, пословицы или чаще всего еврейского анекдота. Но всегда чувствовалось, что такое отношение находится под его контролем. Любезность и доступность Фрейд проявлял, когда считал это необходимым. Однако за всем этим ощущалась невидимая черта, которую неуместно было переступать, да никто и никогда этого не делал».

В общении с людьми Фрейд, как правило, не расслаблялся, держался отстраненно и сдержанно, вел свою заинтересованную игру. Иногда он как бы «слетал с катушек»: предпочитал рубить гордиев узел, чем развязывать его; шел напролом, нарушая правовые нормы и неписанные правила морали. Относя себя к избранным и держась высокомерно, он был часто несправедлив, признавал свободу только для себя, угнетая и эксплуатируя других. «Законопослушные люди могли интерпретировать такое отношение Фрейда как чистейший произвол», – пишет Джонс. Морально-правовые законы существовали для кого угодно, только не для него. Он вел себя в обществе сообразно своим внутренним представлениям, мало считаясь с общепринятыми правилами общежития, и его не беспокоило то, что подумают о нем люди. Казалась, он привык, что его поведение вызывает недоумение, а речи ставят людей в тупик. Напротив, он даже стремился к определенному эпатажу, парадоксальности и необычности поведения. Пока окружающие находились в замешательстве, он, сохраняя полное самообладание, склонял их принять свои правила игры. Фрейд умел добиваться своего, избирательно действуя на людей, от которых действительно что-то зависело; ему всегда удавалась произвести на них хорошее впечатление при первом знакомстве. С людьми, которые были ему не нужны – ни сейчас, ни в ближайшей перспективе, – он обращался довольно бесцеремонно.

Вряд ли он до конца понимал нравственные аспекты таких негативных поступков, как подлость, лицемерие и предательство. Он вел себя, не считаясь с нравственными условностями, максимально выгодно для себя и часто наперекор объективно сложившимся обстоятельствам. В письме к Оскару Пфистеру от 9 октября 1918 г. он писал: «… Этика мне чужда… Я не слишком ломаю себе голову насчет добра и зла, хотя в среднем нахожу в людях очень мало "добра". Большинство, согласно моему опыту, – это сволочь, исповедуют ли они вслух то или иное этическое учение или вообще никакое». Фрейд судил о людях по самому себе. То, что его поступки не вписываются в чьи-то этические представления, его волновало мало. Он был типичным представителем шизотимиков, поведение которых превосходно описал немецкий психолог Эрнст Кречмер.

Поступки Фрейда можно понять, если принять во внимание его мотивацию, которая никогда не касалась абстрактного блага вроде истины, красоты и добра. Он всегда исходил из утилитарных мотивов, чаще всего из своих тщеславных и денежных интересов. Если та или иная его меркантильная установка приносила успех и деньги, она и была для него воплощением высшего блага. Создав вокруг себя своеобразный буфер из преданных ему людей, жизнь которых целиком зависела от него, он беззастенчиво их эксплуатировал и манипулировал ими. Поскольку главным богатством всякого ученого являются научные знания, на почве нарушений авторского права у Фрейда с его окружением часто возникали открытые конфликты и скрытая обида. Джонс пишет: «Ранк однажды шутливо заметил, что Фрейд делает ссылки на труды других аналитиков точно так же, как император раздает награды, – в зависимости от настроения и прихоти в данный момент. Более того, Фрейд перераспределял их. Я помню, – вспоминает биограф, – как он приписывал одно мое важное заключение в книге, которую он прочел, рецензенту этой книги; но в тот момент я был в немилости, а рецензент пользовался его благосклонностью».

Ум Фрейда был крайне непродуктивен: новизна его «ученых трудов» проистекала из деструкции, искажения или даже извращения кем-то высказанных идей. Большинство же его теорий является откровенным вымыслом, в основе которого лежали фантазии. Серьезные эмпирические наблюдения он не проводил, поскольку не знал, что это такое. Его взаимоотношение с пациентом походило на отношение кошки с мышкой: если больной не соглашался играть роль жертвы, врач-хищник не соглашался его анализировать. В его произведениях есть такие места, где он выставляет себя в крайне негативном свете. Это своеобразный стриптиз души психоаналитики представляют как демонстрацию им некоего субстанционального Оно, присутствующего якобы в душе всякого, но которое тщательно скрывается человеком за внешней оболочкой его Супер-Я. Введенная в «Психологии познания. Удод» категория яйности, в противоположность человеческой самости, лучше всего характеризует поступки основателя психоанализа. Все, что от него исходит, нельзя принимать за нечто истинное и позитивное, поскольку оно предназначено для удовлетворения самых отрицательных свойств его натуры; игра, обман и обогащение носителя яйности – вот цели, в которых шизотимик не признается даже самому себе. Внешне он демонстрировал личную незаинтересованность, нарочитую объективность, жертвенность и самоотдачу. Но все его поступки были продиктованы одним – жаждой славы и материальной выгоды.

В ближайшее окружение Фрейда входило немало женщин, которые восхищались его показной решительностью, прямотой и хладнокровием. На них производил сильное впечатление взгляд его сверлящих проницательных глаз, способных, как им казалось, увидеть тайны человеческой души. Подружка Мелани Кляйн, Джоан Ривьер, писала: «Наполовину всматривающийся, наполовину пронзающий насквозь взгляд из-под густых бровей указывает на его способность видеть то, что скрывается в глубине и что лежит вне границ обычных восприятий. Но в них также выражалась способность к терпеливому, внимательному изучению и к взвешенному суждению, настолько редкому, что оно было не понято многими; его хладнокровный скептицизм часто… принимали за цинизм или пессимизм. В нем присутствовал сплав охотника, идущего по нескончаемому следу, и упорного неподвижного наблюдателя, который проверяет и перерабатывает; именно из такого соединения проистекала его способность обнаружения и понимания источников чувств и поведения мужчин и женщин». На самом же деле Фрейд очень плохо понимал людей, был крайне субъективен в суждениях; за живописным портретом, нарисованным Джоан Ривьер, зияла пустота.

Бесхитростность, о которой говорила его младшая дочка, плохо сочетается также с той щепетильностью, с которой Фрейд относился к собственной персоне. Он не выносил фамильярности, людей чуждых его духу, физических неудобств, бытовой неустроенности – всего, что усложняло и беспокоило его личную жизнь. О его благополучии заботилось масса «слуг» (в их число входила и его жена), ежедневно обеспечивая ему сытую и комфортную жизнь. Людей вообще он либо любил и ценил, либо презирал и ненавидел – других полутонов для него не существовало, поскольку он делил их на две простых категории – хорошие и плохие.

С незнакомыми людьми он держался заносчиво и неприветливо, особенно, когда находился в плохом расположении духа, а это случалось часто. Оказавшись в компании известных ему людей, он старался занять в ней центральное положение; если ему не удавалось привлечь к себе внимания, то он покидал компанию. Однако он не был массовиком-затейником или весельчаком, развлекающим праздную публику. Он мало улыбался, никогда не смеялся даже в ответ на остроумные еврейские анекдоты, которые он любил слушать и рассказывать. Его доминирующее присутствие хорошо чувствовалось в его манере говорить. Когда он начинал что-либо рассказывать своим негромким, но отчетливо слышимым голосом, все присутствующие умолкали и обращали взоры к нему. Если кто-то, увлекшись или по незнанию, продолжал говорить, он выдерживал многозначительную паузу; неприятное напряжение заставляло умолкнуть любого болтуна.

Эту манеру держаться Фрейд приобрел с возрастом, став лидером массового движения, но по молодости он нередко проявлял раболепие, подобострастие и угодничество. Заискивающие черты особенно заметно проступали у него в отношениях с Йозефом Брейером и Вильгельмом Флиссом, а также в общении с Эрнстом Брюкке, профессорами университета, старшими по должности и всеми теми, от кого зависело его благополучие и карьера. С ними он никогда не дерзил, был внимателен и вежлив.

Для кого-то покажется неожиданным, говорит Джонс, но «Фрейд являлся плохим знатоком людей». Биограф также заметил: «Относительно одного он всегда был уверен: что у него небольшие интеллектуальные способности». Это, пожалуй, самая впечатляющая черта фрейдовской натуры, о которой редко кто сейчас вспоминает; между тем она многое объясняет в его учении. Фрейд хорошо писал, правильно говорил, знал несколько языков, был начитанным человеком (хотя его эрудицию биографы склонны преувеличивать), но его ум не был приспособлен к последовательному мышлению, а тем более к научному теоретизированию. Если быть до конца честным, то необходимо сказать: основоположник психоанализа был неумным человеком и как все беспокойные, но инициативные люди был в состоянии выдвинуть множество глобальных теорий самого нелепейшего содержания. По молодости, зная о невысоких способностях своего ума, он не проявлял большой самостоятельности в суждениях и большую часть идей заимствовал у других, но с возрастом приобрел самоуверенность, и тогда абсурдные теории посыпались как из рога изобилия.

Поразительно, что Джонс не только говорил о фрейдовской глупости, но и прямо указывал на неумное поведение венского врача-психоаналитика; это было сложно сделать, поскольку биограф сам не блистал проницательностью ума. «Я много раз наталкивался на то, – пишет он, – что Фрейд верил заявлениям пациента, которые, как я знал, были явно неверными, а также время от времени отказывался верить вещам, которые столь же явно были справедливыми». Характерный пример: «В 90-х годах он в течение нескольких лет впитывал в себя поразительные нумерологические фантазии Флисса, и я совсем не уверен в том, что он когда-либо полностью освободился от веры в них… О доверчивом принятии им на веру рассказов пациентов о родительском совращении свидетельствуют факты, приведенные им в ранних публикациях по психопатологии… Фрейд воспринимал их рассказы серьезно, вначале верил в них буквально и лишь после долгих раздумий сделал открытие, что эти рассказы представляют собой фантазии».

Что может быть более обидным для ученого, как признание отсутствия у него способностей к теоретическому мышлению? Когда кто-то причисляет Фрейда к оригинальным и рационально мыслящим ученым, я начинаю размышлять о достоинстве ума тех, кто об этом говорит. Верно, что венский психоаналитик не был мистиком и не верил в Бога, однако это еще не повод причислять его к рационально мыслящим ученым. «Рационализм» Фрейда присущ всем расчетливым плутам, которые вознамерились погреть руки на человеческом простодушии. Как всякий мошенник, Фрейд интуитивно чувствовал реакцию людей в ответ на те или иные поступки, но разве это качество делает его глубоким психологом? Отнюдь нет, поэтому Джонс совершенно справедливо говорит о его незнании людей как объектов психологии. Фрейд знал о существовании педалей, при нажатии на которые человек становится сговорчивым. Не особенно стесняясь в выборе средств для достижения своих целей, он, не задумываясь, давил на них, когда ему было нужно. Между тем большой ум непременно сочетается со скромностью, мудрость – с великодушием, Фрейд же был хвастлив, тщеславен и ужасно мелочен. Что самое печальное, он не осознавал свого несовершенства.

Процитирую письмо Фрейда к Патнему, написанное в 1915 г.; в нем говорится: «Я считаю, что в чувстве справедливости и внимательности к другим, в отвращении к делам, заставляющим других страдать или использующим других людей в своих целях, я могу сравнивать себя с лучшими из людей, которых я когда-либо знал. Я никогда не сделал ничего дурного или злобного и не могу обнаружить у себя какого-либо побуждения делать такие вещи, так что я ничуть не горжусь этим. …Когда я спрашиваю себя, почему я всегда с достоинством вел себя, был готов щадить других и быть добрым, когда только возможно, и почему я не прекратил так поступать, когда заметил, что таким образом наносишь себе вред и становишься наковальней, по которой бьют, так как другие люди грубы и не заслуживают доверия, тогда, действительно, у меня нет ответа. Так как это явно не было разумным.

В годы юности я никогда не ощущал каких-либо особых этических устремлений, а также не ощущал какого-либо заметного удовлетворения от заключения, что я лучше, нежели большинство других людей. Вы, вероятно, являетесь первым человеком, которому я признаюсь в этом. Так что мой случай можно приводить как подтверждающий Вашу точку зрения, что побуждение к идеалу составляет существенную часть наших задатков. Если бы только столь ценные задатки почаще наблюдались и в других людях!.. Почему мне, а также моим шестерым взрослым детям приходится быть абсолютно порядочными людьми, всегда оставалось для меня совершенно непостижимым».

Большего бахвальства, чем проявил автор письма, мне кажется, трудно отыскать во всем эпистолярном архиве, оставленном нам знаменитостями. Кто еще так беззастенчиво выставлял себя эталоном нравственности и непогрешимой совести? Мы еще не раз убедимся в ошибочности написанных Фрейдом слов. Процитированное письмо может написать только абсолютно бессовестный человек, способный ради денег и славы предать кого и что угодно. Фрейдовский нрав характеризуется грубыми и аморальными чертами, хотя в отношениях с некоторыми людьми, особенно женского пола, он мог притвориться участливым и благовоспитанным. Вместе с тем как раз женщин он больше всего презирал. Он позволял себе сексуальную распущенность, причем это выражалось не только на словах. В том же письме к Патнему Фрейд признается: «Сексуальная мораль, как ее определяет общество, доводит до крайности Америка, кажется мне весьма жалкой. Я стою за несравнимо более свободную сексуальную жизнь». Не эта ли истинная сущность фрейдовской морали, которая позволяла ему отбивать жен у своих близких друзей и коллег, в частности, Лоу Канн – у Эрнста Джонса?

Я уже говорил о том, что у него с Минной, по свидетельству Юнга, были сексуальные отношения. Лучано Мекаччи в книге «Случай Мэрилин М. и другие провалы психоанализа» упоминает даже о беременности свояченицы от Фрейда и последующем аборте. «Злые языки» напомнили планировку дома: «в венской квартире в спальню Минны можно было попасть только через спальню Зигмунда и его жены Марты». Приятель Фрейда врач-педиатр, Оскар Рие, говорил, что Фрейд не бросил Марту только из-за детей. «Доступ к переписке Фрейда с Минной ограничен, – пишет Феррис. – Историк-фрейдист Питер Гэй, который одним из первых увидел их в архивах Фрейда в 1988 г., обнаружил отсутствие некоторых номеров между 94-м и 161-м в семнадцатилетний период с апреля 1893 по июль 1910 г. В тех письмах, что сохранились, ничего особенного не содержалось. Однако сексуальная связь могла бы приходиться именно на те годы, в которые не хватает некоторых писем». Известный историк психоанализа Пол Розен передал фразу Фрейда, сказанную одной из его пациенток: «Так значит, вы верите в эту нашумевшую интрижку между мной и Минной». Еще он заметил: «Наверное, у Йозефа Брейера, одного из первых соратников Фрейда, были действительно интересные сведения о нем, раз они останутся опечатанными до 2102 г.» (относительно «интересных сведений» Брейера подробнее ниже).

Из этих косвенных данных трудно сделать определенные выводы, но высказанное Фрейдом призрение к общественному мнению в отношении секса является весьма показательным. Циничные психоаналитики обычно причисляют это качество к определенным достоинствам, хотя объективно родоначальника психоанализа все равно не назовешь высоконравственным человеком. Я молчу уже о других его личных качествах; вне эротической сферы у Фрейда найдется такое число пороков, что их с лихвой хватит на добрую дюжину плутов. Возьмите, например, его чрезмерное тщеславие, больше присущее авантюристам; или искажение и сокрытие фактов биографии – характерная черта аферистов; а также многое другое, что никак не сочетается с благородством и честностью по-настоящему нравственного человека.