Психология познания. Удод

Акимов О.Е.

Глава 10. Теория сексуальности

Удод: Вы знаете, уважаемый Скептик, больше всего меня возмущает сексуальная интерпретация сновидений, в содержании которых нет и намека на это. Мне жаль, что книги «Толкование сновидений» и «Фрагмент анализа одного случая истерии», который Вы только что пересказали, сегодня являются основными учебниками по психоанализу, детально изучаются в университетах и медицинских институтах. Они дают абсолютно неверное представление о психологии поведения человека. Мало того, что в них абсолютно отсутствуют какие-либо научные истины, они к тому же ещё и весьма непристойного содержания. Несомненно, молодые люди должны оставаться целомудренными. Об этом едва уловимом чувстве, которое часто принимается за глупое упрямство и которое одинаково свойственно и девушкам и юношам, французский романтик Жозеф Жубер писал так: «Целомудрие столь тонко и нежно, что благодаря ему душа, подобно своему символу – цветку – в смутном страхе съеживается и замыкается в себе при малейшей угрозе слишком острых ощущений или преждевременной ясности. Оно – смятение, овладевающее нами при виде разврата и делающее нас недосягаемыми для него. Оно – предчувствие, касающееся нас одних и сдерживающее само себя, дабы оградить наши мысли, вкусы и волю от всего запретного. Оно – инстинкт, восстающий против всего недозволенного. Перед лицом всего, чего должно избегать и не должно познавать, оно – недвижное бегство, слепое угадывание и немое предупреждение. Оно – робость, делающая все наши чувства осмотрительными и хранящая неопытную юность от искушения подвергнуть испытанию свою невинность, выйти из своего неведения и прервать свое блаженство».

Скептик: Как действует целомудрие?

Удод: «Оно смежает нам веки, скрывая предметы от глаз, и окружает наш ум и наше зрение защитным покровом, чудесной дымкой, – говорит Жубер. – Оно окутывает неведомой тканью, опутывает незримой сетью все наше существо, дабы оградить нас от малейшей грубости. Оно становится посредником между нашими ощущениями и обносит святилище нашей души оградой, допуская внутрь лишь продуманные образы, умеренные переживания и похвальные чувства. …

Наша внутренняя природа, желая сформировать наш нравственный облик, действует осторожно, памятуя о его хрупкости. Сначала она создает семена и сеет их в нашей душе, в глубине нашего существа, вдали от окружающей нас суеты. Но если бы молекулы, благодаря которым мы испытываем ощущения, могли легко и свободно проникать в это незащищенное убежище, то их масса и грубость их натиска разрушили бы все самое юное и нежное в нашей душе, отдав ее во власть материи, – поэтому природа ограждает нас от них. Она завешивает тот исполненный любви и жизни альков, где в полусне зреет семя характера, свободным и сплошным, прозрачным и невидимым пологом, укрывающим нас с ног до головы и сопутствующим нам всюду. Она запирает все ведущие туда двери, вставляет многочисленные витражи, она пропускает внутрь лишь полусвет, шепот, лишь чистую сущность всех чувств. Она отделяет нас от предметов, обволакивает нетленной пеленой, укрывает невещественной тканью. Она помещает нас внутрь легкого облака, открытого всем стихиям, но при этом в высшей степени целостного и потому недоступного не только для всего порочного, но даже для воздействия примера. В эту пору жизни мы получаем от природы оболочку. Оболочка эта – целомудрие.

Действительно, можно представить себе целомудрие в виде сферы, внутри которой пребывает наше существо в расцвете своих возможностей. Земные впечатления и влияния поступают туда лишь пройдя сквозь своего рода фильтр, задерживающий осадок. Целомудрие – источник сдержанности наших чувств и мыслей. Как тормоз останавливает оно всякие необузданные порывы. Оно оберегает нашу душу от ненужной накипи внешних впечатлений, отбирая лишь их элементарную, необходимую часть. Таким образом, оно без насилия прививает душе мудрость, приучая волю повиноваться лишь тому, что, подобно ей, духовно по своей природе. Оно смягчает все, что входит в нашу душу, и порыв, побуждающий нас к деятельности, проходит сквозь нее, как свет проходит сквозь воздух, как луч проходит сквозь зрачок. Оно дает нашим способностям время и возможность развиться спокойно и плавно в свободном и замкнутом пространстве, питаясь чистотой и паря среди прозрачных флюидов простодушия. Оно невидимыми узами удерживает наши сердца в безмятежности и охраняет все наши чувства от волнений. Оно неспособно задержать наше развитие, но способно защитить нас, смягчая все удары и пресекая наши собственные стремления, если они вредны или гибельны для нас. Вот его назначение. Необходимость его очевидна. В нем нуждается наш дух, подобием или, вернее, грубой тенью которого является наша плоть. …

Целомудрие для наших добродетелей то же, что оболочка, в которую заключен зародыш, для птенцов, то же, что скорлупа для ядра, чашечка для цветка и небо для мира. Без этого таинственного спасительного покрова добродетели наши не смогли бы расцвести. Семя их оказалось бы обнаженным, убежище – ненадежным, сущность – искаженной. Они были бы ущемлены в своей основе, затронуты в своей сути, остановлены в своем внутреннем развитии, быстром ли, медленном ли. Вся молодая поросль оказалась бы загублена. …Целомудрие дано нам всем, но не всем оно отмерено с равной щедростью и благосклонностью. Целомудрие одних соткано грубовато, другим достался всего лишь его лоскут. Только те, кто носят в себе начатки всех совершенств, обладают абсолютным, полным целомудрием, связанным бесчисленными нитями со всем, чем насыщена их жизнь. …

Целомудрие подобно красоте. Трагические события лишают нас его. А само по себе, без внешнего воздействия, оно блекнет и стирается, когда достигает своей цели и нужда в нем отпадает. … Нет, оно не умирает в нас, мы живем под его защитой. Оно покидает нас, но остаются жить вскормленные им добродетели. Оно входит у нас в привычку. Оно отпечатывается в нашем облике. В нас остается его цвет, я имею в виду румянец, заливающий наши щеки, словно для того, чтобы смыть пятно позора, которым грозит нам оскорбление, или воспротивиться нежданной и слишком сильной радости, которую хочет доставить нам похвала. Такова последняя тень покрова целомудрия».

Скептик: В каком возрасте мы обретаем целомудрие?

Удод: «Одним оно дано от рождения, – говорит Жубер, – к другим приходит со временем. Оно живет и действует до тех пор, пока самая ничтожная частица в нас не проникнется его твердостью и непоколебимостью, а появляется в момент, когда органы наши обретают способность воспринимать и постигать вечные истины».

Скептик: Как мы утрачивает целомудрие?

Удод: «Когда все нежные побеги наших главных достоинств становятся достаточно крепкими; когда наши врожденные благие склонности преображаются, свертываясь, словно молоко, и обращаются в доброту; когда ничто уже не в силах лишить нас природной доброты; когда ум наш, вскормленный целомудренными понятиями, достигает полного развития и обретает равновесие, которое мы зовем разумом; когда разум наш мужает, а нравственные чувства постепенно приобретают ту твердость, что зовется характером; когда зерно этого характера дает мощные побеги, наконец; когда никто и ничто не в силах заронить в нас семя разврата, мы перестаем быть беззащитными. Человек сложился, покровы спадают и сеть расплетается».

Скептик: Каковы плоды целомудрия?

Удод: «Тонкий вкус, чью природную чистоту ничто не замутняет; светлое воображение, чью ясность ничто не затемняет; быстрый и острый ум, мгновенно постигающий возвышенное; неувядающая свежесть восприятия; любовь к невинным удовольствиям и неведение иных забав; умение быть счастливым и привычка находить счастье в себе самом; нечто, сравнимое с бархатистостью только что раскрывшегося цветка; очарование, живущее в душе и изливаемое ею на все окружающее, отчего она не устает любить; дар вечной любви; наконец, привычка уважать себя, настолько вошедшая в плоть и кровь, что без нее уже невозможно обойтись, и приходится вести безупречную жизнь, дабы чувствовать себя человеком порядочным и счастливым, ибо – следует помнить об этом, хотя, быть может, следует и забыть,– никакое удовольствие не оскверняет душу, пройдя через чувства, естественно и неспешно впитавшие эту непорочность: таковы плоды целомудрия».

Скептик: Как познается целомудрие?

Удод: «Его видно даже невооруженным глазом. Благодаря ему наш силуэт, голос, манеры, облик, движения предстают в не имеющей пространственного измерения перспективе, обретают волшебную глубину и бездну очарования, ибо, как легко заметить, целомудрие для красоты и ничтожнейших из наших прелестей то же, что глазурь для красок, что зеркало вод для источника, что стекло для пастелей или дымка для ландшафтов. Оно само уже некая красота. Без него красоты нет и быть не может. Ибо взор дерзкий и бесстыдный пленить невозможно».

Скептик: Замечательно, что Вы, уважаемый Удод, отыскали эти слова французского романтика. Они позволят избавиться от того, нехорошего осадка, который остался после чтения отрывков из произведений Фрейда. Кто бы сомневался, что этот врач-психотерапевт под видом научных исследований стал публиковать тексты сомнительного содержания, уверяя окружающих, будто они имеют какую-то психотерапевтическую ценность. Но я против того, чтобы книги «Толкование сновидений» и «Фрагмент анализа одного случая истерии (История болезни Доры)» запрещали издавать и читать. Это только вызовет к ним нездоровый интерес. Более того, я хочу сейчас привести отрывок из первого очерка работы Фрейда «Три очерка по теории сексуальности» (1905). Прошу Вас, уважаемый Удод, извинить меня за столь низкий стиль, но я должен предоставить всем нашим читателям возможность ознакомиться с тем, что Фрейд называл теорией сексуальности, так сказать, из первых рук. Надеюсь, что данный отрывок не слишком подорвет целомудрие нашей замечательной молодежи.

Итак, в указанном сочинении Фрейд пишет: «Нормальной сексуальной целью считается соединение гениталий в акте, называемом совокуплением, которое ведет к разрядке сексуального напряжения и временному угасанию сексуального влечения (удовлетворение, аналогичное насыщению при голоде). И все же при нормальном сексуальном процессе можно заметить элементы, развитие которых ведет к отклонениям, описанным как перверсии. Предварительными сексуальными целями считаются известные промежуточные процессы (лежащие на пути к совокуплению) отношения к сексуальному объекту – ощупывание и разглядывание его. Эти действия, с одной стороны, сами дают наслаждение, с другой стороны, они повышают возбуждение, которое должно существовать до достижения окончательной сексуальной цели. Одно определенное прикосновение из их числа взаимное прикосновение слизистой оболочки губ получило далее как поцелуй у многих народов (в том числе и высокоцивилизованных) высокую сексуальную ценность, хотя имеющиеся при этом в виду части тела не относятся к половому аппарату, а составляют вход в пищеварительный тракт. Все это – те моменты, которые позволяют установить связь между перверсией и нормальной сексуальной жизнью и которые можно использовать для классификации перверсий. Перверсии представляют собой или: а) выход за анатомические границы частей тела, предназначенных для полового соединения, или б) остановку на промежуточных отношениях к сексуальному объекту, которые в норме быстро исчезают на пути к окончательной сексуальной цели.

Психическая оценка, которую получает сексуальный объект как желанная цель сексуального влечения, в самых редких случаях ограничивается его гениталиями, а распространяется на все его тело и имеет тенденцию включать в себя все ощущения, исходящие от сексуального объекта. Та же переоценка переносится в психическую область и проявляется как логическое ослепление (слабость суждения) по отношению к душевным проявлениям и совершенствам сексуального объекта, а также как готовность подчиниться и поверить всем его суждениям. Доверчивость любви становится, таким образом, важным, если не самым первым источником авторитета. Именно эта сексуальная оценка так плохо гармонирует с ограничениями сексуальной цели соединением одних только гениталий и способствует тому, что другие части тела избираются сексуальной целью. Значение фактора сексуальной переоценки лучше всего изучать у мужчины, любовная жизнь которого только и доступна исследованию, между тем как любовная жизнь женщины, отчасти вследствие культурных искажений, отчасти вследствие конвенциональной скрытности и неоткровенности женщин, погружена еще в непроницаемую тьму.

Использование рта как сексуального органа считается перверсией, если губы (язык) одного лица приходят в соприкосновение с гениталиями другого, но не в том случае, если слизистые оболочки губ обоих лиц прикасаются друг к другу. В последнем исключении заключается приближение к норме. Кому противны другие формы перверсий, существующие, вероятно, с самых древних доисторических времен человечества, тот поддается при этом явному чувству отвращения, которое не допускает его принять такую сексуальную цель. Но граница этого отвращения часто чисто условна; кто со страстью целует губы красивой девушки, тот, может быть, лишь с отвращением сможет воспользоваться ее зубной щеткой, хотя нет никакого основания предполагать, что полость его собственного рта, которая ему не противна, чище, чем рот девушки. Тут внимание привлекается к моменту отвращения, которое мешает либидозной переоценке сексуального объекта, но, в свою очередь, преодолевается либидо. В отвращении хотят видеть одну из сил, которые привели к ограничению сексуальной цели. Обыкновенно влияние этих ограничивающих сил до гениталий не доходит. Но не подлежит сомнению, что и гениталии другого пола могут быть сами по себе предметом отвращения и что такое поведение составляет характерную черту всех истеричных больных (особенно женщин). Сила сексуального влечения обыкновеннее всего проявляется в преодолении этого отвращения.

Еще отчетливее, чем в предыдущем случае, становится ясным при использовании заднего прохода, что именно отвращение налагает печать перверсии на эту сексуальную цель. Но пусть не истолкуют как известное пристрастие с моей стороны мое замечание, что оправдание этого отвращения тем, что эта часть тела служит выделениям и приходит в соприкосновение с самым отвратительным – с экскрементами, не более убедительно, чем то оправдание, которым истеричные девушки пользуются для объяснения своего отвращения к мужским гениталиям: они служат для мочеиспускания.

Сексуальная роль слизистой оболочки заднего прохода абсолютно не ограничивается общением между мужчинами, оказываемое ей предпочтение не является чем-то характерным для инвертированных чувств. Наоборот, по-видимому, педерастия у мужчины обязана своим значением аналогии с актом с женщиной, между тем как при сношении инвертированных [гомосексуалов] сексуальной целью, скорее всего, является взаимная мастурбация.

Распространение сексуальной цели на другие части тела не представляет собой во всех своих вариациях нечто принципиально новое, ничего не прибавляет к нашему знанию о половом влечении, которое в этом проявляет только свое намерение овладеть сексуальным объектом по всем направлениям. Но наряду с сексуальной переоценкой при анатомическом выходе за границы половых органов проявляется еще второй момент, который с общепринятой точки зрения кажется странным. Определенные части тела, как слизистая оболочка рта и заднего прохода, всегда встречающиеся в этих приемах, как бы проявляют притязание, чтобы на них самих смотрели как на гениталии и поступали с ними соответственно этому. Мы еще услышим, что это притязание оправдывается развитием сексуального влечения и что в симптоматике некоторых болезненных состояний оно осуществляется. …

Заместителем сексуального объекта становится часть тела, в общем, очень мало пригодная для сексуальных целей (нога, волосы), или неодушевленный объект, имеющий вполне определенное отношение к сексуальному лицу, скорее всего к его сексуальности (части платья, нижнее белье). …

Известная доля ощупывания для человека необходима, по крайней мере, для достижения нормальной сексуальной цели. Также общеизвестно, каким источником наслаждения, с одной стороны, и каким источником новой энергии, с другой стороны, становится кожа благодаря ощущениям от прикосновения сексуального объекта. Поэтому задержка на ощупывании, если только половой акт развивается дальше, вряд ли может быть причислена к перверсиям.

То же самое и с разглядыванием, сводящимся, в конечном счете, к ощупыванию. Зрительное впечатление проходит тем путем, которым чаще всего пробуждается либидозное возбуждение и на проходимость которого, – если допустим такой телеологический подход, – рассчитывает естественный отбор, направляя развитие сексуального объекта в эстетическом плане. Прогрессирующее вместе с развитием культуры прикрывание тела будит сексуальное любопытство, стремящееся к тому, чтобы обнажением запрещенных частей дополнить для себя сексуальный объект; но это любопытство может быть отвлечено на художественные цели (“сублимировано”), если удается отвлечь его интерес от гениталий и направить его на тело в целом.

Задержка на этой промежуточной сексуальной цели подчеркнутого сексуального разглядывания свойственна в известной степени большинству нормальных людей, она дает им возможность направить известную часть своего либидо на высшие художественные цели. Перверсией же страсть к подглядыванию становится, напротив: а) если она ограничивается исключительно гениталиями, б) если она связана с преодолением чувства отвращения (voyeurs: подглядывание при функции выделения), в) если она вместо подготовки к достижению нормальной сексуальной цели вытесняет ее. Последнее ярко выражено у эксгибиционистов, которые, если мне позволено будет судить на основании ряда анализов, показывают свои гениталии для того, чтобы в награду получить возможность увидеть гениталии других.

При перверсии, стремление которой состоит в разглядывании и показывании себя, проявляется очень замечательная черта, которая займет нас еще больше при следующем отклонении. Сексуальная цель проявляется при этом выраженной в двоякой форме: в активной и в пассивной. Силой, противостоящей страсти к подглядыванию и иногда даже побеждающей ее, является стыд (как раньше – отвращение)».

Безусловно, никакой научной ценности эта «теория сексуальности» не имеет, и у всех нормально воспитанных людей она вызывает только чувство брезгливости. Если кто-то попытается указать на практическое значение его порнографии, то он тоже ошибется. В практических целях это и добрая полусотня других его произведений вам не поможет. В благополучных семьях XIX столетия половым воспитанием детей, включая гигиенические навыки, занимались гувернантки или няни. Сейчас в нашей стране институт гувернанток и нянь возрождается. Знакомство же с текстами Фрейда не только бесполезно, но и очень вредно для нравственного воспитания детей и подростков. Нам нужно также всегда помнить о кокаине, который Фрейд употреблял при написании этого текста и который, как нам хорошо известно, вызывает сильные сексуальные желания. Вообще, по поводу объяснений избыточной сексуальности Фрейда существует масса предположений. Одни исследователи ищут корни сексуальности фрейдизма в традиционном жизнелюбии евреев, увязывая ее с национальными и религиозными обычаями, которые культивировались на протяжении многих веков. Другие указывают на личность самого Фрейда, который после женитьбы охладел к своей жене. Этому способствовал и ряд объективных обстоятельств.

После свадьбы Марта была постоянно беременной, родив одного за другим шестерых детей, и отвлекалась на хлопоты по дому. Фрейд же находился у себя в кабинете, где на кушетке лежали симпатичные девушки, рассказывающие ему подробности своей интимной жизни. Марта его не понимала, и он после свадьбы никогда не обсуждал с ней свои теории. Его письма к ней стали абсолютно бессодержательными, как, например то, которое он послал 28 сентября 1908 г. В нем он скучающе писал: «Данное письмо обязано своим появлением тому, что несколько дней назад мы зачем-то купили голубую марку, и тому, что сегодня идет дождь. …Минна отдыхает в своей комнате, а я думаю пойти съесть гранат (за десять сантимов), потом покурить и разложить пасьянс». Это письмо свидетельствует, что теперешние его чувства к жене не идут ни в какое сравнение с тем, что он испытывал к ней до женитьбы. Другое дело Минна: к её сестре он испытывал нечто большее, чем просто теплые дружеские чувства, – об этом говорят в один голос многие фрейдоведы. С Мартой он никогда не ездил отдыхать, зато часто брал с собой Минну. Фрейд говорил, что только Минна и Флисс по достоинству оценили его теорию сексуальности, над которой он работал в 90-х годах. Марта однажды сказала: «Должна признаться, что если бы я не знала, с какой серьёзностью мой муж относится к работе, я решила бы, что психоанализ является одним из видов порнографии». Мария Бонапарт, внучка Наполеона и самая активная поборница психоанализа, как-то раз заметила его создателю: «Госпожа Фрейд рассказала мне, до какой степени удивила и даже оскорбила её Ваша работа, в которой Вы открыто рассуждали о вопросах сексуальности. Она нарочно не стала читать её».

В письме от 8 июля 1915 г. Джеймсу Патнему Фрейд признавался: «Я – сторонник гораздо более свободной сексуальной жизни, хотя сам пользовался такой свободой весьма умеренно; я пользовался ею лишь в той мере, в какой считал для себя позволительной». Здесь на Минну, естественно, падает подозрение, поскольку она слишком часто бывала спутницей Фрейда в его летних отпусках. Её горячо любимый жених умер от туберкулеза, а за другого она выходить замуж не хотела. «История о том, что у Фрейда с Минной был роман, – пишет Пол Феррис, – существует довольно давно. Эрнест Джонс, писавший об их тесной дружбе, предполагал, что такое может прийти людям в голову, и заявил: "С обеих сторон не было никакого сексуального влечения". Возможно, Джонс знал, что слухи утверждают обратное, и настаивал на преданности Фрейда своей жене. Юнг утверждал, что ему точно известно о существовании связи от самой Минны. С формальной точки зрения это был бы инцест. Есть некоторые факты, говорящие о том, что это произошло или что у Фрейда были фантазии на эту тему ближе к концу того же лета 1900 года». Кто ещё, кроме Минны, мог быть случайным сексуальным партнером, историки теряются в догадках. Вокруг него вращалось столько хорошеньких, влюбленных в него барышень, что делать здесь какие-либо прогнозы было бы делом безнадежным. Между тем Фрейд был закрытым человеком и часто вводил в заблуждение, чтобы отвести от себя подозрения. Его благообразный вид и репутация серьезного врача и ученого не давали повода для сплетен: никто из посторонних думать о каких-то непристойных сексуальных связях с пациентами не мог. Но те, кто хорошо знали Фрейда, никаких твердых гарантий в этом отношении уже не давали.

Как бы там ни было, сексуальная подоплека психоанализа, особенно в первые годы становления теории, подверглась сильнейшей критике. В связи с анализом Доры Джонс вспоминает: «Шпильмейер выступил против использования метода, который он описал как “психическую мастурбацию”». Биограф рассказывает, что вскоре после выхода «Фрагмента» и двух вышеупомянутых работ на Фрейда обрушился шквал возмущения. В мае 1906 г. на конгрессе в Баден-Бадене Густав Ашаффенберг «с яростью заявил, что метод Фрейда неправилен в большинстве случаев, сомнителен во многих случаях и поверхностен во всех случаях. Это аморальный метод, и, тем или иным образом, он основывается только на самовнушении». Хохе считал, что «психоанализ является дурным методом, проистекающим от мистических наклонностей, и очень опасен для людей медицинской профессии». «Ни один психиатр, – говорил Ригер, – не мог рассматривать взгляды Фрейда без вполне реального ощущения ужаса». Из-за чрезмерного внимания Фрейда к «паранойяльному вздору с сексуальными намеками на чисто случайные инциденты, которые, даже если они не создавались фантазией, являлись маловажными. Подобные вещи не могут привести ни к чему иному, кроме как к “отвратительной бабьей психиатрии”». Конрад Альт сказал, что учение Фрейда является «шагом назад»; «он пообещал, что никогда ни одному его пациенту не будет позволено лечиться у кого-либо из последователей Фрейда, с их бессознательной деградацией в полнейшую непристойность».

В 1907 и 1908 гг. в Берлине были предприняты попытки распространения фрейдизма, в частности, Абрахамом. После его выступления Оппенгейм «заявил, что у него не хватает слов, чтобы достаточно резко или решительно высказаться против таких чудовищных идей. Циен также был шокирован “столь фривольными утверждениями” и заявил, что все, написанное Фрейдом, является полнейшей бессмыслицей. Браац выкрикнул, что под угрозой находятся немецкие идеалы и что следует предпринять решительные меры по их защите. …Дюбуа из Берна сделал выпад против психоанализа. Ложные обобщения Фрейда, считал он, сделали его метод опасным, а сообщения, опубликованные им и его последователями, производят впечатление современной формы колдовской магии. Настоятельной обязанностью противников Фрейда является вести войну против этой теории и ее последствий, так как они быстро распространяются, приводя публику в беспомощное замешательство. …

На собрании Американской психологической ассоциации в декабре 1909 г. в Балтиморе Борис Сайдис очень оскорбительно высказался против деятельности Фрейда и яростно выступил против "безумной эпидемии фрейдизма, вторгающейся в данное время в Америку. Психология Фрейда отбрасывает нас к временам темного Средневековья, а сам Фрейд является просто еще одним из тех набожных сексуалов, которых можно найти в самой Америке (мормоны и т.д.)". … Джозеф Коллинз … протестовал против … "порнографических историй о непорочных девах". … "Пришло время, чтобы наша ассоциация … решительно сокрушила христианскую науку, фрейдизм и весь этот вздор, нелепость и чепуху".

…29 марта 1910 г. имел место яростный взрыв оскорблений на медицинском конгрессе в Гамбурге. Вейгандт [говорил, что] интерпретации Фрейда находятся на одном уровне с самыми дрянными книгами по сновидениям. Его методы являются опасными, так как они просто вызывают сексуальные мысли у пациентов. Его метод лечения стоит на одном уровне с массажем половых органов. Эрнст Трёмнер высказал оригинальную мысль, что, так как большинство истериков фригидны, то в истерии не может быть никаких сексуальных факторов. Макс Нонне был озабочен моральной опасностью врача, пользующегося такими методами. Альфред Зенгер сказал, что упоминания об анальном эротизме придают теории Фрейда крайне фантастическую и гротескную форму».

Таким образом, нельзя сказать, что мировое ученое сообщество психиатров и психологов ничего не предприняло для того, чтобы предотвратить трагедию, однако, в конечном итоге, оно не смогло победить зло. В 1900 г., после выхода «Толкования сновидений» о Фрейде никто ничего не говорил, хотя он сильно рассчитывал на славу. «Что обращать внимание на какого-то сумасшедшего доктора? — думали про себя все серьезные врачи.— Чтобы опуститься до дискуссии с ним, надо перестать себя уважать». Карл Краус в своем журнале «Факел» опубликовал сочиненную им эпиграмму следующего содержания: «Если человечество со всеми своими отвратительными недостатками — это единый организм, то психоаналитики — его экскременты». Врачи и ученые открыто презирали Фрейда и всю его «гоп-компанию». Кто тогда думал, что одна «глупая книжонка», которую никто из специалистов и в руках-то не держал, может изменить весь научный климат планеты. Однако с появлением сразу нескольких неприличных произведений этого «неугомонившегося выскочки» сообщество не на шутку встревожилось и подняло тревогу. Как только у тщеславного Фрейда, который с младых ногтей мечтал о создании собственной психиатрической школы, появились ученики, фанатичные последователи и масса «исцеленных» им пациенток, началась не просто критика, а всеобщее возмущение его «грязной методикой работы с людьми».

«С 1907 г., — пишет Фрейд в очерке "Об истории психоаналитического движения", — положение против всяких ожиданий сразу изменилось. Оказалось, что психоанализ постепенно пробудил к себе интерес и нашел друзей, что имеются научные работники, готовые признать его». Он прослеживает победоносное шествие психоанализа по главным странам мира: США, Англии, Швейцарии, Италии, Франции, Швеции, Германии. Однако Фрейд с сожалением отмечает: «Относительно положения психоанализа в Германии можно сказать, что он стоит в центре научной дискуссии и вызывает у врачей, как и у неспециалистов, выражение самого решительного отпора, который до сих пор не прекратился и, временами усиливаясь, всё снова и снова подымается. Ни одно официальное учебное заведение до сих пор не допустило в свои стены психоанализа; врачи, успешно применяющие его на практике, малочисленны; только немногие лечебницы, например …, открыли ему двери. На критической почве Берлина подвизается один из самых выдающихся представителей анализа Карл Абрахам, бывший ассистент Блейлера. Можно было бы удивляться, что это положение вещей остается неизменным вот уже в течение ряда лет, если бы не было известно, что оно соответствует только внешней видимости. Не следует преувеличивать значение официальных представителей науки и руководителей лечебных заведений, так же как и находящейся в зависимости от них ученой молодежи. Понятно, что противники громко подымают голос, в то время как запуганные приверженцы воздерживаются от шумных выступлений. Многие из последних, первые вклады которых в психоанализ вызывали надежды, потом, под давлением обстоятельств, отстранились от этого движения.

Но само движение потихоньку неудержимо развивается, вербует постоянно новых приверженцев среди психиатров и неспециалистов, доставляет психоаналитической литературе всевозрастающее число читателей и именно этим побуждает противников ко все более сильным попыткам противодействия. Уже десятки раз пришлось мне в течение этих лет читать в отчетах о работах некоторых конгрессов и научных заседаний, ферейнов или в рефератах после некоторых обнародованных трудов: "Ну, теперь психоанализ умер, окончательно побежден и уничтожен". Ответ можно было бы составить в духе телеграммы Марка Твена в газету, поместившую ложное известие о его смерти: известие о моей смерти сильно преувеличено. После каждого из этих известий о смерти психоанализ приобретал новых приверженцев и сотрудников или создавал себе новые органы. Объявление о смерти было все-таки шагом вперед по сравнению с полным замалчиванием его».

По поводу распространения психоанализа в России Фрейд написал: «Научный вклад русских врачей и психиатров в области психоанализа можно до настоящего времени считать незначительным. Только Одесса имеет в лице М. Вульфа представителя аналитической школы». Несмотря на такую низкую оценку главы психоаналитического движения, его учение стремительно набирает силу и у нас в России. Психоанализ получил распространение благодаря стараниям Русского психоаналитического общества, возглавляемого И.Д. Ермаковым. Это Общество занималось распространением психоаналитической литературы, издавало психоаналитический журнал, участвовало в международных форумах, открывала кабинеты, — словом, занималось всяческой пропагандой фрейдизма. Но в советское время психоанализ был заклеймен как буржуазная наука, дискредитирующая рациональное поведение человека, с которого снята ответственность за поведение в обществе. Фрейд, по мнению советских идеологов, был выразителем западного декаданса и апологетом фальшивой морали. Весь иррационализм его учения, естественно, вытекал из неосознанного разочарования капитализмом.

Удод: Но сначала советские марксисты хотели абсорбировать фрейдизм вопреки «заветам Ильича». Ленин прямо не писал о нём; известно лишь его высказывание, которое часто цитировалось в советской литературе: «Перенесение биологических понятий вообще в область общественных наук есть фраза». Но Клара Цеткин (1857 —1933), «выдающийся деятель германского и международного рабочего движения», в 1925 г. написала воспоминания «о Ленине», где рассказала, в частности, о своей беседе с ним в 1920 г. по поводу «женского вопроса». Цеткин сообщила, что «вождь мирового пролетариата» крайне негативно отнесся к опасному поветрию, распространяющемуся в марксистской среде. С её слов, Ленин даже на счет фрейдизма выказал намерение выступить: «Может быть, я когда-нибудь скажу речь или напишу о затронутых вопросах. Позже, не сейчас». Но из-за болезни и последующей смерти данным намерениям не суждено было сбыться, хотя Ленин наверняка говорил об этом со своей женой, которая в 1923 г. писала: «…Фрейд не просто учитывает роль полового чувства в наших поступках, он непомерно раздувает эту роль, объясняя все подсознательные поступки половыми чувствами. Многие объяснения его искусственны, натянуты и сверх того проникнуты буржуазно-мещанскими взглядами на женщину».

Сама Цеткин также разоблачила «классовую сущность» «буржуазно-ханжеской псевдореволюционности» венского психотерапевта. Она писала: «Теория Фрейда сейчас тоже своего рода модная причуда. Я отношусь с недоверием к теориям пола, излагаемым в статьях, отчетах, брошюрах и т.п., — короче, к той специфической литературе, которая пышно расцвела на навозной почве буржуазного общества. Я не доверяю тем, кто постоянно и упорно поглощен вопросами пола, как индийский факир — созерцанием своего пупа. Мне кажется, что это изобилие теорий пола, которые большей частью являются гипотезами, притом часто произвольными, вытекает из личных потребностей. Именно, из стремления оправдать перед буржуазной моралью собственную ненормальную или чрезмерную половую жизнь и выпросить терпимость к себе. Это замаскированное уважение к буржуазной морали мне также противно, как и любовное копание в вопросах пола. Как бы бунтарски и революционно это занятие ни стремилось проявить себя, оно все же, в конце концов, вполне буржуазно. Это особенно излюбленное занятие интеллигентов и близко к ним стоящих слоев. В партии, среди классово-сознательного, борющегося пролетариата для него нет места».

Несмотря на эти предостережения, ряд советских психологов-марксистов выступили в защиту фрейдизма. В частности, А.Р. Лурия (1902—1977), который был даже некоторое время ученым секретарем Русского психоаналитического общества, в статье «Психоанализ как система монистической психологии» (1925) привел аргументы, почему марксисты должны принять «цельное», «монистическое», «диалектическое», «социально-обусловленное» и вполне «революционное» учение Фрейда, а не «метафизическую», «наивно-эмпирическую», «узко-экспериментальную» «старую психологию». Лурия писал: «Вместо изучения отдельных изолированных "элементов" психической жизни психоанализ выдвигает как свою задачу изучение цельной личности, ее поведения, механизмов и стимулов; вместо описания отдельных переживаний — объяснение отдельных проявлений личности путем сведения их к глубже лежащим, более примитивным условиям ее жизни и среды; вместо скрыто-дуалистического подхода к психической жизни, часто впадающего в идеализм, — открыто монистический, динамический принцип подхода к личности; вместо изучения изолированных "вещей" — изучение непрерывных процессов, в которых отражается органическая связанность жизни ребенка, рода с психикой взрослого человека; вместо выделения вне социального "человека вообще" и изучения его вне формирующих социальных условий — сведение многих глубочайших механизмов человеческой психики на действие социально-групповых влияний; наконец, вместо наивно-эмпирического удовлетворения описанием явлений сознания "так, как они даны нам" — принципиально — поставлена задача аналитически изучать внутренние, скрытые обусловленности явлений, "так, как они нам не даны", но как мы их можем изучить, обладая методами объективного анализа. Исходя из таких принципов, психоанализ строит свою систему психологии, и эта система, как нам кажется, несравненно больше удовлетворяет тем методологическим требованиям, которые выставляет всякая позитивная наука, которые отчетливо формулировал диалектический материализм».

Лурия в этой статье лишь однажды слегка пожурил психоаналитиков за то, что они слишком много социально-обусловленного отдают на откуп бессознательному, «полагая, что сознание присуще лишь узкому классу психических явлений». Но в целом он был в восторге от психоанализа, без которого, как он считал, марксистам не выработать своей психологической науки. Его не насторожила даже исключительно сексуальная направленность психоанализа, объяснение сознательных поступков человека через животные влечения, биологические инстинкты, дремлющие в подкорковых областях мозга. Эти движущие силы, далекие от политэкономических категорий Маркса, нужно было срочно изобличать. Л.С. Выготский, работавший в области детской психологии и создавший в 1926 г. психологическую лабораторию аномального детства, на базе которой впоследствии вырос «Экспериментальный дефектологический институт», разоблачил попытки своего коллеги и товарища соединить марксизм с фрейдизмом. Он показал никуда не годные средства соединения этих классово-чуждых теорий. «Автор пользуется при этом методом, который, по аналогии с геометрией, можно было бы назвать методом логического наложения понятий. Система марксизма определяется как монистическая, материалистическая, диалектическая и т.д. Затем устанавливается монизм, материализм и т. д. системы Фрейда; понятия при наложении совпадают, и системы объявляются сращенными. Очень грубые, резкие, бьющие в глаза противоречия устраняются весьма элементарным путем: они просто исключаются из системы, объясняются преувеличением и т.п. Так, десексуализируется фрейдизм, потому что пансексуализм явно не вяжется с философией Маркса. Что ж, говорят нам, примем фрейдизм без учения о сексуальности. Но ведь именно это учение составляет нерв, душу, центр всей системы. Можно ли принять систему без ее центра? Ведь фрейдизм без учения о сексуальной природе бессознательного — все равно что христианство без Христа или буддизм с Аллахом».

Скептик: Мудрые марксисты — а Выготский, несомненно, был умным человеком и талантливым исследователем — замечали в психоанализе те же самые ошибки и спекуляции, что и все внимательные, рационально мыслящие ученые. Ленин, Крупская и Цеткин, конечно, не могли провести глубокий анализ, но Выготский сразу понял, что фрейдизм абсолютно не совместим с монизмом и материализмом, а значит, и с марксизмом. Не «классовое чутье», а обыкновенный здравый смысл заставил написать П.Б. Ганнушкина (1875—1933), основателя русской психиатрической школы, критическую статью «О психотерапии и психоанализе», в которой он разоблачил шарлатанскую методику лечения душевнобольных. Он указал на больных, «одержимых болезнью Фрейда, не в том смысле, что это новая форма болезни, описанная Фрейдом, а в том смысле, что они заболели от неумеренного, неумелого, почти преступного применения фрейдовской методики». «Свободные ассоциации» свободны от чего угодно, только не от желания психоаналитика доказать наличие у больного эдипова комплекса, страха перед кастрацией и прочей ерунды. Этого, кажется, не отрицал и сам создатель психоаналитического одурачивания. В 1910 г. на Нюренбергском форуме психоаналитиков Фрейд говорил: «Механизм оказываемой нами помощи нетрудно понять: мы сообщаем больному ожидаемое сознательное представление, а он находит у себя сходное с ним вытесненное бессознательное».

Таким образом, речь идет о суггестии — прямом гипнотическом внушении, какая при этом используется теоретическая подкладка, уже не столь важно. Психоаналитик, задевая важные для каждого человека стороны его психики (секс, любовь, смерть), может внушить пациенту всё что угодно. Так обычно действуют мошенники, которые, воздействуя на слабую психику людей, за счет их растерянности, страха и ослабления внимания, могут заставить свою жертву расстаться с немалой суммой денег. Однако с падением Советского Союза ситуация изменилась на противоположную. Теперь психоанализу оказан самый теплый прием. Он принят по высшему разряду как респектабельная наука, которая заложила основы теоретической и практической психиатрии. Его преподают в университетах, налажено массовое издание всех сочинений венского психотерапевта, открылись даже кабинеты, практикующие психотерапию по Фрейду. Как и в странах Запада, в России психоанализ существует за счет хорошо налаженного издания книг и превосходно отстроенной структуры психоаналитических обществ.

В период между двумя мировыми войнами психоанализ сделался мировой религией. Уже при жизни автора «Толкование сновидений» переиздавалось 8 раз и переводилось на многие языки мира, включая, русский (перевод вышел в 1913 г.). Неожиданный взлет фрейдизма был предметом многочисленных исследований. Его популярность объясняли, например, тем, что наука психология «устала» от плоского бихевиоризма с его примитивной схемой «стимул — реакция». Психоанализ как будто бы обещал комплексный подход, в котором просматривались и элементы эволюционной биологии с наследованием архаичных признаков, и готовность решать сложнейшие проблемы человеческих переживаний. Фактически же фрейдизм занял выгодное положение между врачебной практикой и умозрительной философией витализма, опирающейся на учение Аристотеля об энтелехии. Однако подобными научно-философскими причинами невозможно объяснить тот факт, что учение Фрейда превратилось в массовую идеологию поэтов, художников, кинорежиссеров и просто обывателей, которые буквально штурмовали психоаналитические кабинеты. Когда корни нервозности европейского общества ищут в тревожной политической обстановке в период подготовки и ведения мировых войн, в этом случае подменяют следствие причиной. Скорее опасные идеи создают тревожную социальную обстановку, ведущую к войне, но не наоборот. Впрочем, в больших системах с положительной обратной связью невозможно указать, что является причиной, а что — следствием. При возникновении самого незначительного возбуждения сильно связанная система просто взрывается из-за лавинообразного процесса, который тут же следует за возбуждением.

В чём же дело, почему это сомнительное учение сделалось столь популярным? Мне думается, уважаемый Удод, что всё дело в сексе. Фрейд полагал, что все сны взрослых непременно должны быть о сексе, даже если об этом, казалось бы, ничто не напоминает. Он твердо верил, что за низменной похотью и ненавистью людей скрыты не только череда нервных импульсов, но и огромный резервуар отрицательной энергии виртуального характера. Рассказ о том, как мальчик ангельского вида стремится убить своего папочку, чтобы совокупляться со своей мамочкой, поразил воображение обывателя. Этот миф, искусственно построенный на жёстком контрасте, для сумасшедшего ХХ столетия сделался настоящим откровением. Во время работы над книгой и незадолго до её публикации в одном малотиражном издании появилась статья Фрейда «Покрывающие воспоминания» (1899), где он также рассказывал о своих сновидениях. Сны были столь откровенны, что их нельзя было помещать на страницах книги, но Фрейд непременно хотел высказаться публично. В статье приводился придуманный диалог между Фрейдом-врачом и Фрейдом-ребенком, испытывающим фобии на сексуальной почве. После того как Фрейд стал известным человеком, он попытался сделать статью недоступной (правда, безуспешно, так как статья вошла в «Стандартное издание»). Сегодня солидные профессора университетов в массовых аудиториях с серьезным видом рассказываю, что если во сне студент видит себя нагим, то это непременно связано с раем и тем периодом времени, когда человек еще не ведал греха. Поскольку дети не стесняются ходить нагишом, значит, говорят эти ученые, они живут в раю, а рай — это коллективная проекция детства человечества. После того как психиатрия превратилась в откровенное мифотворчество, ученые забыли, что такое корректно поставленный эксперимент и что такое его рациональное объяснение. Обывателей увлекла та простота объяснения беспокоящих их проблем, которую они находили на страницах психоаналитических сочинений. Но куда смотрят ученые мужи? Разве они не видят, что Фрейд только изображал из себя ученого, но никогда им не был. Практиковать и пропагандировать психоанализ могут только извращенцы или дураки.

Удод: Я, пожалуй, соглашусь с Вами, уважаемый Скептик. В самом деле, Министерство здравоохранения или образования должно обязать издателей сочинений Фрейда делать надпись, гласящую, что данные книги опасны для душевного здоровья. Однако мне любопытно узнать больше об истоках фрейдовской сексуальности. Ваши разъяснения меня не слишком устраивают. Я хотел бы обратить Ваше внимание на то, что сексуальный мотив громко звучал в теориях Флисса. Хочу напомнить Вам также, что их дружба прервалась примерно через год после завершения работы над книгой «Толкование сновидений», которая писалась под надзором Флисса и в которой впервые были сделаны сексуальные интерпретации снов. Разрыв с другом произошел следующим образом. Вероятно, в состоянии депрессии Фрейд резко и оскорбительно выступил против теории циклов Флисса, о чём потом искренне сожалел и примерно в течение двух последующих лет извинялся за свою несдержанность. Флисс, в свою очередь, ответил Фрейду, что тот является «читателем чужих мыслей» и «вкладывает свои мысли в головы своих пациентов».

Всё началось летом 1900 г. при личной встрече с Флиссом, когда Фрейд неожиданно заговорил о бисексуальности как о новой своей идее. Изумленный Флисс воскликнул: «Но я же тебе говорил то же самое во время наших вечерних прогулок в Бреслау [1897], и ты тогда отказался принять эту идею». Действительно, Фрейд забыл не только о разговоре трехлетней давности, но и о том, что, например, в письме от 4 января 1898 г. он писал Флиссу: «Я подчеркиваю значимость понятия "бисексуальность" и считаю твою идею самой важной для моей работы со времени идеи о "защите"». Затем в письме от 1 августа 1899 г. он вновь говорит о бисексуальности: «Ты, конечно, прав по поводу бисексуальности. Я тоже начинаю смотреть на сексуальный акт как на взаимодействие четырех индивидов». После разрыва с Флиссом Фрейд, не теряя надежды на восстановление с ним дружбы, написал в письме от 7 августа 1901 г.: «Не скрыть того факта, что мы несколько отдалились друг от друга... Тут ты дошел до предела, ты нападаешь на меня и говоришь, что "читатель чужих мыслей на самом деле просто вкладывает свои идеи в головы других", а это лишает мою работу всякого значения».

Излив свою обиду, Фрейд далее в том же письме неожиданно предлагает Флиссу стать его соавтором по написанию книги о бисексуальности: «А теперь к самому важному. Моя следующая книга, как мне думается, будет называться "Бисексуальность человека". В ней будет схвачена проблема вплоть до самых корней, будет произнесено последнее слово — насколько мне это только доступно по данному предмету — слово последнее и глубочайшее... Идея сама по себе твоя. Ты помнишь, как годы тому назад, когда ты был еще хирургом и отоларингологом, я сказал тебе, что решение проблемы лежит в сексуальности. Через несколько лет ты поправил меня и сказал: в бисексуальности, и теперь я вижу, что ты был прав. Возможно, я позаимствую у тебя еще кое-что и даже, быть может, буду вынужден прямо попросить тебя внести свою лепту в мою книгу. Речь идет о расширении ее анатомо-биологической части, которая в одних лишь моих руках окажется слишком тощей. Я бы сосредоточился на ментальной стороне бисексуальности и изложении невротического аспекта. Таков следующий проект, в котором, как я надеюсь, мы могли бы вновь с удовольствием соединиться в делах научных». Это предложение возмутило Флисса; он, разумеется, не принял его. Что именно он ответил, мы не знаем, но в письме от 19 сентября 1901 г. Фрейд с сожалением в сердце написал: «Я не понимаю твоего ответа относительно бисексуальности. Очевидно, нам трудно понимать друг друга».

Далее произошел очень некрасивый инцидент, который, однако, весьма характерен для Фрейда. Он передал теоретические наработки Флисса по бисексуальности некоему Отту Вейнингеру, который высказал Фрейду свою заинтересованность в них. В 1903 г. Вейнингер выпустил книгу под названием «Пол и характер», где говорил о бисексуальной природе каждой живой клетки. Эту идею он представил как свое собственное открытие, ни слова не сказав о Флиссе. В письме от 20 июля 1904 г., как разъяснил Джонс, «Флисс спрашивал Фрейда о том, является ли правдой то, что, как ему стало известно, Вейнингер сообщил Фрейду о своей работе и даже предоставил ему свою рукопись для чтения. Теперь Фрейд оказался слишком вовлеченным в это дело, но мужественно реагировал на создавшееся положение. Он откровенно признался, что, должно быть, действовал под влиянием желания отнять у Флисса авторство его работы, которое, вероятно, смешалось с его завистью и враждебностью к Флиссу».

В ответ на эту низость Флисс в 1905 г. опубликовал памфлет, против Фрейда и его приспешников, Вейнингера и Свободы, и откровенное письмо самого Фрейда, где тот признался в плагиате. Фрейд пришел в бешенство. В январе 1906 г. он написал Карлу Краусу, редактору популярного в Вене журнала «Факел» письмо, в котором, в частности, говорилось: «Д-р Флисс осуществил в Берлине публикацию памфлета, направленного против О. Вейнингера и Г. Свободы, в котором оба молодых автора обвиняются в величайшем плагиате и про которых говорятся чрезвычайно грубые вещи. О правдивости этого жалкого писаки можно судить хотя бы по тому факту, что меня самого, хотя я был другом Флисса в течение многих лет, обвиняют в том, что я предоставил Вейнингеру и Свободе информацию, которая и послужила основой для их так называемых незаконных действий... Я надеюсь, уважаемый г-н редактор, что Вы будете рассматривать данное письмо лишь как знак моего к Вам уважения, как свидетельство моего предположения о Вашей заинтересованности в делах культуры. В данном вопросе мы озабочены защитой против сверхмерной самонадеянности грубой личности и выражением ею своего мелкого личного честолюбия от имени святой науки».

Ещё одно письмо Фрейд направил в Берлин, где жил Флисс, редактору Магнусу Хиршфельду, издателю популярного «Ежегодника сексуальных пограничных случаев». В письме говорилось: «Нельзя ли обратить Ваше внимание на памфлет… Это вызывающая отвращение пачкотня, которая, среди всего прочего, грязно клевещет на меня... В данном случае нам действительно приходится иметь дело с фантазией честолюбивого человека, который в своем одиночестве потерял всякую способность к суждению о том, что правильно и что допустимо... Лично для меня неприятно произносить публично резкие слова против человека, с которым в течение двенадцати лет я был связан самой тесной дружбой, и, таким образом, провоцировать его на дальнейшие оскорбления». Так печально закончилась дружба между Фрейдом и Флиссом, который, как мне кажется, дал основной импульс к сексуальной этиологии психоанализа.

Скептик: Дружба с Вильгельмом Флиссом является своеобразной моделью эволюции отношений между Фрейдом и всеми его близкими друзьями: Йозефом Брейером, Альфредом Адлером, Эугеном Блейлером, Карлом Юнгом, Шандром Ференци. Всех их Фрейд в свое время чрезмерно любил, но затем столь же искренне ненавидел и беспощадно им мстил. В частности, та ужасающая грязь, которую он впоследствии изливал на Йозефа Брейера, сейчас оказалась засекреченной. Джонс, несомненно, читал эти письменные свидетельства, переданные ему Анной Фрейд, с которой у него были самые доверительные отношения, однако он воздержался от тог, чтобы включать их в жизнеописание ее отца. История с Флиссом, которую Вы, уважаемый Удод, рассказали сейчас более или менее подробно, демонстрирует, кроме всего прочего, ещё и исключительный эгоцентризм Фрейда как человека и ученого. Он никогда и никого по-настоящему и заинтересованно не слушал, касалось ли это науки или вопросов повседневной жизни. В письме от 12 февраля 1900 г. есть фраза, которая прекрасно характеризует весь его «эпистолярный роман» с Флиссом: «Мне даже немного стыдно, что я пишу тебе только о себе». Фрейд как бы и не читал письма Флисса, его идеи были ему неинтересны, он плохо понимал логику его не всегда последовательных доводов. Ему важно было высказаться самому, поскольку в нем сидел «демон, жаждущий что-либо написать».

Но потом что-то (в данном случае бисексуальность) цепляло его в высказываниях окружающих его людей. Он начинал понимать, что из того, о чем они говорят, может получиться нечто. Тогда заинтересовавшая его идея, кому бы она ни принадлежала, переходила в его личную собственность. Жажда обладания у него была настолько сильной, что он временами забывал, откуда исходила идея. Если охватить мысленным взором всё, что предлагал Фрейд (понятие бессознательного, метод свободных ассоциаций, понимание истерии, символизм сновидений), мы непременно обнаружим чужой источник. Все более или менее рациональные идеи были им позаимствованы у кого-то, потом трансформированы, часто искажены, непомерно раздуты, растворены в каких-то беллетристических фантазиях. Свои теории он обдумывал так же, как сочинитель детективных романов придумывает сюжет. Главное, чтобы книга читалась с интересом; соответствует ли её содержание эмпирической реальности, удовлетворяет ли она высоким теоретическим и методологическим критериям, было для него делом десятым.

По словам историка психологии Томаса Лихи, который опирался на обширную литературу, опубликованную на Западе, Фрейд позаимствовал у Флисса не только идею бисексуальности, но практически всю теорию детской сексуальности. Лихи пишет: «По мнению Ф.Дж. Саллоуэя, именно Флисс пришел к понятию Ид, а Фрейд завладел им, не выразив никакой признательности. Влияние Флисса на Фрейда было столь велико, что его невозможно кратко обобщить. Но в данном контексте самым важным представляется заимствование концепции детской сексуальности. Флисс отстаивал наличие сексуальных чувств у детей, подкрепляя это наблюдениями за собственными детьми». Саллоуэй считал даже, что вся «психоаналитическая легенда должна была затемнить влияние Флисса, оказанное на Фрейда», т.е. прикрыть факт «кражи идеи детской сексуальности», который он называл «кражей Ид Флисса» (под «Ид» понимается бессознательная сексуальность).

Легендарное прикрытие состояло в том, что Фрейд просто придумал сцену, как он в возрасте 2,5 года (!) во время поездки в вагоне поезда испытал сексуальное влечение к матери. В письме к Флиссу от 3 октября 1897 г. он разоткровенничался: «Мое libido по отношению к matrem пробудилось… нам предстояло провести ночь рядом, и я рассчитывал увидеть ее nudam». В письме от 15 октября, которое уже упоминалось выше, Фрейд заявил о сексуальной любви к своей матери и ревности к отцу, т.е. о существовании эдипова комплекса, а также о важности психоанализа вообще. Он писал: «Мой самоанализ — самое существенное, чем я сегодня располагаю, и он приобретет еще большее значение, если будет доведен до конца». В следующем письме он уже заявил: «Теперь я считаю это [его сексуальное влечение] универсальным событием раннего детства». В этот момент, как считает Саллоуэй, и состоялось великое открытие детской сексуальности. Исследователь обвиняет Фрейда и в том, как он свой единичный опыт (если предположить, что описанная сцена с матерью имела место в действительности) превратил в «универсальный» принцип психиатрии.

Удод: Вообще-то о сексуальности Фрейд заговорил еще до Флисса, в период интенсивного общения с Брейером (1881 – 1892). Джонс сообщает, что в марте 1896 г. Фрейд в статье, написанной по-французски для «Revue neurologique», писал, что «специфической причиной всех неврозов является некоторое расстройство в сексуальной жизни пациента… причина истерии заключается в пассивном сексуальном переживании до половой зрелости, т.е. в травматическом совращении; это заключение основывалось на полном анализе 13 случаев. К такому переживанию склонны дети в возрасте 3—4 лет. Фрейд высказывает предположение, что подобное переживание, происходящее в возрасте 8—10 лет, не приведет к возникновению невроза». Джонс напоминает также о содержании доклада «Этиология истерии», прочитанного 2 мая 1896 г. в Венском обществе психиатров и неврологов, где Фрейд уверенно утверждал, «что в основе каждого случая истерии могут быть обнаружены одно или несколько переживаний примитивного сексуального опыта, относящегося к первым годам детства; переживаний, которые могут быть воспроизведены путем аналитической работы, хотя с тех пор прошли целые десятилетия… Я убежден, — говорил Фрейд, — что это является важным откровением, открытием caput Nili [истока Нила] неврологии». Последние слова часто цитируют летописцы психоанализа.

Скептик: Да-да, я помню об этом выступлении Фрейда в Венском обществе, где председательствовал известный невролог Рихард фон Крафт-Эбинг (1840—1902), который считался крупнейшим специалистом по медицинским, психическим и правовым вопросам, связанным с сексом. Он был инициатором либерального законодательства в этой области, выступал за смягчение наказаний за преступления, совершенные на сексуальной почве. До него проблемами проституции и гомосексуализма занимались только юридические инстанции. Он первым обратил внимание на физиологическую, психическую и социальную составляющие и настаивал на обязательной медицинской экспертизе. Крафт-Эбинг доказал, что женщина не совершает преступления, когда вступает в сексуальные отношения с другой женщиной. В связи с этим была введена важная поправка в пункт 175 уголовного кодекса. Правда, он считал, что гомосексуализм обусловлен не столько психосоматическими, сколько социальными и воспитательными условиями. Главным фактором данной сексуальной «патологии» он назвал отсутствие условий для «развития нормальной сексуальности». Женщина становится лесбиянкой, говорил он, по причине избыточной сексуальности (гиперсексуальности), а также из-за страха перед мужем, нежелания иметь детей или в силу религиозных запретов. Он обратил внимание на то, что гомосексуализм жен находится в прямой зависимости от импотенции мужей. Особенно сильно он распространен в тюрьмах, где имеются очевидные ограничения. Крафт-Эбинг делал аналогичные выводы и из факта распространения гомосексуализма среди девушек высшего класса пуританского общества, где тоже господствовали сексуальные запреты. Он способствовал декриминализации сексуальной сферы в тогдашней Европе. Ещё неизвестно, кто больше повлиял на сексуальное раскрепощение общества начала XX в., Фрейд или Крафт-Эбинг. Во всяком случае, последний использовал вполне научные и моральные средства, а первый прибегал к ненаучным и чисто аморальным методам.

Между прочим, некоторое время, когда Крафт-Эбинг возглавлял одну из международных комиссий, ему помогал молодой Карл Юнг. Имя Крафта-Эбинга фигурировало также в документах по присвоению Фрейду звания экстраординарного профессора. Однако это было скорее формальностью: его авторитетное имя часто ставилось на бумагах для повышения их статуса, так что данному факту не стоит придавать большего значения, как это делают историки психоанализа. Таким образом, Крафта-Эбинга не назовешь новичком в вопросах секса. Выслушав доклад Фрейда о сексуальных причинах истерии, он добродушно улыбнулся и сказал: «Всё это похоже на сказку». После этого доклада Фрейд написал Флиссу: «Эти ослы … [всё приняли] с ледяным холодом … К черту их!» Потом эти слова наследники Фрейда будут усиленно скрывать, но они, вопреки их желанию, станут достоянием истории, в отличие от множества других аналогичных высказываний, которые пока остаются строго засекреченными.

Брейер был, пожалуй, неправ, сказав, что Фрейд «эпатировал» академическое сообщество, когда во всех поступках человека видел сексуальные инстинкты. Фрейдовское заблуждение скорее проистекало от какой-то его научной инфантильности. Он был писателем-фантастом, который попал во враждебное ему сообщество ученых. Во Флиссе он нашел родственную душу ученого-дилетанта, который снабжал его сумасбродными идеями вроде детской сексуальности. Когда произошел окончательный разрыв с Брейером, Флисс заблистал для него солнечным светом надежды. В переписке с Флиссом нередко называлось имя Брейера. Например, в письме от 1 марта 1896 г. Фрейд писал: «По его [Брейера] мнению, я должен каждый день спрашивать себя, не страдаю ли я от нравственного безумия или научной паранойи. … Я уверен, он никогда не простит мне того, что в "Исследовании" [совместная работа по истерии, о которой рассказывалось выше] я заставил его выбрать одно предложение из трех и сделать преждевременные обобщения, к которым он питал отвращение… Испытываем ли мы по отношению друг к другу одинаковые чувства?» Ответ последовал положительный: несомненно, ненависть была взаимной. «Фрейд, — согласно подлинным словам Брейера, — человек абсолютных и крайних формулировок; эта его психическая потребность ведет, на мой взгляд, к чрезмерным обобщениям». Такие разные люди не могли долго и плодотворно обсуждать научные проблемы. С Брейером Фрейд никогда бы не стал муссировать тему детской сексуальности и совращения, как он это делал в длинных письмах к Флиссу.

Так как Фрейд уничтожил все письма Флисса, мы никогда не узнаем позицию адресата в отношении детской сексуальности на середину 90-х годов. Но я склонен, уважаемый Удод, в этом вопросе больше доверять Саллоуэю, чем Джонсу или кому-либо еще из психоаналитиков. Всё-таки Фрейд заговорил о детской сексуальности не раньше 1894 г., когда он уже хорошо знал Флисса, которого эта проблема волновала с момента создания им теории циклов. Выше я говорил о переписке периода осени 1897 г. Вы, уважаемый Удод, напомнили события весны 1896 г. Я сейчас приведу Вам слова из письма Фрейда от 15 октября 1895 г. Он спрашивает своего друга: «Я открыл тебе великую тайну?... Истерия — это следствие инфантильного сексуального шока… Этот шок… позднее трансформируется в упреки к самому себе… спрятанные в бессознательном и действующие только как воспоминания». Из этих слов можно заключить, что Фрейд вроде как наставляет Флисса в вопросах детской или инфантильной сексуальности. Однако всё это может оказаться не более чем риторический прием. Напомню ещё раз, что мы абсолютно не знаем точку зрения Флисса на тот момент. Можно подумать, что проблематику, связанную с детской сексуальностью, Фрейд привез из Парижа, когда стажировался у Шарко, т.е. на 10 лет раньше, чем это принято считать. Об этом Фрейд сам написал в очерке «Об истории психоаналитического движения» (1914), который я ниже процитирую. Но Саллоуэй тщательно изучил данный вопрос, и я больше доверяю его заявлению, что именно Флисс провоцировал Фрейда на откровенные разговоры о детской сексуальности и связал их с мифом об Эдипе. Свои экскурсы в темные глубины детства, произошедшие в октябре 1897 г., Фрейд сразу называл «анализом» детских воспоминаний, что неудивительно, поскольку он с Флиссом долго смаковал эту проблему. Потом этот анализ естественным образом влился в метод «свободных ассоциаций» — термин, который тоже не означает какую-то примечательную веху в психотерапии. Все эти теоретические откровения невероятно раздуты психоаналитиками, считающими Фрейда чуть ли не Дарвином психологической науки.

Мне кажется также, что искать ответ на вопрос, кто первым — Флисс или Фрейд — заговорил о детской сексуальности, достаточно бессмысленно. Ну, подумайте сами, уважаемый Удод, два сексуально озабоченных человека на протяжении доброго десятка лет наукообразно рассуждают об инцесте, педофилии, гомосексуализме, совращении, прочих аморальных вещах, а потом солидные профессора начинают что-либо выискивать в их праздных разговорах. Это не стоило бы и нашего внимания, если бы сюда не примыкал вопрос о так называемой ошибке Фрейда с идеей сексуального совращения детей родителями, родственниками или взрослыми людьми. Сама тема, как и все построения Фрейда, не стоит и выеденного яйца, тем не менее, история, связанная с ней, довольно любопытна, поскольку она лишний раз подчеркивает бесчестные приемы, к которым не единожды прибегал первый психоаналитик.

Процитирую ранее обещанный отрывок из очерка «Об истории психоаналитического движения», где автор, касаясь интересующей нас темы, называет имена Шарко и Брейера, но не Флисса, что явно говорит в пользу последнего. Так уж мудрено устроена психика Фрейда — скрывать истинный источник идей, которые он присвоил. О поворотном пункте в истории психоанализа в 1914 г. он писал следующее: «Я бы самым решительным образом протестовал против того, чтобы считать учение о вытеснении и о сопротивлении предпосылками психоанализа, а не выводами. Такие предпосылки общепсихологической и биологической природы действительно существуют, и было бы целесообразно поговорить о них в другом месте, но учение о вытеснении — результат психоаналитических исследований, законным образом добытый из бесчисленных наблюдений. Такое же приобретение, только гораздо более позднего времени, составляет разработка вопроса о детской сексуальности, о которой в первые годы нащупывания пути аналитического исследования еще не было и речи. Можно было только заметить, что причину влияния актуальных впечатлений у больного приходится видеть в прошлом. Но "ищущий находит часто больше, чем хотел бы найти". Приходилось все дальше и дальше углубляться в прошлое, и, наконец, как будто бы являлась надежда, что можно будет остановиться на периоде возмужалости, на эпохе традиционного пробуждения сексуального чувства. Напрасно: следы вели еще дальше назад, в детство и даже далее, в ранние его годы. На этом пути пришлось преодолеть заблуждение, которое чуть не стало роковым для молодой науки.

Под влиянием связанной с Шарко травматической теории истерии приходилось считать реальными и имеющими этиологическое значение рассказы больных, которые приписывали пассивным сексуальным переживаниям в раннем детстве, то есть, грубо выражаясь, половому соблазну, значение причины симптомов болезни. Когда эта этиология рухнула вследствие ее неправдоподобия и противоречия с несомненно установленными фактами, то непосредственным следствием этого явился период полнейшей растерянности. Анализ приводил вполне правильным путем к этого рода инфантильным сексуальным травмам, и тем не менее они оказывались ложью. Почва действительности была таким образам утеряна. В это время я охотно бросил бы всю работу подобно моему почтенному предшественнику Брейеру после сделанного им неприятного открытия [связанного с Анной О]. Может быть, я устоял только потому, что у меня не было выбора начинать что-либо другое. В конце концов, я стал понимать, что никто не имеет права отчаиваться только потому, что обманулся в своих ожиданиях, но что следует проверить, не ошибся ли он в своих предположениях. Если истеричные указывают на вымышленные травмы как на причину симптомов болезни, то сущность этого нового факта сводится к тому, что они фантазируют о таких сценах, и поэтому необходимо считаться с этой психической реальностью так же, как и с практической. Вскоре я имел возможность убедиться, что назначение этих фантазий — прикрыть и приукрасить самоэротические проявления детских лет и поднять их на более высокую ступень (сублимировать). И вот тут-то за этими фантазиями и открылась во всем ее объеме половая жизнь ребенка».

Это писалось в расчете на то, что личные письма автора к его закадычному другу никогда и никому не будут известны. Следовательно, никто и никогда не сможет сравнить то, что сказано здесь, с тем, что он написал Флиссу в письме от 21 сентября 1897 г., когда возникла проблема с ошибкой травматического совращения. В том письме Фрейд обстоятельно раскрывал Флиссу четыре причины, почему его прежняя теория совращения ложна. Во-первых, эта теория не давала тех успешных результатов, на которые рассчитывал Фрейд; больные не исцелялись от истерии только потому, что с ними поговорили на сексуальные темы с предварительным зондированием детских впечатлений. Во-вторых, причиной отказа от теории совращения стало «обнаружение удивительного факта: в извращенности можно обвинять всех отцов, включая моего собственного, но, конечно, столь широкая распространенность извращений не столь уж вероятна». В таком случае истерия была бы массовым заболеванием — это с одной стороны; с другой, в известных случаях домогательства, дети вырастали и не становились истериками. В-третьих, бытовало «своего рода интуитивное убеждение по поводу того, что бессознательное не отличает реальность, поэтому никто не в состоянии разграничить правду и вымысел». В-четвертых, разговоры о совращении возникают только в сознательном состоянии; когда пациент находится в бреду или в гипнотическом состоянии, т.е. когда у него отключены защитные механизмы, он почему-то никогда не вспоминает о совращении.

Перечисленные причины, взятые сами по себе, выглядят довольно странно: вряд ли современный практикующий врач мог бы согласиться с этим набором. Но для нас письмо любопытно в другом отношении. В нем Фрейд определенно заявил: «Я хочу по большому секрету сообщить тебе то, что стало мне ясно в последние несколько месяцев. Я больше не верю в мою теорию неврозов». Прошло две недели, и 3 октября Фрейд рассказал Флиссу о своих сексуальных чувствах, которые он испытал к матери в возрасте 2,5 лет. В истории психоанализа началась эпоха эдипова комплекса. Ссылаясь на многочисленные источники, где анализировалась эта проблема, Лихи пришел к заключению, что Фрейд либо заставлял своих пациентов заявлять о совращении, которых не было на самом деле, либо сам внушал им эту ужасную мысль, либо, наконец, просто фабриковал данные, что наиболее вероятно. Лихи пишет: «Психоаналитическая легенда начинается с того, что Фрейд говорил, как его пациентки рассказывали ему о совращении их собственными отцами. Однако в опубликованных отчетах Фрейда совратителями никогда не были отцы. Обычно ими оказывались другие дети, иногда взрослые (учителя или гувернантки — похоже, что пациенты-мужчины Фрейда также подвергались совращению), а в некоторых случаях неустановленные взрослые родственники, но никогда — родители. Либо Фрейд неправильно описал эти данные своим коллегам-психиатрам, либо историй об эдиповых фантазиях вообще не было. Еще основательнее выглядит версия того, что пациенты Фрейда вообще никогда не рассказывали ему никаких историй.

Критики Фрейда продемонстрировали, что с самого начала своей карьеры он верил в сексуальные причины невротических заболеваний, и мы уже увидели, что он разделял убежденность Ж. М. Шарко в травматической теории истерии. Ошибка с совращением явилась результатом комбинации этих убеждений с агрессивными терапевтическими техниками Фрейда. Хотя психоанализ, в конце концов, стал кратким сводом недирективной терапии, в процессе которой терапевт говорит очень мало, интерпретации используются лишь как средство мягкого понуждения пациента, реальная практика Фрейда сильно от этого отличалась. По крайней мере, во время своих первых случаев, Фрейд был склонен к даче указаний и интерпретаций, обрушивая на своих пациентов целый водопад сексуальных интерпретаций их состояния и нажимая на них до тех пор, пока они не соглашались с его взглядом на собственное поведение. Как и полагается конкистадору, Фрейд свято верил в свою способность раскрывать секреты, спрятанные даже в подсознании пациентов: "Ни один смертный не в состоянии хранить секреты. Если молчат его губы, то говорят его пальцы; предательство сочится из всех его пор". Он писал, что, работая со своей пациенткой Дорой и открыв о ней определенные факты, не колеблясь использовал их против нее. В статье, которую он представил Венскому обществу, Фрейд говорил о необходимости "жесткого требования к пациенту подтверждать наши подозрения. Мы не должны уходить в сторону из-за отрицания на начальных этапах". Далее он сообщил, что, по крайней мере, однажды "силой навязал пациенту определенные сведения". Его пациенты, конечно, сопротивлялись. "Правда состоит в том, что эти пациенты никогда спонтанно не повторяли своих историй и никогда не приводили врачу полных воспоминаний о сценах подобного рода". Перед тем как покорить мир, Фрейд для начала покорил своих пациентов.

Фрейд наслаждался, заставляя своих пациентов соглашаться с тем, что он считал правдой, и любое сопротивление истолковывал как признак того, что приблизился к величайшей тайне. Итак, принимая во внимание подобную терапевтическую технику Фрейда, очевидно, что независимо от того, склонялся ли он к теории детской сексуальности или к теории травматического происхождения истерии, пациенты сочинили бы для него подтверждающие истории. Ф. Киоффи утверждает, что пациенты Фрейда придумывали истории о своем совращении, чтобы умилостивить своего завоевателя, которому, без всяких сомнений, было приятно находить подтверждение собственных гипотез. А. Эстерсон и М. Шацман полагают, что он логически вывел истории о совращении и навязал их своим пациентам. В любом случае неудивительно, что пациенты уходили от Фрейда. Киоффи, Эстерсон и Шацман утверждают, что в некоторых случаях Фрейд сознавал ложность историй о совращении, и ему пришлось объяснять, почему такое возможно, чтобы не подвергнуть сомнению статус психоанализа как научной теории. Они утверждают, что именно для этого он изобрел эдипов комплекс и детскую сексуальность. В новой формулировке допускалось, что истории с совращением, касающиеся внешней жизни пациентов в детском возрасте, могут быть ложными, но они удивительно много говорили о внутренней жизни детей, демонстрируя бессознательные эдиповы фантазии, направленные на мать или отца. Психоанализ стал доктриной, имеющей дело только с внутренней жизнью людей, а психоаналитический метод, как говорилось, раскрывает внутреннюю жизнь вплоть до самых первых дней детства. Но, сделав такой шаг, позднее Фрейд был вынужден пересмотреть или похоронить все то, во что он верил во времена эпизода с совращением. В более поздних работах он рисовал себя наивным, недирективным терапевтом, "настоятельно удерживающим свой критический дар в состоянии неопределенности", хотя раньше он гордился тем, как "направленно отыскивает совращение". Он говорил, что его ошеломило, когда пациентки одна за другой рассказывали о совращении своими отцами, тогда как в статье 1896 г. совратителями были взрослые незнакомцы, старшие мальчики, занимающиеся сексом со своими младшими сестрами, или взрослые, на чьем попечении находились дети, — но никогда отцы. Позднее он даже отрекся от проклятий, которые направлял своему собственному отцу».

Процитированное заключение, основывающееся на результатах исследования нескольких современных фрейдоведов, является своеобразным приговором психоанализу. Не доверять Лихи нет никаких оснований, поскольку каждый может убедиться в справедливости главных его выводов, если внимательно прочтет, например, «Историю болезни Доры». Однако, уважаемый Удод, одна ли сексуальность была виной в победном шествии психоанализа по миру? Ведь после разрыва с Вильгельмом Флиссом начинается совершенно новый этап развития психоанализа как жесткой организации и массового общественного движения.