О. Е. Акимов

Наука как форма социальной игры

( Размышления над книгой Йохана Хёйзинга «Homo Ludens» )

Игроки на поле науки. Художник Грэндвилл (1842)

В книге «Homo Ludens» Йохана Хёйзинга трактует множество культурных феноменов, имеющих социально-практический аспект, как игровые. К ним относятся религиозная, политическая, экономическая, военная, этическая, правовая, эстетическая деятельность. Таким образом, по сути дела автор проецирует общественное поведение огромных и разнообразных групп населения на игровую ситуацию.

Под игрой он понимает некую гласную или негласную договоренность в отношении поведения всех участников игры. Игровые правила, помимо всего прочего, явно или неявно ограничены территорий (клуб, биржа, контора, рынок и т.д.) и временем проведения. Хёйзинга разъясняет, например поведение судей, когда они надевают на себя парики и мантии. Последнее он сравнивает с масками, которые надевали на себя участники первобытных ритуальных танцев.

Постовой милиционер, военный, врач, облаченные в свои униформы, ведут себя совершенно иначе, чем если бы на них была пижама и домашние тапочки. Пусть какой-нибудь профессор постоянно ходит в свитере и джинсах; однако, появившись в определенное время на игровом поле, т.е. в аудитории перед студентами, он преображается и начинает играть отведенную ему в обществе роль. Увидев хорошенькую женщину, некоторые мужчины «распускают павлиний хвост» — это тоже элемент игры.

Ловелас, профессор, адвокат, сыщик, пожарный, бизнесмен играют, состязаются, борются, хотят получить некий выигрыш, который, однако, редко выражается в денежном эквиваленте. Человек просто получает удовлетворение от участия в игре и этого ему достаточно; выигрыш для него не главное. Знайте, если вы стали свидетелем хвастовства или лести, значит, вы присутствовали при игре; даже обыкновенная беседа двух-трех человек превращается в спортивное состязание. Когда группа мальчишек соревнуется, кто из них быстрей и ловчей заберется на вершину горы, то здесь игровые моменты отслеживаются очень хорошо, но они присутствуют и тогда, когда группа кандидатов борется за пост президента страны.

Танец первобытных охотников, церковная литургия, церемония встречи лидеров двух стран, боевые действия воюющих сторон и пр., оказывается мало чем отличается от игры двух катят или брачного танца тетеревов. Игровые элементы сидят очень глубоко в биологической природе любого живого существа, однако Хёйзинга не рассматривает игру с биологической точки зрения. Больше того, он считает ее сутью культуры: культура — это и есть игра, нечто нематериальное и небиологическое, что не требуется животным и людям для их непосредственного существования. Игра — необязательна и вместе с тем она сопровождает жизненно необходимые процессы, как то: добычу и принятие пищи, поиск полового партнера, любой труд и отдых, не говоря уже о развлечениях, которые только-то и могут выступать в виде той или иной игры.

Хёйзинга говорит, что игра переносит нас в иной мир, где мы забываемся и целиком отдаемся азартной страсти. Отвлекшись от игры, на минутку выйдя из нее, мы понимаем, что все наши действия несерьезны, понарошку, далеки от необходимости, хуже того, наши поступки нередко идут во вред здоровью, личным и семейным отношениям, материальному положению и социальному статусу; и все же мы вновь и вновь окунаемся в фантастический мир игры, он нас манит и целиком затягивает.

Автор дает следующее определение этому феномену: «... Игра есть добровольное поведение или занятие, которое происходит внутри некоторых установленных границ места и времени согласно добровольно взятым на себя, но безусловно обязательным правилам, с целью, заключающейся в нем самом; сопровождаемое чувствами напряжения и радости, а также ощущением "инобытия" в сравнении с обыденной жизнью"» (с. 45). Таким образом, весь универсум, в котором мы существуем, он разделил на бытие и инобытие.

Деятельность, связанная, например, с борьбой за права и свободы, говорит Хёйзинга, трудно квалифицировать как игровую. Всякое поведение, имеющее ярко выраженную нравственную ценность, по его мнению, уже не попадает под определение игры, что представляется мне определенно ханжеской позицией. Важным для меня является следующий его тезис: «... Современная наука, коль скоро она придерживается строгих требований точности и любви к истине и поскольку, с другой стороны, нашим критерием остается понятие игры во всей его очевидности — относительно малодоступна для игрового подхода и обнаруживает явно меньше игровых черт, чем в ранние годы ее возникновения или в период ее оживления со времени Ренессанса вплоть до XVIII столетия» (с. 194).

Немного поразмышляем над этим выводом Хёйзинга. Почему, собственно, науку, а также борьбу за гражданские права и свободы нельзя причислить к игре с той легкостью, с какой была причислена к ней даже религиозная деятельность?

«Строгие требования точности и любовь к истине», как было сказано, нисколько не противоречат определению игры. Решение математической или физической задачи ничем принципиальным не отличается от решения шахматной задачи, задачи по выбору тактики ведения армейской операции или стратегии в экономической борьбе, линии поведения парламентской фракции и других явно игровых актов. Схватка с непознанной природой, с нерешенной проблемой, с чем-то для нас неведомым, что кидает нам вызов, предполагаются любой игровой ситуацией.

Несомненно, в поведении циклотимиков немного позерства, щегольства, притворства, — того, что зовется "наигранностью", но на жизнь некоторых деятелей науки шизотимического склада ума, в том числе, прославленных академиков и всемирно известных ученых, нельзя смотреть иначе, как на театральное представление. Политическая интрига или планирование торговой сделки порой предполагают скрытность намерений и поступков, тайну имен участников операции и т.д. Всеобщее признание, слава и почет не являются обязательными атрибутами игры, даже приз и вознаграждение часто обходят победителя; он остается довольным лишь тем, что участвовал в игре.

Тогда в чем состоит разница между игровой и неигровой ситуацией, к которой Хёйзинга отнес науку и борьбу за права и свободы? Чтобы понять разницу, нам необходимо препарировать сложное психологическое и социальное явление, названное игрой, и тут нам придется немного выйти за границы книги «Homo Ludens», с главной идеей которой — с проекцией любого культурного феномена на игру — можно полностью согласится.

Спринтер на старте или штангист на помосте всё равно что студент на экзамене или ученый на защите своей диссертации. Для посторонних они, возможно, и выглядят игроками, но их внутреннее состояние сравнимо с переживаниями человека, оказавшегося в горящей комнате или провалившегося под лед. Одно дело наблюдать со стороны, другое испытать всё напряжение на своей собственной шкуре.

Положение игрока и постороннего зрителя сильно различаются, поэтому один происходящее воспримет как игру, другому эта же самая ситуация покажется далеко не игровой. Поэтому серьезные занятия наукой, искусством, бизнесом, политикой, как и борьба за свои права и свободы или поиск научной истины, о которых говорил Хёйзинга, с точки зрения участника процесса, уже не попадают под понятие игры.

Наблюдая со стороны за группой молящихся, принадлежащих православной, исламской или иудейской конфессии, посторонний зритель может квалифицировать как игровые. Особенно просто это будет сделать тому, кто сам является, скажем, буддистом или вообще неверующим человеком. Для аборигенов Южной Африки ритуалы католиков или литургия православных покажутся смешными или, по крайней мере, бессмысленными, «избыточными», сопоставимыми с танцем пчелы у входа в улей. То же самое рыбак, три раза плюющий на червяка, свято верит, что это его действие поможет ему поймать рыбу, хотя это, конечно, суеверный предрассудок. Всякое действие для человека превращается в игру, если он выходите из игры и становится посторонним наблюдателем. Любой вид культурной деятельности можно обратить в игру, ритуал, нечто формальное и несерьезное, стоит нам позвать зрителей.

Таким образом, назвать ли поведение человека игровыми или нет, зависит как от участника (насколько он глубоко поглощен игровой ситуацией), так и от вашего отношения к нему (насколько вы, как зритель, захвачены действием игрока). Сидя перед экраном телевизора, мы ведь тоже забываем, что разворачивающиеся перед нашим взором действия кинофильма выдуманы сценаристом, выстрелы из пистолетов ненастоящие, а борода у главного героя приклеена. Об этом знает режиссер, который подбирал актеров и руководил строительством декораций, но даже для него его работа не была игрой. Картежник, ставящий на кон последние деньги, в действительности не чувствует себя игроком. Его сильные переживания сродни переживаниям заблудившего путника, который решается идти строго на запад, хотя объективно восточное направление ничуть не хуже. Этот выбор он мог совершить, бросая монету, и тогда его действия с большей легкостью можно назвать игрой. Но это поверхностное суждение, такая видимость создается для праздного зрителя. Для измученного путника бросание жребия является столь же необходимым актом, перед принятием решения, как и следующее за ним действие по выполнению решения. Коллективные действия спортивной команды, группы танцоров или парламентской фракции тоже не будут игровыми, если все участники одинаково глубоко вовлечены в спортивный, танцевальный или политический процесс. Назвать все их действия игрой может только тот, кто не участвует в игре, в частности, тот, кто на какое-то время вышел из игры; тогда он, превратившись в стороннего наблюдателя, может судить о действиях своей команды и даже о своих собственных поступках, как беспристрастный зритель.

Хёйзинга называет еще одну ситуацию, когда человек, не принадлежащий ни к игрокам, ни к зрителям, расценивает ситуацию, в которой он находится, как чисто игровую. Этот человек — шулер, т.е. сознательный нарушитель игровых правил. Хёйзинга напоминает «сказку о зайце и еже, который с помощью обмана выигрывает состязание в беге». В этом случае «особая хитрость ... превращается в предмет состязания и фигуру игры. Плутующий игрок ... делает вид, что следует правилам, и играет вместе со всеми, покамест не оказывается пойманным за руку» (с. 65).

В этой ситуации, как мне кажется, и скрыта сущность игры. Действительно, любой увлеченный участник игры и сопереживающий ему болельщик легко забывают и абсолютно не воспринимают все происходящие у них на глазах, как игровые события. Они видят только игровое поле, забывают о времени и не воспринимает правила игры, как какие-то ограничения. Накал спортивной борьбы может быть настолько сильным, что зрители и две противоборствующие стороны образуют одно неразрывное целое.

Но вот на сцену заступает шулер, обманщик, нарушитель установленных правил. Он прекрасно видит зрителей, всех игроков, чувствует границы игрового поля, помнит о начале и конце игры, великолепно знает игровые правила, внимательно следит за действиями судьи, но всё это только для того, чтобы в тайне от игроков, зрителей и судей нарушить цельную ткань игры.

Такая нечестная игра для него является истинной игрой. В игре по правилам он даже не будет участвовать. В оценке этого случая публика разделится на две части в соответствии с числом циклотимиков и шизотимиков. У циклотимиков ловкий плутишка вызовет антипатию, но многим шизотимикам такая игра доставит максимальное удовольствие. Обман, хитрость, жульничество они причисляют к достоинствам игрока и называют героем того, кто добивается победы любыми средствами.

Ложь и мошенничество проистекают от неуважения партнера, судьи и презрения к установленным нормам ведения игры. Именно такое поведение игрока-шулера вызовет у шизотимической личности восхищение. Он любит успешных — неважно, каким путем успех был завоеван. Если речь идет о научной деятельности, то шизотимическая личность может еще честно творить, как всякий увлеченный человек, но его формально-феноменологическая и релятивистская эпистемология выдает его. Но когда шизотимик выходит из творческого процесса, здесь срабатывает обычный психологический механизм: он делает то, что больше всего свойственно его натуре. Вот тогда и начинается шулерская игра: шулер-ученый всячески обманывает научное сообщество, спекулирует своими дутыми успехами, крадет чужие результаты исследований, занимается фальсификацией и подлогом данных. Как мы убедимся в другом месте, релятивисты выступают в роли мошенников на игровом поле реальной науки.

Книга «Homo Ludens» полезна еще и в том отношении, что она показывает сложность и неоднозначность процедуры проецирования социальной деятельности на психологический феномен, который называется игрой. Установив взаимно однозначное соответствие между культурными и игровыми состояниями, Хёйзинга, видимо, вызвал неудовольствие многих критиков. Критики отыщут множество примеров, когда его проекция окажется неверной. И, тем не менее, главная мысль его книга представляется мне верной. Тысяча неблагоприятных примеров не может перечеркнуть десять подтверждающих ее. В данном случае речь должна идти не об истинности или ложности теории, а о границах ее применимости. Несомненно, что игровая интерпретация вносит в рассматриваемое культурное событие новое содержание, помогающее его осмыслить.

Жизнь и творчество Фрейда и Эйнштейна невозможно осмыслить без ясного представления о науке как феномене игры. Главное, что необходимо сделать, это отчетливо выделить игру из всех других напряженных, радостных и творческих действий, которыми Хёйзинга характеризует это понятие. Он приводит несколько определений игры, но мне представляется наиболее удачным то, которое дается через определение избыточности действия по сравнению с требуемым. Действительно, разве игра не прекращается там, где наши действия становятся жизненной потребностью? В нечестной игре, которую ведут шизотимики, избыточность как раз и означает выход за пределы установленных правил. Право на обман — это та привилегия, которую собственноручно дарует себе мошенник.

Где обман, там подлость и предательство, т.е. та игровая избыточность, которая отвращает циклотимика и прельщает шизотимика. Мне кажется, что не сами игровые правила, не игровое поле и не время проведения игры, а именно эта избыточность, которая принимает разнообразные формы, в том числе, самые отвратительные, определяет игру как игру в ее негативном понимании. Тот, кто увидел в действии других избыточность, скажет, что они играют. Но сами участники, разумеется, так не считают, поскольку для них избыточность является насущной потребностью. Ритуальное жертвоприношение, крещение младенца или вступление в партию может стать игровым актом, если непосредственный участник всех этих действий не проникся чувством сопричастности, внутренним трепетом и остался равнодушным к совершенному им же самим поступку. Тогда для него, как для шулера, все перечисленные процедуры становятся ненужными, лживыми или, если сказать в нейтральном модусе, избыточными.