Конец науки

Акимов О.Е.

1. Похвальное слово книге Джона Хоргана

Название «Конец науки» носит нашумевшая и даже в чем-то скандальная книга Джона Хоргана, вышедшая в 1996 г. в США, а в 2001 г. и у нас в стране в переводе М.В. Жуковой [1]. Сначала скажем несколько слов об авторе.

Джон Хорган

Джон Хорган (John Horgan)

На персональном вебсайте Джона Хоргана можно прочитать, что в 1982 году он закончил Колумбийскую школу журналистики, с 1983 по 1986 год работал общим редактором IEEE Spectrum (журнал Института электротехники и электронной техники). В период 1986 — 1997 годы — ведущий журналист-обозреватель одного из самых престижных научных журналов мира — Scientific American. После опубликования «Конеца науки» ему пришлось покинуть редакцию журнала. С этого момента и по настоящее время Хорган пишет для многих известных изданий Америки и Европы: The New York Times, Time, Newsweek, The Washington Post, The Los Angeles Times, The New Republic, Slate, Discover, The London Times, The Times Literary Supplement, New Scientist и т.д. Сегодня его выступления можно часто увидеть по телевидению, он дебатирует с видными учеными, дает интервью и ведет непрерывный диалог в блогах Center for Science Writings и Bloggingheads.tv. Помимо «Конца науки» (1996) он написал еще несколько книг; наиболее известные — «Неоткрытый разум» (1999) и «Рациональный мистицизм» (2003).

Джон Хорган Джон Хорган Джон Хорган

После беседы с преподобным отцом Франком Гиром (Frank Geer), отредактированной и опубликованной Робертом Хатчинсоном (Robert Hutchinson) в виде книги под названием «Где был Бог 11 сентября?» (2002) Джон Хорган всерьёз и надолго заинтересовался темой агрессии, пацифизма и широко распространенной веры в то, будто война является неизбежным злом в человеческом обществе. Он осудил развязанную Бушем войну в Ираке и не принял американскую политику превентивной войны. Журналист считает, что ее нельзя оправдать непосредственной реакцией на террористическую атаку 11 сентября 2001 года. Где был Бог 11 сентября Очевидно, проблема лежит гораздо глубже и заключена не в «войне культур», а в «культуре войны». Многое здесь объясняется афоризмом Питера Устинова: «Терроризм — война бедных, а война — терроризм богатых».

В данное время Джон Хорган возглавляет Центр научной литературы при Технологическом институте Стивенса (Center for Science Writings at the Stevens Institute of Technology). Впрочем, как мы узнаем из материалов его вебсайта, считаясь журналистом мирового уровня, он пишет не только о науке, но также и по любым другим актуальным вопросам, волнующим общество. И последний штрих: вместе с супругой Сузи Гильберт и двумя детьми Джон Хорган проживает в Нью-Йорке.
 
 

Анализ книги, сделанный Георгием Малинецким

Книга Хоргана наделала много шума на Западе в научном и околонаучном мире, но не в России. Две статьи — Георгия Малинецкого[4] и Олега Крылова [5], которые я ниже прокомментирую, — у нас погоды не сделали. Причина этой разницы лежит на поверхности: при общем спаде интереса к науке в России он намного заметнее, чем на Западе. Количественной мерой этого интереса может служить объем инвестиций в науку. В нашей стране он на порядок меньше, чем в США и Европе. Но сейчас нас будет интересовать не разница финансирования по отдельным странам и отраслям, а общая тенденция и ее объяснение. Анализ начну со статьи Георгия Малинецкого «Начало конца или конец начала?» Автор ее «кратко, но вместе с тем ясно и популярно» рассказал о том, как Джон Хорган «решил написать спорную и субъективную книгу, отказавшись от претензий на журналистскую беспристрастность» [4].

Итак, по Малинецкому получается, что научный обозреватель «Scientific American» запланировал написать скандальное сочинение заведомо необъективного характера. «Чтобы обосновать свою точку зрения и заручиться авторитетной поддержкой, — пишет Малинецкий, — автор побеседовал со многими известными учеными...» [4]. И снова неточность: у читателя этого пассажа может сложиться впечатление, будто для обоснования своей скептической позиции, которая возникла вне всякой связи с предшествующей десятилетней работой обозревателя «Scientific American», Хорган побеседовал со знаменитостями. Что это за критическая точка зрения на науку, Малинецкий поясняет так: «Личный взгляд Хоргана сводится к следующему: "Если ты веришь в науку, то должен признать возможность — даже вероятность — того, что эпоха великих научных открытий закончилась… Дальнейшие исследования не дадут великих открытий или революций, а только малую незначительную отдачу"» [4].

Здесь непременно нужно добавить, что Хорган в своей книге лишь запечатлел те общие тенденции, характерные для современной науки в целом. Задуматься о конце науки его во многом заставили разношерстные изобретатели «Теории Всего», после создания которой на долю ученых, как они надеются, останутся малозначащие исследования технического плана по согласованию глобальных теоретических формул «чистой науки» с текущими потребностями повседневной жизни.

Если быть точным, то о «конце науки» автор впервые задумался летом 1989 года, когда прочитал хвалебный отзыв в «New York Times, book review» на книгу Роджера Пенроуза «Новый разум короля», претендующую на открытие «Великой Тайны», лежащей где-то между квантовой механикой и теорией относительности. Так что броский заголовок в «New York Times» от 30 июня 1996 года — «Великие дни научных открытий остались позади; сегодня науке уже известно практически все из того, что мы сможем когда-либо узнать» — лег на вполне унавоженную почву. И в нобелевской лекции по физике за 1996 год Дэвид Ли неспроста осудил «авторов апокалиптических прогнозов» относительно судьбы науки, среди которых предсказание Хоргана не было самым мрачным. Заслуга журналиста «Scientific American» заключается главным образом в том, что он нашел и вовремя произнес два емких слова, передающих до боли знакомый смысл. С этим не может, кажется, поспорить и Малинецкий, иначе бы он не написал: «Автору особенно близки исследователи, разделяющие его пессимизм».

Отчасти вера в конец науки у Хоргана возникла от переоценки научных открытий, сделанных на рубеже XIX — XX вв., после которых наука фактически перестала развиваться. В статье «Еще раз о конце науки», написанной в 2004 году, он представляет свою позицию так: «...Допустите на мгновение, что я прав — что ученым никогда больше не суждено сделать открытий, сравнимых по значимости с теорией эволюции, общей теорией относительности, квантовой механикой, теорией большого взрыва. Физики никогда не сформулируют обобщенные положения теории, приоткрывающей завесу над "божественным разумом", о котором говорил Стивен Хокинг. Представьте, что ни одна из долгосрочных целей прикладной науки — бессмертие, перемещение в космическом пространстве со скоростью, превышающей скорость света, а также создание сверхинтеллектуальных машин — так никогда и не будет достигнута.

Однако у меня нет сомнений в том, что исследователям удастся найти эффективные лекарства от рака, шизофрении, СПИДа и других болезней, доступные источники энергии (отличные от ядерного синтеза) и более удобные методы контрацепции. В царстве фундаментальной науки ученые несомненно смогут понять процессы образования Галактики, зарождения жизни на Земле, стремительного по историческим масштабам появления homo sapiens, обработки информации нейронами, а также превращения оплодотворенного яйца в муху-дрозофилу или в конгрессмена.

Но я предвижу и широкое признание ограниченных возможностей науки, особенно в областях, связанных с мышлением, где стремление к самопознанию приводит к возникновению псевдонаучных культов типа марксизма, социального дарвинизма, евгеники и психоанализа. Самые опасные угрозы над наукой нависают тогда, когда люди пытаются разобраться в своей природе, понять, что они собой представляют, какими могут стать, и к чему следует стремиться.

Моя цель состоит в воспитании "обнадеживающего скептицизма". Чрезмерный скептицизм порождает радикальный постмодернизм, который отрицает возможность познания любых истин. Недостаточное количество скептицизма делает нас легкой добычей для распространителей псевдонаучных средств от всех болезней. И только правильно подобранная доля скепсиса, в правильной пропорции смешанная с надеждой, способна защитить от пагубных последствий желания поскорее получить ответы на возникающие вопросы и вместе с тем оставить нас открытыми для восприятия подлинной истины, когда ее все-таки удается обнаружить» [6].

Как видим, Хорган исповедует умеренный скептицизм, основная часть которого приходится на неверии в современную физику, о чем не раз говорилось и что, конечно же, справедливо. Отсюда проистекает и завышенная оценка автора последних «достижений» в этой сфере (имеется в виду квантовая механика и теория относительности), которые на самом деле являются чем-то абсолютно противоположным, т.е. полной компрометацией науки. Но давайте посмотрим, что еще не понравилось Малинецкому в книге Хоргана. С этой цель приведу следующий абзац полностью:

«Не буду говорить об очевидных противоречиях. С одной стороны, "На сегодняшний день самым большим барьером для будущего прогресса чистой науки является ее прошлый успех". С другой — наука не оправдала возлагавшихся надежд и поэтому получает все меньшее финансирование и все меньше привлекает молодежь. Хорошо ли идут дела, плохо ли, вывод один — конец близок» [4].

И в чём здесь «очевидное противоречие»? Раньше наука развивалась успешно, нынче успехов не видно — значит, свернуто ее финансирование и низок интерес к ней со стороны молодежи. Пока всё логично. Для сочинителей супертеорий конец науки это хорошо, так как они достигают этим заветную цель в бесконечном поиске своего «философского камня»; для исследователей, работающих в узких областях, это не хорошо и не плохо, поскольку они не верят в универсальную теорию. Откуда взялось последнее предложение в процитированном абзаце — для меня загадка. Мне представляется, что Малинецкий не совсем понимает проблему, которая обозначается сегодня словосочетанием «конец науки». Чтобы проиллюстрировать, как он думает, процитирую из его статьи следующий абзац:

«Книга интересная и, безусловно, заслуживает внимания. Хотя мне, воспитанному на блестящих образцах отечественной научно-популярной литературы, в ней многое режет глаз. В одном месте автор признается, что "соврал", в другом, что "поддакивал", в третьем, что "уводил от темы". А когда аргументов не хватает, в ход идут "многозначительные" детали — "измятые джинсы", "лицо кирпичного цвета", "раздраженный голос"… Их обладатели, конечно, не могут высказывать мыслей, заслуживающих доверия…» [4].

Как раз здесь мы имеем некоторое противоречие: вместо того, чтобы раскрыть, чем интересна книга и почему она заслуживает внимание читателей, Малинецкий приводит обойму раздражающих его слов. В результате читатель остается в недоумении относительно сложных чувств, пережитых автором.

В действительности Хорган оказался в щекотливом положении. На одной чаше весов — репутация обозревателя известного в мире журнала «Scientific American», у которого имеется многолетняя традиция благостной подачи материала. На другой чаше — честность журналиста перед самим собой. Его симпатия находится явно не на стороне Пенроуза, Хокинга и прочих беллетристов от науки. В результате — обман общественности и угрызение совести. Но, в конце концов, «вранье» и «поддакивание» американскому журналисту надоело, в середине 1990-х годов у него наступает перелом, он признается в своем лицемерии и начинает писать критические статьи и книги. Всего этого Малинецкий, похоже, не уловил.

Далее российский журналист пишет о чём угодно только не о книге Хоргана. О ней он вспоминает в середине своей статьи, причем вскользь: «Вернемся к тезису Хоргана об "иронической науке", как о деятельности, которая сродни "науке о мнениях", и тому пределу, к которому неизбежно придет вся наука. "Ироническая наука", по мнению журналиста, не имеет эмпирического обоснования, не приближает нас к истине и не приносит обществу какой-либо пользы. На мой взгляд, в последние десятилетия имеет место тенденция к развитию "понимающей науки". Для многих привычных законов, теорий, явлений есть другой, более глубокий уровень понимания. И он не только доступен нам, но и исключительно полезен. Поясню свою мысль примером...» [4].

Этот и последующие примеры к книге Хоргана никакого касательства не имеют. Малинецкий пишет о «другой реальности, к которой наша цивилизация, видимо, пока совсем не готова», о «новом мире», который приведет к «радикальному изменению мировоззрения». Таким образом, наш рецензент стал фантазировать в духе изобретателей всё тех же романтических супертеорий. Закончил он свою «ясно и популярно» написанную статью экзальтированным полубредом, цитирую: «И поэтому в нынешние времена научному сообществу придется заниматься не только тем многим, "что интересно", но и тем немногим, что очень нужно, и пытаться понять, что это немногое собой представляет. Естественно, и ученые, и популяризаторы толкуют про стремление к Истине, про получение Ответов как цели существования. Но это цель их существования. Для рода человеческого это только средство. И уж поскольку речь зашла о пределах и "последних вопросах", нужно отдать себе в этом отчет» [4].

Мы все слишком далеки от «Истины» и «Ответов» на схоластические «последние вопросы». Сам же Малинецкий находится вне всякой рациональной науки, даже самой утопической. Его образ мыслей сравним с грёзами какой-нибудь средневековой монашки, запертой в тесной келье и мечтающей убежать в райские кущи Эдемовского сада. Между тем автор рассматриваемой статьи олицетворяет целый класс российских поп-журналистов. По имеющемуся у них таланту им больше подошла бы художественная проза, связанная, например, с описанием экзотического искусства индийского танца. Там допустимо символьное приукрашивание реальности; для обзора серьезной науки, особенно, физики им не хватает строгости ума.


 
 

Суть критической позиции американского журналиста в изложении Олега Крылова

При анализе книги Хоргана Малинецкий опирался на статью Крылова «Будет ли конец науки?» Сразу видно, что автор названной статьи работает в сфере реальной науки. (На период написания текста, 1999 год, Олег Валентинович Крылов — доктор химических наук, профессор, главный научный сотрудник лаборатории гетерогенных комплексных катализаторов Института химической физики имени Н.Н. Семенова РАН.) Большая часть его статьи представляет собой «реферат» книги Хоргана «с некоторыми комментариями автора статьи».

Пара заключительных предложений в статье Крылова мне сильно не понравилась. Он уповает на то, «что кончится безумная погоня за деньгами, присущая либерально-капиталистическому обществу и молодежь вернется к такому интересному и увлекательному роду деятельности как наука. Задача ученых — привлечь молодежь пропагандой достижений науки и, особенно, преимуществ науки как рода занятия» [5].

Связь между наукой и «безумной погоней за деньгами» всё-таки достаточно опосредованная, а «либерально-капиталистическое общество», надо думать, единственно возможная формация. При уродливом коммунистическом строе, который был реализован в Советском Союзе, научные дела шли намного хуже, чем на Западе, исключая космонавтику и некоторые другие сферы. Я также не считаю, что «пропагандой достижений науки» можно заметно переломить ситуацию. Кроме того, не дело профессионального ученого заниматься такой деятельностью, а горе-популяризаторы вроде Малинецкого несут больше вреда, чем пользы.

Несмотря на эти критические замечания, статья-реферат Крылова содержит немало полезной информации. Ее позитивное значение состоит главным образом в том, что она вполне адекватно рассказывает о содержании книги Хоргана. «В отличие от религии, — пишет Крылов вслед за американским журналистом, — в науке никакие положения не принимаются на веру, а должны быть подкреплены экспериментальными доказательствами. ...Когда точно была создана Вселенная? Существует одна или множество Вселенных? Можно ли узнать, что находится за пределами видимой Вселенной? Могут ли кварки и электроны состоять из всё более малых частиц их вплоть до бесконечного деления? Как точно началась жизнь на Земле? Насколько беспредельна жизнь и последующая история? Ответы на подобные вопросы можно найти в статьях, они любопытны, но не могут быть экспериментально проверены. Хорган называет такие спекулятивные построения "иронической наукой"» [5].

Именно отсутствие экспериментальной проверки превращает науку в религию. В этой связи хочу привести реплику Хоргана, отпущенную им на сайте Long Bets, где 12-ю позицию заняло следующее предложение: «К 2020 году никто не получит Нобелевскую премию за работу над теорией суперструн, мембранной теорией или любой другой объединительной теорией, описывающей все силы природы». При голосовании в Интернете за данное предложение было подано 55% голосов, против — 45%. Скептическую точку, выраженную в этом предложение, обосновал Джон Хорган. В 2002 году он написал:

«С чисто интеллектуальной позиции объединительная физическая теория была бы самым большим достижением. Она была бы вершиной в вечном человеческом поиске истины, начиная с момента, когда наш предок впервые задался вопросом "почему? " Она привела бы нас к основным законам, управляющим всей вселенной — от самых минимальных ее масштабов до самых максимальных. Она указала бы нам, как возникла вселенная и почему она приняла ту форму, которая позволила нам существовать. Она могла бы даже предсказать нашу окончательную космическую судьбу. По крайней мере, она была бы той теорией, с которой искатели объединительной теории связывают свои надежды и в которую я тоже имел обыкновение верить.

В 1990-х годах я стал подозревать, что искания объединительной теории напоминает скорее религиозный поиск, чем научный. Физики хотят показать, что все вещи возникли из одной вещи — неважно, как ее назвать: сила, материя, мембрана, вибрирующая в одиннадцати измерениях, или нечто иное, что определяется совершенной математической симметрией. Однако в поиске этой изначальной симметрии физики загнали себя в глухой тупик, постулируя для частиц, энергий и числа измерений такие состояния, существование которых никогда нельзя будет экспериментально проверить.

Суперколлайдер на сверхпроводниках, чудовищный ускоритель частиц, строительство которого в 1993 году отменил Конгресс, должен был иметь длину окружности в 54 мили. Для получения доступа к бесконечно малым масштабам, где, как думают, извиваются суперструны, потребовался бы ускоритель, окружность которого равнялась бы 1000 световым годам. (Пробег вокруг полной солнечной системы — это лишь один световой день.)

Именно эта проблема вселяет в меня веру, что я выиграю это пари. Нобелевский комитет всегда был сторонником экспериментального доказательства. Мечта об объединенной теории, которую некоторые евангелисты называют "теорией всего", никогда не будет полностью доказанной. Я предсказываю, что за следующие двадцать лет уменьшится число высокообразованных молодых физиков, интересующихся вопросами, практически не имеющими эмпирическую проверку.

Большинство физиков признает, что природа разделяет нашу страсть к объединению всего и вся. Физики уже создали теории, которые работают необычно хорошо в определенных областях — механика Ньютона, квантовая механика, общая теория относительности, нелинейная динамика — и нет никакой причины, почему должна существовать единая теория, которая бы объяснила все силы природы. Поиски объединительной теории выглядят не как поиски теории в отдельной науке, но как своего рода математическое богословие.

Между прочим, я был бы рад проиграть это пари».

Эта точка зрения не нова, с ней знаком и Крылов, который еще в 1999 году написал: «Таким образом, подтверждение теорий суперсимметрии и суперструн требует экспериментов в области таких энергий и таких расстояний, которые недостижимы в обозримом будущем. Для проверки этих теорий нужны ускорители диаметром больше Солнечной системы. Но это означает, что реальное знание кончается и мы вынуждены принимать выводы теории на веру, что более свойственно религии» [5].

Аргументы против предложения № 12 высказал Мичио Кэку. Он опровергал доводы Хоргана тоже достаточно известной риторикой: «Часто забывают, что физика создавалась главным образом через косвенные доказательства. Так, например, мы знаем, что в состав Солнца входит водород, хотя сами никогда не посещали Солнце. Мы знаем, что черные дыры существуют в том месте, откуда мы их не можем видеть в силу определения. Мы знаем, что около 15 миллиардов лет назад имел место Большой взрыв, хотя никаких свидетелей на тот момент не существовало. Мы знаем об этих вещах, поскольку располагаем косвенным свидетельством или "эхо" наподобие солнечного света и характерной радиации из черной дыры и возникновения мироздания. Аналогично, вы не должны строить атом, сногсшибательных размеров галактику, чтобы доказать теорию струн или М-теорию» и т.д.

Этого фрагмента достаточно, чтобы понять аргументацию Мичио Кэку. Однако непредвзято мыслящему читателю ясно, что «косвенная» теория Коперника или атомарная «гипотеза» всё-таки имеют надежную эмпирическую базу. Формалистские же теории, начиная с теории относительности и квантовой механики, использовали эксперименты самым спекулятивным образом. Подобно тому, как религиозные люди в каждом природном явлении и общественном событии видят перст Божий, так и современные фантазеры-физики любое новое открытие записывают в свой актив.

Считается, например, что частная и общая теории относительности подтверждаются опытом Майкельсона – Морли и отклонением луча света вблизи солнечного диска. Им невдомек, что указанные явления при более тщательном рассмотрении могут быть объяснены в рамках классической физики. Но их предвзятое и грубое мышление не способно это проследить, представить и усвоить. Им легче следовать романтическому поветрию, которое как чумная эпидемия распространилось по миру в начале ХХ века. Разумеется, ни Хорган, ни тем более Крылов ничего не знают об этой беде. Они заметили метастазы на теле науки на последней стадии заболевания, когда та совсем потеряла вкус к реальной жизни. Для них Эйнштейн и Бор — большие ученые, хотя на самом деле именно эти двое заразили науку смертельным вирусом схоластики, не имеющей никакого опытного подтверждения.

Крылов, в отличие от Малинецкого, прекрасно знает, что «конец науки» заметил не только Хорган, но и другие наблюдатели. Он пишет: «В 1989 году в Миннесоте на конференции о конце науки выступил с докладом биолог Г. Стент, автор книги "Конец прогресса". По его мнению, наука и технология, а также искусство имеют начало и конец своего развития. Чем быстрее движется прогресс, тем ближе он к концу. Может быть, это случится при нашей жизни, может быть, через одно-два поколения.

Стент предсказывал еще в 1969 году потерю интереса последующего поколения к науке. На смену ей придет погоня за удовольствиями (наркотики, компьютерные игры), произойдет переход к обществу, которое Стент называет "Новой Полинезией". Для отдельных лиц таким удовольствием может быть и поиск истины, т.е. наука, но скорее всего это будет не экспериментальная, а "ироническая", спекулятивная наука. [Согласно же Хоргана], ученые, практикующие ироническую науку, делятся на два типа: те, кто верит, что они открывают объективную истину, и те, кто понимает, что они ближе к искусству или литературной критике, чем к науке. Среди ученых есть и те, и другие. Подобно тому, как до сих пор продолжаются споры, что имел в виду Гамлет в своем знаменитом монологе, по ряду научных проблем можно дискутировать без конца, не надеясь их решить» [5].

Наряду с книгой Стента «Конец прогресса» назывались также книги Вайнберга «Мечты об окончательной теории» (1992) и Фейнмана «Характер физических законов» (1967), имеющие сходную проблематику.

После небольшого экскурса в историю науки статья Крылова была разбита примерно на те же подразделы, что и книга Хоргана. В подразделе «Конец физики» автор спешит заверить российского читателя, что не только западные физики предсказали «конец науки», но и отечественные. «Конечной целью теоретической физики является, — напоминает профессор химии, — построение "великого объединения", "единой теории поля", описывающей четыре основных вида взаимодействий — электромагнитное, сильное, слабое и гравитационное и все виды элементарных частиц — на основе небольшого числа универсальных принципов. Когда единая теория будет построена, можно будет говорить о конце физики. Такую мысль, в частности, высказывал крупный физик-теоретик, работавший в Институте химической физики, А.С. Компанеец. Он, например, дал утвердительный ответ на вопрос, можно ли знать все о каком-либо классе сил» [5].

В июне 2007 года я прослушал «просветительскую» лекцию, организованную на деньги фонда Дмитрия Зимина «Династия», на тему «Рождение Вселенной», которую прочитал американский профессор Андрей Линде. Космолог этот родом из России, преподает в Стэндфордском университете, а прочел он свою лекцию в Москве не где-нибудь в церкви, а в первом академическом заведении страны, занимающимся проблемами физики и астрофизики, т.е. в ФИАНе. Линде рассказал о своей инфляционной теории и, между прочим, сообщил слушателям, что наша вселенная содержит 1087 элементарных частиц и весит 1050 тонн. Как всё это рассчитывалось, он не объяснил, но сказал, что в центре подавляющего большинства галактик имеется черная дыра, т.е. отверстие в другую вселенную, где действуют другие физические законы.

В подразделе «Конец космологии» Крылов, вслед за Хорганом, тоже коснулся инфляционной теории Линде, «описывающей процесс, происходившие во Вселенной в течение от 10 –43 до 10 –33 секунд с момента ее образования из некоего предвещества. Размер Вселенной тогда был меньше размера протона, а гравитационные силы были не притягивающими, а отталкивательными. За это время Вселенная увеличила свой размер в (1010)5 — (1010)10 раз [странная форма представления чисел], после чего ее геометрия стала неотличимой от эвклидовой геометрии плоского мира. В результате квантовых флуктуаций Вселенная разбивается на ряд областей, доменов, каждый из которых образует свою вселенную со звездами и галактиками. Возможно, согласно Линде, эти вселенные имеют разные элементарные константы и разные свойства. Совокупность вселенных может находиться в некоем состоянии равновесия или быть стационарной, хотя наблюдателю с Земли кажется, что Вселенная расширяется.

Очевидно, что теория инфляции не может быть проверена экспериментально. Мы живем в одной Вселенной и никогда не узнаем, существуют ли другие. Сам Линде в разговоре признал, что, возможно, теория инфляции не имеет отношения к реальности и является простой игрой ума. Отсюда не следует ли, что существует предел рационального знания? Недаром в 1990-х гг. теория инфляции начала терять популярность» [5].

Фантазии Линде, как и супертеории других мечтателей, никакого отношения к науке, конечно, не имеют. Ответственный ученый не потратил бы и часа на разработку концепции, которая в принципе не проверяема. Именно невозможность экспериментального подтверждения говорит нам, что мы имеем дело с чем угодно только не с наукой. Непосредственное прослушивание доклада позволили мне сделать вывод об отсутствии у докладчика необходимых для всякого серьезного ученого интеллектуальных качеств.

Прежде всего, Линде не обладает критическими навыками. Рассказывая о путешествиях некоего абстрактного наблюдателя по многомерным пространствам бесконечного множества вселенных, он нисколько не заботится о доказательной стороне своего повествования. О каком эксперименте может идти в данном случае речь, когда рассказчик прямо у вас на глазах впадает в экстаз поэтического творчества? Я видел, как присутствующие на лекции молодые люди окунались в море его грёз и плыли за ним по течению. Большая часть аудитории была просто загипнотизирована чудесной сказкой. Но, повторяю, всё сказанное Линде не имеет ни малейшего касательства к проблемам физики космоса.

«Конец эволюционной биологии», «Конец нейрофизиологии» и прочие «концы» нас интересовать не будут. Отношение Крылова к «Концу науке» Хоргана в общем благожелательное. Он разделяет озабоченность автора проблемами науки и не считает, как Малинецкий, что мы идем семимильными шагами от победы к победе, отвоевывая у бесконечно разнообразной природы ее неиссякаемые богатства знаний. Например, про свою сферу интересов Крылов написал так: «Исследования в химии, безусловно, будут продолжаться. Будут синтезированы новые материалы, обладающие интересными для техники свойствами. Увлекательным направлением остается катализ. Несомненно, добьются создания высокоэффективных катализаторов, приближающихся по селективности к 100%. Но уже виден предел. Идти за пределы пространственного разрешения ниже 10 –8 см и временного разрешения ниже 10 –15 с — это значит идти за пределы химии» [5]. Таким образом, конец химии он предчувствует. Нельзя сказать, что данная позиция подтверждена непрошибаемой аргументацией, но логика автора вполне рациональна, в отличие от религиозно окрашенных проповедей Малинецкого.


 
 

Нужно различать народную науку и профессиональную

Конец науки «Конец науки» — все еще мировой бестселлер, написанный в характерной для научно-популярной журналистики сенсационной манере. Эта книга явилась своеобразной итоговой работой корреспондента, которому посчастливилось брать интервью у многочисленной когорты знаменитых ученых, успешно работавших на протяжении XX столетия. Перед нашим взором предстает галерея живописных портретов, куда входят такие корифеи современной науки как Поппер, Кун, Фейерабенд, Фейнман, Пенроуз, Хокинг, Гелл-Манн, Уилер, Бете, Бом, Полинг, Крик, Шеннон, Хомский, Фейгенбаум, Мак-Джинн, Хойл, Деннет, Уилсон, Фредкин, Минский, Шрамм, Эклз, Маргулис, Гирц, Докинс и многие другие, с которыми Хорган беседовал в начале 1990-х годов, а затем публиковал свои впечатления об этих людях и их воззрениях на мир в отдельных статьях журнала. В книге автор подводит черту своей работе в научно-популярном журнале и дает общую оценку современной науке, которую он называет «комической» или «иронической».

В этот термин помимо прямого смысла Хорган вкладывает еще и то весьма печальное содержание, «что она [наука] предлагает точки зрения, мнения, которые, в лучшем случае, являются интересными и не вызывают дальнейших комментариев» [1, c. 15], «она не сосредотачивается на истине. Она не может достичь эмпирически подтверждаемых сюрпризов, которые заставляют ученых существенно пересмотреть базовое описание реальности». Единственное, на что способна ироничная наука, пишет автор, так это слегка подогреть остывший интерес в обществе к фундаментальным исследованиям. «Я не хочу сказать, — пишет он, — что ироническая наука не имеет ценности. Совсем не так. В своем лучшем виде ироническая наука, как и великое искусство философии и, разумеется, литературная критика [до работы в «Сайентифик Америкен» Хорган трудился на поприще литературной критики], пробуждает в нас интерес; она держит нас в благоговении перед тайной Вселенной. Но она не может достигнуть своей цели — превзойти ту истину, которая у нас уже есть» [1, c. 16].

Грустное утверждение, но с ним нельзя не согласиться. Действительно, в ХХ столетии произошло нечто такое, после чего рациональная наука прекратила свое поступательное развитие, она перестала генерировать конструктивные идеи, захлебнувшись в потоке собственных фантазий. Правда, для многих участников научно-познавательного процесса нынешний кризис пока остается вне поля зрения, они находятся в счастливом неведении. Им кажется, что человечество стоит на пороге разгадки всех тайн Вселенной (или вселенных). Особых «успехов», говорят они, мы достигли в космогонии, но не только. Еще чуть-чуть и будет найдена Единая Теория Всего, объединяющая космический мир с миром элементарных частиц.

Увы, всё это не что иное, как иллюзия. Интенсивное развитие компьютерной техники и средств коммуникации определенным образом компенсирует застой в базовых отраслях знания и заслоняет от обывателя длительную стагнацию в сфере математики, физики и психологии. Трезвомыслящие обозреватели науки фиксируют утрату рецептов по добычи принципиально новых знаний, отсутствие исследовательского авангарда. Они видят, что общество живет, в основном, старым багажом.

Причины этого кризиса нужно искать, конечно, не в тех комичных теориях, которые цветут пышным цветом в наши дни, а в глобальных эпистемологических просчетах, возникших много раньше, на заре XX века. Мы должны самым внимательным образом присмотреться к аксиоматическому формализму Гильберта, теории относительности Эйнштейна, квантовой механике Бора, психоанализу Фрейда и задаться вопросом, почему после вызванных ими научных потрясений процесс накопления рациональных знаний прекратился. Конструктивно думающих исследователей с самого начала настораживал избыточный формализм и субъективная тональность новых теорий. Они не раз и не два высказывали сомнения в отношении способности аксиоматического формализма, тотального релятивизма и субъективного фрейдизма объяснять реально существующие факты.

Философы, владеющие якобы опережающей время методологией, тоже все проглядели. Больше того, они пытались найти какие-то даже оправдания тем противоречиям, которые лезли из всех щелей вновь созданных концепций. Попперовский критерий отбора продуктивных теорий самым очевидным образом не работал. То, что психоанализ не имеет ничего общего с рациональной наукой, этот «гностик» еще разглядел, но то, что релятивизм является таким же спекулятивным фантомом, он уже не смог разобраться. По существу, Поппер вращался в сфере спекулятивных идей, характерных для всего ХХ века. Его эпистемология, предлагавшая некие критерии истинности, опиралась на умозрительные принципы, природа которых далека от рационализма конкретных наук. Между тем, чтобы стать полезной, эпистемология должна опуститься с заоблачных высот абстрактной философии и углубиться в частные проблемы когнитивной психологии.

Не учитывалась и другая сторона дела. Поппер, Кун, Лакатос и другие эпистемологи практически проигнорировали социально-психологические механизмы распространения «умственных эпидемий», мотивированного давления средств массовой информации на выработку общественного мнения в отношении конкретных теорий и прямое манипулирование научными фактами. Невозможно отделить зерна от плевел без учета условий возникновения социального резонанса в околонаучной среде — будь то на почве теории множеств, теории относительности, психоанализа, затем, генетики и кибернетики, наконец, в наши дни синергетики, теории фракталов и так далее. Ведь те ученые, которые, скажем, в середине прошлого века выступали против генетики и кибернетики, часто имели в виду вовсе не рациональную начинку этих теорий, а то идеологическое сопровождение, спекулятивную пену, идущую с Запада мощным потоком. Многие «буржуазные» (марксистская архаика) популяризаторы преподносили указанные теории как панацею — универсальное средство решения самых разнородных проблем, возникших в разное время и по различному поводу.

Поппер и компания не понимали довольно простых вещей, а именно, учение, возникшее на пике массового помешательства, никогда не будет истинным, поскольку оно всегда приобретает свойства религии. Отцы-основатели массовых учений становятся культовыми фигурами. Так, день рождение Эйнштейна, 14 марта, в Израили празднуется как День Науки. Поэтому критика теории относительности в этой стране совершенно исключена. Аналогичные явления происходят и с другими кумирами человечества. Как можно критиковать известного всему миру человека, например, Ньютона или Планка, если его имя носят солидные научно-образовательные учреждения или дорогостоящий аппарат, отправленный в далекий космос (например, «Кассини»). Это невозможно или, во всяком случае, достаточно рискованно для репутации того, кто осмеливается критиковать. На защиту «светлой памяти» встанут сотни тысяч обывателей, частные и государственные организации, вплоть до правоохранительных органов. Они не станут вникать в аргументацию и с порога обвинят критика в клевете и святотатстве национальной гордости, мировой знаменитости или всеми почитаемого авторитета.

Как быть? Ведь критическому анализу нужно подвергать прежде всего столпов науки. Я придерживаюсь той точки зрения, что исследователь имеет право критиковать кого угодно и за что угодно. Меньше всего он должен оглядываться на бытующие в обществе мнения. Всякий честный ученый должен мысленно прочертить для себя демаркационную линию, за которую он не имеет право заходить без риска утраты своего «видового признака» ученого.

В обществе, мне кажется, должны существовать две науки: одна для профессионалов, другая для народа. Ведь существует же, к примеру, музыка и музыка: одна культивируется профессионалами, другая — профанами. Бессмысленно бороться с «легкой» музыкой, которую слушают миллионы подростков. Они не умеют получать удовольствие от «сложной» музыки, сочиненной по строгим законам профессионального жанра. Две эти музыки в обществе отделены друг от друга, их пересечение редки и воспринимается с обеих сторон с большим недовольством.

В сегодняшней науке подобное разграничение просматривается плохо. Зачастую представители «легкого жанра» (например, космогоническое мифотворчество) занимают почетные должности в академических институтах, являются обладателями престижных наград, выступают в университетах со своими поп-лекциями перед обширными аудиториями молодежи. Часто именно они дают аттестацию будущим кадрам науки, распоряжаются материальными и людскими ресурсами, влияют на выработку общей политики в отношении образования и научно-исследовательской работы.

Между тем человек, получивший звание академика или профессора, как правило, перестает заниматься научно-исследовательской работой, то есть он перестает быть ученым и становится чиновником от науки. Такое положение вещей существовало на протяжении многих последних десятилетий и вряд ли скоро изменится.

Каждый начинающий исследователь должен для себя решить, хочет ли он заниматься настоящими научными поисками или желает всецело отдаться организационной работе, слегка притворяясь ученым. Если он выбирает первое, то он может критически анализировать кого угодно, вплоть до Эйнштейна и Ньютона, но в придачу ловить недовольные взгляды окружающих и не иметь известных привилегий. Во втором случае человек приобретает определенный вес в обществе, но при этом должен оставаться в рамках традиционно принятой, «народной» науки. Тогда «великих и гениальных» он может только славить, без перспективы их когда-нибудь превзойти.


 
 

Культ ученого вредит науке

Возвращаясь к книге «Конец науки», нужно с сожалением отметить, что её автор не провел указанной демаркационной линии. Хорган не понимает, где заканчивается легкая, «попсовая» наука и начинается серьезная. Но главное, автор не указывает на источник иронической (лучше, может быть, сказать, смешной) науки. Впрочем, в рамках его небольшого эссе это, вероятно, и нельзя было сделать. Подобное исследование слишком многосложно для рядового обозревателя научно-популярного журнала Америки. Решение такой задачи в полном объеме не ставится во главу угла и в данной работе. Однако, мне кажется, позиция американского журналиста весьма недальновидная, поскольку он высказал определенную надежду, будто смешная наука может в будущем сгодиться на что-то дельное. От спекулятивных концепций, возникших на базе теории относительности и психоанализа, от постмодернистских фантазий наподобие Большого взрыва, теории струн, которые он едко высмеивает, проистекают одни только неприятности.

Любая ироническая и даже предыроническая наука насаждает ошибочные формы познания окружающей действительности, на корню душит все сколько-нибудь рациональные устремления, зарождающиеся в обществе, так что впереди нас ждет лишь дальнейшее ухудшение ситуации. Чтобы почувствовать сегодняшний стремительный рост гибельных для науки тенденций, необходимо тщательно проанализировать, как умирала и затем долго разлагалась рациональная наука Древней Греции, как функционировали схоластические университеты Средневековья и какую роль при этом играла Церковь. Борьба сил зла и добра во все времена происходила примерно одинаково, по одному и тому же сценарию. Для выработки каких-то рекомендаций нужно рассмотреть факторы, приведшие к Ренессансу, проанализировать, как созревали условия для появления конструктивно мыслящих ученых — Коперника, Кеплера, Гюйгенса, Лейбница — и почему реанимация схоластики в духе формализма Ньютона, поддержанная видными теологами его времени, была всё-таки остановлена Фарадеем, Максвеллом и Дж. Дж. Томсона, выступившими с рационалистических позиций Декарта. Из истории видно, что здоровые ростки нового знания всегда возникали вне стен университетов и других официозных учреждений, где процветала мертвая схоластика и подвергалась гонениям живая наука будущего.

Скрупулезным анализом эпистемологических процессов, длившихся не одну тысячу лет, мы сейчас заниматься не будем. Наша ближайшая задача выглядит намного скромнее, а именно: высказать некоторые соображения, навеянные непосредственно книгой «Конец науки». В данный момент у меня возникло желание, не выходя за пределы выбранного автором фарватера, лишь немного дополнить его, чтобы еще раз засвидетельствовать: конец науки действительно уже наступил и то, что в массовом сознании ассоциируется с «наукой», на самом деле ею не является. В этой связи обратимся к конкретным суждениям автора.

Начнем с характерного ответа на вопрос «Почему Фрейд не умер» — так называлась статья Хоргана в «Scientific American» за декабрь 1996 г. Автор считает: «Причина, по которой психологи, философы и другие ученые все еще занимаются затянувшимися дебатами по поводу работ Фрейда, заключается в том, что не появилось никакой бесспорно превосходящей теории или терапии мозга — как психологической, так и фармакологической — для замены психоанализа раз и навсегда» [1, c. 443].

Трудно с этим согласиться. Рациональная доктрина, «бесспорно превосходящая» фрейдизм по своему научному потенциалу существовала уже во времена Фрейда. Павлов, Уотсон и их последователи дали вполне конструктивную концепцию, на основе которой впоследствии возникла когнитивно-поведенческая техника избавления от нервно-психических расстройств, не идущая ни в какое сравнение с вздорными «свободными ассоциациями» психоаналитиков. Однако культурно-исторический фон, существовавший в тогдашней Европе, был таков, что учение австрийского врача-авантюриста вызвало в обществе сильнейший резонанс. В результате смешная теория Фрейда получила статус популярной народной науки, вытеснив собой рациональные и материалистические объяснения психологических феноменов. Там, где была физиология, гистология и морфология нервной ткани и мозга, стали хозяйничать тайные силы природы, витализм и откровенное богоискательство. Фрейдизм установился не потому, что он лучше других учений объясняет поведение людей и причины их заболеваний, а потому, что он шире и глубже проник в народные массы.

То же самое нужно сказать и в отношении релятивизма. Теория относительности существует сегодня не потому, что не было создано ничего лучше нее, а потому, что в мировой науке с конца XIX — начала XX вв. утвердилось формально-феноменологическая картина мира, привнесенная позитивистами и утилитаристами. Еще задолго до эйнштейновских работ возникла масса народных теорий о многомерности и неевклидовости реального пространства, возникших в связи с открытиями в области геометрии, сделанными такими профессионалами, как Гаусс, Риман, Клейн и Лобачевский. Семена теории относительности были брошены на хорошо унавоженную почву, поэтому они дали густую ботву, в которой потерялись физики. Нынешний приход в науку неосхоластов в лице релятивистов происходил по тому же стратегическому сценарию, что и приход сначала перипатетиков и пифагорейцев, затем гностиков и, наконец, огромной массы христиан, похоронивших учение античных атомистов, уничтоживших труды математиков и астрономов Эллады. Этот план нашествия называется: «Покорение варварами погрязшей в роскоши и разврате культурной цивилизации».

Наивно полагать, что Эйнштейн, в 1905 году плохо знавший математику и физику, мог предложить бесспорное, единственно верное объяснение совершенно разнородных опытных фактов, попавших в поле зрения тогдашних физиков. Понятно, что отсутствие смещения интерференционных полос в эксперименте Майкельсона или избыточное смещение перигелия Меркурия надо было объяснять с точки зрения классической физики. Однако народу особенно понравилось объяснение этих фактов на основе универсальной теории, в детали которой он не желал вникать. Обыватель жаждал чуда, грезил получить подтверждение существования неевклидового пространства, открытого незадолго до этого. И такая возможность ему была предоставлена.

Нашелся человек обаятельной внешности, отвечающий представлениям обывателя о гениальном ученом, который достал из рукава нечто такое, что десятилетием раньше или десятилетием позже научным сочинением нельзя было и назвать. Почти одновременно с этим в короткий период «разброда и шатаний» в стане физиков возникла небольшая группа молодых людей, которая проложила дорогу нескольким коллаборационистам в лице Маха, Лоренца и Пуанкаре, пользующимся заметным влиянием в среде ученых (немало их последователей жило в тогдашней России).

Здесь важно понять, что какой-то процент более или менее рационально думающих ученых всегда склонен поддаться соблазну умозрительных спекуляций. Они могут называться как угодно — позитивистами или операционалистами, но, в общем, их природа одна и та же. Нужно уметь за набором новомодных терминов разглядеть средневековый схоластический или, если угодно, древний софистический способ мышления.

После принятия экзотического учения уже не хотелось искать каких-то «банальных» решений для смещения перигелия Меркурия или для поперечного эффекта Доплер. Почему-то никого больше не интересует, насколько именно замедляется время жизни мюонов. После 1919 года никто толком уже не проверял на других солнечных затмениях величину отклонения лучей вблизи солнечного диска. В современных учебниках вы также не найдете, насколько процентов красное смещение в спектрах звезд и галактик преобладает над фиолетовым. А ведь на основе этой важнейшей информации была принята теория расширяющейся нашей Вселенной и Большого взрыва.

Хорган, справедливо высмеивая мифотворчество Хокинга, Пенроуза и других неосхоластов, но к сожалению, абсолютно не затрагивает основу их наукообразных вымыслов. Автор упускает из виду не только теорию относительности, но и социально-психологический фактор, появившийся в обществе вместе с возникновением культа Эйнштейна. Хорган, кажется, не видит, что с возникновением богоподобной личности всякой науке приходит конец. Она превращается в религию, в идеологию или во что-то такое, что в результате слепых верований и далеко не слепых политических сил трансформируется в один из инструментов манипуляции массовым сознанием. В целом, об этих социальных механизмах известно давно, однако о них не вспоминают, когда речь заходит о реально действующих персонажах. Тот, кто попал под мощное воздействие обаятельной личности, не в состоянии самостоятельно освободиться от ее гипнотических чар.

В современной политике культовые фигуры развенчиваются довольно быстро. Достаточно вспомнить Ленина, Сталина, Мао Цзэдуна или Гитлера. В науке это происходит редко; возьмем для примера Ньютона. До сих пор в массовом сознании бытует мнение, будто этот человек открыл три названных его именем закона и закон всемирного тяготения, будто он разработал интегрально-дифференциальное исчисление, открыл «бином Ньютона», разработал численный метод аппроксимации планетных орбит и тому подобное. Ничего этого он не открывал и не разрабатывал. Профессиональные историки науки прекрасно знают, что названные его именем физические законы были открыты до него, основную идею исчисления бесконечно малых он похитил у Лейбница. Однако эти факты практически недоступны для народной аудитории. Далеко не всякий школьный учитель рассказывает ученикам, что Ньютон был жестоким, злопамятным и завистливым человеком, отправлявшим на тот свет своих оппонентов, что большую часть своей интеллектуальной энергии он бесполезно растратил на алхимические и теологические поиски, не имеющие ничего общего с рациональной наукой.

Подобная аберрация массового сознания произошла и в отношении личности Эйнштейна. Люди наивно верят, что первая работа по теории относительности, столетие которой праздновалось 30 июня 2005 г., всецело принадлежит ему и являет собой кладезь мудрости в понимании природы пространства и времени. Они все еще глубоко заблуждаются в том, что он открыл формулу E = mc^2 и будто бы это выражение подтверждает справедливость релятивистской теории.

Да, безусловно, формула верна, только она вовсе не свидетельствует об истинности теории относительности: это математическое выражение было прекрасно известно Дж. Дж. Томсону и Пуанкаре до 1905 года. Эйнштейну, как культовой фигуре, приписывают множество других побед в раскрытии глубинных тайн мироздания, над которыми безуспешно бились сотни и тысячи ученых до него. Историки науки, философы и бесчисленные авторы поверхностных учебников, энциклопедий и популярных книг сначала придумали, а потом передавали друг другу наподобие эстафеты сказочную историю о том, как развивалась физика от Галилея и Ньютона к Эйнштейну и Пенроузу, какие естественные этапы эволюции она претерпела. На самом же деле все они, включая Поппера, выполняли социальный заказ по поддержанию наплаву господствующей идеологии схоластов.


 
 

Злоключения физики начались с Эйнштейна и Бора

Подобно тому, как «кремлевские мечтатели» ставили перед собой утопическую цель построения на земле социально-экономического рая, современные утописты от науки решают задачу по созданию Единой Теории Всего. Базой для этого несбыточного миража служит идея объединения теории относительности с квантовой механикой. Над проблемой слияния этих двух формалистских доктрин «прогрессивные» физики начали думать сразу же после их появления, так что к началу 1930-х годов в мире науки одновременно циркулировало несколько вариантов подобных теорий. К великой нашей радости в нынешнем немногочисленном и весьма разношерстном отряде ученых всё меньше и меньше находится сторонников супернауки, которая претендует на объяснение всего из ничего. Подавляющая часть рядовых служителей «приземленной» науки не верит в воздушные замки релятивистов и вот уже более полувека тихо саботирует выполнение «программы-минимума», спущенной с высот академического Олимпа.

В частности, скромные труженики науки категорически отказываются принимать антропный принцип, не доверяют теории Большего взрыва, высосанную из пальца, и скептически улыбаются, когда им сообщают об открытии в дальнем космосе черной дыры, то есть отверстия в параллельный мир сказочных законов природы. Физиков-реалистов все еще интересует замысловатая траектория Луны, непростая динамика темных пятен на поверхности Солнца, странная топология и химический состав планет. Эти «нефундаментально» мыслящие ученые испытывают устойчивую неприязнь к теории суперструн и супергравитации, ко всем новомодным подходам постмодернистской космогонии, рассматривающей нашу вселенную то в виде элементарной частицы другого макромира, то в виде мыльного пузыря в бездонном океане пенистого универсума. На эти сладкие грезы физиков-мечтателей представители «рутинной» науки смотрят с саркастической ухмылкой.

Однако такое «мелкотемье» мало смущает «глобалистов», планы которых намного превзошли эйнштейновские фантазии о теории единого поля. Непосильную для профессионалов работу кинулись выполнять многочисленная армия дилетантов из народа, а также журналисты и философы. Их научные изыскания нередко апеллируют к «утечкам совершенно секретной информации» из военных ведомств, ФСБ, ФБР или Пентагона. Они шумно афишируется дешевыми телевизионными программами, сенсационными выступлениями в желтой прессе. Про Интернет и говорить нечего: на физических форумах сплошь господствуют темные силы махрового релятивизма. Чувствуется, что интенсивная промывка мозгов в течение века не могла не отразиться на вкусах доверчивого населения.

Между тем, утверждения вроде того, что благодаря теории относительности и квантовой механике появилась атомная бомба, стал возможен полет на Луну и тому подобные достижения, являются чистым вымыслом. Например, нужно считать провокацией или непреднамеренным заблуждением замечание Пенроуза о том, будто «точность, которая требуется при управлении полетом спутника или космического зонда, такова, что для расчета его орбиты нужно принимать во внимание эффекты искривления пространства-времени, описываемые общей теорией относительности. И то же самое, — пишет он, — справедливо в отношении особо прецизионных устройств, способных установить местоположение заданного объекта на земной поверхности с точностью до долей метра» [2, c. 129].

Ни частная, ни общая теория относительности никогда не использовались для инженерных расчетов. Достаточно сказать, что во всех математических вычислениях наблюдательной астрономии скорость света складывается со скоростью приемника самым обыкновенным образом, то есть по классической формуле сложение двух векторов; использование релятивистского выражения для сложения скоростей приведет к ошибкам навигации космических аппаратов. Примерно то же самое можно говорить во всех тех случаях, когда релятивисты ссылаются на прикладное значение своих чудо-формул. Напомним, формула E = mc^2, используемая для расчетов в атомных процессах, относится к классической физике, и появилась она на свет до появления специальной теории относительности. Да, Эйнштейн попытался в 1905 г. вывести ее из релятивистской формулы для энергии, но допустил грубейшую математическую ошибку, о чем пишет, например, Джеммер [3, c. 182]. Искривление луча света от звезд вблизи затемненного солнечного диска (эффект оптической линзы) и аномальное движение перигелия Меркурия рассчитывались Эйнштейном в условиях абсолютного вакуума, то есть без учета существования плотного потока солнечного вещества, о котором хорошо знали еще астрономы XIX века. Корректное введение поправок на эту распределенную массу, простирающуюся вплоть до орбиты Земли, позволяет обойтись без услуг спекулятивной теории искривления пространства-времени, абсолютно игнорирующей данный материальный фактор.

Профессионально мыслящий исследователь прекрасно понимает, что всякое философствование по поводу природы физического явления только препятствует построению адекватной модели. Теории, претендующие на глобальность и универсальность, всегда были ошибочными и только мешали прикладным наукам. Их плодят в бесчисленном количестве малообразованные пенсионеры, студенты-недоучки, да вот еще релятивисты. Впрочем, от постмодернистских теорий академических мечтателей вреда, кажется, немного, так как их абсурдность для практиков слишком очевидна. Единственное, что необходимо сделать, это раз и навсегда запретить ученым фантазерам использовать дорогостоящее оборудование для подтверждения различных вариантов Теории Всего, в частности, мощные телескопы для поиска мифических черных дыр, ускорителя для обнаружения экзотических частиц, сложную аппаратуру для выявления гравитационных волн, темной материи и других малообоснованных объектов.

Нельзя без улыбки наблюдать, как лжеученые, придерживающиеся обветшалых релятивистских взглядов, обвиняют в антинаучности настоящих ученых, ищущих на путях классической науки решение тех или иных проблем. Словечки «лженаука» и «антинаука», в смысле ереси, всегда выступали разменной картой в споре академиков, ярчайших представителей народной науки, с подлинными искателями истины.

Хорган, например, пишет так: «В последние несколько лет ученые все в более резких выражениях высказываются по поводу того, что они считают все возрастающей иррациональностью и проявлением враждебности по отношению к науке. Эпитетом "антинаука" награждали постмодернистских философов, бросающих вызов претензиям науки на абсолютную истину, христианских креационистов, распространителей оккультной халтуры, такой, как "Секретные материалы"...» [1, c. 434]. Затем он продолжает: «Если на мгновение вернуться к вопросу антинауки, то одним из маленьких секретов науки является тот, что многие выдающиеся ученые придерживаются странных постмодернистских направлений. Моя книга представляет достаточно доказательств этого явления». «Я не мог бы сказать лучше» о целях написания книги, — пишет автор «Конца науки», — чем это сказал Роберт Парк, который написал следующее: «Наука снаряжала битвы против постмодернистской ереси о том, что нет объективной истины, и в результате обнаружила постмодернизм в своих стенах» [1, c. 452].

Но, повторим, Хорган совершенно не способен дать более или менее развернутую и объективную картину того, что случилось с физикой и космологией до возникновения вздорных теорий о пенистой Вселенной и тому подобной, как он выразился, халтуры. Это происходит потому, что автор смотрит на мир через розовые очки, всученные ему релятивистами в школе или университете. Понятно, что весь зафиксированный им бред полумертвой науки возник отнюдь не на голом месте. Вполне соглашаясь с мнением Фримэна Дайсона, «предсказывающего, что современная физика покажется такой же примитивной будущим ученым, как нам кажется физика Аристотеля» [1, c. 437], Хорган тем не менее страдает определенной формой умственного дальтонизма в отношении физики Эйнштейна и Бора.

На вопрос Джеймса Глейка, «почему наука больше не рождает гигантов, подобных Эйнштейну и Бору», Хорган странным образом солидаризируется с абсурдной позицией автора задавшего этот вопрос, говоря, что сейчас «есть так много Эйнштейнов и Боров — так много ученых на уровне гения, — что стало труднее одному лицу выделиться из компании». Он уверяет, будто «гениям нашей эры осталось меньше вещей, которые можно открыть, чем это было у Эйнштейна и Бора». Будущих ученых Хорган предупреждает: «если вы хотите обнаружить нечто столь монументальное, как естественный отбор, теория относительности или теория Большого взрыва, если вы хотите превзойти Дарвина и Эйнштейна, то ваши шансы практически равны нулю» [1, c. 436].

Корреспондент «Scientific American» совершенно не чувствует вредности эйнштейно-боровских учений, их формально-феноменологический догматизм, которым сейчас скован творческий потенциал конструктивной науки. После них осталась выжженная пустыня. Будущим поколениям ученых было строго-настрого запрещено пересматривать постулаты теории относительности и копенгагенскую интерпретацию волновой функции. Народную массу убедили в том, будто электрон и фотон нельзя представить в виде отчетливого образа, будто эти объекты микромира являют собой некий гибрид волны и частицы. Теперь тот, кто захочет снять это противоречие, совершит грех, поступит очень скверно, вопреки законам современной эпистемологии абсурда. Сторожевые псы народной науки с лаем и визгом набросятся на него и непременно покусают, ибо никому не позволено нарушать установления великого и гениального Гудмана.

Релятивистский туман, плотно застлавший внутричерепную полость анонимов народной массы, пионеры новой суперфизики выдают за теологический закон природы, который не поддается ни уточнению, ни, тем более, опровержению. Хоргана нисколько не смущает источник, который питает высмеянные им же самим народно-иронические предрассудки. Отсюда насущной задачей дня является проведение четкой границы, отделяющей не столько ньютоновскую физику от эйнштейновской (между ними на самом деле нет большой разницы), сколько конструктивные знания от формалистских и особенно от субъективных фантазий антропно сдвинутых физиков. Перед сегодняшней эпистемологией стоит задача по развенчанию антинаучной идеологии, оккупирующей обширные территории знаний, начиная от физики микромира и астрофизики до информатики и психологии. Зло в науке, как и зло в политике, рядится в маску добродетели, обещая молочные реки и кисельные берега, играет на самых слабых струнах человеческой натуры. Поэтому ложь одерживает победу и признается широкими слоями обманутого населения как великое достижение человеческого ума. Однако каждый думающий человек должны усвоить, что те имена, которые сегодня не сходят с уст релятивистов, чаще всего были или до сих пор остаются обыкновенными прохвостами. Учения, в которые верят миллионы, всегда оказываются ложными.


 
 

Механизмы поддержания мифических теорий

Необходимо, однако, признать, что Хорган проделал большую и полезную работу. Не справедливо требовать от бывшего литературного критика, не имеющего специального образования в области точных и опытных наук, чего-то большего. Надо видеть, как он с позиции одного только здравого смысла смог разглядеть нечто такое, что было не доступно профессиональным философам, занимающимся методологией и теорией познания с младых ногтей. Ему, возможно, помог опыт общения со светилами иронической науки. Похоже на то, что журналист был неплохим психологом и сумел за громкими именами признанных в мире авторитетов разглядеть неуверенность и беспомощность их умственных усилий.

Свою книгу автор разбил на десять тематических глав, посвященных научно-техническому прогрессу, философии, физике, космологии, биологии, социологии, неврологии, «хаососложности», «лимитологии» и «машинной науке». Состояние дел в названных отраслях научной деятельности представляется, по оценке автора, более чем удручающим. Поэтому в названиях всех глав первым словом было неизменное «The end», означающее тупик — дальше идти некуда. Особый сарказм у автора вызвала космология. Глава, посвященная ей, начинается с описания атмосферы, господствующей на международной конференции под названием «Рождение и ранняя эволюция нашей Вселенной», проходившей в 1990 г. в Графтваллене, куда съехались три десятка светил мировой науки из США, Европы, Японии и тогда еще Советского Союза.

Свои ощущения Хорган передает следующими словами: «Во время всей конференции я пытался подавить в себе инстинктивное чувство нелепости происходящего, и в некоторой степени мне это удалось. Я напомнил себе, что это очень умные люди, "самые великие гении мира", как их назвала одна местная шведская газета. Они не стали бы терять время на тривиальные занятия. Поэтому я очень старался, готовя потом статьи о Хокинге и других астрофизиках, представить их себе респектабельными и внушающими доверие, чтобы, в свою очередь, вызвать у читателей благоговение и понимание, а не скептицизм. В конце концов, ведь это и является задачей автора, пишущего о науке.

Но иногда хвалебные статьи о науке являются самыми нечестными. Моя первая реакция на Хокинга и других участников симпозиума соответствовала действительности. Большая часть современной космологии, в частности аспекты, вдохновляемые теориями из физики элементарных частиц, объясняющими всё, и другими эзотерическими идеями, на самом деле нелепа. Или, скорее, это ироническая наука, наука, которую нельзя эмпирически протестировать или решить ее задачи даже в принципе, а поэтому это вовсе не наука в прямом смысле слова. Ее главнейшая функция — держать нас в благоговении перед тайной космоса» [1, c. 153—154].

Действительно, и в самом худом деле можно попытаться отыскать, если сильно постараться, нечто такое, что так или иначе послужит на благо общества. Вот и Хорган, заканчивая четвертую главу, пишет: «Конечно, ироническая космология продолжится, пока у нас есть поэты с таким же воображением и амбициями, как у Хокинга, Линде, Уилера и, разумеется, Хойла. Их видение является ограниченным, так как оно охватывает определенный круг нашего эмпирического знания, но одновременно и стимулирующим, так как свидетельствует о безграничности человеческого воображения. В своем лучшем виде ироническая космология может держать нас в приподнятом состоянии. Но это не наука» [1, c. 186].

У какого-нибудь страхового агента или почтового служащего, наверняка, замрет сердце и на всю жизнь останется неизгладимое впечатление от загадочной фразы Хокинга — «черная дыра не имеет волос». Он будет с трепетом передавать это выражение своим коллегам, соседям и родственникам. Странное сочетание слов будут с придыханием повторять газетчики и телевизионщики до тех пор, пока оно не войдет в школьные учебники. Именно этот нехитрый механизм затвердевания проявился при канонизации постулатов теории относительности и квантовой механики.

Ну, разве не абсурдно было говорить, что скорость света постоянна во всех системах отсчета. Теперь, однако, каждый старшеклассник обвинит вас в невежестве, вздумай вы сказать ему, что некий физический объект может двигаться с относительной скоростью, превышающей световую скорость. Ему невдомек, что скорость света, как и скорость звука, конечно, не зависит от скорости движения источника колебаний, однако она складывается со скоростью движения приемника самым обычным образом. Если луч свет от Солнца до Земли проходит за 8 минут, то космический аппарат, двигаясь по направлению к Солнцу, встретится с лучом несколько раньше указанного периода, а это как раз и означает, что скорость данного аппарата относительно волнового фронта оказалась больше световой константы.

Эти элементарные вещи недоступны сейчас пониманию не только рядового обывателя, но и высокопоставленных особ из академической обоймы. Если, например, академик В.А. Рубаков вздумает произнести вслух, что относительная скорость волнового фронта и космического аппарата больше известной константы, то он тут же лишится поста заместителя В.Л. Гинзбурга как главного редактора журнала "Успехи физических наук". Потом ему не дадут денег на проект по розыску темной материи и, предав анафеме, выгонят с работы.

Или возьмите наш Физический институт. Это не научное учреждение, а какой-то сумасшедший дом, где все делают вид, будто постулаты Эйнштейна верны. Вы думаете, что в этом академическом институте не знают, как ведется расчет траекторий космических аппаратов? Прекрасно знают, только им запрещено об этом говорить, поскольку их предназначение поддержание в народе релятивистскую догму. Именно потому, что существует это идеологическое учреждение, все так или иначе причастные к народной науке должны друг друга обманывать. Сейчас, например, рассказывая о втором постулате Эйнштейна, школьный учитель знакомит учащихся с результатами опыта Майкельсона — Морли, абсолютно не понимая существа дела. Но он вынужден идти на должностное преступление, поскольку существует политическая установка, спущенная сверху ЦК релятивистов.

Так вот, эти бесчисленные каналы воздействия на молодежь вредоносной идеологии Эйнштейна, когда на поддержание наплаву ложной догмы привлекаются миллионы некритически мыслящих служителей культа, в свое время были недооценены Поппером и прочими постмодернистскими эпистемологами. Больше того, они открыто признали варварские действия революционеров-релятивистов, свергнувших классическую физику, законными и всячески оправдывали творимые релятивистами безобразия в сфере рациональных наук. До сих пор трагическая история прихода релятивистов к власти никем не написана, не названы имена жертв их террора, документы, свидетельствующие о мошенничестве Эйнштейна и его подручных, строго засекречены. Народ живет мифами, догадками и редкими публикациями подлинных документов вроде «любовных писем», по которым невозможно восстановить личность этого незнайки, бездельника и бабника.

Главным врагом физики в нашей стране является, конечно, Физический институт РАН. Однако помимо него существует целая армия преподавателей-физиков средней и высшей школы, которая, ничего не понимая в теории относительности, постоянно подыгрывает академикам-релятивистам. Во славу Эйнштейна поработали и гуманитарии. Стремясь защитить модернистский иррационализм от посягательств консерваторов-рационалистов, оправдывая математические и эмпирические манипуляции, в которых они сами не могли отыскать ошибки, философы, работающие на ниве естествознания, встали на путь прямой схоластики, которая в ХХ веке у нас в стране именовалась марксизмом, а на Западе — позитивизмом. На смену этим спекулятивным идеологиям пришел эклектический суррогат, усиленно поддерживающий миф о неизбежности прихода антропоцентристских теорий, рассказывающий басни о необходимости слияния субъекта и объекта познания, призывающий изучать для расширения умственного кругозора древне-философские учения Индии и Китая, отвешивающий низкие поклоны эзотерикам. Сегодня народно-академическая физика докатилась до того, что главным принципом своего существования провозгласила Господа Бога. Это ли не позор и поражение ученой братии!

Не забудем и о научно-популярных изданиях. Популяризатор релятивизма, быть может, принес вреда науке ничуть не меньше, чем академик. Вспомним, «Философские письма» Вольтера, популярно рассказывающие о достижениях ньютоновой физики, сыграли исключительно пагубную роль в развитии европейской науки. И без просветительства салонных дам наука развивалась бы своим чередом. Задолго до Вольтера аналогичную популяризаторскую функцию взяли на себя философы позднего эллинизма, когда, не разобравшись в работах Архимеда, вознесли до небес откровенные спекуляции Аристотеля, чем на долгие века задержали развитие конструктивных знаний. Популяризатор и философ всегда шли рука об руку. Бойтесь философов и популяризаторов, внедрившихся в сферу естествознания. Претендуя на некую глубину и оригинальность мысли, они несут в народ свое плоское видение объемных физико-математических проблем. Их спекулятивные интерпретации быстро сращиваются с примитивными мистическими и религиозными предрассудками, господствующими в толпе, и в итоге рождается монстр под названием Единая Теория Всего.

Сами по себе математика и физика не испытывает нужды в философии. Наоборот, если какой-нибудь физик возьмется за философствование, как это сделали в свое время Мах и Пуанкаре, он тем самым подвергнет науку риску. Природу надо изучать самым непосредственным образом, без какой бы то ни было философской артподготовки. Чем меньше разговоров на методологические темы, тем выше результаты теоретического и экспериментального поиска. Конструктивный подход — это подход к предмету в самой его конкретной данности, без какого бы то ни было абстрагирования или обобщения. Подход формалистов противоположен: они имеют дело не с предметом, его образом или представлением о нем, а с символом, понятием и дефиницией, которые несут на себе неизгладимую печать субъективности. Далее, за счет формалистских манипуляций, с помощью пустых знаков и произвольно введенных понятий они вылепливают масштабную «универсальную» систему, которая в действительности ничего не объясняет.

Натурфилософы — это, как правило, несостоявшиеся специалисты, когда-то готовившие себя для какой-либо определенной области знаний. Популяризаторами науки тоже становятся обычно недоучившиеся профессионалы. Все их рассуждения основываются на вульгарных теориях, всплывших на поверхность благодаря чрезмерной претенциозности. Их умозрительные построения мало касаются реальности. Они преимущественно оперируют ложно истолкованными фактами, как то: опыт Майкельсона — Морли, опыт прохождения электронов через две щели, аномалия орбиты Меркурия, искривление луча света вблизи солнечного диска, факт «замедления» времени жизни мюонов, появившихся в верхних слоях атмосферы, покраснение спектров звезд и галактик, возникающий якобы из-за расширения пространства Вселенной. Вся эта «эмпирическая» база релятивистского мировоззрения неимоверно искажена. Опираясь на неё, всезнайки берутся за разрешение сложнейших проблем науки и заглядывают в такую даль, куда узкий специалист заглядывать никогда бы не стал. Однако именно таких верхоглядов, одураченных со школьной скамьи эйнштейновскими спекуляциями, мы чаще всего видим в роли экспертов. Своих оппонентов, критически мыслящих исследователей, они не подпускают к суду на пушечный выстрел.

Извращенная точка зрения философов и популяризаторов науки оказывается известна широкой общественности. На нее ориентируются чиновники из академической и образовательной науки. Поэтому лучше, когда о естественно-научных спорах население ничего не знает. Иначе получается так, что за правомочность той или иной доктрины голосуют не квалифицированные люди науки, а малокомпетентное большинство или небольшая когорта бездельников, разъезжающая по международным симпозиумам и обивающая пороги светских салонов. Некритическая «просветительская» работа, проводимая недоучками, коверкает истинное представление о мире, поощряет легкомысленное отношение к предмету исследования, заставляет поверить в чудесные последствия, даруемые якобы фундаментальными» теориями, настраивая молодежь на мечтательный лад, что совершенно несовместимо с трезвым взглядом на вещи. Студенты начинают верить, будто манипулируя несколькими «основополагающими принципами», надерганными из сомнительных учений, можно создать всеобщую и универсальную концепцию. Зайдите на Мембрану или любой другой Форум, где обсуждаются вопросы физики, и вы пожнете плоды формально-спекулятивного подхода к науке. Овладев квазинаучной терминологией и заучив несколько математических выражений, участники Форума раскрывают друг перед другом необозримые перспективы релятивисткой догмы и клеймят всеми бранным словом, какие им позволяет писать администратор сайта, «альтернативщиков», изображая их одноклеточными существами, лишенными воображения.

1. Хорган Дж. Конец науки. — СПб.: Амфора - Эврика, 2001.
2. Пенроуз Р. Новый ум короля. О компьютерах, мышлении и законах физики. — М.: Едиториал УРСС, 2003.
3. Джеммер М. Понятие массы в классической и современной физике. — М.: Едиториал УРСС, 2003.
4. Малинецкий Г. Начало конца или конец начала? "Компьютерра" №4, 19.02.2004
5. Крылов О. Будет ли конец науки? / Российский химический журнал, 1999, т.43, №6, с.96 – 106.
6. Хорган Дж. Еще раз о конце науки (http://www.osp.ru/os/2004/03/184063/). Оригинал: John Horgan, The End of Science Revisited. IEEE Computer, January 2004. IEEE Computer Society.


 
  


Hosted by uCoz