Материализм А.К. Тимирязева
Ниже приводится полный текст двух статей А.К. Тимирязева, написанных в ответ на две статьи А. Гольцмана. В первой статье "Наступление на материализм", напечатанной в журнале "Под Знаменем Марксизма" № 1, 1923 (с. 83 – 101), Гольцман пытался представить теорию относительности Эйнштейна как передовое учение, удовлетворяющее и подтверждающее диалектический материализм. При этом он осудил Тимирязева за критику эйнштейновской теории. В качестве преамбулы к статьям Тимирязева приведем характерные для позиции Гольцмана фрагменты из его первой статьи.
«Послушать буржуазных ученых, так после появления теории относительности материалистической теории наступил конец» [В связи с этим заявлением Гольцман ссылается на работу А.В. Васильева и цитирует его высказывания:] «Не является ли теория относительности блестящим подтверждением основной мысли пифагореизма?» «Теория относительности не находится ни в одном из своих существенных утверждений в противоречии со взглядами Маха. Она есть плод мыслей, пустивших глубокие корни и широко развившихся в могучее дерево». «Но взгляды Маха на физику и геометрию, на цели научного исследования неразрывно связаны с его философскими воззрениями — с отрицанием иной реальности, кроме наших ощущений, — с тем течением, которое ведет нас через Беркли к Протагору» (с. 84).
«Несколько иначе подходит к делу Э. Кассирер в книжке "Теория относительности Эйнштейна". Для него теория относительности является новым доказательством в пользу неокантинства. В противовес профессору Васильеву, делающему уклон в математический мистицизм и пытающийся подменить отношения вещей отношениями чисел, Кассирер исходит из гносеологического субъективизма. Теория относительности подтверждает, по его мнению, ограниченность познания свойствами познающего субъекта. Наше познание ограничено, потому что оно относительно. В этом философский и, в частности, гносеологический смысл теории относительности. [По мнению Гольцмана, против такого понимания теории относительности восстал бы сам Эйнштейн], ...хотя мы должны ценить его, главным образом, как величайшего физика, а не как философа, на что он и сам не претендует....
Незачем увеличивать число цитат, чтобы убедиться в том, что на теории относительности базируется новый поход на материализм. Тем более необходимо разобраться в философском значении этой теории, что у материалистов также не наблюдается пока единства взглядов в отношении этой теории. Тов. А. Тимирязев в № 1 "Красной Нови" за 1921 год высказался в том смысле, что теория Эйнштейна разрушает материализм, что она антиматериалистична. Эту же мысль он повторил осенью в 1922 году на докладе в Московском Комитете РКП» (с. 85).
«Идеалистическая путаница понятий о пространстве целиком упраздняется теорией относительности Эйнштейна. Она отбрасывает "критические" предложения о "трансцендентности" пространства и "чистых" воззрениях математики. Вместе с тем, она отказывается также от бытия метафизического абсолютного пространства, равного самому себе. Взамен этого она выдвигает взгляд на пространство, как на физическое свойство тел, подчиненное действию диалектических законов движения» (с. 89).
[У Гольцмана иногда проскальзывают махистские словечки, выдающие его скрытую симпатию к махизму, например, здесь:] «... поле есть, в сущности, комплекс движущихся друг относительно друга материальных частиц...» (с. 94).
[Позиция Гольцмана близка к энергетизму Оствальда:] «Движущаяся материя и есть то, что мы называем энергией, или силой, ибо поскольку вещество движется, оно сталкиваясь с другим веществом, обнаруживает перед нами свою, якобы, силу.
К этим же выводам, на основании математических выкладок, приходит и Эйнштейн. По его мнению, масса тела равна концентрированной в нем энергии, деленной на величину скорости: M = E/C2... необходимо понимать дело таким образом, что разрушение материи есть вместе с тем и распыление некоторой суммы энергии.
Таковы те общие философские положения, которые напрашиваются в качестве выводов из теории Эйнштейна. Читателю совершенно ясно, что эти выводы не имеют решительно ничего общего с идеалистическим воззрением на материю и энергию. Как раз наоборот, они разрушают представления идеалистов о различии между материей и энергией и сводят оба понятия к одному понятию движущейся материи» (с. 95).
«...Масса вещества представляет собой сконцентрированную энергию и обратно. Эта масса представляет собой "поле" сил, фактические размеры которого выходят далеко за пределы познаваемых невооруженными органами чувств форм тела и объясняющими гораздо удовлетворительнее, нежели Ньютонова теория, действия сил на расстоянии» (с. 96).
«...Наши органы чувств приспособлены только к ограниченным (и сравнительно незначительным) пространствам и временным промежуткам. Что происходит за пределами этих "радиусов" пространства и времени, представляют собой — будем выражаться идеалистическим языком — трансцендентный мир для нашего глаза, осязания и т.д. Если в наших умозаключениях мы будем ограничиваться данными невооруженных органов чувств — нам раскрыта широкая дорога к идеализму и прегражден путь к материалистическому мировоззрению. Аргументация от "относительности" нашего чувственного познания, сиречь сенсуализм, всегда была козырем в руках идеалистов и не раз приводила философию к чистейшему солипсизму. То же самое нужно сказать о различных направлениях позитивизма. Для диалектического же взгляда на вещи мы находим основания в физической теории Эйнштейна о пространстве и времени. Таковы гносеологические выводы, вытекающие из теории относительности» (с. 97 – 98).
«...Выше уже была показана физическая относительность, или, вернее сказать, диалектичность пространства, времени и материи... вся природа приведена Эйнштейном в движение, и вселенная в целом представляет собой такой хаос событий, при котором аристотелево-птолемеевский мир представляется тихой пристанью. В этой постоянной сутолоке вселенной нет ничего постоянного. Все, что существует, существует в процессе и весь существующий мир есть мир процесса. Спросим поэтому, существует ли мир вещей?
Ответ на этот вопрос, данный Минковским, представляет собой апофеоз диалектического материализма, о котором, впрочем, сам Минковский имел, быть может, лишь отдаленное представление. "Вещи", в старом метафизическом смысле этого слова, окаменелые формации, существующие от века, есть именно "практические твердые" вещи евклидовой геометрии, платоновская выдумка, никогда не воплощавшаяся в действительности. Мир вещей в додиалектическом представлении это — мир трех измерений пространства, существующих вне времени от первых дней творения. между тем, каждая "вещь" есть процесс материи...» (с. 99).
[Теория относительности] «дает наиболее полное подтверждение материалистическому мировоззрению и именно диалектическому материализму. Как раз учение о диалектике столь рельефно выступает на первый план при изучении теории относительности, что можно сказать, пожалуй, никогда со времени Гераклита оно столь резко не выделялось» (с. 100 – 101).
Несколько замечаний по поводу наступления
на материализм тов. ГольцманаА.К. Тимирязев
"Под Знаменем Марксизма" № 6-7, 1923 г.
Сборник статей "Естествознание и диалектический материализм".
—М.: Материалист, 1925, с. 183–197.В статье, помещенной в №1 "Под Знаменем Марксизма", тов. А. Гольцман пытается доказать, что систематический поход против материализма, который ведется буржуазной философией и частью ученых естественников как на Западе, так и у нас, и который ведется в значительной части под флагом модного теперь принципа относительности Эйнштейна, не имеет ничего общего с революционным существом этого нового учения. Наоборот, принцип относительности будто бы устраняет в естествознании последние остатки метафизики и окончательно утверждает как бы на гранитном фундаменте диалектический материализм. "Учение Эйнштейна, — говорит тов. Гольцман, — есть учение о диалектике в природе", правда, к этим словам он все-таки, видимо, из осторожности, добавляет: "это, пожалуй, верно" (стр. 101); но, за исключением этой маленькой тени сомнения, вся статья проникнута одной мыслью: напрасно буржуазная философия ухватилась за оружие, которое бьет по ней самой и скоро окончательно ее добьет.
Слов нет, если бы это можно было доказать всем и каждому с полной ясностью, — это был бы блестящий успех. Если бы можно было доказать, что принцип относительности не дает никакого повода к использованию его в целях борьбы с материализмом, если бы этот принцип действительно открывал нам новые методы изучения природы и если бы, сверх того, можно было бы поворотить это новое орудие против наступающего, это было бы двойная победа.
Но как может философ-материалист выполнить тяжелую задачу. Для этого надо бить во всеоружие всего современного естествознания; надо уметь отличать факты от их, может быть, очень эффектных, но все же произвольных, толкований; надо отличать в той или иной степени обоснованные фактами теоретические построения от того, что лежит еще сейчас за пределами доступного нашему опытному исследованию — опытной проверки. Короче, надо уметь отличать опытную науку от умозрений, оторванных от действительности. Это необходимое условие для правильного диалектического подхода к научным задачам достаточно отчетливо было сформулировано Энгельсом: "Теперь задача заключается не в том, чтобы придумывать связь, существующую между явлениями, а в том, чтобы открывать ее в самых явлениях" [Фр. Энгельс, Людвиг Фейербах, стр. 73]. Для всякого ясно, что эта задача невыполнима без основательного знакомства с изучаемыми явлениями, чего нельзя достигнуть, однако, пользуясь низкопробной в своей значительной части, популярной литературой по принципу относительности, заполнившей книжный рынок на Западе и у нас. Посмотрим теперь, выполнены ли эти условия, на которые так ясно указывал Энгельс, тов. Гольцманом.
На стр. 96 читаем мы следующие знаменательные слона: "Тела, воспринимаемые нашими органами чувств, кажутся нам сплошь и рядом практически твердыми, и к ним приложима геометрия Евклида. Жидкие и газообразные тела, в которых процесс движения совершается с достаточной быстротой, так что мы можем познавать его на основании чувственного восприятия, не мирятся с Евклидом [Курсив наш]. Они представляют собой движущиеся системы относительно нас".
Как основательно, значит, промахнулись Эйлер, Лагранж, Гельмгольц, Стокс, Кирхгоф, Ламб, наш недавно умерший проф. Н. Е. Жуковский и многие другие выдающиеся теоретики и инженеры, когда они по своей наивности думали, что жидкости и газы находятся в прекрасных отношениях с Евклидом и в этом ошибочном предположении возвели стройное здание гидро- и аэродинамики, которыми мы, несмотря на этот смертный грех великих строителей, до сих пор с успехом пользуемся в нашей практической жизни.
Далее, по тов. Гольцману выходит, что и сам Эйнштейн сильно опростоволосился в своей замечательной, можно сказать классической, теории броуновского движения (наблюдается в жидкостях и газах), где он от начала до конца пользуется устарелым Евклидом. Наконец, как это, на самом деле, "не мирящийся с Евклидом воздух" носит до сих пор на себе аэропланы, рассчитанные по Евклидовой геометрии. Чудеса да и только! Да, если материалистическая философия, по совету тов. Гольцмана, таким образом будет поучать подрастающее поколение, то не только не видал, нам красного воздушного флота, а, пожалуй, в любом, самом простом научном или техническом вопросе, в любой мелочи нас будут водить за нос самые нехитрые спецы из породы нэпманов.
Приведенная нами фраза из статьи тов. Гольцмана — не обмолвка и не описка. Вслед за ней идет изложение того, как современная химия (мы бы предпочли сказать по преимуществу физика. А. Т.) привела нас к структуре атома, состоящего из частей, кружащихся наподобие солнечной системы. Все это превращает твердое тело "из системы, находящейся в покое (этого, кроме махистов, ни один современный физии никогда не утверждал. А. Т.) в движущуюся систему", а эта система "подчиняется диалектике и отвергает Евклидову геометрию". Тов. Гольцман, возьмите, пожалуйста, книжку Зоммерфельда 1922 года "Строение атома и спектральные линии" (самая подробная сводка новейших работ по строению атома в связи с теорией спектра), перечитайте ее 750 страниц и укажите мне, пожалуйста, где, в каком месте Томсону, Рутерфорду, Дарвину, Бору, Зоммерфельду и многим другим, изучавшим теоретически и экспериментально строение атома, пришлось столкнуться с противоречием Евклидовой геометрии? Пересмотрите все мемуары перечисленных только что физиков, напечатанные начиная с 1904 г. "Philosophical Magazine", "Annalen der Physik" и т. д., и вы не найдете ни одного слона о неевклидовой геометрии. Простите меня, уважаемый тот. Гольцман, но такое легкомыслие непростительно даже для философа-идеалиста, отмахивающегося от реального мира.
Но в чем дело? — спросит читатель, — не мог же человек, в самом деле, все это сам выдумать. Попытаемся объяснить. Еще в 1870 г. Гельмгольц в своей знаменитой речи "О происхождении аксиом геометрии" [Эта речь войдет во второй выпуск сборника, выходящего под редакцией пишущего эти строки: "Философии Науки" (Естественно-научные основы материализм). Часть 1 — Физика, выпуск II] определенно указывает, что в основе наших геометрических доказательств лежит построенное на физических опытах представление о твердом теле. Это одно из звеньев, соединяющих геометрию с физикой. В самом деле, когда мы говорим, что один угол равен другому или что один треугольник равен другому потому, что они при наложении совпадает, то мы при этом молча допускаем, что наши фигуры при поворачивании и наложении не растягиваются и не сжимаются, т.е. что они ведут себя, как "твердое тело".
Но разве из того, что для практического доказательства геометрических теорем надо располагать твердым телом или, по крайней мере, допускать существование твердого тела, следует, что вся основанная на геометрии Евклида теория движения жидкостей и газов, столь важная для нас по своим техническим приложениям, "вилами на воде писана"?
[Я очень извиняюсь перед читателями за свой грубый и чопорный язык в словах о геометрии и твердом теле. Позвольте для смягчения этой грубости привести тонкое определение физического и, в частности, твердого тела, данное Эйнштейном в недавно переведенной на русский язык под редакцией проф. Н. Н. Андреева книжке "Основы теории относительности", Издательство "Сеятель", Петроград 1923 г., стр. 8: "Пользуясь языкам, различные люди получают некоторую возможность сравнивать свои переживания. При этом оказывается, что некоторые переживания отдельных людей находятся в соответствии, тогда как для других переживаний это соответствие установить невозможно. С переживаниями первого рода, оказывающимися в известном смысле вне личными, мысленно (курсив наш) связывается нечто вне нас существующее — реальность. Эту-то реальность, следовательно, передающую ее совокупность наших переживаний, и изучают науки о природе и простейшая из них — физика. Относительно неизменному комплексу переживаний этого рода соответствует понятие физического, в частности, твердого тела". Что это, как не махизм? Пусть утверждают сколько угодно, что Мах и некоторые из его последователен расходится во взглядах с Эйнштейном, и что Эйнштейн не вполне приемлет Маха. После приведенной выдержки, я думаю, можно спокойно вместе с Фамусовым повторить: "Хоть подеритесь — не поверю".]
Впоследствии теории Лоренца-Фицджеральда и "специальный принцип" Эйнштейна привели к выводу, что все тела в направлении движения сжимаются. Правда, это сокращение или сжатие никем еще на опыте не было установлено (а по принципу относительности принципиально не может быть установлено наблюдателями, движущимися вместе с испытуемыми телами). Но пусть это даже и верно; наш взгляд на твердое тело должен измениться, но отрицания Евклидовой геометрии отсюда еще не вытекает. Специальный принцип относительности с Евклидом еще не порывает. Этот шаг Эйнштейн делает при установлении своего "всеобщего", или, мы бы от себя добавили, "абсолютного", принципа относительности, но об этом речь впереди. Таким образом твердое тело тут не при чем, и звон, который слышал тов. Гольцман, идет не от твердого тела во всяком случае.
Очень весело разъясняет своим читателям тов. Гольцман, что такое масса: "Масса представляет собою сконцентрированную энергию. Эта "масса представляет собою "поле сил"... (стр. 96), а немного раньше с еще большей определенностью утверждается: "вещество (материя тоже, не так ли? А. Т.) представляет собой поле силы, в достаточной (курсив наш) мере концентрированной" (например, голландское концентрированное молоко, малая банка 15 р. дензнаками 1923 г. А. Т.), а через три строчки — не смейтесь, читатель — вы найдете: "Мы видели выше, что это поле есть, в сущности, комплекс движущихся друг относительно друга материальных частиц " (курсив наш).
Итак, материя есть поле сил, а поле сил есть движущаяся материя, совсем как в сказке: "Жил был царь, у царя был двор, на дворе был кол, на коле — мочала, — начинай с начала".
Как бы, однако, все это ни было смешно или грустно, смотря по темпераменту читающего, вопрос о массе, материи и концентрированной энергии смущает немало голов в наше время. Благодари неосторожной фразе Плеханова (в предисловии к книге А. М. Деборина), из которой вытекает, что энергетика не противоречит материализму, многие марксисты ухватились за подогретую принципом относительности философию энергетика Оствальда, на которую в свое время по заслугам обрушился В. И. Ленин. Повторяем, вопрос этот настолько серьезный, что его надо как следует разобрать.
"Движущая материя и есть то, что мы называем энергией или силой". Нет, тов. Гольцман. Во-первых, мы теперь умеем различать силу и энергию — силу измеряют на практике килограммами, а энергию килограмм-метрами, а это большая разница, и, во-вторых — я чувствую, что очень огорчу вас — энергия не есть движущаяся материя; движущаяся материя нечто более общее, чем энергия. Разъясним на примерах. Представьте себе больших размеров доску, покрытую сукном и уставленную строго горизонтально. Пусть посредине доски находится деревянный шар. Если мы ему сообщим толчок, то шар покатится по покрытой сукном доске и через некоторое время, благодаря трению, остановится. Пусть далее мы до тонкости изучили, как расходуется энергия, сообщенная шару первоначальным нашим толчком, и можем, на основании этого и зная точно величину сообщенной шару энергии, подсчитать, какое расстояние шар прокатится по доске, покрытой сукном. С точки зрения учения об энергии этим все исчерпано.
А теперь зададим один вопрос. Пусть нам известно, кроме сообщенной шару энергии, и то место, где он находился, когда ему дали толчен, и спросим, где шар остановится? Можем мы на этот вопрос ответить благодаря нашим глубоким познаниям в области энергетики? Нет. Мы можем сказать только одно: мы должны описать окружность, взяв за центр то место, где находился шар, когда ему сообщили толчок, а за радиус то расстояние, которое мы вычислили, зная как быстро энергия движении превращается в тепло, благодаря трению шара о сукно. Ответ наш будет таков: шар может находиться в любой точке этой окружности, а где именно — неизвестно, потому что в понятии энергия не включено понятие направление, или, выражаясь ученым языком: энергия величина скалярная, а не векторная, понятие же движущейся материи включает в себе и направление, в котором это движение происходит, а это обстоятельство очень важное. Что бы вы сказали, тов. Гольцман, если бы, желая отправиться в Питер, отстоящий, как известно, от Москвы на расстоянии 609 верст, вы бы попали на 609 версту линии Москва–Харьков. Что бы вы сказали какому-нибудь махисту, который стал бы вас успокаивать: комплекс переживаний, выражаемый словами 609 верст от Москвы, и есть тот самый, которого вы ожидали; вы к нему стремились, его и получили.
Возьмем пример в другом роде. При помощи блока и веревки я поднял ведро с водой на второй этаж дома и затратил при этом энергию А кипогр.-метров. Другой раз я поднял таким же способом два ведра воды на первый этаж (стало быть, на вдвое меньшую высоту); затраченная энергия и в этом втором случае будет также равна А. И в том, и в другом случае затраченная мною энергия перейдет в форму потенциальной энергии поднятого груза. И в том, и в другом случае эта потенциальная энергия равна А. Но представим себе, что из второго этажа выплеснули то ведро, которое я туда поднял, из первого также выплеснули те два ведра, какие там были. Вода, долетевшая до земли из второго этажа, будет иметь большую скорость, чем упавшая из первого, общий же запас кинетической энергии и в том, и в другом случае будет один и тот же и будет равен А. Таким образом малое количество воды, двигаясь быстро, может иметь ту же энергию, что и большое количество, движущееся медленно, а все-таки это как будто не одно и то же?
Но еще более эта недостаточность одной только энергии для изображения явлений выступает из следующего примера. Атом гелия, вылетающий из разрывающихся атомов радия (так называемая альфа-частица), вызывает заметную глазу вспышку на экране, покрытом слоем сернистого цинка, но только в том случае, если его скорость превосходит некоторую критическую величину. Та же критическая скорость имеет место для быстро летящего атома водорода, разгоняемого ударом альфа-частицы. А что это значит? При одной и той же скорости кинетическая энергия у атома гелия в четыре раза больше, чем у атома водорода, так как масса его в четыре раза больше, и все-таки при этих условиях оба атома приобретают способность давать вспышку. Следовательно, атом гелия должен приобрести в четыре раза большую энергию для того, чтобы он мог вызывать свечение. Следовательно, в данном явлении играет роль скорость, а не энергия. Итак, равная энергия — это есть некоторое свойство, общее различным видам материи, находящимся в различных состояниях движения. Но при равенстве энергии тела могут иметь разные движения и могут вызывать различные явления.
Невозможность свести все физические явления к одним только превращениям энергии была блестяще доказана Людвигом Больцманом в 1897 году. Эти взгляды Бильцмана изложены в книге тов. Ленина "Материализм и эмпириокритицизм" в V главе, стр. 292. Вообще было бы очень хорошо, если бы наши марксисты, отправляющиеся в поход на естествознание, повнимательнее прочитали бы эту главу из замечательной книги тов. Ленина. Из нее тов. Гольцман мог бы узнать, что как раз то, что его особенно радует, как материалиста, — превращение материи в поле силы — привело уже в неописуемый восторг кантианца Германна Когена, с торжеством восклицавшего еще в 1896 году: "теории электричества суждено было произвести величайший переворот в понимании материи и посредством превращения материи в силу привести к победе идеализма". Удивительные, право, дела творятся на свете. Материалисты идут под ручку с идеалистами. Это ли не диалектика: дана философия, которая одновременно — и материализм, и его отрицание — идеализм.
Откуда взял далее тов. Гольцман, что мы, грешные естественники, думаем, будто материя может быть неподвижна и что, наоборот, движение может существовать помимо материи, и будто бы учение об энергии, наоборот, избавляет нас от этой метафизики. Как раз наоборот: Оствальд, пытавшийся последовательно построить всю физику и все естествознание из одной энергии, пришел к отрицанию материи, — его философия, выражаясь грубо, сводится к выводу: "я не знаю, есть ли на свете что-нибудь, что называется палкой, но я знаю, что скрывается под словом бить".
А вот в учебнике Кирхгофа, вышедшего в семидесятых годах, дается такое определение материи, которое не очень расходится с тем, что думают марксисты. "То, что движется, есть материя" (Dass was sich bewegt heisst Materie). Говорить же в отдельности о движении и о том, что движется, вынуждает нас следующее соображение, которое очень хорошо было известно Энгельсу и над которым ломают себе голову начинающие изучать естествознание марксисты, скажем от себя, не особенно твердые насчет марксизма, — а таких сейчас в РСФСР довольно много. Вот что следует помнить: "Движение не может быть создано, оно может быть только передано" (Анти-Дюринг, стр. 31). Отдельная, специальная форма движения может передаваться от одного тела к другому. Я ударил кием по белому бильярдному шару, он покатался и, ударив но желтому, сам остановился. Стойте, говорит нам, как это шар остановился — это значит материя без движения, это злейшая метафизика. Вот этого как раз и боится тов. Гольцман, значит, выходит тогда, что шар не может разлучиться со своим движением и не может передать его другому шару, а это, ведь, видит своими глазами каждым игрок на бильярде, — остается стало быть, один исход: вспомнить Кузьму Пруткова с его мудрым советом: "не верь глазам".
Теперь давайте посмотрим, как из этого безвыходного положения выходили умные люди: "Всякий покой, всякое равновесие только относительны, имеют смысл по отношению к той или другой определенной форме движения (курсив наш. А. Т.), так, например, известное тело может находиться на земле в состоянии механического равновесия, т.е. механически в состоянии покоя, но это не мешает тому, чтобы оно принимало участие в движении земли, как и в движениях всей солнечной системы, а также не мешает и его физическим частицам испытывать обусловленное его температурой колебания..." (Ф. Энгельс, Анти-Дюринг, стр. 31).
Хорошо писали старики! Вот именно потому, что отдельные формы движения передаются от одного тела к другому, причем передается и энергия, т.е. способность производить работу, и является искушение считать энергию за движение. Ведь, в самом деле, при ударе шаров сначала двигался один шар, а потом другой, — в этой определенной форме движения сначала принимала участие одна часть материи, а потом другая; передалось движение — передалась и энергия, а материя-то, ведь, не передавалась: каждый шар так и остался при своей материи. Вот, думается мне, где лежит причина, почему с энергетикой надо быть поосторожней. Поэтому за энергетику радовался кантианец Коген в 1896 году и поэтому тов. Ленин на нее обрушился с резкой критикой в 1908 году. Но ничего этого тов. Гольцман, по-видимому, не знает.
Однако это еще не все. Эйнштейн, по словам Гольцмана, открыл замечательный закон, что масса тела М есть "концентрированная энергия, деленная на величину скорости и света" (неверно, на квадрат скорости света. А. Т.) М = Е/с2. Здесь мы имеем дело с обычным незнанием истории физики конца XIX и начала XX столетия. Эта формула была выведена гораздо раньше Эйнштейна Джозефом Томсоном и игнорируется буржуазной наукой, хотя книга Томсона в немецком переводе издана в довольно распространенной серии Wissenschaft в 1904 году: Elektrizitat und Materie, Vieweg, Braunschweig.
По этому поводу пишущему эти строки уже приходилось выступать на страницах "Под Знаменем Марксизма" [№4 за 1922]. Тогда речь шла об электромагнитной массе. Выясним теперь, как будет обстоять дело с "массой" энергии. Представим себе две заряженные противоположным электричеством металлические пластинки. Противоположные заряды связаны между собой так называемыми "силовыми линиями". Их Фарадей, а за ним Томсон представили себе как вихревые цилиндры в эфире, как нечто вполне реальное. Наблюдать эти силовые линии можно, опустив заряженные металлические пластинки в парафин с угольной пылью. Тогда пылинки выстраиваются по направлению этих линий сил. Теперь положим, что мы раздвигаем эти пластинки — это сопровождается затратой энергии с нашей стороны, так как, ведь, пластинки притягивают друг друга. При этом, с одной стороны, силовое линии растягиваются, а, с другой, раздвинутая пара пластинок обладает большим запасом электрической энергии. Этот избыток энергии в точности равняется той работе, которая была затрачена на раздвижение пластинок.
Но представьте себе теперь, что эти пластинки вместе с соединяющими их силовыми линиями — цилиндрическими вихревыми трубками — находятся не в пустоте, как говорят последователи Эйнштейна, а в эфире — в некоторой среде, и представьте, что мы начали двигать один раз сложенную пару пластинок, а другой раз раздвинутые пластинки с сетью находящихся между ними силовых линий. Во втором случае количество увлеченного при движении эфира будет больше, подобно тому, как, идя с раскрытым зонтом, я больше потяну с собой воздуха, чем с закрытии. Подсчет Томсона показал, что эта добавочная масса эфира пропорциональна энергии, сообщенной пластинкам, деленной на квадрат скорости света — точь-в-точь как у Эйнштейна. Разница только та, что здесь эта масса есть масса части среды, приходящей в движение, т.е. масса того, что мы называем эфиром, а не "концентрированной силой" или "силового поля", что у Эйнштейна имеет совсем не тот смысл, какой придает ему тов. Гольцман. По Эйнштейну "поле сил" это есть свойство пустого пространства или "эфира" (теперь Эйнштейн всемилостивейше разрешил употреблять это слово), но такого эфира, который "нельзя мыслить себе состоящем из частей и к которому нельзя прилагать понятия движения". Таким образом, сам того не замечая или не понимая того, что говорят релятивисты, тов. Гольцман сводит все к движению и упраздняет то, что движется, т.е. материю.
Хорош защитник материализма! А затем — как вам нравится, читатель, диалектика Эйнштейна — эфир, к которому нельзя прилагать понятия движения и который не может состоять из частей?
Стоит еще заметить, что опыты Соудернса, поставленные в лаборатории Томсона в 1910 г., покапали, что эта "масса энергии", т.е. масса связанного с силовыми линиями эфира, подвержена действию силы тяжести. Это било доказано опытами с маятниками из свинца и урана. Отсюда получается вывод, что и несущиеся со скоростью света силовые линии в потоке лучистой энергии увлекают с собой часть эфира, который также должен быть подвержен действию силы тяжести. Вычисления показывают, что луч от звезды должен отклоняться вблизи Солнца именно так, как это предсказала теория Эйнштейна. Сначала казалось, что отклонение по теории Томсона должно получиться вдвое меньше, чем по Эйнштейну. Но в марте 1921 года в "Physikalische Zeitschrift" Лихоцкий показал, что результат получается одинаковый с Эйнштейновским. При этом расчете совсем не требуется допущения, что вблизи Солнца геометрия будет не Евклидовой. Всеобщая или "абсолютная" теория относительности требует отказа от Евклидовой геометрии и приходит к тому же результату. Таким образом фактов, доказывающих необходимость отказаться от Евклидовой геометрии, пока еще нет, — из этого вовсе не следует, что нам никогда не придется признать, что Евклидова геометрия есть только первое приближение, но для этого надо будет подождать новых фактов, новых открытий.
[Статья Лихоцкого, как вносящая некоторое охлаждение в бурю восторгов, была встречена молчанием: ее не опровергают и с ней не соглашаются — ее просто не упоминают. Критический анализ фотографии, полученных во время солнечных затмений, показал, что отклонении луча звезды не соответствует теоретическим расчетам Эйнштейна. (Прим. 1925 г.). См. также настоящий сборник — XVI.]
Очень интересно, что Томсоновское объяснение позволяет нам освободить физику от носящего явно метафизический характер понятия "потенциальной энергии". Найденное им соотношение показывает, что потенциальную энергию можно представить как кинетическую энергию "связанной массы" эфира. Этим открывается возможность свести всякое преобразование энергии к простой передаче движения от одних частей материи к другим, считая за первичную материю эфир, как это делает Томсон. Если бы работы Томсона, начало которых относится к восьмидесятым годам XIX столетия и построенная на этих же началах механика Герца (работа в значительной мере замалчивалась) была известна Энгельсу, то он мог бы еще резче и определеннее ответить Дюришу в вопросе о поднятом камне, висящем "в само себе равном состоянии".
[Механика Герца действительно сводит силу к воздействию одной находящейся в движении части материи на другую.]
Но станем ли мы на ясную, физически понятную точку зрения Томсона или на точку зрения Эйнштейна, выводящего ту же самую формулу М = Е/с2 из метафизических абсолютных мировых постулатов, мы должны будем сказать, что эта формула далеко еще не так хорошо проверена на опыте. По Эйнштейну эта формула имеет абсолютное значение, по Томсону она применима к энергии электромагнитной, что, правда, при наших современных взглядах на материю дает ей весьма широкое поле для применения. Но я говорю, что эта формула еще недостаточно проверена на опыте, — это, конечно, с моей точки зрения узкого специалиста физика; для тов. Гольцмана все это давно строго-настрого доказано. "Этот вывод, между прочим, согласуется с современными взглядами на строение вещества. Как известно, Рутерфорду удалось посредством специальных опытов разложить атом, т.е, неделимую часть живой (разве мы всякую материю должны считать живой? А. Т.) материи, расчленение которого есть вместе с тем его уничтожение". Вот это прямо великолепно! Расчленение = уничтожению. Если я, следуя Рутерфорду, при помощи частиц радия выбью из атома алюминия атом входящего в его состав водорода, который я заставлю вызывать видимую глазу вспышку, то этим я уничтожаю атом алюминия? Или это значит, что водород по сравнению с алюминием и азотом есть ничтожество? Так, что ли, надо понимать слово уничтожение? Что же по-вашему, тов. Гольцман, распадение атома радия (атомный вес 226) на атом гелия (ат. вес 4) и атом эманации радия (ат. вес 222) есть также уничтожение материи? Неужели вы рассчитываете на абсолютно безграмотного в естественных науках читателя?
Но пойдем дальше: "Это разложение атома, произведенное чрезвычайно сложным химическим путем (самым простым механическим разбиванием с помощью быстро летящих частиц радия; изображение весьма несложного прибора — см. "Под Знаменем Марксизма" № 11–12 стр. 118. А. Т.) и привело к освобождению значительной массы энергии. Поэтому необходимо понимать дело таким образом, что разрушение материи есть вместе с тем и распыление некоторой суммы энергии".
Если бы тов. Гольцман прочел хотя бы популярное изложение работ Рутерфорда, то он знал бы, что те запасы энергии, которые выделяются при разложении атома, есть энергия движения частей атома, которые двигались внутри ядра по замкнутым орбитам. Представьте себе вращающийся на веревке камень, пусть веревка обрывается, камень летит в сторону и пробивает стекло. Энергия движения по орбите после разрыва нашей системы произвела определенную работу, выявилась, так сказать, наружу. Рутерфорд приводит вполне определенную, пока, правда, еще довольно грубую модель ядра. Конечно, при разрыве атома изменяется электростатическая энергия, превращаясь в энергию движения его осколков, а при атом изменяется и масса связанного эфира .) М = Е/с2, но в какой степени это происходит в процессах, открытых Рутерфордом, он сам еще не говорит ни единого слова. Разве только тов. Гольцман сам производил какие-нибудь новые экспериментальные исследования в этом направлении, но тогда почему же он о них умалчивает?
Много можно было бы еще порассказать о великих открытиях тов. Гольцмана в области физики, но я думаю и этого достаточно. В заключение только необходимо сказать несколько слов о "диалектике" Эйнштейна, столь прельщающей тов. Гольцмана. "Вся природа приведена Эйнштейном в движение, и вселенная в целом представляет собой такой хаос событий, при котором аристотелево-птоломеевский мир представляется тихой пристанью".
А слыхал ли тов. Гольцман, что для того, кто верит в теорию Эйнштейна как он сам, птоломеевский мир в равной мере возможен, как и мир Коперника? Вот первые слова курса лекций проф. Э. Р. Неймана по теории Эйнштейна, изданных в 1922 году. "Известно, что во времена Коперника, Кеплера и Галилея шел жестокий спор о том, вращается ли солнце вокруг земли или земля вокруг солнца. Если мы теперь в наши дни определим свое положение в этом споре, то мы должны будем сказать, что обе точки зрения вполне равноправны.
Не правда ли, заманчивая диалектика. Земля и стоит, а солнце вокруг нее ходит и в то же время она сама ходит вокруг солнца. Как хорошо: и марксисты радуются и попам, в Ватикане и иных местах находящимся, не грустно! Ведь, Галилей, значит, напрасно кипятился, а святая церковь была не так уж далека от истины.
Далее тов. Гольцман называет "апофеозом диалектического материализма" аналитический прием выражать мир движущихся и изменяющихся вещей как протяженность четырех измерений. Выходит, что до Эйнштейна и Минковского никто и не думал, что вещи двигаются. Это, правда, очень распространенная ошибка, в которую впадают читатели, совершенно незнакомые с естествознанием и любящие философствовать в связи с принципом относительности.
Метод Эйнштейна и Минковского есть не более как распространение графического метода, притом чисто словесное (так как изобразить четыре измерения в нашем трехмерном мире мы не можем), но практически для вычислений весьма удобное. Одно только любопытно в этом четырехмерном мире, в этой, по словам, Гольцмана, "постоянной сутолоке вселенной" где "нет ничего постоянного", не хватает одной мелочи... движения! В этом мире все так же неподвижно, как на наших диаграммах, изображающих графику движения железнодорожного поезда, увеличение производительности наших фабрик, рост и убыль эпидемий. На чертежах, ведь, ничего не движется. Так же точно неподвижны и так называемые "мировые линии" тел в четырехмерном "мире Минковского". Ведь в этой схеме, где время играет ту же роль, что и любое измерение пространства, положение любого тела изображается одновременно для любых моментов, для всей вечности не более и не менее! и все это четырехмерное изображение вселенной есть навеки застывшая система геометрических линий, где ничто не шелохнется.
Недаром Артур Гааз в своей речи в венском философском обществе говорит. "Мир Минковского, рассматриваемый как арена физических событий, есть осуществление определения вечности, даваемого Фомой Аквинским: вечность он называл "Nunc Stans" ("остановившееся ныне"). Большое надо иметь воображение, чтобы увидеть здесь диалектику!
Вообще все, что у Эйнштейна похоже на диалектику, все это относится к тому, что лежит за пределами опыта (в общечеловеческом смысле этого слова, не махистском). События могут быть одновременны и одновременно не одновременны.
Длина моего стола может быть одновременно и такая, какую я измерил линейкой, и одновременно какая угодно другая. Все это очень диалектично, но, к сожалению, недоступно для нас и по Эйнштейну принципиально недоступно.
Если я двигаюсь вместе с изучаемым мною предметом, то все мои часы изменят свой ход, все мои аршины и метры изменяются одновременно. Если бы что-нибудь не подчинилось этому, то я бы узнал, что именно я вместе со всеми изучаемыми предметами двигаюсь, а не то, что находится вокруг меня, а это подорвало бы самый принцип относительности, по которому собственное движение системы, в которой производится исследование, не влияет на ход явлений.
[В основе рассуждений релятивистов лежит предположение, что время определяется часами в той системе, в которой находится наблюдатель: у другого наблюдателя, связанного с другой системой часов, и движущегося по отношению к первому наблюдателю, будет другое время. То, что одновременно для одного, может не быть одновременным для другого. Помимо этих времен, существующих для отдельных наблюдателей, никакого времени вообще не существует. Если бы речь шла о том, что при существующих способах измерения времени каждый наблюдатель мажет измерить только то, что ему показывает его система часов и что это именно и совпадает с Эйнштейновским временем, то против этого нечего било бы и спорить. Но утверждение, что помимо различных систем часов и того, что они показывают, нет никакого времени, — равносильно утверждению, что времени объективно не существует.
Материалист отправляется от того, что материя — мир — существует во времени и в пространстве независимо от его сознания. Материалист но может никогда согласиться с релятивистом, что если в один прекрасный момент остановятся все часы, с помощью которых он определяет время, то от этого и само время должно "приказать долго жить".]
Правда, принцип относительности допускает возможность наблюдателю заметить, что в движущемся по отношению к нему поезде часы идут иным ходом, чем у него самого и что знакомые ему предметы укоротились благодаря движению. Но заметные изменения произойдут лишь в том случае, если движение будет происходить со скоростью 10000 — 20000 километров в секунду.
Мы таких быстрых движений осуществить не можем, а если бы и могли осуществить, не угодно ли убедиться, что часы идут медленнее нашего или что аршины стали короче в поезде, который промелькнет перед нашими глазами со скоростью 20000 километров в секунду?
Таким образом эта диалектика застрахована от опытной проверки и все метафизики могут спать спокойно, — их эта диалектика не тронет. Те же части теории Эйнштейна, которые касаются доступного непосредственному измерению и наблюдению, поражают своей метафизичностью.
Об эфире, который нельзя себе мыслить состоящим из частей и к которому неприложимо понятие движения, мы уже говорили.
Но и самая формулировка принципа относительности проникнута метафизикой, чем-то абсолютным. "Все Гауссовы системы отсчета равноценны", что в переводе на общепонятный язык равносильно утверждению, что все явления природы будут протекать с точки зрения наблюдателя, движущегося относительно нас с вами, читатели, совершенно так же, как и для нас, какие бы сложные движения по отношению к нам ни совершал этот наблюдатель. Эго положение у Эйнштейна носит абсолютный характер, и для того, чтобы его провести, для того, чтобы его навязать природе, требуется допущение равноценности системы Коперника и Птоломея, к великой радости служителей культа разных окрасок, для этого надо отказаться от геометрии Евклида и проч.
Всего этого можно пока избегнуть, так как фактов, заставляющих нас отказаться от Евклидовой геометрии, пока еще нет, может быть это и случится в будущем: поживем, увидим.
Каков будет наш вывод? Философ, стоящий на почве диалектического материализма, должен, прежде всего, владеть наукой своего времени, иначе для него дорога будет не от Гегеля через Маркса вперед, а он незаметно для себя при всех своих добрых марксистских и коммунистических намерениях поплетется от Маркса вспять к Гегелю и дальше. Защищая диалектический материализм, можно незаметно для себя, как это случилось с тов. Гольцманом, попасть в лагерь идеалистов разных толков, безуспешно штурмующих эту действительно неприступную крепость.
Произведения, подобные "Наступлению на материализм", могут или сбить с толку неопытного читателя и отдать его в лапы первому встречному философу-идеалисту или вызвать невольный и в данном случае в применении к данной философии вполне справедливый отпор: "Философию за борт".
Эйнштейн, материализм и тов. А. Гольцман
Ответ на ответ
А.К. Тимирязев
"Под Знаменем Марксизма" № 1, 1924 г.
Сборник статей "Естествознание и диалектический материализм".
—М.: Материалист, 1925, с. 198–207.Тов. А. Гольцман жестоко на меня обиделся за то, что я в моей статье, напечатанной в № 6 — 7 "Под Знаменем Марксизма" без всяких оговорок и стеснения указал на недопустимые промахи, которыми переполнена его статья "Наступление на материализм". Слов нет — бывает очень неприятно, когда тебе укажут на твои ошибки и в особенности после того, как сам во всем разберешься и убедишься, что ошибки действительно были. Тогда — и это вполне естественно — хочется, с одной стороны, найти для себя какие-нибудь смягчающие обстоятельства и, с другой, — найти какой-нибудь повод, чтобы хоть чем-нибудь уколоть противника. В таком состоянии, однако, легко наговорить больше чем следует, и в ответе тов. Гольцмана на мои возражения мы имеем яркий тому пример. "Его (т.е. меня. А. Т.) шокирует мысль, что люди, не обладающие профессорскими "титлами" (курсив наш. А. Т.) и не специализировавшиеся в той или иной отрасли естествознания, имеют смелость суждения о принципе относительности". Теперь позвольте задать вопрос: где и когда в печатной, рукописной или устной форме я это высказал? Или, быть может, вы обладаете даром чтения мыслей? Тогда, мой совет, не полагайтесь на эту способность, так как она приводит всего только к неособенно похвальным приемам полемики. Знать то, о чем говоришь и пишешь — это такое правило, которое должно соблюдаться всеми, без всякого исключения. На исполнении этого правила я только и настаиваю, при чем же тут демагогия о профессорских "титлах", питаемая разгоряченной фантазией?
Что бы вы сказали, тов. Гольцман, о таком естественнике — допустим, профане в области общественных наук и элементарной политграмоты, который бы где-нибудь сказал или даже напечатал, что нет никакой разницы между большевиками и меньшевиками, потому что и те и другие считают себя марксистами? Мы бы, конечно, вместе с вами — я непременно бы вам помог — изобличили невежду, и я уверен, нас никто не обвинил бы в "уччванстве", если и мне будет позволено писать, по выражению тов. Демьяна Бедного, "на чорт знает каком языке".
Но какой смысл останавливаться так долго и на таких пустяках, скажет хладнокровный читатель? К крайнему сожалению, это необходимо, и необходимо в первую голову потому, что именно здесь, в этих, казалось бы, мелочах мы и находим ключ для объяснения всего спора — всей нашей дискуссии. Ход мысли тов. Гольцмана таков: что за беда, если я не знаю каких-то мелочей, над которыми копошатся разные физики, химики и прочие там всякие естественники; нам, философам-материалистам, нет никакого дела до ваших теорий, до всяких эфиров — мы никому из вас монополии давать не будем.
Чтобы читатель, однако, не подумал, что я только для отвода глаз писал по поводу чтения мыслей, чтобы самому мне было удобнее сейчас же заняться этим мало похвальным делом, я приведу подлинные слова самого товарища Гольцмана. "Материализм сохраняет полный и безусловный нейтралитет по отношению к физическим основам теории Эйнштейна. Он может высказаться исключительно с точки зрения философской ее приемлемости". "Материализм, опять таки и в математике, как и в физике, не намерен предоставлять монополии той или иной теории". "Существует ли эфир или нет — материализму до этого нет дела".
Простите, т. Гольцман, за то, что я вам возвращаю комплимент, но в этих ваших словах сказывается чванство философа, которым вы сильно заражены и которым, как правило, болеют философы идеалисты, с презрением относящиеся к насущным задачам естествознания. У вас это вид чванства, по-видимому, вытекает из вашего своеобразного применения диалектического материализма к естествознанию.
"Чего требует материализм от физики? Не очень много. Для того, чтобы физическая теория удовлетворяла диалектическому материализму, необходимо и достаточно, чтобы она сводила все события в природе к процессу веществ" (курсив автора). Нет! тов. Гольцман, тысячу раз нет! Необходимо, но не достаточно! А где же тогда критерий практики? Ведь это очень и очень существенная сторона теории познания диалектического материализма. Вот вам наглядный пример.
Знаете ли, какая у меня есть теория? Когда на меня смотрит кто-либо из моих собеседников и моргает глазами, то в этот короткий срок, измеряемый долями секунды, я, пишущий эти строки, успеваю слетать на одну из планет, вращающихся около Сириуса, и вернуться обратно; это происходит так быстро, что я сам об этом ничего не помню. Мне возражают, что не все моргают сразу: кто-нибудь да удосужится когда-нибудь увидеть ваш полет. Все это верно, отвечаю я, но так как впечатления в глазу сохраняются довольно долго, во всяком случае вполне ощутимые доли секунды, так как я все-таки большую часть времени провожу на земле, то принципиально мой полет никто не может увидать. Не видят же люди летящий снаряд? А что касается фантастической скорости, то ведь теперь даже Эйнштейн разрешает говорить о скоростях больше чем 300.000 километров в секунду.
Давайте обсудим: подходит ли теория под те немногие требования, какие должен предъявлять материалист с вашей точки зрении? Что я сам, пишущий этот неприятный для вас ответ, состою из материи — в этом никто не усомнится, и что мое путешествие есть процесс и даже самое простое движение материи — это тоже не подлежит сомнению. Теперь, скажите пожалуйста, тов. Гольцман, по совести, достаточно всего этого, чтобы с моей вздорной теорией должен был считаться материалист? Вот что значит забыть про критерии практики!
Материализму дела нет, говорите вы, существует ли эфир или нет. Что же? Очень хорошо! Значит, материализму дела нет, опровергает ли наука чудеса или проповедует оные. Признание факта существования волн света и волн в тысячи раз более длинных, употребляемых в радиотелеграфе и радиотелефоне, никем не отрицается, даже самыми рьяными поклонниками Эйнштейна. С другой стороны, некоторыми отрицается существование той среды, в которой бегут эти волны. Признавать волны и отрицать то, что волнуется — значит, проповедовать самое доподлинное чудо: существует движение — не существует только то, что движется!
В моей статье я привел метафизические взгляды Эйнштейна на эфир. Новый эфир, декретированный Эйнштейном, нельзя мыслить состоящим из частей и к нему нельзя применять понятие движения и покоя. На это т. Гольцман просто не обратил внимания, отмахнувшись от эфира вообще. И еще с видом победителя объявляет, что ни я, ни тов. Максимов не указали, в чем теория Эйнштейна не согласуется с диалектическим материализмом. Кто же, спрашивается, прибегает "к пустым уверткам"?
Но есть места в ответе тов. Гольцмана прямо изумительные: "Когда же тов. Тимирязев борется против электрической теории материи во имя материализма, то он служит не богу, но Маммоне. Ибо материализм отнюдь не возражает против единства материи"...
Тов. Гольцман, читали ли вы мою статью, которая вас так рассердила, как следует, или только "просматривали"? Что же я делал, как не защищал электрическую теорию материи, излагая ясные взгляды Томсона на единство материи и эфира? Об этом же вопросе я писал и раньше в № 4 "Под Знаменем Марксизма" за 1922 г., на эту же статью я ссылаюсь в статье, посвященной разбору вашего "Наступления на материализм". Я только защищаю материалистический взгляд на электрическую теорию материи Томсона и восстаю против идеалистических истолкований тех же самых положений, что и у Томсона, но выводимых из абстрактных постулатов Эйнштейна.
Различие между этим двумя взглядами можно увидеть на следующем, хотя бы и очень грубом примере. Я махаю сложенным и свернутым зонтом — мне это легко: я рассекаю воздух и очень мало увлекаю его с собой. Далее я раскрываю зонтик, преодолевая сопротивление пружинящих прутьев, и передаю им энергию, которую я при этом затрачиваю. Зонт обладает теперь некоторым избытком энергии в виде согнутых прутьев. Если теперь я начну им махать, мне будет труднее это сделать — я должен двигать значительно большие массы воздуха, — раскрытый зонт не рассекает так хорошо воздух, как это делает свернутый. На этом примере наглядно иллюстрируется мысль Томсона. Увеличение энергии сопровождается изменением формы изучаемой системы, вследствие чего эта система увлекает с собой больше вещества из окружающей среды — эфира; масса этого эфира и есть та масса, которую Эйнштейн приписывает самой энергии.
Эти глубокие мысли были встречены весьма холодно буржуазной философией, потому что они строго материалистичны. А когда, опираясь на постулаты Эйнштейна и на подогретую энергетику Оствальда, стали говорить, что "поле силы" или заключенная в ней "энергия", т.е. "способность производить работу" (другого определения энергия не имеет), имеет сама массу, а потому никакого вещества или "носителя энергии" больше не надо, тогда все идеалисты, а вместе с ними и тов. Гольцман, возрадовались. Еще Оствальд утверждал, что единственная реальность есть энергия, носитель же энергии — материя — ничем себя не проявляет, — это непознаваемая, а потому и никому не нужная вещь в себе; не гладко выходило у него только насчет массы, как на это указал Больцман.
Эту полемику обстоятельно разбирает тов. Ленин в своей замечательной книге "Материализм и эмпириокритицизм". "Против оствальдовской энергетики Л. Больцман полемизировал неоднократно с точки зрения физики (видите, тов. Гольцман, Владимир Ильич не говорит: нам, материалистам, нет дела до ваших специальных вопросов. А. Т.), доказывая, что формулу кинетической энергии (половина массы, помноженной на квадрат скорости), Оствальд ни опровергнуть, ни устранить не может и что он вертится в порочном кругу (вспомните, т. Гольцман, ваш собственный порочный круг — материя — есть поле сил, а поле сил есть движущаяся материя. А. Т.), выводя сначала энергию из массы (принимая формулу кинетической энергии), а потом массу определяя как энергию" ["Материализм и эмпириокритицизм", стр. 292].
Как же не радоваться, если теперь, на основании абстрактных постулатов Эйнштейна, можно строго логически доказать, что масса — это не свойство материи или эфира, а свойство энергии, т.е. "способности производить работу", и никакого носителя энергии, т.е. вещества-материи, больше не нужно. Вопрос, как видите, очень серьезный и притом философский, а вы с высоты вашего философского величия этого не заметили и забавляете своих читателей, что у меня речь идет только о приоритете Томсона и что я, как подобает узколобому "титулованному" педанту, говорю глупости, с одной стороны, эта формула, как томсоновская, хороша, а с другой, как эйнштейновская, плоха, "ибо известно: что русскому — здорово, то немцу — смерть". Этот, опять-таки, не особенно похвальный, но зато весьма удобный, полемический прием приводит т. Гольцмана в весьма божественный экстаз.
"Послушайте, т. Тимирязев, Ильича и укажите, Христа ради, где это Ильич опасается замены материи энергией (или вы, быть может, оспариваете, что электричество есть энергия?)". Вот в том-то и дело, что электричество не энергия, и вам, как работнику Глав-Электро, не мешало бы это знать! В книге Ильича вы действительно нигде не найдете, чтобы он боялся замены материи электричеством (но электричество — не энергия, тысячу раз не энергия!). Представьте себе, этого и я нисколько не боюсь, потому я и отстаиваю взгляды Томсона и его электрическую теорию материи. А об энергии тов. Ленин достаточно ясно выразился в одном примечании к изложению материалистических взглядов Больцмана. Речь идет об одной рецензии учебника физической химии.
Желая похвалить книгу и желая показать свое согласие с точкой зрения автора, Больцман пишет: "Автор строго держится за дуализм материи и энергии". К этому месту есть ценное примечание тов. Ленина. "Больцман хочет сказать — автор не пытается мыслить движение без материи . Говорить о дуализме здесь смешно. Философски монизм и дуализм состоят в последовательном или непоследовательном проведении материализма и идеализма" (стр. 294). Те, кто пытаются свести все явления к одной энергии (за подробностями отсылаем читателя к нашей статье "Наступление на материализм тов. Гольцмана", № 6 — 7, 1923 г. стр. 232; настоящий сборник — статья XI), неминуемо приходят к выводу, что существует одно только движение, но мы ничего не знаем о том, что движется.
Оствальд считал энергию реально существующей помимо нашего сознания, он признавал объективность движения и только отрицал объективность носителя движения, оттого на него нападали и материалисты, и идеалисты; так всегда бывает с эклектиками. Теперь спрашивается, кто же не понял книжки тов. Ленина?
Далее, считая насущнейшие задачи физики не интересными и не важными для материалиста и отвергая критерий практики, вы, понятно, считаете неосновательными мои и тов. Максимова замечания насчет "умозрительности" теории Эйнштейна. По-вашему, это все не имеет никакого отношения к сути дела, т.е. к вопросу, вяжется ли теория относительности с материализмом, или нет.
Вы, не без яду, по этому поводу замечаете, что требование, предъявляемое всеми здравомыслящими учеными — требование опытной поверки теории и особенно такой парадоксальной, как Эйнштейнова, — требование не марксистское. "Отсюда, — говорите вы, — прямая, давным-давно проторенная дорожка к позитивизму — узколобой "философии" естествоиспытателей буржуазной ориентации".
Так-так, очень хорошо! Для того, чтобы сделать пакость позитивизму, мы должны забыть, что опыт естествоиспытателей имеет мало что общего с опытом в эмпириокритико-символико-монистически-махистском смысле, мы должны забыть основы своей собственной философии, мы должны отказаться от проверки всех наших теоретических построений опытом — практикой, от диалектического превращения "вещей в себе в вещи для нас"! Ведь, как будто бы, мы все должны знать, что "господство над природой, проявляющее себя в практике (курсив наш. А, Т.) человечества, есть результат объективно верного отражения в голове человека явлений природы, есть доказательство того, что это отражение (в пределах того, что показывает нам практика) есть объективная, абсолютная, вечная истина" [Н. Ленин, Материализм и эмпириокритицизм, глава III, стр. 190]. Нет, тов. Гольцман, нам с вами не по пути: мы не настолько испугались "узколобой философии естествоиспытателей буржуазной ориентации", чтобы им на смех повернуть от Маркса вспять через Гегеля в умозрительные дали...
Вы видите, опять у нас разногласия не в мелочах, а в чем-то гораздо более существенном.
Переходим теперь к Евклиду. Тут тов. Гольцман почувствовал себя смелее, спрятавшись за спину Лафарга. Но беда в том, что статья Лафарга в части, посвященной неевклидовой геометрии может, действительно, ввести в некоторое заблуждение. Лежит ли вина здесь на плохом переводе [Сборник, под редакцией Семковского, Москва 1919], или недостаточно четком изложении самого Лафарга, или, наконец, дело сводится к допущенной Лафаргом ошибке — сказать трудно, не имея подлинника. Во всяком случае здесь необходимо разобраться по существу. Основная мысль у Лафарга безусловно правильная — к неевклидовой геометрии легко придти, изучая геометрию кривых поверхностей. А что заставило изучать геометрию кривых поверхностей? Ясно — далекие путешествия по поверхности земного шара. Действительно, неевклидова геометрия развилась после того, как далекие, так называемые "кругосветные", путешествия вошли в обиход. Но надо сознаться, что такой наглядный подход к неевклидовой геометрии от геометрия кривых поверхностей не высказывался ни Лобачевским, ни Гауссом, ни Болиаи, насколько мне, по крайней мере, известно. Это истолкование было дано позже знаменитым итальянским математиком Бельтрами. Впрочем, вполне возможно, и история, быть может, когда-нибудь это докажет, что и Лобачевский пользовался подобными наглядными геометрическими образами, но не привел их в окончательном изложении. Мы знаем немало примеров, когда ученые для стройности и строгости изложения тщательно убирали те "леса", которые им были необходимы для постройки здания.
Но дело совсем не в этом: неужели тов. Гольцман думает, что Евклидова геометрия не знает кривых линий и поверхностей? Ведь, если мы говорим о неевклидовой геометрии на шаре, или какой-нибудь другой поверхности, то только при одном условии, о котором у Лафарга ничего не сказано: мы должны отвлечься от всего, что находится вне этой поверхности; мы должны временно запретить себе думать о чем-либо, выходящем за пределы шаровой поверхности — мы должны мыслить себя существами двух измерений! Тогда на шаре (см. рис. 3) роль прямой линии будет играть дуга АМВ большого круга; о существовании хорды ANB мы должны временно забыть, иначе опять попадем в гости к Евклиду.
Рис. 3. Неевклидова геометрия на поверхности шара
И вот, если мы примем указанные условия и будем считать дугу большого круга за прямую, тогда и только тогда можно говорить о неевклидовой геометрии. Тогда между двумя точками — полюсами шара А и С — будет не одна "прямая", а бесчисленное множество — каждая дуга меридиана есть кратчайшее расстояние от А до С, считая по поверхности. Но как только мы снимем с себя запрет и хотя бы мысленно уйдем с поверхности, то тогда сейчас же окажется, что кратчайшее расстояние от А до С есть самая настоящая Евклидова прямая, и она — единственная (см. рис. 3, пунктирная линия АС).
Неверно также утверждение Гольцмана со ссылками на Лафарга, что неевклидова геометрия нам навязывается, как только мы начинаем оперировать с большими участками земной поверхности. Бывают случаи, когда мы не ограничиваемся поверхностью земли. Волны землетрясения бегут, например, как по поверхности, так и по прямым линиям, самым настоящим Евклидовым хордам AB. Сейсмологи, изучив скорость распространения волн как по поверхности земли, так и по хордам AB, могут определить по промежутку времени, отделяющему прибытие сигнала через толщу земли по хорде от прибытия волны вдоль поверхности, на каком расстоянии находится очаг землетрясений. Расчет основан на элементарной задаче Евклидовой геометрии.
Итак, вопреки всем вашим догадкам, тов. Гольцман, все те физики и механики, о которых я упоминал в своей статье, и много-много других, о которых я ничего не говорил, пользуются и поныне самой старой Евклидовой геометрией. Кроме теории относительности, нив одном вопросе фишки неевклидовой геометрией не пользуются, запомните это, как следует! Ваше сравнение с санскритским языком никуда не годится. Изучающие строение атома физики говорят по-Евклидовски — на чистейшем Евклидовом языке! И не только говорят, но, что еще гораздо важнее, нисколько этим не смущаются!
В заключение несколько слов о "социальной характеристике теории относительности" и о блоке с "лысым папистом, черносотенцем и жидоедом Ленаром".
Тов. Гольцман совершенно игнорирует мои достаточно ясные указания на то, что одно уже стремление навязать природе во что бы то ни стало всеобщую относительность заставляет Эйнштейна и его последователей доказывать ошибку Галилея в его споре против учения св. церкви. Правоверный релятивист, сидящий в тисках своей теории, принципиально не может и не должен знать, движется ли земля, или нет. А что это по совершенно объективный условиям на руку попам всех оттенков и категорий, так тут уж двух мнений быть не может. Говорят, что решительно все в естествознании можно использовать для борьбы с материализмом, а так ли это? Скажите, пожалуйста, был ли использован спинтарископ, демонстрирующий наглядно действия каждого отдельного атома, для каких-нибудь мракобесных целей? Использовали ли метод Вильсона, заставившего облака водяного пара выделяться на пути, по которым только что пролетел атом или электрон, для измерений в мире сновидений и духов, как это не без видимого внешнего успеха делает с помощью специального принципа Эйнштейна проф. В. Г. Богораз-Тан в своей книжке "Эйнштейн и религии"?
А что же касается проф. Ленара, то я не хуже вас знаю, что он черносотенец и антисемит. А разве наш знаменитый академик И. П. Павлов придерживается очень советских взглядов? Все это, конечно, очень грустно. Но что и Павлов, и Ленар в естествознании — настоящие материалисты, так это очень хорошо! Блокироваться с материализмом не плохо — если материализм настоящий, хороший — и притом от кого бы он ни исходил. Радоваться же тому самому, чему радовался идеалист Герман Коген, как это невзначай с вами случилось, по-моему, для материалиста много хуже, и указание на столь прискорбное событие я никак не могу назвать демагогией.
За одно только ваше решение, тов. Гольцман, я могу порадоваться, так как оно избавляет меня от длинных и скучных выписок. Вы решили на этот раз не говорить о научных заслугах Ленара, о чем "можно было бы немало поговорить отдельно". Позвольте по этому поводу подать вам товарищеский совет: не пишите на эту тему и впредь. Во-первых, это как-будто соответствует вашим взглядам: философу-материалисту не стоит говорить о вопросах, занимающих только специалистов, а во-вторых, "Известия ЦИК", откуда вы заимствовали сведения о черносотенных похождениях Ленара, очень хорошая газета, но полагаться на нее при решении вопроса о заслугах людей науки перед наукой все-таки в высокой мере рискованно.
[В той же самой статье в "Известиях", где говорится о черносотенных выходках Ленара, дано нелепо тенденциозное изложение научных работ этого крупнейшего физика и глубокого мыслителя, к сожалению, являющегося отчаянным реакционером. Автор заметки задался целью показать, что Ленар и в науке ничего не сделал. Это в стиле "Ревизора": если тетка у него есть, то и ей желаю всякой пакости! Конечно, для газетного сотрудника легко вычеркнуть работы Ленара из современной физики. Но можно только порадоваться, что подобные статьи забываются так же скоро, как и пишутся. Наряду с этим и наши ученые часто пользуются в своих статьях выводами Ленара, затушевав слегка его материалистические взгляды и выдавая их за свои; не знаю, следует ли применять вообще подобные методы даже по отношению к черносотенцам? Я полагаю, что мы достаточно сильны и можем с успехом оставить в стороне подобные методы борьбы.]
Я очень жалею, тов. Гольцман, что опять вынужден был наговорить вам немало неприятных вещей. Вы называете это не товарищеским образом действия. Но я все-таки полагаю, что первый долг товарища говорить все начистоту, ничего не утаивая. Теперь я думаю, для всех и особенно для нас с вами ясно, что корень наших разногласий лежит не в каких-нибудь деталях. Вы считаете, что материалистическая философия должна жить и развиваться в стороне от естествознания, предоставив естественникам делать их дело и только время от времени слегка их осаживать. А я думаю, что прав был Энгельс, когда он говорил, что "поскольку в каждой отдельной науке предъявляется требование выяснить свое положение по отношению к общей связи явлений и в сфере их познания, всякая особая наука об этой общей связи становится излишней. От всей прежней философии остается еще, в качестве самостоятельной науки, учение о мышлении и его законах — формальная логика и диалектика. Все прочее относится к положительной науке о природе и истории" [Анти-Дюринг, стр. 7. Какие страшные, тов. Гольцман, слова решался произносить Энгельс — не к ночи будь они помянуты!].
Ответ на критику тов. З. Цейтлина
А.К. Тимирязев
Сборник статей "Естествознание и диалектический материализм".
Статья XVII. —М.: Материалист, 1925, с. 309–316.(Вступительная часть статьи опущена)
В основном, отвлекаясь от мелочей, у меня, по мнению т. Цейтлина, ошибки четырех типов:
1. Я подхожу к теории Эйнштейна как физик, а не как философ.
2. Я не умею угадывать, «что, собственно, хотел сказать мыслитель», когда он (мыслитель) по тем или другим соображениям, желая сказать одно, говорит и пишет совсем другое.
3. Я не понимаю, что значит «абстрактный» и, наконец, самый тяжелый грех:
4. Я не понимаю, что эфир — это пространство, а пространство есть физическое тело, как тому учил Декарт, и потому я, наравне со всеми физиками нашей планеты, лью воду на мельницу идеалистов.Рассмотрим по очереди эти четыре «ошибки».
1. Упрек в том, что я подхожу к теории Эйнштейна, как физик, а не как философ, в устах марксиста звучит, по меньшей мере, странно. Ведь, что такое физическая теория — даже и такая плохо похожая на физику, как эйнштейновская, — как не попытка вообразить то, что есть? А если физика путем практики, путем опыта доказывает, что изображение не соответствует изображаемому, то этим спор и решен. Возьмем пример из другой области — имела ли бы для нас какую-либо ценность разновидность марксистской теории, которая не учитывает того факта, что значительная часть населения советского союза состоит из крестьян? Я полагаю, что такая «теория», несмотря на свою «марксистскую ученость», никуда не годится. У марксиста не может быть двух мерок: одной для его революционной практики, другой — для науки и философии. Марксист не может отделять теории от практики. Его диалектика несокрушима только тогда, когда она учитывает то, что есть — конкретные условия, в которых он должен действовать. Тов. Ленин разбил вдребезги философию эмпириокритицизма, опирающуюся будто бы на естествознание, именно потому, что он разобрался, между прочим, и в современной физике с такой же обстоятельностью — по-ленински, — -как и в практике революционной борьбы. Без учета фактических данных диалектика в вопросах естествознания ровно ни к чему не приведет. У Плеханова это очень хорошо сформулировано: «У Гегеля диалектика совпадает с метафизикой. У нас диалектика опирается на учение о природе», а физика как ни как есть все-таки учение о природе. Боюсь, что, становясь на точку зрения тов. Цейтлина — «Пусть теория не верна... это нисколько не затрагивает соотношения между основами теории и основами материализма», — мы диалектику, поставленную Марксом на ноги, поворачиваем опять на голову.
2. Тов. Цейтлин обвиняет меня в том, что я вырвал несколько фраз из Эйнштейна, вследствие чего развиваемая там мысль доведена до абсурда. Прежде всего, мной приведены не одна и не две фразы, а почти три страницы (малого формата) из брошюры («Эфир и принцип относительности» — Эйнштейна), но не в этом дело. Послушаем самого тов. Цейтлина, изобличающего меня в искажении мысли Эйнштейна: «Если принять во внимание критику попыток механического объяснения электромагнитного поля, которую Эйнштейн дает в первой части своей речи (выводы этой части речи как раз и приведены в моей статье. — А. Т.), то совершенно ясно, что собственно хочет сказать мыслитель» (курсив наш. — А. Т.).
Он излагает общеизвестное учение о материи Римана–Клиффорда–Пирсона: материя и эфир (электромагнитное и гравитационное поле) — это образования, корни которых в четвертом измерении пространства (по Эйнштейну в 5-м, так как время считается четвертым измерением). Электромагнитное поле образуется вследствие колебаний (движений) в 4-м измерении, следовательно, его нельзя изучать при помощи трехмерных движений».
Мы подчеркнули слова тов. Цейтлина: «что собственно хочет сказать мыслитель» потому, что напрасно бы стал читатель искать в брошюре Эйнштейна имена Римана–Клиффорда–Пирсона и пятое или четвертое измерение. На деле там речь идет о Ньютоне, Максвелле, Герце и Лоренце, которые говорили об эфире, существующем в трех измерениях, а не в четырех или пяти. Если тов. Цейтлину достоверно известно, что Эйнштейн хотел написать: «Риман–Клиффорд–Пирсон... четвертое и пятое измерение», но, по ошибке или испугавшись чего-нибудь, фактически написал: «Ньютон–Максвелл–Герц... три измерения», то, конечно, ему и книги в руки!
Пишущий эти строки не обладает способностью чтения мыслей и потому выжден ограничиваться тем, что написано, напечатано или сообщено ему с помощью членораздельной речи. Мы имеем, однако в статье тов. Цейтлина еще один пример того же самого «критического» подхода. Разбирая мысли, высказанные Лоренцем в одной из его статей, тов. Цейтлин задает вопрос: «Не склоняется ли тут Лоренц к учению Римана–Клиффорда–Пирсона–Эйнштейна? Лоренц слишком осторожен, чтобы говорить об этом (курсив наш. — А. Т.), но подобные фразы привели меня к утверждению, что эфир Лоренца уже не так далек от эфира Эйнштейна». Опять то же самое: Лоренц хотел написать одно, но затем, испугавшись (неизвестно чего — А. Т.), написал другое, тов. же Цейтлин, «видящий тайное, воздал ему явное».
По этой самой причине и пишущий эти строки попал в нелепое положение. В самом деле, прочтя в статье тов. Цейтлина утверждение: «Опыт Майкельсона, повторенный несколько раз (1881, 1887, 1904, 1909), дал отрицательный ответ. Это великая победа механической картины мира и, следовательно, диалектического материализма, который полагает, что все явления природы — это движение материи», я, грешный человек, немного посмеялся, так как опыт в 1922 году дал положительный результат, и подумал: как это теперь тов. Цейтлин будет спасать диалектический материализм? Оказывается, — очень просто...
Привезенные мною слова тов. Цейтлина имеют совершенно другой смысл, если их брать «с точки зрения исторической перспективы» [Правда, в конце концов, т. Цейтлин признает, что его "тезис" об опыте Майкельсона не совсем удачно сформулирован]. Действительно, при таких условиях стоит ли продолжать спор? Человек, одаренный способностью читать в мыслях и привыкший придавать одним и тем же словам десятки различных значений и оттенков, может, конечно, оставаться в полном сознании своей правоты. Но, ведь, и возражающий ему с не меньшим основанием будет продолжать отстаивать свою точку зрения: ему нужны объективные данные, которых он при всем желании в возражениях противника не видит.
3. Тов. Цейтлин поучает меня насчет смысла слова «абстрактный». Бывает, — говорит он, — конкретная материя, а бывает и абстрактная материя, материя «как, философская категория». Все это для вразумления меня иллюстрируется на примерах абстрактного общественно-необходимого труда. Напрасно вы думаете, тов. Цейтлин, что я буду с пафосом восклицать: «Это труд, производящий сапоги и брюки, — абстракция». Все это мне, как и многим другим, ясно; дело совсем не в этом.
Позвольте и мне привести подобного же рода иллюстрацию для уяснения сути дела. Что бы вы сказали о таком мыслителе, который стал бы утверждать, что наряду с абстрактным трудом, производящим сапоги, не существует ни одного конкретного сапожника Иванова, Петрова или Сидорова, производящего конкретные сапоги, которые я потом сам надену, тогда как в вопросе о производстве брюк мы можем говорить и об абстрактном труде, производящем брюки, и о конкретных портных, шьющих конкретные брюки для X, Y или Z? Вот против того исключительного положения, в которое в моем примере поставлены сапоги, а у вас, т. Цейтлин, поставлен эфир, — я только и протестовал.
Я, как физик, не могу рассматривать эфир иначе, как первичную материю. Я вовсе не склонен наделять ее всеми теми свойствами, какими наделено то, что мы обычно называем материей, атомом или электроном, т.е. то, что является более сложной формой материи. Но, несмотря на это, эфир — все-таки материя, и как всякую материю его можно рассматривать различным образом: можно говорить о данной его части, например, об эфире, заключенном между данными двумя пластинками конденсатора, и можно говорить о количестве эфира, которое переносит с собой один электрон, не указывая какой именно. По-вашему же, если понимать ваши слова в буквальном смысле — как они написаны — эфир есть материя, от движения которой мы отвлеклись, — это абстракция и только. Потому что эфир конкретный, который движется, — это уже не эфир, а материя в обычном смысле слова, или вторичная материя. Эта путаница будет получаться до тех пор, пока мы будем придерживаться взгляда: пространство есть физическое тело. Соединяя воедино материю и пространство, мы приходим к той же путанице, как и соединяя материю и ее движение в одно — именно в энергию. Тов. Цейтлин очень хорошо знает, к каким последствиям приводит «энергетика» и в этом отношении мы с ним вполне согласны. В вопросе же материя — пространство нам договориться очень трудно.
4. Тов. Цейтлин в своих возражениях задает мне длинный ряд вопросов: как я смотрю на соотношение пространства, времени и материи, какое значение я придаю вихревой теории материи, почему я допускаю «особую реальность»: «пространство, в котором эфир находится и движется», и т.д. Оказывается, что без выяснения этих вопросов нельзя понять, почему я считаю учение Эйнштейна анти-материалистическим. Но по существу дела ответы на эти вопросы настолько хорошо известны тов. Цейтлину, что он в своих возражениях, не дожидаясь моего ответа уже дает ответ на них сам: «Тов. Тимирязев, прежде всего, физик (так точно! — А. Т.), он твердо убежден в независимой реальности пространства (и в реальности времени также. — А. Т.) и в реальности материи, которая движется в этом "абсолютно пустом ящике"».
Последнее неверно, так как я наравне с физиками фарадеевской школы считаю, что пространство заполнено эфиром. Можно ли удалить из какого-либо сосуда эфир, или в этом сосуде, вследствие указанной операции (удаление эфира), самое пространство перестает существовать — я не знаю: такого рода опытов я не производил, не видал, как другие производили, и даже не слышал и не читал о таких опытах ровным счетом ничего. Я знаю, что эта ссылка на отсутствие опытов с точки зрения т. Цейтлина есть тягчайший грех, так как для решения вопросов о пространстве, материи и эфире у нас имеются «врожденные идеи», которыми наш мозг преисполнен. В нашем мозгу, оказывается, на все эти вопросы имеется готовый ответ *) и мы вовсе не нуждаемся в каких-то опытах. Я полагал и сейчас полагаю, что знакомство с тем, что добывается опитом, с тем, что существует в природе, для марксиста-диалектика гораздо существеннее и, главное, полезнее, чем рассуждения о "врожденных идеях", хотя бы даже и в кавычках.
*) «Воинствующий Материалист», сборник № 1: З. Цейтлин, "Рациональный и формальный диалектический материализм", стр. 211: «Следовательно, геометрические представления являются, так сказать, "врожденными идеями", т.е. процессы нашего мозга, образовавшегося в итоге длительного развития, таковы, что они в совершенстве отвечают основным свойствам пространства» (курсив наш. А. Т.)
Тов. Цейтлин не понимает, почему я не соглашаюсь стать на точку зрения Декарта и признать, что пространство или эфир есть физическое тело. Ответ очень прост: потому что я не хочу плутать в трех соснах, как это иногда случается с тов. Цейтлиным.
Много раз пытался тов. Цейтлин растолковать нам, грешным физикам, как надо понимать «движение в пространстве», но так ему и не удалось наглядно изобразить, как это эфир, т.е. пространство, может двигаться в пространстве, т.е. в эфире.
Попытки тов. Цейтлина изобразить идеальную жидкость в работах Гельмгольца, Кельвина, Биеркнеса и других физиков, работавших в области гидродинамики, как Декартово пространство, как физическое тело, относится уже опять к области чтения в мыслях. Эта идеальная жидкость рассматривается указанными авторами как движущаяся в пространстве, т.е. в той непонятной «реальности», которую «тов. Тимирязев признает наряду с эфиром».
В одном я вполне согласен с тов. Цейтлиным — это в существенной роли вихревого движения. Силовые трубки Фарадея имеют очень много сходного с вихрями, и временный отказ от дальнейшего изучения электромагнитного поля, вызванный в значительной степени эйнштейновой попыткой воскресить махистский метод «чистого математического описания» — есть, несомненно, попятное движение в науке — регресс.
Не могу я согласиться с тов. Цейтлиным в том, что из теории Эйнштейна можно по произволу выкидывать то, что нам не нравится. Несмотря на мое отрицательное отношение к теории по существу, я все-таки должен сказать, что с формальной стороны она представляет собой стройное целое и из нее, как из песни, слова не выкинешь. Можно ли из этой теории взять некоторые из ее основных положений и из них уже построить физически приемлемую материалистическую теорию — не знаю. На основании современного состояния физики думаю, что наука пойдет другим путем.
В заключение тов. Цейтлин предупреждает меня о тяжелых последствиях моего пристрастия к физике: «Философские же следствия его (меня. — А. Т.) мало беспокоят, но так как эти следствия (вытекающие из моего и других физиков отказа считать пространство физическим телом. — А. Т.) выводятся ныне схоластами на основании ученых авторитетов, то мы считаем своим долгом предупредить тов. Тимирязева, что он своим авторитетом льет воду на мельницу идеализма».
Итак, мои взгляды, как и взгляды всех физиков, льют воду на мельницу идеалистов. Странно только одно: такую же воду на мельницу идеалистов льют не только физики, но как будто бы и никто другой, как... Фридрих Энгельс.
В своих возражениях Дюрингу, Энгельс останавливается на его рассуждениях о том, что если нет никаких изменений, то нет и времени, потому что, как в самом деле понимать накопление времени, лишенного содержания? На это Энгельс возражает: «что, измеряя подобное, лишенное содержания, время, мы ничего не получим, как и измеряя бесплодно, но и бесцельно пустое пространство (а не физическое тело, тов. Цейтлин! — А. Т.), это мы знаем давно, и Гегель, именно вследствие скучного характера этой работы называет эту бесконечность злою. По мнению г. Дюринга, время существует только благодаря изменениям, а не изменения существуют во времени и через посредство его. Но, ведь, именно потому, что время отлично, независимо от изменений — его можно измерять посредством изменений (не потому ли и пространство измеряется физическими телами — линейками, тов. Цейтлин? — А. Т.), ибо для измерения всегда требуется нечто отличное от того, что подлежит измерению. Затем, время, в течение которого не происходит никаких удобопознаваемых изменений, далеко от того, чтобы не быть вовсе временем, напротив, это чистое, не осложненное никакими чуждыми элементами истинное время, время, как таковое» [Ф. Энгельс, Анти-Дюринг, изд. "Московский Рабочий", 1922 г., стр. 21].
Или, может быть, Энгельс тоже подходил к этим вопросам, как физик, «не предвидя от этого никаких последствий»?
|
|
