Sceptic-Ratio. Анна Фрейд

Зигмунд Фрейд и его апостолы

Олег Акимов

3. Анна Фрейд

Основным критиком техники интерпретации свободной игры ребенка стала Анна Фрейд. Она начала сомневаться в соответствии символических значений, как правило, сексуального характера, которые Кляйн присваивала игровым поступкам малышей. В третьей лекции «Введения в детский психоанализ» (1927) дочь основателя психоанализа утверждала: «Мелани Клейн считает одним из важных преимуществ собственного метода еще и то, что при его применении не требуется предварительная подготовка ребенка. Однако отсутствие у ребенка представления о цели является возражением против сопоставления Мелани Клейн игры со свободным ассоциированием. Если свободная игра ребенка не детерминирована тем же целевым представлением, что и свободные ассоциации взрослого человека, то, пожалуй, мы не вправе считать их идентичными. Вместо символического толкования они часто имеют вполне невинное объяснение. Ребенок, опрокидывающий фонарный столб, мог накануне во время прогулки видеть нечто подобное; столкновение повозок также может быть воспроизведением виденного им на улице дорожного происшествия, а заглянувший в сумочку посетительницы ребенок вовсе не обязательно, как утверждает Мелани Клейн, таким образом, символически выражает свое любопытство, нет ли в гениталиях матери нового братика. В данном случае ребенок скорее всего поступает так под впечатлением недавнего переживания, когда кто-нибудь из посетителей принес ему подарок в такой же сумочке. Даже всем без исключения действиям и свободным ассоциациям взрослого мы не вправе придавать символический смысл, а только тем, которые возникают под влиянием аналитической ситуации…
Подвергнем критике еще один аспект техники Мелани Клейн. Кроме действий, которые ребенок производит с предоставленными в его распоряжение игрушками, Мелани Клейн подвергает толкованию все действия, совершаемые ребенком по отношению к остальным находящимся в комнате предметам и по отношению к ней самой. И в этом она строго придерживается соответствия с аналитической ситуацией взрослого пациента… Однако возникает вопрос: находится ли вообще ребенок в таком же состоянии перенесения, как взрослый пациент, каким образом и в какой форме проявляется его перенесение, и как его можно использовать для толкования? … Нежная привязанность, или, согласно аналитической терминологии, положительное перенесение, является предварительным условием для всей нашей дальнейшей работы. Ведь ребенок в еще большей степени, чем взрослый пациент, верит только любимым людям и только тогда выполняет чьи-либо просьбы, если делает это из любви к тому, кто его попросил. Для детского анализа такая привязанность необходима гораздо больше, чем для анализа взрослого пациента. Причина в том, что анализ ребенка кроме аналитических целей преследует отчасти и цели воспитательные…
[Кляйн] утверждает, что если ребенок враждебно встречает ее во время первого сеанса, относится к ней отрицательно или даже пытается ударить ее, то в этом можно усмотреть доказательство его амбивалентного отношения к своей матери. Однако, как мне кажется, причина кроется в ином: чем больше маленький ребенок привязан к своей матери, тем меньше положительных эмоций остается у него для чужих людей. Красочнее всего это обнаруживается у младенца, который относится со страхом и неприязнью ко всем, кроме матери или няни. И наоборот, положительные взаимоотношения чаще устанавливаются именно с теми детьми, которые не избалованы любовным отношением к себе со стороны домашних, кто не чувствует и сам не проявляет глубокой нежности в семейном кругу. Они получают, наконец, от аналитика то, чего долго и напрасно ожидали от своих первоначальных объектов любви…
Отсюда следует, что невроза перенесения у ребенка не возникает. Несмотря на все положительные или отрицательные побуждения, направленные на аналитика, анормальные реакции ребенка продолжают проявляться там же, где они проявлялись раньше, — в домашней среде. Отсюда вытекает очень трудная техническая задача, стоящая перед детским анализом: вместо того чтобы ограничиться аналитическим толкованием происходящего на глазах у аналитика — толкованием свободных ассоциаций или поступков пациента, аналитик вынужден обратить свое внимание туда, где проявляются невротические реакции, — на домашнюю среду, окружение ребенка. Из всего этого вытекает множество технических и практических трудностей, с которыми мы сталкиваемся в детском анализе». [8, c. 40—48].

В четвертой, заключительной лекции Анна Фрейд подвела итог своей критики не только вульгарного подхода Мелани Кляйн; она высказала сомнения в возможности использования психоаналитических методов по отношению к детям, поскольку они не являются маленькими взрослыми. Анна Фрейд показала, «каким труднодоступным объектом является ребенок, как мало применимы к нему даже самые испытанные приемы научной терапии, и с какой настойчивостью он требует, чтобы к нему относились в соответствии с его отличительными детскими особенностями. Что бы мы ни делали с ребенком — обучаем ли его арифметике или географии, воспитываем ли его или подвергаем анализу, — мы должны в первую очередь установить определенные эмоциональные взаимоотношения между собой и ребенком. Чем труднее работа, которая нам предстоит, тем прочнее должна быть эта связь. Подготовительный период лечения, который и подразумевает создание такой связи, в каждом отдельном случае протекает по своим особым правилам, которые определяются личностью ребенка и пока совершенно не зависят от аналитической терапии и техники…
Я заметила, что… в большинстве случаев как раз самые эффективные технические приемы, применяемые в анализе взрослых, не могут использоваться для лечения ребенка, что мы вынуждены отказаться от многих достижений науки… Другие аналитики часто интересовались, не было ли у меня возможности подойти гораздо ближе, чем это возможно при анализе взрослых пациентов, к процессам развития, которые протекали в течение первых двух лет жизни и на которые все настойчивее нацеливаются наши аналитические изыскания по раскрытию бессознательного. Эти аналитики полагают, что поскольку ребенок находится ближе к этому важному периоду и вытеснение, в связи с этим, выражено у него пока не столь резко, то нам легко проникнуть вглубь сквозь наслоившийся на эти ранние переживания материал, и, возможно, таким образом, могут открыться неожиданные возможности для исследования. До сих пор я всегда вынуждена была отвечать на этот вопрос отрицательно» [8, c. 51—52].
Анна — большая умница. Мне не приходилось читать более разумной работы, написанной психоаналитиком, включая ее отца, чем «Введения в детский психоанализ». Удивительно, как ей удалось формально оставаться наследницей и продолжательницей дела отца, а по существу громить все его шизотимические нагромождения, которые он выдавал за науку. Анна не внедрялась в психоанализ, проводимый над взрослыми людьми, но что касается детей, то в этой сфере она продемонстрировала поразительное здравомыслие. Анна пользовалась языком психоаналитиков, но стремилась изучать детей теми обычными для науки методами, которые характеризуются строгой последовательностью и эмпирической основательностью. Главный ее метод работы состоял в том, чтобы, не пытаясь додумывать за детей, внимательно наблюдать за ними и максимально аккуратно обобщать все увиденное и услышанное.
Она критиковала кляйновские методы работы с детьми. Но подобная критика справедлива и в отношении взрослых — здесь не меньше, а намного больше проблем, поскольку взрослые вырабатывают защитные механизмы, скрывающие причины своих поступков. Ошибочна сама герменевтическая методология как таковая, неважно к кому или к чему она прикладывается. Между тем идеями символизма пропитан весь психоанализ. Психоаналитики в силу шизотимического строения психики обычно плохо чувствуют спекуляции на подмене вещей символами, и наоборот. Так, Брилл в своих «Лекциях по психоаналитической психиатрии» в седьмой лекции мимоходом обронил: «Когда я читал курс лекций в Департаменте педагогики Нью-Йоркского университета, некоторые специалисты по дошкольному воспитанию спрашивали меня о том, чем объясняется привычка мальчиков ломать карандаши, засовывая их в замочную скважину. Они никогда не замечали подобных привычек у девочек. Как мне представляется, склонность к проникновению очень важная, филогенетически обусловленная мужская функция. Мальчики бессознательно помнят об этом и стремятся по мере возможности реализовать заданную активность» [9, c. 208].
Не знаю, как часто мальчики ломают карандаши, засовывая их в замочные скважины, но главное здесь опыт и наблюдение. Настоящий ученый на месте Брилла обязан был привести соответствующую статистику. Раз ее нет, значит, и нечего было сотрясать воздух. Но даже если бы существовала такая статистика, она еще не говорила бы в пользу того, что мальчики ломают карандаши в замочных скважинах, потому что у них имеется некая сексуальная тенденция проникать во все отверстия. Возможно, мальчики обладают большим деструктивным потенциалом, чем девочки. Это нужно проверять на целой серии корректно поставленных экспериментов, в которых бы отсутствовали отверстия и продолговатые предметы типа карандаша. Сама же идея сексуальной мотивации поступков мальчиков мне представляется сомнительной. Брилл мыслит здесь тенденциозно. У Мелани Кляйн эта предрасположенность к сексуальному истолкованию увиденного выражена в большей степени, у Анны Фрейд — в меньшей, но эта составляющая непременно присутствует в рассуждениях всех психоаналитиков.
Как уже говорилось, между Британским и Венским отделениями Международного психоаналитического общества вокруг методики анализа детей вспыхнула нешуточная дискуссия, задевшая самого родоначальника психоанализа. Несмотря на молодость и скромность Анна Фрейд сумела организовать прекрасную атаку на Британскую фабрику фальсификаций. Зигмунд Фрейд сочинял психоаналитические опусы в духе Мелани Кляйн, но он обожал дочь и в ее споре с Кляйн встал на сторону Анны. В 28 главе биографии Фрейда Джонс писал: «В сентябре [1927] Фрейд прислал мне длинное письмо, в котором выражал серьезную жалобу на якобы проводимую мной публичную кампанию в Англии против его дочери Анны и, возможно, поэтому также против него. Единственным основанием для такого взрыва негодования Фрейда послужило опубликование мною в "Журнале" длинного отчета о дискуссии на тему детского анализа. Эта тема уже многие годы интересовала наше общество, в котором было много женщин-аналитиков, и написание данного отчета еще более стимулировалось тем, что год тому назад в Англию приехала Мелани Кляйн. Я написал исчерпывающий отчет относительно этого вопроса Фрейду, и он ответил: "Меня, естественно, очень радует, что Вы ответили на мое письмо столь спокойно и обстоятельно, вместо того чтобы сильно на меня обидеться из-за этого письма". Но он сохранил скептическое отношение и, возможно, предубеждение к методам и заключениям Мелани Кляйн. Позднее я имел с ним несколько бесед на тему детского анализа, но мне ни разу не удавалось произвести на него какого-либо впечатления, кроме признания им того, что у него нет личного опыта, которым он мог бы руководствоваться в данном вопросе» [10, c. 385].
Фрейду ли не знать, как сочиняется психоаналитическая порнография, которой Кляйн наводнила издаваемые Психоаналитическим обществом журналы и книги. Однако ни он, ни она из-за слоистого строения своей психики не могли разглядеть источников спекуляций. Анна Фрейд — совсем другое дело. Она — циклотимик, попавшая в стан шизотимиков. Ее мышление является вполне конструктивным по форме, хотя и касалось шизотимического предмета, отсутствующего в реальном мире. По ее работам видно, как она стремиться не выйти за пределы действительности, но понятийный аппарат психоанализа, которым она была вынуждена пользоваться, неизбежно уводил ее в виртуальное пространство бессознательного. Такое смешение формы и предмета мышления встречается часто. Оно происходит оттого, что не всякий исследователь способен адекватно провести идентификацию собственной психики.
В своем стремлении исследовать детей максимально объективно Анна Фрейд была не одинока. В книге «Норма и патология детского развития» (1965) она писала: «К тому, что в психоаналитической психологии в целом и в детской психоаналитической психологии в особенности не следует "ограничиваться данными, полученными психоаналитическими методами", первым из теоретиков психоанализа пришел Ганс Гартман (1950). Практики анализа эту точку зрения приняли уже давно». Анна напоминает: «В течение десятилетий оставался открытым и спорным вопрос о том, имеет ли внешнеаналитическое наблюдение значение для аналитической теории и нужно ли оно вообще. В широких аналитических кругах мнение менялось от отрицательного к положительному постепенно. В конце концов, скептиков удалось переубедить…» [8, c. 82]. Далее идет перечисление имен психоаналитиков, выступающих за использование традиционных методов наблюдения за детьми. Причем Анна указывает, что внешний фактор оказывается важнее сексуальной мотивировки: «То, что атмосфера аналитической ситуации оказывает гораздо большее влияние, чем эротическая направленность производных бессознательного, не могут оспорить даже радикально настроенные глубинные психологи. Это обусловлено спокойствием пациента…»[8, c. 85].
В самом деле, представьте себе ситуацию. Посреди дня приходит пациент к врачу и вдруг начинает беседу с ним на сексуальную тему. Разве это нормально? А возьмите какого-нибудь пятилетнего мальчугана, играющего в паровозики. Какое извращенное воображение должен иметь врач, чтобы в этом безобидном занятии увидеть отражение полового акта родителей? Дети увлеченно играют в те или иные игры, они рисуют и лепят из пластилина фигурки. Почему эти невинные занятия нужно наполнять сексуальным смыслом? И потом, «Незрелая личность ребенка флюктуирует — пишет Анна Фрейд, — находится в состоянии постоянного изменения… Из-за этого для аналитика существует опасность возможной переоценки аналитического успеха. Поэтому после лечения невозможно с полной уверенностью определить, в какой степени наблюдаемые успехи обязаны терапии, а в какой — спонтанным процессам созревания и развития…» [8, c. 100]. В этой связи можно было бы вспомнить аргументацию Ганса Айзенка в отношении общей неэффективности лечения по методике психоаналитиков, которая приводилась в книге [1, с. 189—196].
Бессилие психоаналитического метода в отношении детей определяется прежде всего тем, что дети не способны свободно ассоциировать. Кроме этого, они практически не в состоянии осуществить перенос испытываемых ими чувств любви и ненависти на врача. Это означает: если ребенок любит свою мать, то его невозможно заставить полюбить врача. При долгом отсутствии матери он начинает плакать; для него врач остается чужим человеком. Аналогично, нелюбовь, например, к старшему брату не может вылиться на врача. Между тем перенос и свободные ассоциации — это те два столпа, на которых держится психоанализ.
Почему так происходит? Анна Фрейд не дает прямого ответа, хотя пытается это сделать. Мой ответ лежит на поверхности: это происходит потому, что психоанализ — игра, в которой обе стороны притворяются, будто совместно занимаются укрощением какого-то неуловимого Оно. Ребенок же прямодушен и не станет «играть» в «больного» и «врача» с взрослым человеком, который не хочет признаться, что это игра. Ребенок с удовольствием поиграет в «больницу», если врач согласится именно играть. Здоровый ребенок проводит демаркационную линию между реальным и воображаемым миром; взрослые шизотимики, анализирующие друг друга, такое различие сделать не в состоянии. Они вовлечены в игру, но не хотят признаться в этом. Ребенок же не различает внутри себя две сущности — свое Я и чужое Оно, он воспринимает себя только, как Я. Поэтому психоаналитик не может выполнить в отношении ребенка свою главную задачу: обратить бессознательный материал в сознательный; у ребенка все находится уже в сфере сознательного.
Столкнувшись с трудностями психоанализа детей, Анна Фрейд решила сосредоточиться на сознательной части психики ребенка. В 1936 г., еще при жизни своего отца, она написала книгу «Я и механизмы защиты», которую начала так: «В истории развития психоанализа существовали времена, когда теоретическое исследование индивидуального Я не приветствовалось. Психоаналитики утверждали, что качество научного анализа и терапевтической работы зависит от глубины погружения в человеческую психику. При перемещении внимания к поверхностным психическим слоям, т.е. при отклонении исследования от Оно к Я, возникала мысль об отступлении от психоанализа вообще. Предполагалось, что термин "психоанализ" будет соотноситься с открытиями в сфере бессознательной психической жизни, в том числе с изучением вытесненных инстинктивных импульсов, аффектов и фантазий. Адаптация детей и взрослых к окружающей среде, здоровье и болезнь, добро и зло оставались за пределами психоанализа. Он должен был заниматься исследованием детских фантазий, сохранившихся во взрослой жизни, воображаемым наслаждением и предчувствием наказания за него» [8, c. 310].
Дальше продолжаться так не может, говорит Анна. Опора психотерапевта лишь на бессознательный компонент психики порождает односторонность. Между тем конечная «цель всегда была одна — корректировка отклонений и восстановление Я». «Оно — только средство для достижения цели» [8, c. 311]. Так, как же мы будем достигать нашу цель, если будем продолжать игнорировать Я?

Сколь ни умна была Анна, вырваться из предрассудков, господствовавших на протяжении всей ее жизни, она не сумела. Работа, начало которой только что цитировалось, появилась ради спасения психоанализа. Автор, апеллируя к слоистой психике, представила несколько механизмов защиты, с помощью которых Я борется с импульсами, идущими извне и изнутри, и достигает максимальной реализации. Многие вещи, о которых пишет Анна, кажутся верными с теоретической точки зрения и полезными в практическом отношении. Но они выражены столь неудобоваримым языком психоаналитиков, что, наверняка, оттолкнут циклотимика, мыслящего исключительно конструктивно. Особенно разочаровывающими получились у нее интерпретации жизненных ситуаций, в которые попадали ее пациенты. Все портит сексуальная подоплека, лежащая якобы в основе поступков детей и взрослых. Во второй части указанной работы Анна даже взялась интерпретировать поступки Ганса из отцовской работы «Анализ фобии пятилетнего мальчика». Дочь верила каждому произнесенному и написанному слову отца, который никогда не рассказывал ей, как он придумывал историю с Гансом. Такова натура всех шизотимиков: они лгут, но не могут сознаться в обмане ни себе, ни тем более другим.
Если пример с фальшивым Гансом можно еще как-то понять, то совершенно непонятно, как эта благоразумная женщина оказалась на позиции своей идейной противницы Мелани Кляйн. В первой главе книги, «Норма и патология детского развития», мы читаем: «Железная мини-дорога, в зависимости от того, как в нее играет ребенок, характеризует целый ряд бессознательных фантазий: нескончаемая последовательность столкновений выдает, что играющий ребенок бессознательно озабочен загадкой родительских половых сношений, пристрастие к туннелям и подземным дорогам соответствует любопытству по отношению к полостям тела; тяжело груженые вагоны символизируют мысли о беременности; концентрация на исправном функционировании и большой скорости игрушки имеет корни в радости мальчиков по поводу функции пениса» [8, c. 91].
К сожалению, одаренная дочка Фрейда с младых ногтей впитала пустые мудрствования отца по поводу оральной, анальной и фаллической ступеней развития инфантильного эротизма. Вслед за отцом она стала писать о прямой зависимости между характером взрослого человека и детскими фазами развития сексуальности. Чуть выше цитированного отрывка Анна написала: «Когда дети по отношению к объекту или в иных случаях проявляют жадность, ненасытность, повышенную требовательность, зависимость, когда у них присутствует страх отравления или имеются другие осложнения с питанием, мы не сомневаемся в том, что они зафиксировались на оральной стадии и что регрессия к этой точке фиксации представляет из себя постоянную опасность для их дальнейшего развития. Когда на поверхность выступает жгучее тщеславие и импульсивное поведение, мы делаем заключение о фиксации в уретральной фазе» [8, c. 88—89]. Эта надуманная проблема обсуждалась в книге [1, 242—248], где доказывалась полная несостоятельность приведенных положений. К сожалению, дочь на веру, абсолютно некритично восприняла всё, что когда-то нафантазировал ее отец. В итоге, она, как и ее отец, оказалась потерянным для науки человеком.
Пока еще ничего не говорилось о личности Анны Фрейд; заполним этот пробел.
Она родилась в конце 1895 г. и отец любил ее больше всех своих детей. Если бы Марта родила мальчика, то он бы носил имя Вильгельм в честь Вильгельма Флисса. Об этом Фрейд написал своему другу в письме от 3 декабря (ее день рождения), однако он не сообщил ему, почему дочь была названа Анной. Я думаю, что это имя было дано ей из тех же соображений, что и кодовое имя Берты Паппенхейм, Анна О., и как-то связано с сестрой Фрейда, Анной. Люди, носящие одинаковые имена, по его мнению, непременно должны иметь одинаковую судьбу или какие-то общие качества. К выбору имен родоначальник психоанализа относился очень серьезно, поскольку верил в тайную связь символов и вещей. В целом, каббалистические выкладки выглядят бессмысленно, но некоторые вещи смотрятся довольно любопытно.
Например, фамилия Freud созвучна слову Freude, что означает удовольствие, причем с сексуальной коннотацией: слово Freudenmächen переводится как проститутка. Не только с фамилией, но и с именем Фрейду не повезло. Мальчика назвали иудейским именем Шломо (полное имя Шломо бен Якоб) и светским Сигизмунд. Последнее имя он носил 21 год, пока не сменил на имя Sigmund. Замена имени связана со щекотливым моментом: Сигизмунд был персонажем многочисленных еврейских анекдотов довольно скабрезного содержания, которые, однако, Фрейд любил рассказывать и одно время даже собирал, когда интересовался феноменом остроумия. Чтобы над ним не смеялись, Фрейду надо было выбросить из своего имени две буквы, тогда получалось вполне европейское имя, которое носили некоторые его знакомые. Разумеется, все это — случайные совпадения, как и то, что слово, составленное из первых букв имен его детей, звучит по-еврейски как Моше (Moshe), Моисей. Напомню имена детей и год их рождения: Mathilde (1887), Martin (1889), Olivier (1891), Sophia (1893), Hanna (1895), Ernst (1892). Однако перейдем от забавной игры с буквами к личности Анны Фрейд.
В книге Мекаччи «Случай Мэрилин М. и другие провалы психоанализа» автор пишет: «В конечном итоге отношения между Анной и Дороти расценили как лесбийские. По-другому и быть не могло». Он поясняет почему: «Семья Фрейда, когда сыновья покинули ее, включала, помимо Зигмунда, его жену Марту, сестру жены, Минну Бернайс, Анну и, с 1929 года, домработницу Паулу Фихтель. Затем она расширилась, вобрав в себя семью Дороти Берлингем, проживавшую в Вене этажом выше в том же доме. Две квартиры были связаны внутренней телефонной линией. Отношения с Дороти стали основной составляющей жизни Анны и явились еще одним образчиком психоаналитического созвездия». Мекаччи приводит слова журналистки Детлеф Бертельсен, которая писала: «Истинный смысл отношений между Дороти Берлингем и Анной Фрейд тоже ускользал от Паулы. Даже в старости слово "лесбиянка" не значило для нее ровным счетом ничего. Однако, когда Дороти Берлингем звонила по телефону, Паула испытывала ревность». Журналистка сообщила также, что детей Дороти «анализирует Анна Фрейд, которая вообще-то является любовницей их матери; а та, в свою очередь, проходит сеансы у отца Анны, который в свое время исследовал душу собственной дочери» [4, c. 41—43].
Гиперсексуальность, наблюдавшаяся еще в семье маленького Зиги, имела продолжение у его детей. Очевидно, это была доминирующая наследственная черта фрейдовского рода.

При Хэмпстедской клинике детской терапии Анна вместе с Дороти создала детский приют и форпост детского психоанализа. Бертельсен писала, что воспитательницы детей «должны были отвечать как минимум двум из трех обязательных условий: обладать высоким интеллектом, принадлежать к еврейской национальности и иметь лесбийские наклонности».
Крепкие узы дружбы между Анной и Дорой напоминают отношения Берты Паппенхейм с Мартой Бернайс. В связи с дружбой между женщинами, вспоминается один из снов в «Толковании сновидений» (6А). Действия сна касается произведения Доде «Сапфо». При его анализе Фрейд пишет: «Подобно тому, как Доде избрал имя Сапфо не без намерения связать его с известным пороком, так и элементы сновидения, в которых одни люди находятся наверху, а другие внизу, указывают на фантазии сексуального характера…» [11, c. 311].
Члены семьи Фрейдов, разумеется, хорошо знали о греческой поэтессе Сапфо, жившей во времена Солона и Фалеса Милетского на острове Лесбос (отсюда происхождение термина лесбиянка). Вокруг Сапфо собралась группа знатных женщин и девушек, посвятивших себя богине любви, Афродите. Злые языки, принадлежащие консервативной аристократии, поговаривали, что в ее доме царил форменный разврат. Одновременно сообщалось, что она пользовалась уважением у более продвинутых горожан; они-то и отдавали ей на воспитания своих дочерей. Сапфо разучивала с ними песни и выступала с хором, состоящим из воспитанниц, перед жителями родной Митилены.
Геродот в своей «Истории» [II, 135] рассказывает о связи ее брата Харакса с египетской гетерой Дорихой. Сапфо осудила поступок брата в двух своих стихотворениях дошедших до нас [12, c. 336]. Несмотря на этот общеизвестный факт, бедную Сапфо все еще называют «продажной распутницей». Это несовместимо и с ее ролью наставницы добропорядочных девушек, которые готовились выйти замуж за людей знатного происхождения. Верно, что древнегреческая поэтесса распевала под лиру песенки фривольного содержания вроде «Невинность моя, невинность моя, куда от меня уходишь? — Теперь никогда, теперь никогда к тебе не вернусь обратно!» [13, c. 339]. Однако сама она оставалась пурпурным яблоком, о котором говорится в другом ее стихотворении: «Вон там высоко-высоко рдеет на приподнятой ветке пурпурное яблоко. Про него, наверное, забыли при сборе? — Нет, его там не забыли, просто достать не сумели».
Страбон писал: «Сапфо — удивительное явление. Ведь насколько я знаю, за всё то время, которое сохранилось в памяти людей, не появилось ни одной женщины, которая могла бы хоть отдаленно с ней сравниться в области поэзии» [14, c. 617 (578)]. Первоначально поэтесса оставила после себя восемь книг, причем, например, первая книга включала 1320 стихов, разбитых на 330 строф. Гораций собрал сборник ее стихов уже в семи книгах, куда входила любовная лирика, свадебные песни и гимны богам, но многие ее произведения уже были навсегда утеряны. Из всего огромного поэтического наследия до нас дошло всего пять произведений полностью и несколько десятков разрозненных строк.
Девичник, возникший в доме Фрейда, в котором верховодила Анна, напоминал девичник, организованный Сапфо. Я нахожу нечто общее в характерах Сапфо и Анны. Дочь Фрейда, кажется, не сочиняла стихов, но ее научные труды, как и стихи Сапфо, лишены пошлости, которую мы находим у Кляйн.
Анна не искала любви мужчин; они ей были не нужны для приобретения детей. Свою материнскую любовь она отдавала беспризорным детям.
Ролан Бессер в статье «Жизнь и творчество Анны Фрейд», помещенной в третьем томе «Энциклопедии глубинной психологии», касаясь жесткой дискуссии, вспыхнувшей между представителями двух школ детского психоанализа, писал: «Анна Фрейд в отличие от своего отца никогда в этом споре не вела себя резко. Хотя она всегда подчеркивала свои творческие расхождения с Мелани Кляйн и последовательно настаивала на своем, по характеру она была слишком сдержанной и скромной, чтобы жестко отвечать на нападки противников. И в вопросе о неврачебном [дилетантском] анализе Анна Фрейд также была гораздо более сдержанной и готовой пойти на компромисс, чем ее отец. Это проявляется прежде всего в дискуссиях на конгрессах, где она никогда резко не возражала противникам неврачебного анализа, а скорее старалась в сдержанной форме высказать свое мнение и по возможности избегать споров по этому поводу» [7, т. 3, с. 12].
Итак, умна и скромна — два первых слова, характеризующих личность Анны Фрейд. Ум и скромность — это явно от матери. И что эти две замечательные женщины, дочь и мать, нашли в неумном и нескромном Зигмунде Фрейде?

Цитируемая литература