Иеромонах Макарий

Острие Иглы

• Кощей Бессмертный ХХ века?
• За что благодарить Фрейда
• Иван-Царевич
• "Кто эту боль, дитя, тебе нанес?"
• От факта к фикции, или рождение психоанализа из пены морской
• Страдание и смерть Шандора Ференци
• Индустрия разводов, ручные акулы и обжорство на нервной почве
• Как назвать ХХ век?
• Литература

Предисловие

Эссе отца Макария «Острие Иглы» во многом опирается на книгу Дж. М. Мэссона «Посягательство на правду» (The Assault on Truth), впервые увидевшую свет в 1984 году. Параллельно с этой книгой автор трудился над изданием 284-х писем Фрейда, адресованных его другу периода 1887 – 1902 годов Вильгельму Флиссу (все ответные письма Флисса были уничтожены Фрейдом). После этих двух публикаций состоялось многолетнее судебное разбирательство, возникшее главным образом по причине подрыва авторитета основоположника современной психиатрии. В результате скандала Международная Психоаналитическая Ассоциация наложила запрет, действующий до начала XXII столетия, на публикацию архивных документов, связанных с Фрейдом.

Молодой Джеффри Мэссон (Jeffrey Masson) после окончания Гарвардского университета и защиты докторской диссертации с 1970 по 1980 гг. работал в качестве специалиста по санскриту в университете Торонто. В этом же городе пытливый ученый-лингвист изучал и проходил необходимую врачебную практику в Институте Психоанализа. В 1978 году его приняли в Международную Психоаналитическую Ассоциацию, и он начал практиковать как частный врач-психоаналитик в Торонто и Беркли (Калифорния), где он тогда жил. Вскоре ему был доверен архив Зигмунда Фрейда и переданы авторские права на публикацию архивных документов. Такое успешное продвижение внутри закрытого (чтобы не сказать, тайного) психоаналитического сообщества объясняется еще и тем, что у даровитого и трудолюбивого Мэссона сложились доверительные отношения с дочерью отца-основателя, Анной Фрейд.

Под давлением открывшихся новых фактов взгляды Мэссона на Фрейда и психоанализ радикально трансформируются. Отец Макарий об этих фактах рассказывает более ярко и выпукло, поэтому я не стану их пересказывать. Замечу лишь, что в центре внимания книги Мэссона и соответственно эссе Макария оказалась одна из несчастных пациенток Фрейда, а потом и Флисса, Эмма Экштейн (Красная Эмма) — анархистка-социалистка, родом из России, но затем проживавшая в Соединенных Штатах. Эпизод с ней я кратко пересказывал в девятой главе книги «Психология познания» (2004). В «Острие Иглы» эти же самые события представлены в более художественной форме. Литературное мастерство автора позволяет читателю лучше разглядеть дно души родоначальника психоанализа.

Джеффри Мэссон

*
*   *

Научные изыскания Мэссона не закончились на книге «Посягательство на правду». В 1988 году он публикует под задиристым названием «Против терапии» (Against Therapy) свою вторую книгу, наделавшую не меньше шума, чем первая. Напомню, что упомянутая выше судебная тяжба шла до 1991 года, так что новая публикация только подлила масло в огонь уже полыхающего конфликта.

Вторая книга, переизданная в обновленном виде в 1994 году, состоит из восьми глав. После первой вступительной, идет глава «Дора и Фрейд». В ней автор рассказывает о скандальном случае с 18-летней пациенткой, настоящее имя которой Ида Бауэр (Ida Bauer, 1882 – 1945); она сестра лидера социал-демократической партии Австрии, Отто Бауэра (1882 – 1938). О ней я писал в конце упоминавшейся главы 9.

Ида и Отто Бауэр в возрасте шести лет; она станет фрейдовской пациенткой Дорой, он — лидером австрийских социал-демократов.

Фрейд на примере Доры пытался доказать, что мотивацией для всех истерических реакций служит психические состояния больных, а не какие-то там органические изменения, например, невралгия лицевого нерва, которой на самом деле страдала пациентка. Венский доктор разъяснил, что болезненные симптомы развились у нее потому, что отца неудержимо влекло к Frau K., в то время как Herr K ухаживал за Дорой и делал ей всяческие «оскорбительные намеки». У девушки появилась депрессия и раздражительность, что, впрочем, является обычным делом для 14-летнего девочки-подростка. Фрейд же решил, что с этих симптомов началось психическое расстройство пациентки.

Для Herr K дело кончилось звонкой пощечиной, нанесенной Дорой. Но этот удар каким-то странным психоаналитическим аллюром срикошетил на ее собственную щеку и дал о себе знать в виде мучительной боли лицевого нерва. Фрейд разъяснил данный медицинский факт таким образом, что Дора недооценила серьезности намерений Herr K; подсознательно она желала с ним соединиться, но вместо этого она оттолкнула его и теперь тайное бессознательное мстит ей за сексуальную трусость. Эту нелепую интерпретацию вполне можно поставить рядом с ранее упоминавшимся толкованием случая с Эммой Экштейн.

Относительно интерпретации поведения Доры Мэссон заметил: «Фрейд слишком упрощал ее глубокие переживания, и демонстрировал полную неспособность понять ее в поиске правды. Не то, чтобы он отрицал факт 'соблазнения', но он, путем своей 'интерпретации', лишил его всякого значения, придавая ему совершенно другой смысл. Он рассматривал ее как пациентку, а не как человека. Фрейду не приходило в голову, что Дора могла быть обеспокоена внешними обстоятельствами... Фрейд полагал, что она была просто введена в заблуждение... Такое 'объяснение' игнорировало более простое и вместе с тем более глубокое содержание: Дора была очень несчастна. Удивительно, собственное восприятие Доры и ее инстинктивная реакция на окружающую обстановку были зачастую более проницательны, чем интерпретации Фрейда» [1, с. 97].

В самом деле, отец-основатель психоанализа обладал удивительной способностью извращать жизненные ситуации — кого бы это ни касалось: Доры, Эммы или знаменитой пациентки Анны О. И вот эти его сексуальные искажения многими психотерапевтами стали восприниматься, как некие откровения, вынутые из тайников человеческой психики: «Мол, никто из нас о них ничего не знает, только всевидящее око венского врача обнаружило, что миром правит половой инстинкт». Ровно такая же ситуация наивного доверия сложилась и в современной физике: «Квантовую механику и теорию относительности никто не понимает, но великие умы прошлого века объявили их лучшими из всех возможных физических теорий».

В конце второй главы, Мэссон дал свою интерпретацию случая с Дорой, которая радикально отличается от интерпретации Фрейда. Дора, по его мнению, страдала от внешних обстоятельств жизни, а не от своих внутренних фантазий. Мэссон указал также, что Фрейд шел в одном фарватере с Флиссом, который в 1897 году сказал так: «Среди болей, которые происходят от мастурбации, я хотел бы подчеркнуть одну по причине ее важности: невралгическая боль живота... Известно, что желудочные боли происходят особенно часто у тех, кто занимается мастурбацией» [1, с. 105].

К сожалению, не только Фрейд и Флисс думали таким извращенным образом, многие другие врачи того времени признавали подобные причинно-следственные детерминации. Так, в примечании 16 Мэссон упомянул о докторе Поуиллете (Pouillet), который, нисколько не смущаясь, рассуждал о результатах, появившихся у пациентки после хирургического удаления клитора.

*
*   *

Шандор Ференци

Третью главу книги «Против терапии» Мэссон посвятил Шандору Ференци. Отец Макарий тоже отвел немало ему места; пусть наш читатель ознакомится с этой печальной историей по эссе «Острие Иглы»; я лишь дополню рассказ автора материалом, изложенным Мэссоном во второй книге.

В ней приводятся дневниковые записи, сделанные Ференци 27 июля 1932 года, где самокритично повествуется, как врач-психоаналитик в притворно дружелюбной манере, картинно потягивая трубку, приветствует больного. Затем он усаживается в мягкое кресло и... Вы подумали, что он стал выслушивать пациента? Ничуть не бывало. Он начинает усиленно бороться со своей скукой и сном, так как в действительности ему нет никакого дела до проблем пациента. Полюбуйтесь, говорит Ференци, сколько здесь эгоизма и лицемерия.

В дневниковой записи от 17 августа он признается в своей собственной черствости к пациентке, которая только что побывала у него на сеансе. Женщина рассказывала ему о том, как тяжела ее сегодняшняя жизнь, какая трагедия случилась с ней в десятилетнем возрасте. А что сделал в ответ на это врач-психоаналитик? Ференци рассказал, как он неожиданно вскочил и отпустил в ее адрес жутко неуместное саркастическое замечание. Далее он пустился безудержно фантазировать по поводу кровосмешения и других психоаналитических выдумок. В общем, констатирует Ференци, любой врач рассчитывает получить от пациентов нечто такое, на что они никогда не идут. Реальность намного богаче, чем это было предусмотрено фрейдовским учением; жизнь не укладывается в заранее очерченные рамки.

Потом Ференци узнал, что после его сеанса терапии эта женщина испытала сильнейший приступ депрессии. Ему стало ясно, что причиной ее подавленного состояния был только он, врач, который обязан был ей помочь. Именно сами психоаналитики нередко являются источниками новых психологических травм. Ференци, наконец, услышал бедную женщину и ее сложнейшие проблемы. Он догадался, что пациент привязывается к врачу, как ребенок привязывается к своим родителям, и не может уйти от него. Но из-за неумелых действий врача пациент вновь погружается в травматическую ситуацию, которую уже когда-то в детстве пережил.

Вспомним, в том же эпизоде с Дорой Фрейд боялся услышать слово «нет». Он слушал только самого себя и навязывал пациенту свое видение ситуации. Мэссон говорит, что всякий врач-психотерапевт ведет себя с пациентом как отец с дочерью. Всякое несогласие он воспринимает, как сопротивление его добрым намерениям.

Мэссон пишет: если Адлер, Штекель, Юнг и Ранк пытались радикально изменить теоретическую базу психоанализа, то Ференци на первый взгляд хотел немногого — всего лишь слегка трансформировать традиционную терапевтическую методику, сделав должный акцент на пациенте. Однако это понимание анализа оказалось более принципиальным, чем концептуальные построения его коллег, отошедших от Фрейда.

Получилось так, что для беседы с пациентом все теоретические нагромождения не так уж и важны; пациенты больше всего нуждаются в сочувствии, которого не было у Фрейда и его последователей. В итоге, Ференци приходит к парадоксальному выводу: нужно предоставить больному право анализировать врача и наладить полноценный обмен мнениями в обоих направлениях.

Впервые эта крамольная идея была зафиксирована в дневниковой записи Ференци от 17 января 1932 года в отношении некой пациентки R.N. Из записи от 5 мая мы узнаем, что эту R.N. Ференци анализировал в течение нескольких лет, причем сеансы психотерапии происходили не только в его кабинете, но и у нее дома или в ее офисе. Насколько нова была эта идея?

Известно, что с самого начала в рамках психоаналитического сообщества не было жестких границ между пациентом и врачом: каждый пытался интерпретировать поступки любого человека, попавшего в его сферу внимания. Однако в рассуждениях Ференци прозвучали нотки, которых, кажется, не было в прежних отношениях. Всегда мы видели игру в одни ворота. Верно, что игроки менялись местами, но при этом «врач» неизменно возвышался над «больным». В методике Ференци не было никакой притворной игры. Он позволил R.N. реально атаковать его.

Ференци на собственной шкуре испытал черствость своего учителя и наблюдал его всевластие над пациентом, так что толчком к его идеи модернизации психоанализа, как и в случае с Адлером, послужило многолетнее давление надменной натуры учителя. Ференци видел преступное равнодушие своих коллег, которые тоже ставили себя выше больных. Об этом как-то особенно выразительно Ференци написал 18 мая 1932 года в своем дневнике.

И всё же нововведения Ференци мне не кажутся столь уж радикальными, как это изображает Мэссон. Всё, что он предложил, автоматически вытекает из добрых отношений между врачом и пациентом. Я думаю, что идея Ференци сделалась для него открытием только потому, что в суровой школе Фрейда господствовала недоброжелательная атмосфера взаимной подозрительности, зависти и стяжательства. Естественно, что проявление человеческих качеств насторожило учителя.

По всей видимости, истина заключается несколько в другом. Находясь на службе и содержании у Фрейда, Ференци витал в облаках. Например, его совсем не интересовали проблемы оплаты труда. Такого идеализма Фрейд не мог бы себе позволить. Поэтому он отвергал всякую взаимность. Когда врач и пациент беседуют на равных, между ними исчезают всякие трудовые обязательства. Фрейд следовал жесткому временному режиму: прошел час — конец сеансу, заплати. Ференци же забыл про часы: беспечная беседа протекала у него до тех пор, пока не заканчивалась сама собой.

Мэссон отыскал словцо, которое можно перевести как отбросы общества [1, с. 129] и решил, что здесь сидит корень зла. Этим термином Фрейд однажды наградил своих пациентов; он рассматривал их как эмпирический материал для подтверждения своих теоретических фантазий — только это ведь еще не вся правда. Ференци никогда бы не построил самодостаточную систему, включая финансово-экономический аспект, которую построил Фрейд и которая работает в наши дни как хорошо отлаженный часовой механизм. Нужно признать, что такой поразительной живучестью обладают очень немногие социальные институты.

*
*   *

Карл Юнг

Четвертая глава книги Мэссона называется «Юнг в кругу нацистов». Здесь автор пытается показать, что психоанализ, по крайней мере, в юнговской трактовке, вполне естественно уживается с человеконенавистнической идеологией. Однако было бы не правильно думать, что аналитическая психотерапия внутренне жестко связана с идеологией фашизма. То, что Карл Густав Юнг (1875 – 1961) сотрудничал с нацистами, является всего лишь прискорбным фактом его личной биографии. Да, он отождествлял коллективное бессознательное с тем, что нацисты именовали «духом нации». Однако здесь отсутствует какая-либо прямая связь с юнговской техникой терапии душевнобольных.

Мэссон предупредил своего читателя, что существуют глубокие исследования по взаимоотношению европейских психиатров с гитлеровским режимом. В частности, имеется книга Джеффри Кокса «Психотерапия в Третьем Рейхе: Герингский Институт» [2], где рассматриваемая тема раскрывается во всех деталях. Но Мэссон заострил внимание лишь на тех пунктах, которые касались лично Юнга. Он напомнил, что в 1930 году Международное Медицинское Общество Психотерапии возглавил Эрнст Кречмер, Юнг сделался его заместителем. А через три года нацисты провозгласили, что подобные общества должны придерживаться нацистской идеологии. Кречмер покинул свой пост, Юнг занял его место.

Немецкое отделение этой международной структуры возглавил Маттиас Геринг, кузен небезызвестного Генриха Геринга (в то время прусский премьер-министр). Юнг возглавил редакцию «Центрального психотерапевтического журнала», в декабрьском номере которого на самой первой страницы был опубликован призыв Генриха Геринга ко всем членам Общества внимательно изучить книгу Адольфа Гитлера «Mein Kampf» и взять ее в качестве основы для своей научно-практической работы. В частности, в первом номере реорганизованного журнала Геринг писал: «Общество имеет своей задачей объединение всех германских медиков под эгидой национал-социалистского руководства... в особенности тех медиков, которые пожелают развивать психиатрию на основе принципов мировоззрения национал-социализма» [3, с. 573].

Где существовал нацизм, там возникала еврейская проблема. По своей природе Юнг не был антисемитом, но, как говорится, положение обязывало. В первом номере в своем вступительном слове в качестве главного редактора журнала он сказал: «Различия, которые фактически существуют между германской и еврейской психологией, давно известные каждому интеллектуалу, больше не должны замалчиваться, и это только послужит на пользу науки» [1, с. 136].

Замечу попутно, что в источнике [3] эта ключевая фраза переведена неправильно, а именно: «Если мы не будем больше замазывать реальные и хорошо известные различия между германской и европейской [?] психологией, это только послужит на пользу науке» [3, с. 578]. Мэссон пользовался надежным источником [4], в котором эта фраза выглядит так: «The differences which actually do exist between Germanic and Jewish psychology and which have long been known to every intelligent person are no longer to be glossed over, and this can only be beneficial to science» [4, с. 533].

Во втором номере журнала в статье «Нынешняя ситуация в психотерапии» Юнг обрушился на Фрейда, в частности, на его теорию детского невроза. Попутно он громил «еврейскую теорию» Адлера о влечении к власти. Разумеется, Мэссону такая позиция Юнга очень не понравилась. Однако посмотрим, о чем, в сущности, он говорил. С этой целью обратимся к книге Франца Александера и Шелтона Селесника, которых никак не заподозришь в симпатиях к швейцарскому аналитику. Они пишут:

«Сравнивая собственную идею о первенстве творческого аспекта бессознательного содержания с гедонистскими взглядами Фрейда (принцип удовольствия), он [Юнг] обвиняет Фрейда и Адлера в том, что те видят лишь теневые стороны человеческой натуры. Он приписал популярность среди врачей лечебного метода Фрейда тому, что психоаналитик недооценивает личность пациента и, таким образом, "бьет пациента в самое больное место и быстро и дешево добивается превосходства... Но есть люди действительно порядочные, не обманщики, не склонные пользоваться идеалами и ценностями других для приукрашивания собственной неполноценной личности. Лечить таких людей редуктивным методом, приписывая им какие-то скрытые мотивы, подозревать наличие за их природной чистотой какой-то грязи не только греховно и глупо, но и преступно"» [3, с. 579].

Не об этом ли писал в своем дневнике Шандор Ференци в последние годы своей жизни? Нет, не всё так просто, как это представляется Мэссону. Человек противоречив, тем более такой, как Юнг. Известно, что он изводил себя медитациями, пока в его комнату не входила Анима, мировая душа в виде обнаженной женщины. Однако тот же Юнг самыми рациональными доводами громил нумерологические и каббалистические построения своего учителя. Верно, что наедине с самим собой он был крайне религиозен, но в обществе он говорил и вел себя как циничный прагматик.

Мэссон отыскал слова, где Юнг пренебрежительно отозвался о людях с темной кожей и с симпатией о колониализме [1, с. 156]. Но что-то подсказывает мне, что они не отражали его внутренних убеждений. Просто в то время были «модны» именно расистские взгляды. В мыслях и поступках Юнга было много противоречивого. Не будучи антисемитом, он тем не менее написал такие обидные слова, которые навсегда оскорбили евреев-аналитиков и отвратили их принять юнгианство как метафизику и психотерапевтическую практику. Вот тот отрывок, который Мэссон на нескольких страницах тщательно препарирует:

«Евреям свойственна одна черта, характерная для женского мышления, — как физически более слабые, они находят наиболее уязвимое место в защите оппонента и целятся именно в него. Благодаря этой технике, выработанной в течение столетий, евреи лучше защищены там, где другие беззащитны... Благодаря своей древней культуре они способны совершенно сознательно и в окружении даже вполне дружеском и терпимом потворствовать своим порокам, в то время как мы еще слишком молодая культура, чтобы не иметь "иллюзий" о себе...

Еврей, культурный кочевник, так и не создал своего собственного культурного стиля и, возможно, никогда не создаст, ибо все его инстинкты и таланты зависят от уровня цивилизации нации, приютившей его. Арийское бессознательное содержание имеет более высокий потенциал, нежели еврейское; это и преимущество, и недостаток молодости, которая пока еще ближе к варварству... Неосознаваемое у арийца содержит напряжения и творческие элементы, которые смогут быть реализованы в будущем. Весьма опасно и непозволительно обесценивать эти творческие силы, считая их детским романтизмом...

По моему мнению, нынешняя медицинская психология делает ошибку, невольно применяя еврейские категории, которые, кстати, применимы не ко всем евреям, к германским народам и христианским славянам. Самый ценный секрет германской личности — ее творческая душа, полная интуиции, — был объявлен банальным детским лепетом. В то же время мой предостерегающий голос подозревают в антисемитизме. Это подозрение началось с Фрейда. Он знал о германской душе так же мало, как и его германские обожатели.

Научились ли они чему-нибудь с появлением на мировой сцене национал-социализма, на который весь мир смотрит удивленными глазами: где же были тот порыв и стремительная наступательная сила до того, как родился национал-социализм? Они были спрятаны в немецкой душе, в самых ее глубинах. И душа эта есть что угодно, только не вместилище детских желаний или нерешенных семейных конфликтов. Движение, захватившее всю нацию целиком, должно было взрасти в каждом человеке» [1, с. 141 – 146; 3, с. 579 – 580].

Такая позиция Юнга получила резкое осуждение со стороны прежде всего его соотечественника, швейцарского психиатра и психоаналитика Густава Бэлли (Gustav Bally), прозвучавшее в феврале 1934 года. Он писал, что по вине Юнга наука попала в цепкие лапы нацистской идеологии и тем самым лишилась главного — своей объективности. В трех публичных выступлениях на Первом международном конгрессе психотерапевтов, проходившем в середине марта, и особенно в кулуарных беседах Юнг пытался оправдаться перед своими коллегами. Он говорил, что был не в силах предотвратить публикацию политико-идеологических воззваний, вроде геринговского, и что помимо его воли его фамилия появилась на манифесте национал-социалистов.

Он искал доводы, обеляющие его позицию: «Медицина не имеет никакого отношения к политике..., поэтому она может и должна реализовать себя с пользой для общества, какое бы правительство его не возглавляло... Врач, который в военное время оказывает помощь раненому другой страны, не может считаться предателем своей страны» [1, с. 137]. Но разве могут эти жалкие слова перечеркнуть ранее им сказанное в отношении еврейской и арийской нации? Дело усугублялось еще и тем, что впоследствии подпись Юнга автоматически появлялась на многих «медицинских» документах гитлеровского периода, в том числе таких, которые были так или иначе связаны с истреблением «неполноценных рас».

Мэссон скрупулезно разбирает разгоревшуюся в 1934 году научно-идеологическую полемику, в частности, он анализирует доводы Эрнеста Хармса, который написал статью под заголовком «Карл Густав Юнг — защитник Фрейда и евреев». Такая точка зрения не будет выглядеть так уж смехотворно, если учесть амбивалентную натуру швейцарского аналитика. Всякий, кто хоть немножко представляет тогдашнюю ситуацию, понимает, что Юнг, который, в общем-то, не был в душе не только фашистом, но и просто немцем, бессовестно воспользовался политическим моментом, чтобы отомстить своему учителю, ставшему для него раздражающим оппонентом. Так, с помощью дешевой антисемитской и нацистской фразеологии он в считанные месяцы ликвидировал в Германии и по всей Европе все психоаналитические институты, десятилетиями отстраиваемые Фрейдом и его преданными сподвижниками.

*
*   *

Фрейд, Ференци и Юнг — столпы современной психотехники. В последующих главах Мэссон детально разбирает многочисленные вариации, созданные на базе этой спекулятивной философии. В заключительной части книги автор приходит к мысли, что практически все они игнорируют вопиющие социальные противоречия, чудовищную несправедливость, которая имеет место в любом обществе, и слишком сосредотачиваются на сексуальных, интимно-личностных или семейных отношениях. Он обвиняет врачей в предубеждениях: если пациент начинает говорить нечто, что не соответствует теории врача, то такой пациент тут же перестает быть для него больным и превращается в несимпатичного «человека с улицы». Беда состоит в том, что «врач редко признается себе в том, что сама его профессия является мошеннической» [1, с. 286].

Мэссон чувствует, сколько фальши звучит во фразах вроде: «Я был бы уже мертв без его или ее помощи» или «Ваша терапия принесла мне чрезвычайное облегчение». Эти слова можно услышать от людей, прошедших очень болезненную физиотерапию электрошоком и фактически ничего не давшую. На самом деле люди, высказывающиеся таким образом, подверглись специальной идеологической обработке. «Общество в целом, — говорит Мэссон, — слишком легкомысленно принимает психиатрические ценности. Даже когда терапия добровольна, существуют эмоциональное и интеллектуальное принуждение, которое редко исследуется учеными» [1, с. 286 – 287].

Другим широко распространенным мифом, говорит Мэссон, является утверждение, будто злоупотребления в психотерапевтической практике являются редкими исключениями. «Я не верю, что злоупотребление в области психотерапии нечасты. О них просто не говорят» [1, с. 287]. Суды буквально завалены исками на врачей от обиженных и оскорбленных пациентов. Автор книги «Против терапии» задал одному видному психоаналитику из знаменитого Нью-йоркского института вопрос: «У кого из своих коллег он бы предпочел пройти курс психотерапии, если бы оказался больным». Выяснилось, этот врач не доверял подавляющему числу своих коллег.

По сути, науки о душе не существует. Врач смотрит не на болезнь и проблемы человека, а на личность пациента — сможет он наладить с ним эффективный контакт или нет. Главный критерий — комфортность взаимоотношений и содержимое кошелька клиента. Аналогично ведет себя и больной. Так что пациент и врач, как будущие супруги, выискивают друг друга из моря случайных вариантов. Если взаимной симпатии не будет, думают они оба про себя, значит, не будет и взаимной выгоды: для врача — денежного вознаграждения, для пациента — душевного здоровья. Считать, что любой врач способен помочь любому пациенту, является большим заблуждением. Разумеется, при первой встрече все врачи внимательны и обходительны с клиентами, но за час предварительной консультации они легко понимает, с кем имеет дело. Если врач решил, что это не его клиент, он тут же превращается в холодной айсберг, после чего и клиент быстро соображает, что попал не к своему врачу. Такая притирка часто превращается в один из видов спорта и для врача, и для пациента.

Мэссон предупреждает доверчивых пациентов: не верьте хвастливым заверениям о длительной учебе и тщательности подготовки врачей. Лечить они всё равно не умеют. Мэссон поделился своим личным опытом: «Я учил психоаналитику восемь лет, но ретроспективно сейчас понимаю, что основные идеи усвоил приблизительно через восемь часов интенсивного чтения» [1, с. 293]. Длительность обучения, говорит он, связана главным образом с долгой «промывкой мозгов» будущего «специалиста»; никаких особых технических навыков он при этом не получает. За многие годы к нему приходит понимание того, что он становится членом элитного клуба, куда далеко не всякий может попасть. Кроме того, нужно время, чтобы окружающие новичка профессионалы по-настоящему поверили, что он их не подведет. Отнюдь не знание теории и владение практическим мастерством делает человека хорошим специалистом. Лояльность к коллегам и преданность профессии — вот две ноги, на которых стоит не только психоаналитическая школа Фрейда, а все 300 – 400 школ современной психотерапевтической практики.

*
*   *

Итак, если науки о душе не существует, все психотерапевтические методики лживы, а врачи мошенники, то что делать заблудшей овечке?

Идти в церковь, говорю я (разумеется, не Мэссон). Мне лично она не нужна или пока не нужна. Как говорится, слава Богу, обхожусь собственными силами. Кроме того, мой ум большую часть времени занят научными изысканиями, а наука — это всегда редукция, т.е. объяснение непонятного и сложного через что-то простое и уже знакомое. Например, биологическую жизнь и психическое состояние ученый должен стараться объяснить через химию белковых соединений. Здесь нет места для Бога, этой нематериальной и абсолютно невообразимой сущности. Двигаться вверх ученому запрещено, в частности, он не имеет право думать, будто наши мышцы сокращаются по воле идеальной души. Материя приводится в движение только материей. Уж такова природа рациональной науки, которая ни в коем случае не должна заходить в трансцендентные сферы, созданные верой.

Однако посмотрите на благообразный вид церковных служителей, на умиротворенную атмосферу храмов: спокойствие, тихое дружеское общение — не в них ли в первую очередь нуждается беспокойная душа? Кому там, в РАН, еще непонятно, что из-за какого-то ничтожного процента атеистов-умников нельзя закрывать путь к душевному равновесию огромной массы народа?

Вот почему меня укололо «Острие Иглы». С первых строк я был приятно поражен превосходным стилем изложения. Оказалось неспроста. Порывшись в Интернете, узнал, что родитель Макария, Шимон Маркиш (1931 – 2003), был прославленным филологом, который, между прочим, консультировал саму Анну Ахматову по каким-то вопросам древности. Он много писал о поэмах Гомера и Апулея, разбирал диалоги Платона и переводил Плутарха. Дед Макария, Перец Маркиш (1895 – 1952), тоже был известной личностью на литературном поприще, писал повести и сочинял стихи на идише.

О самом же Макарии я узнал следующее: родился он в 1954, окончил Московский институт инженеров транспорта, потом пятнадцать лет проживал в Соединенных Штатах, там окончил Свято-Троицкую духовную семинарию, по возвращении в Россию в 2002 принял монашество, в 2003 рукоположен в сан священника; бакалавр богословия, послушник, затем иеромонах Свято-Введенского монастыря города Иваново, где и проживает по сей день.

Этой короткой биографической справкой разрешите закончить затянувшееся предисловие. Ниже идет текст, написанный уже отцом Макарием, который я взял по адресу http://convent.mrezha.ru/_xtra/3freud.doc , снабдив его небольшим количеством иллюстраций.

Олег Акимов

---

1. Masson J.M. Against Therapy. New York : Atheneum, 1988.
2. Cocks G. Psychotherapy in the Third Reich: The Goring Institute / New York: Oxford University Press, 1985.
3. Александер Ф., Селесник Ш. Человек и его душа: познание и врачевание от древности и до наших дней. — М.: Прогресс – Культура, 1995.
4. Gesammelte Werke, Vol. 10, Zivilisation im Uebergang, ed. by Lilly Jung-Merker and Elisabeth Ruf (Ölten: Walter-Verlag, 1974).

Кощей Бессмертный ХХ века?

Вопреки своему прозвищу, бессмертным он не был. "В море щука, в щуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце игла, а на острие иглы — смерть моя". Информация доступна; но кому охота нырять за щукой, гоняться за зайцем и уткой, искать, как в известном стоге сена, иголку...

Если внимaтельно всмотреться в этот сюжет, открывается очень интересная и поучительная картина. Смерть Кощея — это победа над злом. Зло в сердце человека, в обществе, во всей нации, как будто и в самом деле бессмертно, непобедимо. Кощею позарез надо именоваться Бессмертным: тем только и держится его власть, хотя каждый обязан знать, что это обман. И когда Иван-Царевич отправляется в путь, его дело меньше всего напоминает бой с ветряными мельницами на ближнем пригорке, а больше всего — научную экспедицию, уголовное следствие или творческую задачу, изнурительную раскрутку скрытой цепи причин и связей: поймать щуку — догнать зайца — подстрелить утку — найти яйцо... А в результате он обнаружит свою цель на острие иглы: на первый взгляд нечто тривиальное, ничтожное — но это и есть правда, это и есть победа.

Тут, однако, аналогия нарушается. Кощей мертв, царевна спасена, сказка окончена, — а мы, изо дня в день, снова и снова преследуем щуку, целимся в утку, ищем и находим правду: такова природа нашего земного пути. Кощеи, однако, сопротивляются, цепляются один за другого, мелкие за крупных, молодые за старых. Иногда попадется такой мастер-Кощей международного класса, что один стоит целого легиона: но ведь и в Иван-Царевичах недостатка нет. Надо только не поддаваться Кощеевой лжи, не унывать и примечать, где откроется острие иглы.

*
*   *

Была когда-то в Москве одна знакомая пожилая дама, верующая и весьма хорошо образованная, доброжелательная и участливая ко всем. И когда заходила речь о каких-нибудь странных, сомнительных или огорчительных обстоятельствах личной природы — приснится ли кому носорог в очереди за туалетной бумагой, выскользнет ли у кого в неподходящий момент несуразное словечко, разругается ли кто напропалую с родными и близкими, — она с неизменной готовностью и превосходным знанием дела объясняла:

— По Фройду (фамилию его она произносила на немецкий манер; не исключено, что она знакомилась с его трудами в оригинале) это означает, что... —

и далее следовала такая элоквенция, что хоть святых выноси. Однако держалась она при этом крайне скромно: видно было, что излагать материал ей так же неловко, как окружающим — слушать. Свои консультации она давала с тем же чувством, как люди деляться печальными медицинскими новостями: беда, но ничего не попишешь.

Случалось, ей возражали с тех или иных позиций, и она всегда была готова просветить невежд и убедить скептиков. Мне запомнилась ее недоуменная реплика в ответ на чье-то замечание, что, дескать, Фрейд слабо согласуется с Православием:

— Ну при чем здесь Православие? Вы ведь не идете в церковь за вашими трехфазными трансформаторами...

Почему-то эта короткая фраза запала у меня в душу, и за долгие годы из нее как из семячка выросло большое ветвистое дерево. Не мытьем, так катаньем, я убедился, что если человеческую душу уподобить трехфазному трансформатору (простим ей это неумное сравнение!), то именно Церковь оказывается и теоретическим справочником, и архивом документации, и ремонтной мастерской, и бригадой техобслуживания. Конечно, никому не запрещено этого отрицать — но лишь заодно с Никео-Цареградским Символом веры.

А вслед за первым у моего "критического дерева" стал расти и второй ствол. На сегодняшний день, силою исторических и личных обстоятельств, реальность святого Православия скрыта от большинства жителей Земли. С другой стороны, Церковь никак не причастна к современным научным исследованиям, вроде бы пролившим новый, невиданный прежде свет на тайны человеческой души... Если так, то не справедливо ли все же требование моeй московской знакомой — учиться видеть человеческую душу "по Фройду"? Ведь и в самом деле, учим же мы механику по Ньютону, химию по Менделееву, генетику по Уотсону-Крику, — а вовсе даже не по св. Писанию. Ну а если при этом обнаруживаются расхождения с церковной доктриной — не беда, ученые богословы скоро все объяснят и уладят, как уладили несогласия и недоразумения в естественных науках...

Или нет?? Или правы были те заядлые спорщики, те угрюмые ворчуны, которые на любую заманчивую россыпь щедро закутанных в цветной туман сокровищ фрейдизма хмуро отвечали одной и той же не вполне вежливой и не вполне вразумительной фразой: "Бред сивой кобылы"?

*
*   *

В пользу того мнения, что творец психоанализа — это Кощей Бессмертный ХХ века, есть масса улик: практически любой аспект современного раскрепощения несложно "подвести под фрейдистскую статью", будь то в семье, в школе, в уголовной сфере, в политике, в гражданском праве, в литературе и искусстве, в развале западного христианства и пр. Однако все это улики косвенные; они никак не намекают, где искать ту самую иглу... Мало помогают и сведения о том, что Фрейд был атеистом, баловался с кокаином, интересовался свояченицей, участвовал в обществе еврейских масонов Б'най Б'рит, и даже что он служил сатане. Последней теме немало страниц посвящает американский автор, психиатр Рэй Джурджевич: возможно, он и прав, однако обвинение это, как и соображение о сивой кобыле, слишком универсально: увы, каждый из нас, совершая грехи, оказывает сатане ту или иную услугу.

И в то же время архиепископ Нафанаил (Львов) находит нужным заметить: "Фрейдизм надо признать вреднейшим из вредных течений человеческой мысли". Значит, чтобы найти правду, надо нырять глубже, скакать дальше, целиться точнее.

Между Фрейдом и знакомыми нам героями-раскрепостителями — мелкими и крупными мошенниками, лжецами-профессионалами и любителями, сексуально-озабоченными профессорами и обычными маньяками-развратниками — огромная разница. Голыми руками его не взять, за пояс не заткнуть, и со счетов цивилизации так просто не скинуть. Если он действительно Кощей Бессмертный, то самый что ни на есть подлинный, со своей потаенной, тщательно спрятанной иглой. Пока не найдем правду, пока не проведем четкую линию между механикой, химией, биологией и научным знанием вообще с одной стороны, и фрейдизмом с другой, все мы, и особенно наши дети, обречены скользить в сторону широких, оборудованных "по Фройду" ворот преисподней.

За что благодарить Фрейда

Н. М. Карамзин в своих "Письмах русского путешественника" (Франкфурт, 29 июля) сообщает следующее:

"В одном трактире со мной живет молодой доктор медицины, который вчера пришел ко мне пить чай и просидел у меня весь вечер. По его мнению, все зло в мире происходит оттого, что люди не берегут своего желудка. 'Испорченный желудок, — сказал он, — бывает источником не только всех болезней, но и всех пороков, всех дурных навыков, всех злых дел. Отчего моралисты так мало исправляют людей? ...Вместо всех словесных убеждений надлежало бы им дать несколько приемов чистительного. Безпорядок душевный бывает всегда следствием телесного безпорядка. Когда в машине нашей находится все в совершенном равновесии,... тогда человек рассуждает и действует хорошо; тогда бывает он мудр, и добродетелен, и весел, и счастлив'. — 'Итак, если бы у Калигулы не был испорчен желудок, то он не вздумал бы построить моста в Средиземном море?' — спросил я. — 'Без сомнения, — отвечал мой доктор, — и если бы лекарь догадался дать ему несколько чистительных пилюль, то смешное предприятие было бы через час оставлено...' — Я удивлялся логике г-на доктора."

Помнится, впоследствии этот сюжет получил развитие в истории о бравом солдате Швейке: цитировать ее здесь не будем. Но то была уже другая эпоха; эпоха, когда удивительные идеи прошлого уже столкнули мир на новую орбиту, и людям с выжженной, словно в газовой атаке, душой, остался юмор в качестве спасительной кислородной трубки. А пока, в первый год Великой Французской революции, русский путешественник просто удивляется, благожелательно глядя на этот лучший из миров, примериваясь к планам его дальнейшего улучшения...

Далее, однако, подобные взгляды стали вызывать все меньше удивления и все больше уважения, пока не стали общепринятыми. "В человеке нет никаких иных сил помимо общих физико-химических воздействий," — это уже не анекдот за чашкой чая, а четкий тезис одного из крупнейших ученых и авторитетов ХIХ века, Германа фон Гельмгольца, знакомого всем нам по школьным учебникам физики. Тех же взглядов твердо придерживался и знаменитый физиолог Эрнст фон Брюкке, под началом которого в 1876 г. двадцатилетним студентом начинал свою исследовательскую работу Зигмунд Фрейд.

*
*   *

Сегодня трудно представить себе, насколько была пронизана, пропитана грубейшим и примитивнейшим материализмом наука о человеке того времени. Вот, например, что пишет в одном из своих эпохальных трудов, "К учению о периодах", долголетний сотрудник и близкий друг Фрейда берлинский доктор Вильгельм Флисс (1858-1928):

"Вечером 24 марта 1899 г. у моей свояченицы начались роды; в тот же вечер у моей жены была менструация... За этим лежит скрытый закон природы. Ведь если прибавить к 24 марта 280 дней (28 × 10), получим 29 декабря — тот самый день, когда за 4 года до того родился мой старший сын. А за 20 лет до того, 29 декабря 1879 г. у моей сестры началась внезапная лихорадка, от которой она скончалась через 30 часов."

Вильгельм Флисс

Глубина "закона природы", что якобы жизнь и судьба женщины, словно вращение шестерен в часовом механизме, подчиняется 28-дневному периоду (а у мужчин Флисс сумел где-то выискать период в 23 дня) поистине не поддается рассудку: уж кто-кто, а доктор должен был бы знать, что стабильность периода между менструациями не выдерживается с механической точностью, и независимо от наличия или отсутствия "скрытых сил периодичности" все его многомесячные календарные экстраполяции годятся разве что как упражнение по арифметике для младших школьников. А с многолетними и того хуже: корифей "науки о периодах" упустил из виду, что продолжительность календарного года не делится ни на 28, ни на 23...

Нам еще предстоит вернуться и к "теориям" Флисса, и к его не слишком успешной практике: его сотрудничество и дружба с Фрейдом сыграли решающую роль в истории психоанализа. Сам Фрейд, однако, пошел противоположной дорогой: в его системе взглядов душа человека живет и движется по своим собственным законам, никак не сводящимся к "общим физико-химическим воздействиям". В итоге фрейдизм опрокинул механистический взгляд на природу человека, сначала в узком кругу специалистов, а затем и во всей современной западной культуре. Именно за это его можно поблагодарить.

*
*   *

Разумеется, нормальным людям — тем, кто подобно Карамзину, лишь "удивлялись логике г-на доктора", но перенимать ее не спешили — Фрейд никакого особого откровения принести не мог. Но в профессиональной среде, особенно медицинской, таких было немного: вспомните Базарова, вспомните "медицинские стихотворения" А.К. Толстого. Как отмечает В. Н. Тростников,

"Фрейдизм нашел 'рациональные объяснения' бессознательным психическим процессам, о которых не испорченные профессиональной выучкой люди знали испокон веков, но на изучение которых в психологической науке был наложен строжайший запрет. Это позволило снять запрет и спасти психологию от грозившего ей удушья."

Однако высказанная нами благодарность Фрейду встречает серьезные возражения. Нам скажут, что его "рациональные объяснения" — в том числе, что за всеми движениями души стоит "принцип максимального удовольствия" с вытекающими отсюда последствиями — ничем не лучше Гельмгольцева механицизма. Именно они, по сути своей, как раз и несут тот страшный вред, о котором говорит архиепископ Нафанаил: уничтожают "то единственное, чем очищается душа — сознание вины и ощущение тяжести греха".

Это вполне справедливо. Забегая немного вперед, заглянем в письмо Фрейда ко Флиссу от 6 декабря 1896 г. (т. е. еще до того, как оформились основные принципы фрейдизма), вплоть до последнего времени неизвестное читателям. Фрейд сообщает о молодом человеке, который

"...Пришел ко мне на прием и со слезами на глазах уверял меня, что он вовсе не мерзавец, каким его считают окружающие; он болен, он страдает от патологических импульсов и реакций..."

Далее выясняется, что отец пациента, извращенец и развратник, в детские годы оставил у него в подсознании омерзительный след. Фрейд продолжает:

"Он терпеть не может извращений и при этом страдает навязчивыми побуждениями. Иначе говоря, в нем подавлены определенные импульсы, взамен которых возникли другие, в форме навязчивости. Такова вообще тайна навязчивых состояний. Если б он мог стать извращенцем, то был бы здоров, как отец".

Могут заметить в ответ, что болезни существуют независимо от достоинств и недостатков человека: дело врача — лечить и праведных, и грешных. Однако именно в контексте этого письма (не публиковавшегося, впрочем, совсем по другой причине), где подробно изложены обстоятельства жизни и детские впечатления пациента и его старшей сестры, до жути ясно видна пропасть между христианским взглядом на грех как на болезнь души и примером "здорового" отца для больного сына... Фрейдизм не спорит с Евангелием, а истребляет в нем смысл: "Покайтеся, приближися бо Царствие Небесное" становится бессмыслицей не столько из-за сомнений в реальности Небесного Царства (еже так или иначе несть от мира сего), сколько из-за явной нереальности покаяния, здесь и сейчас.

К счастью, однако, психотерапия и фрейдизм далеко не одно и то же. Лишь только исчез запрет, о котором говорит Тростников, как практика (а вслед за ней и теория) психотерапии разорвала рамки официального фрейдизма. "Эдипов комплекс", "инфантильный эрос" и тому пододобные прозренья достались в наследство шустрым литераторам и сценаристам, секспросветчикам школ и вузов, да мошенникам: у них это ходовой товар. А у тех, кто добросовестно работает с больными (трудно сказать, в большинстве они или в меньшинстве), совсем другие заботы, совсем другие, гораздо более реальные предметы на уме, пускай даже и с фрейдистским уклоном.

*
*   *

Необходимо отметить еще, что среди психотерапевтов многих стран есть и православные верующие. Насколько это возможно, они пытаются привлечь вековую мудрость святого Православия на помощь всем тем, у кого психика и нервная система искорежена нынешним веком. "Православная психотерапия: наука св. отцов" — заглавие одной из книг греческого епископа Иерофея (Влахоса). Все, что есть доброго и полезного в современной практике психотерапии входит как неразрывная составная часть в церковное сознание.

Если же за последнее положение "прогрессивные специалисты" поднимут нас на смех, мы обратимся за помощью к основоположнику. В хорошо известной работе "К истории психоаналитического движения" Фрейд пишет:

"Я полагал, что моя теория [психического вытеснения] вполне оригинальна, пока Отто Ранк не показал мне отрывок в книге Шопенгауэра "Мир как воля и представление"... как человек сопротивляется восприятию реальности, когда она для него болезненна. Это настолько точно соответствует моему понятию о вытеснении, что мне остается снова признать, что своим открытием я обязaн своей недостаточной начитанности".

Как видно, Фрейд не возражал, что накопленный человечеством опыт содержит сведения о лежащих в основе его теорий "бессознательных психических процессах". Это же подтвердит вам любой православный верующий, да и всякий, кто знаком с литературой о православном образе жизни и мысли, от древности до наших дней — о духовной борьбе, трезвении, рассуждении и внимании к себе. То же самое относится и к другому фундаментальному принципу психоанализа — перенесению эмоционального фокуса на того, кто входит во внутренний мир страдающего человека (в терминах фрейдизма — на "аналитика"): достаточно заглянуть в любое православное пастырское руководство, начиная от Златоустовых "Шести слов". Теперь возвращаемся назад ко Фрейду и на следующей странице читаем:

"Всякое направление исследования, принимающее в расчет эти два фактора [вытеснение и перенесение] и исходящее из них, заслуживает названия психоанализа, даже если его результаты отличаются от наших."

Возможно ли более авторитетное мнение в защиту "православного психоанализа"?

*
*   *

Прогрессивным учением, "что нету души, но одна только плоть, и что если и впрямь существует Господь, то Он есть только вид кислорода", в наши дни не только никого не удивить, но даже и не рассмешить. Однако же именно с таких позиций нападает сегодня на Фрейда "научная" (в очень жирных кавычках) идеология:

"Представьте себе, что вы сломали ногу или страдаете сахарным диабетом: как бы вы отнеслись к "врачу", который вместо гипсовой повязки или инсулина предложил бы вам серию терапевтических бесед на тему о вытесненной сексуальности? С тем же успехом вам могут заявить, что вы одержимы бесом и позвать священника! Нет никакой разницы между изгнанием бесов и психоанализом" (Skeptic's Dictionary).

Разница есть, и весьма серьезная; о ней будет сказано ниже. А пока заметим, что от подобных союзников по борьбе с фрейдизмом надо держаться подальше. Они душу готовы положить за постулат об "одной только плоти"; ради него они и воюют с Фрейдом... Однако, как бы ни был абсурден их постулат, по крайней мере со своей точки зрения они действуют совершенно честно: если согласиться с лечением физических расстройств путем психотерапии (а также "неконтактного массажа", иглоукалывания и прочих непринятых в официальной медицине средств), то есть с реальностью нематериального воздействия на явления физического мира, придется им допустить и изгнание бесов, и исцеление по молитве.

"Вредность учения Фрейда особенно глубока именно потому, — пишет архиепископ Нафанаил, — что включает в себя отдельные элементы истины." Элементы эти мы видели; как отделить их от лжи? "То, что в теориях Фрейда правильно, можно и нужно признавать,... — продолжает вл. Нафанаил, — Факты, им открытые, надо признавать, но с выводами его, проповедающими атеизм, нельзя соглашаться... Это нелегко, но можно".

Владыка ясно видит стоящую перед нами серьезную проблему: если принять факты, и если в выводах из них нет ошибок, то придется принять и выводы со всею их богопротивной идеологией. Ни ахинеи, как у Флисса, ни подлога, как у Кинзи, мы не найдем: не тот случай. Следовательно, что-то должно быть не в порядке с самими фактами. Но где, и что именно?? Мы как будто угодили в ту же самую яму, что упомянутые выше материалисты: упрямо отвергаем обоснованные выводы, не имея против них обоснованных возражений.

Весьма существенно, что именно мы, а не специалисты-психоаналитики, остановились перед этой проблемой. Их интересует, что "работает" и что "не работает" в клинической практике, какие теории популярны и непопулярны в научных кругах, — а мы ищем правду как она есть, суть дела. Всякий, кто хоть немного знаком с Фрейдом, засвидетельствует, что наш подход гораздо ближе к его собственной сфере интересов; вообще, в столкновении идей часто оказывается, что смертельные враги ближе друг другу, чем теплохладные союзники с той или другой стороны.

"На фрейдизм, насколько я знаю, никто с христианской точки зрения не ответил, — подводит итог своему письму владыка Нафанаил, — Эта работа большая и трудная". Христианская точка зрения — это точка зрения правды. Дать прямой ответ на фрейдизм с христианской точки зрения — значит найти фикцию среди открытых Фрейдом фактов и разобраться, каким образом она туда попала.

Знал ли владыка, что в то самое время, когда он писал эти строки, некий Иван-Царевич уже седлал коня, готовясь к большой и трудной работе? "В море щука, в щуке заяц..."

Иван-Царевич

Глава под таким названием есть у Достоевского в "Бесах". Не дай Бог иметь хоть каплю общего с описанным там персонажем... Но с тех пор утекло столько воды, и мир настолько сильно изменился (хоть и не в лучшую сторону), что мы можем безбоязненно употребить его снова, не рискуя навлечь тень на ныне здравствующего д-ра Джеффри Мэссона.

*
*   *

Какой раздел в любой печатной работе вам покажется наименее интересным? За редким исключением это будет скушный перечень — "Автор выражает искреннюю признательность..." — который никто не читает.

Но когда вы возьмете в руки книгу Джеффри Мэссона "Посягательство на правду", потрудитесь прочесть в первую очередь именно этот раздел. Он послужит вам и как введение в книгу, и как первое знакомство с ее автором. А ведь первое впечатление, говорят, самое важное... Впрочем, судите сами:

"Вероятно, многие из тех, кто помогал мне тем или иным образом в этой работе, из-за острой полемики по ее поводу предпочли бы, чтобы их фамилии здесь не упоминались. Я могу лишь подчеркнуть, что никто из перечисленных ниже лиц не несет ни малейшей ответственности за мои суждения: они исходят от меня и только от меня.

"Эта книга не увидела бы света без щедрой помощи со стороны Курта Эйслера (директора Архивов Фрейда при Библиотеке Конгресса США, 1908-1999 — пер.), Анны Фрейд (младшей дочери З. Фрейда, 1895-1982 — пер.) и Мюриел Гардинер (близкого друга и сотрудника первых двух, 1901-1985 — пер.). Благодаря им я получил доступ к обширному хранилищу уникальных неопубликованных документов. Поскольку с выводами, сделанными мной на основании этих документов, они не смогли согласиться, наше первоначальное сотрудничество к сожалению прервалось. Тем не менее, я сохраняю глубокую признательность им за все то доброе, что они для меня сделали..."

Здесь, вероятно, самое время и составителю обзора вспомнить обо всех, кто ему помогал, и сердечно поблагодарить их. Только у нас и речи нет ни о какой полемике, ни о каких недоступных или неопубликованных документах, ни о каких поисках или исследованиях: просто взять несколько известных книг и журнальных статей, проверить материалы по независимым источникам, да изложить в сжатом виде... Мы идем по следам Иван-Царевичей. Характерно при этом, что царство им как правило не достается (а иные и вовсе остаются у разбитого корыта), но дело их от этого ничуть не страдает. Знают они о том, или нет, — но правда, которую они добывают на острие секретной иглы, имеет немалую цену совсем в другом Царстве.

*
*   *

Джеффри Мэссон защитил докторскую диссертацию в 1970 г. по специальности с фрейдизмом решительно никик не связанной: древне-индийская поэзия. И быть бы ему профессором-санскритологом в Торонто, и не знать бы ему горя — сиречь неприятностей по службе, склок, скандалов, угроз, предательства, клеветы, судов, увольнений и разочарований — если бы жажда знаний снова не сделала его студентом. Еще восемь лет ушло у него на второе высшее образование в Торонтском Институте Психоанализа.

Как легко догадаться, мы имеем дело с человеком далеко не заурядным. Неслучайно поэтому в 1980 г. ему была поручена работа над новым изданием писем Зигмунда Фрейда к Вильгельму Флиссу. Письма эти частично уже выходили под редакцией Анны Фрейд под внушительным заголовком "Происхождение психоанализа" и послужили источником практически всех сведений на данную тему: в самом деле, кроме Флисса, в 1890-е г.г. у Фрейда не было друзей, не было никого, с кем бы он мог серьезно и откровенно делиться своими медицинскими наблюдениями и находками, гипотезами, планами, взглядами. Надо сказать, что влияние Флисса сильно меняет "официальный портрет" Фрейда как независимого мыслителя, ниспровергателя основ: он безусловно нуждался во Флиссе, как будет потом нуждаться в своих учениках и последователях. Приходится также добавить, что в тех кругах подобные отношения между двумя мужчинами не могли не получить определенной окраски, чему находят подтверждения в переписке Фрейда и приближенных к нему лиц... но к счастью, эта помойная яма лежит в стороне от нашего маршрута.

Для работы с литературно-архивным наследием Фрейда — в самом деле очень большой и очень трудной (около 75 тыс. документов на разных языках) — Мэссону предложили поселиться в Мэрсфилд Гарденс, лондонском доме Фрейда, где тот провел последний год жизни и умер в 1939 г. Работа, очевидно, горела в руках у д-ра Мэссона: в Мэрсфилд Гарденс он обнаружил и привел в порядок множество неизвестных ранее документов, записок, заметок, писем, принадлежащих Фрейду и его ближайшему окружению. Мало того: он разобрал оригиналы опубликованных материалов и сделал бессчетное число дополнений, вставок и исправлений в переводе с немецкого — совершенно, кстати, независимо от того, шли они "на пользу" или "во вред" его позиции, в чем можно убедиться по упомянутой выше книге и особенно по примечаниям к ней.

Так что не прошло и года, как Мэссон был назначен заместителем директора Архивов Фрейда, с тем чтобы вскорости занять должность директора взамен уходящего на покой Курта Эйслера. Кроме того, он стал одним из четырех со-председателей Совета по авторским правам Фрейда. Мэрсфилд Гарденс должен был стать его постоянной резиденцией, где ему предстояло оборудовать музей и исследовательский центр... И все выглядело как нельзя лучше, пока вдруг не стало как нельзя хуже. Слово д-ру Мэссону:

"Когда я учился психоанализу, я был убежден, что Фрейд бесстрашно искал правду, что он пытался помочь пациентам разобраться в том, что с ними происходит и что с ними случилось в прошлом, как бы это ни было неприятно. Хотя я знал, что далеко не все в наше время разделяют подобные взгляды, я верил, что в науке психоанализа остались честные и безкомпромиссные искатели правды. Именно благодаря этому — говорил я себе — мои исследования получили такую широкую поддержку безо всяких предварительных условий...

"Я не делал секрета из своего критического отношения к психоанализу в нынешнем его виде и знал, что многие из моих коллег со мною согласны... Однажды я поделился с г-жой Фрейд своим разочарованием как учебой в Торонто, так и последующей работой в Сан-Франциско, и положением дел в прихоанализе вообще. Я спросил ее, будь жив ее отец, стал ли бы он участвовать в организациях психоаналитиков или хотя бы просто заниматься психотерапией? "Нет, — ответила она, — не стал бы".

"Таким образом я видел, что Анна Фрейд разделяет мой критический взгляд и поддерживает мои исследования. Однако когда они привели меня к личности самого Фрейда, эта поддержка прекратилась."

Анна Фрейд

Надо заметить, что и в сказках персонажам вроде Иван-Царевича присуща простота сердца на грани с наивностью и неосмотрительностью... На совещании ведущих психоаналитиков в Лондоне, где Мэссон по приглашению Анны Фрейд сделал первое сообщение о своих находках, ему дали понять, что они наносят ущерб престижу психоанализа. Но д-р Мэссон, как он пишет,

"...счел подобные соображения недостойными внимания серьезного исследователя. В июне 1981 г. меня пригласили сделать более подробный доклад на закрытом совещании Психоаналитического Общества в Нью-Хэйвене... Злоба, вызванная моим докладом, направленная не столько на предмет моей работы, сколько на меня самого, открыла мне глаза на истинное положение вещей... Подлинность фактов и справедливость выводов никого не интересовала; речь шла лишь о последствиях их публикации, которая, по мнению моих критиков, наносила удар в самое сердце психоанализа.

"...Когда в августе сообщения о найденных мной материалах появились в газете 'Нью-Йорк Таймз', разразился крупный скандал, и меня, к большому облегчению всего фрейдистского сообщества, уволили. Как мне заявили, я "не оправдал доверия", обнародовав результаты своей работы."

*
*   *

Казалось бы, сказке конец. Но не тут-то было: теперь предстояло расплачиваться за сломанную иглу. Дальнейшее тоже напоминает волшебную сказку, только уже в современном северо-американском стиле. В конце 1983 г. журнал "Нью-Йоркер" опубликовал серию статей журналистки Джэнет Малколм о д-ре Мэссоне, а в следующем году она напечатала о нем книгу. Входить о них в подробности нет большого смысла, хотя работа была выполнена весьма профессионально: как заметил независимый обозреватель,

"Эти материалы появились как раз накануне выхода в свет книги д-ра Мэссона... Если бы не они, ее обсуждение было бы гораздо справедливее и спокойнее".

Надо полагать, Мэссон не видел, какова связь между ними и заповедью "Блажени есте, егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы, лжуще, Мене ради" (а также и ради Кого в конечном итоге все это происходит) и обратился в суд с иском о клевете. Не секрет, насколько трудно в Америке привлечь к ответственности печатный орган, если понятие "свободы слова" растянуто либеральными судьями до порнографии включительно. Тяжба продолжалась десять лет: сначала клеветники пытались оспорить правомерность самого иска, и по аппеляционной лестнице довели дело до Верховного Суда США, который вынес решение в пользу Мэссона, т. е. потребовал рассмотрения иска. Далее состоялось судебное разбирательство; суд присяжных постановил иск удовлетворить — но не смог вынести решения о сумме нанесенного ущерба. В результате повторного разбирательства иск был отклонен.

Сейчас д-р Мэссон живет в Новой Зеландии. В связи с подготовкой данного материала я как-то обратился к нему, и он ответил мне очень быстро, очень вежливо и очень коротко:

"Благодарю Вас за Ваше письмо, но никакими сведениями на этот счет я не располагаю и ничем Вам помочь не могу: уже много лет как я с психоанализом и психиатрией ничего общего не имею и занимаюсь изучением эмоциональной сферы у животных. Примите, и проч."

Очень жаль. Но его можно понять.

"Кто эту боль, дитя, тебе нанес?"

История эта началась примерно за десять лет до решающих событий в истории психоанализа. В 1885 г., когда Фрейд завершал свое медицинское образование, он получил стипендию для занятий под руководством Жана Мартэна Шарко, одного из основоположников науки о нервных и психических болезнях. Пять месяцев, проведенные в Париже, оказали огромное влияние на Фрейда и его научную карьеру.

Ж. М. Шарко доказал, что распространенные симптомы истерического невроза — дрожь, паралич, нечувствительность к боли, и др. — могут возникать и исчезать под воздействием одного внушения, без участия каких бы то ни было физических факторов. Ктоме того, он пришел к выводу о травматическом происхождении ряда нервно-психических расстройств, в том числе и в детском возрасте. Именно эти исследования Шарко легли в основу научных интересов Фрейда на ближайшее десятилетие; в своих работах последующих лет он называет Шарко "великим учителем" и отводит ему важное место в развитии основ психоанализа. Все это хорошо известно.

Однако парижская стажировка дала Фрейду специальные знания и в совсем другой области медицины. В своем отчете университету, как и в частном письме к жене, Фрейд указывает, что, помимо Шарко, он неукоснительно посещал лекции всего лишь одного профессора — судебного медика Поля Бруарделя (1837-1906).

Впоследствии Фрейд писал:

"Во время занятий у Шарко в Париже в 1885 г. я был глубоко заинтересован анатомическими лекциями Бруарделя. Он наглядно демонстрировал нам в морге, сколь многое должно бы быть известно докторам, но что наука предпочитает не замечать".

Что здесь подразумевает Фрейд? Что именно "предпочитает не замечать наука"? Намек на ответ есть в упомянутой выше работе "К истории психоаналитического движения", написанной почти 30 лет спустя. Фрейд рассказывает, как в Париже он оказался невольным свидетелем частного разговора между Шарко и Бруарделем о каком-то невропатологическом случае. Бруардель говорил тихо, и существо вопроса осталось Фрейду не вполне ясным. Но Шарко отвечал во весь голос, оживленно жестикулируя:

"'... Говорю вам, в подобных случаях дело всегда в половой сфере... всегда... всегда!' Я помню как на секунду я опешил и в полном изумлении подумал: 'Почему же, если он это знает, он никогда об этом не рассказывает?'"

Однако какова связь между "половой сферой" (Шарко выразился более конкретно) и судебно-медицинскими вскрытиями? Ради ответа на этот вопрос Мэссон изучает море литературы, включая архивы и библиотеку парижского морга. Оказалось, что как сам Бруардель, так и его предшественник по кафедре судебной медицины Амбруаз Тардье (1818-1879) в те годы занимались исследованиями извращений и половых преступлений, жертвами которых становились весьма часто (а в определенных случаях — исключительно) дети. Изучив более 10 тыс. судебных дел об изнасиловании, Тардье обнаружил, что 79% из них было совершено над детьми. К такому же результату — 79% — пришел другой исследователь, Поль Бернар (1828-1886) на основании еще более обширного материала, свыше 45 тыс. случаев половых преступлений.

Излишне говорить, как сложно расследовать подобные дела, особенно когда обвиняемый и жертва стояли на противоположных концах социально-классовой лестницы. Но судебные медики указывали на вполне определенные методы и закономерности, позволяющие найти истину и доказать вину развратника, растлителя, а иной раз к тому же и убийцы. Именно таким случаям, как выяснил Мэссон, часто посвящал свои лекции в парижском морге Поль Бруардель в тот самый период когда Фрейд был в числе его внимательных слушателей и зрителей. И более того: в личной библиотеке Фрейда он обнаружил книги именно этих французских авторов — Тардье, Бернара, Бруарделя — именно на эту малопривлекательную и малопопулярную тему.

*
*   *

Заслуживают пристального внимания слова Фрейда, что наука предпочитает этого не замечать: десять лет спустя он испытает это на самом себе. А пока попытаемся понять отношение современников к судебно-медицинским исследованиям Тардье и его школы. Оно было далеко не простым; обыватели сомневались, что "такое в принципе возможно". В медицинской науке это мнение поддерживалось ученым медиком Альфредом Фурье (1832-1914) и его последователями: они настаивали на том, что доверять показаниям детей в делах по обвинению в половых преступлениях просто нельзя... Мэссон приводит несколько выдержек из подобных работ, показывая их классовую окраску — в судебной практике сплошь и рядом приходилось защищать людей из "общества", когда свидетели обвинения были из низших сословий — и демонстрирует их явную несостоятельность на основании современного опыта. Полезно, однако, посмотреть на проблему несколько шире: какие факторы определяли в то время взгляды французов (и европейцев в целом) на реальность, или, наоборот, нереальность, половых преступлений против детей?

Ответ получим, если вспомним европейскую историю ХIХ века — когда издавна засеянные семена взошли по всей Европе дружными всходами (плоды они принесут только в следующем, ХХ веке), когда революции взорвали изнутри вековой жизненный уклад и стало заваливаться здание европейской цивилизации — а люди все еще пытались измерять окружающий мир привычными мерками. В этих условиях прежде всего бросается в глаза неоднородность общества, не столько на внешнем уровне богатства и власти, сколько на внутреннем, гораздо более близком к обсуждаемой теме. "Половые преступления против детей, — замечает Поль Бернар, — особенно характерны для крупных городов и индустриальных центров". В современном западном обществе это все равно как сказать, что снег характерен для зимы: любые преступления, любое зло характено для крупных городов, тогда как "отсталая" деревня и провинция еще сохраняют остатки цивилизации. Но тогда это было внове...

В этой связи полезно заглянуть в работы по истории семьи. Современный историк Жан-Луи Фландрен приводит интереснейшие документальные данные о жизни и обычаях французской деревни: выясняется, что "золотой век" — во всем том, что относится до воздержания, до целомудрия, до чистоты добрачных отношений среди молодежи, до сохранения супружеской верности — в большой мере был осязаемой реальностью лишь немногим более ста лет тому назад. Какой же реакции можно было ожидать от тех людей на уголовные новости подстать сегодняшним? "Этого не может быть". Естественно, публика была готова скорей согласиться, что "ребенок нагло лжет" (в конце концов, это не такая уж редкость), чем что приличный, хорошо образованный господин и т.д.

А что же приличный господин? Мы его прекрасно знаем со слов других, куда более красноречивых и популярных французских свидетелей, как например маркиз де Сад, Бодлер или Мопассан. И не надо возмущаться, что эту тройку запрягают в одну упряжку: их имена говорят всего лишь о разнообразии той социально-культурной среды, где утвердились сексуально-прогрессивные начала, и о динамике их распространения (скажем ли: "демократизации"?) — так что к концу века у профессора Бруарделя уже не было недостатка в демонстрационном материале.

Исторические работы Фландрена интересны еще тем, что он никак не скрывает своего анти-церковного настроения и без обиняков толкует о жестоком "закрепощении сексуальной сферы у молодежи" благодаря усилиям церковников. Таким образом, следует отдать должное его честности: изображенная им картина в целом противоречит его собственной идейной установке. Впрочем, к концу века, по мере раскрепощения и де-христианизации (о чем тоже упоминает Фландрен), жизнь стала местами приобретать черты современности: недаром Бернар указывал на большие города...

*
*   *

Следующий исторический пример имеет смысл рассмотреть чуть подробнее: он имеет самое прямое касательство и к реальности упомянутых преступлений, и к ее преломлению в глазах современников. В том же самом 1885 году в Петербурге слушалось дело по обвинению ростовщика Мироновича в покушении на изнасилование и убийстве 13-летней Сарры Беккер. В деле участвовали известные адвокаты того времени: А. И. Урусов представлял гражданского истца, С. А. Андреевский и Н. П. Карабчевский защищали подсудимого (дело слушалось дважды). Их речи, обращенные к присяжным заседателям, крайне важны для нас в связи с судьбой работ Фрейда и историей психоанализа.

Характерно уже самое начало речи Урусова, задача которого — убедить присяжных в виновности подсудимого:

"...Возможно ли, чтобы Миронович, которому за 50 лет, настолько прельстился 13-летней девочкой? Врожденный нам оптимизм отвечает: нет, такое преступление немыслимо. Оно противно человеческой природе!"

Понятно, что это ораторский прием: далее Урусов, опираясь на улики, опровергает первоначальный тезис. Но само упоминание о "врожденном оптимизме" и "немыслимости" изнасилования и убийства девочки в наши дни звучит даже не столько безтактно, сколько попросту глупо. Однако мы можем положиться на профессиональное мастерство адвоката: очевидно, таковы были взгляды на этот предмет у его слушателей, петербуржских присяжных 1885 года. В качестве "шага навстречу" он в риторической форме высказал именно то, что присяжные заседатели наивно принимали за истину.

И не только, впрочем, присяжные, но и большинство причастных к делу обывателей. Из свидетельских показаний мы узнаем, что Миронович систематически пытался развратить девочку; она сопротивлялась ему как могла, и чистосердечно жаловалась на его домогательства — "Хозяин все рассказывает мне о своих любовницах... Лучше мне видеть малех-амовеса (ангела смерти), чем его, разбойника" — но как видно все, включая и отца убитой, полагались на свой врожденный оптимизм...

Защита тоже дает нам немало свидетельств о настроениях тех лет, хотя и другого характера. "Миронович Сарре в отцы годится!" — восклицает Карабчевский, объясняя случай особенно наглой "ласки". Однако это не мешает ему тут же напомнить присяжным, что она "по своему развитию начинала уже вступать в тот период, когда девочка становится женщиной, ей уже было присуще женское кокетство": стало быть, если что не так — сама виновата. Как о чем-то весьма достойном, говорящем в пользу "немыслимости" обвинения, он сообщает, что тот, "человек здоровый, сильный" с ведома жены имел двух любовниц. А другой защитник добавляет: "Притом, однако, не утратил способности любоваться и другими хорошенькими женщинами". Выше мы уже видели подобный образчик "душевного здоровья": раскрепощенный Париж отзывался звонким эхом в Санкт-Петербурге.

Неподходящее было время для "врожденного оптимизма" — но только никого это не трогало. Потому и пришлось заплатить за нынешнюю трезвость такую страшную цену.

*
*   *

Вернемся между тем к Зигмунду Фрейду. С 1886 г. он ведет в Вене частную практику по нервно-психическим болезням, совмещая ее с научными исследованиями. Десять лет напряженной работы привели его к однозначному выводу, который он наиболее сжато и четко сформулировал в докладе Венскому обществу психиатрии и неврологии. Исходной причиной истерического невроза у пациентов Фрейда была глубокая полузабытая психическая травма: в детстве все они стали жертвами половых преступлений, от жестокой попытки изнасилования до длительных развратных действий, как правило со стороны близких родственников или хорошо знакомых им взрослых.

Типичный пример подобной причинной связи: девушка вечером испытывает приступы навязчивого страха и не может заснуть, когда в комнате нет ее сестры. Выясняется, что в раннем детстве некто из членов ее семьи имел обыкновение по вечерам проникать к ней в спальню; если же в одной комнате с ней спала сестра, она была в безопасности.

Как заметил Фрейд, ребенку, перенесшему в детстве такую травму, лишь постепенно, с возрастом открывается весь ужас того, что именно с ним когда-то произошло: отсюда — замедленное развитие симптомов нервно-психического расстройства. Сознание отвергает мучительную реальность; память, однако, сохраняет ее у себя в глубине в "вытесненной", подсознательной форме. Реальность эта дает о себе знать на первый взгляд случайными, малозначительными проявлениями вроде обмолвок или сновидений, и человек иногда бывает способен обратить на них внимание и понять их природу. Происходит это не только в острых болезненных случаях, но и на всех крутых поворотах человеческих судеб:

"Ты к вчерашнему сну никогда не вернешься: Одно и то же снится лишь мне"

— написано хоть и примерно в те же годы, но без подсказки Фрейда.

Выяснение самого факта давней травмы и сопутствующих ей обстоятельств оказывает терапевтическое воздействие на пациента: патологические симптомы ослабевают или исчезают вовсе. Однако добиться этого крайне трудно: рассудок человека, в особенности нездорового, сопротивляется осознанию "вытесненной" реальности. Предложенные Фрейдом практические приемы ускорения и облегчения этого процесса стали первыми опытами современного психоанализа.

Несмотря на терапевтический успех, подобные выводы о происхождении неврозов вызывают естественные сомнения и вопросы. Во-первых, не замешано ли здесь влияние врача на пациента или его собственное воображение? Во-вторых, известны многие, кто испытал ту же участь без последствий для нервно-психической сферы. И в-третьих, сам факт что все пациенты Фрейда, в большинстве своем из очень приличного общества, оказались жертвами половых преступлений, выглядит ошеломляющим...

Первому возражению Фрейд противопоставляет, с одной стороны, богатое разнообразие уникальных подробностей в воспоминаниях пациентов, а с другой — их упорное сопротивление аналитическим усилиям врача. Но еще убедительнее "внешние" сображения: в ряде случаев удалось обнаружить независимые подтверждения их слов (когда, например, одновременно лечились две сестры), а мелкие детали воспоминаний о давних событиях, ничего не говорящие самим пациентам, понятны специалисту как несомненные признаки их реальности.

Второй вопрос решается очень просто. Никто не утверждает наличия механической связи между детской травмой и последующей болезнью, как нет механической связи между пьянством и белой горячкой или охлаждением и простудой, — и тем не менее одно вызывает другое, в совокупности со множеством дополнительных факторов, внутренних и внешних.

И, наконец, третий вопрос. О "невозможности" подобных вещей на взгляд тогдашней публики было уже сказано достаточно, но единообразие случаев в клинической практике Фрейда 1880-х — 90-х г.г. заслуживает внимания. Разумеется, его пациенты не составляли независимой выборки: к нему на прием приходили больные люди, чье высокое социальное положение служило им защитой от детских психических травм другой природы: насильственной смерти близких, стихийных бедствий, нищеты и пр. Тем самым внутрисемейные травмы и половые преступления оставались едва ли не единственными причинами их болезни.

В этой связи иногда указывают на еврейское происхождение многих его пациенток того периода и на высокие моральные качества традиционной еврейской семьи. Но при этом упускается ключевое слово: традиционной. Все сказанное выше о де-христианизации можно повторить — с многократным усилением — о де-иудизации эмансипированных евреев Европы, которые среди своих менее продвинутых единоплеменников были известны как "апикорсим" (интересно, что слово это греческого происхождения, от "апокритос" — отделенный, осужденный). Приведем лишь два примера. Митрополит Антоний (Храповицкий) в своей известной проповеди в неделю св. Жен-Мироносиц в 1903 г. в связи с погромом в Кишиневе напоминал слушателям:

"...Должно уважать евреев-караимов и евреев-талмудистов, но горе и нам, и им самим от евреев-нигилистов, которые растлевают и семьи, и общество своих единоплеменников, которые сеют заразу свою и среди русского и среди польского юношества, и которые являются главной причиной ненависти к потомкам святых праотцев и любезных Господу пророков!"

(Заметьте точность выражений вл. Антония: он говорит именно о "талмудистах", то есть о живых людях — последователях еврейской традиции, не затрагивая вопроса о движении от Талмуда к нигилизму...) Другой пример — наблюдение еврейского историка Ханны Арендт в работе о происхождении тоталитаризма. 3-я глава ее книги посвящена положению евреев в европейском высшем обществе в конце ХIХ века; один из разделов в ней назван "Между пороком и преступлением". Арендт показывает сходство во взгляде общества на эмансипированных (то есть, по ее выражению, "де-иудаизированных") евреев с одной стороны и на половых извращенцев с другой, — что при повышенной рефлексивности оторванных от своих корней евреев не могло не оказать на них глубокого влияния. Неудивительно, что по тогдашним данным душевные заболевания у евреев встречались гораздо чаще, чем у окружающего населения.

*
*   *

Ниже станет ясно, почему нам пришлось уделить столько места возражениям против результатов Фрейда и контр-возражениям на них. А пока посмотрим, какова была реакция ученого собрания под председательством знаменитого профессора психиатрии барона Рихарда фон Крафт-Эбинга (1840-1902) на его доклад 21 апреля 1896 года. Пять дней спустя в письме Флиссу Фрейд сообщает:

"Ослы оказали ледяной прием моей лекции об этиологии истерии, а Крафт-Эбинг обронил странное замечание: 'Звучит как сказка с научным уклоном'. И это после того, как им продемонстровали решение тысячелетней научной загадки, можно сказать, истоки Нила!"

Надо полагать, этот факт не вызовет у читателей такого наивного удивления, как у Фрейда — хоть он был уже далеко не юношей: в тот год ему исполнилось 40 лет. Он придавал огромное значение своим исследованиям: на фоне тогдашнего состояния науки они и в самом деле были ярким лучом света. Но дело не ограничивалось любовью к истине и состраданием к больным (последнее качество хорошо видно у молодого Фрейда; позже оно улетучится): в денежном смысле жизнь его семьи была далека от благополучия, и Фрейд рассчитывал, что этот успех станет поворотным пунктом в его карьере.

Само по себе такое желание вполне естественно и ничем не предосудительно. Однако еще через неделю Фрейд пишет Флиссу:

"Я в полнейшей изоляции... Пущен слух, чтобы всем от меня отвернуться, и вокруг меня уже образуется вакуум".

Несколько раньше он передает мнение своего бывшего учителя, сотрудника и друга Йозефа Брейера (1842-1925) в отношении своих исследований:

"[Брейер] считает, что я должен ежедневно проверяться, не страдаю ли я моральным уродством или научной паранойей".

Немецкий рецензент расценил клинические материалы Фрейда как "сексуальный треп", а его методы лечения — как "психиатрию старых баб"... Но Фрейд ясно видел важность своих открытий; из переписки мы узнаем, что год-полтора спустя его уверенность в сделанных выводах только укрепилась за счет новых сведений. 22 декабря 1897 г. он посылает Флиссу историю болезни, где речь идет о садисте, искалечившем жену и дочь, и с протокольной точностью приводит врезавшуюся в память ребенка сцену нервического припадка ее матери, в котором легко различаются гнусные подробности ее "отношений" с извращенцем-мужем.

"Откуда она может знать [если допустить, что это не воспоминание, а фантазия], что во время припадка больная сама повторяет насильственные действия, совершенные над нею когда-то? Откуда она может знать, какое положение принимает тело и т. д.?... Новый девиз: 'Кто эту боль, дитя, тебе нанес?' Впрочем, довольно моих грязных историй."

Удивительным образом, ничего не значащая заключительная фраза стала пророческой. С "грязными" историями зла, горя и боли было покончено; на смену им пришли истории не в пример грязнее. Строка из песни Миньоны (из романа Гете "Годы учения Вильгельма Мейстера") не стала девизом психоанализа и даже не попала в его анналы: это письмо, наряду с предыдущими отрывками и множеством других материалов, было признано "не относящимся к делу" и вовек не увидело бы света, если бы не упорство и внимание Джеффри Мэссона.

От факта к фикции, или рождение психоанализа из пены морской

Как известно, из пены морской родилась древнегреческая богиня Афродита, ответственная за те самые функции, которые так волнуют фрейдистов. Заметим, что пена ("афрос") была не природного происхождения: она возникла под ударами морских волн из некоей части тела бога Урана, отсеченной любящим сыном Кроном, — наподобие как взбивают яичницу. Но это не единственное объяснение имени богини: "aфросини" означает "безумие", что весьма точно соответствует ее прямым служебным обязянностям. Впрочем, когда идет речь о рождении психоанализа, у нас есть основания для аналогии как с той, так и с другой версией.

*
*   *

Большинство из тех, кто знаком с психоанализом и его историей, прочтя предыдущую главу и ожидая найти там какие-то сенсационные разоблачения, лишь плечами пожмут: все это давно и хорошо известно. Ничем не удивит их и содержание опубликованных Мэссоном писем Фрейда; разве что датировка заставит самых дотошных слегка поскрести в затылке. Мало ли о чем там Фрейд узнал в парижском морге; мало ли какие драмы случаютcя временами, в том числе и с детьми... Все это в буквальном смысле не относится к делу. В доказательство они снимут с книжной полки любое из десятков справочных, популярных или специальных изданий и в один голос прочтут нам что-нибудь в таком духе:

"...Снова и снова узнавал он от своих пациентов, что в детстве они подвергались насилию или разврату. Вслед за тем Фрейд сделал новое открытие: все эти события прошлого были плодами их фантазии на почве инфантильных эротических переживаний."

Вот так: новое открытие, не больше и не меньше. Согласно официальной истории психоанализа, Фрейд сделал его не позже осени 1897 года, поскольку в письме все тому же Флиссу от 21 сентября он пишет, что отказывается от своей теории о происхождении неврозов. На каких основаниях? Их нет смысла перечислять: Фрейд почти дословно повторяет прошлые возражения своих оппонентов, приведенные выше вместе с их опровержениями. Но теперь почему-то Фрейд с ними полностью согласен... И вполне естественно, что в отличие от прежних уголовных историй, новости об "эротических фантазиях" были восприняты интеллигентной публикой с изрядным энтузиамом: научная карьера Фрейда пошла, наконец, на взлет.

"Новое открытие" — это и есть догмат психоанализа в узком, классическом смысле, хотя сам Фрейд, как мы видели выше, не возражал против гораздо более широкого определения. Когда его слава уже была в зените, он не раз писал о своих "ошибках молодости", о том, как он был "непростительно доверчив" к словам пациентов и, "принимая фантазию за факт", оставался слеп "ко всему широкому спектру детского эротизма". И нечего теперь ворошить "плоды эротических фатназий", даже если они в чем-то и напоминают отдельные неприятности из области реальной жизни. Открытие сделано, назад его не закроешь...

Но так ли оно было в действительности? Насколько убежден был Фрейд в своем "новом открытии"? Об этом можно судить по тем же самым письмам Флиссу. Вспомните: три месяца спустя после официальной даты открытия "инфантильных фантазий", 22 декабря 1897 г., Фрейд сообщает ему о новых клинических данных и о новом девизе: "Кто эту боль, дитя, тебе нанес?" Видимо, процесс вытеснения фактов фантазиями сопровождался упорной борьбой с совестью врача.

И современные фрейдисты прекрасно понимают, на чем построено причудливое здание их так называемой науки. Анна Фрейд пишет Джеффри Мэссону (10 сентября 1981 г.) по поводу обнаруженных им материалов:

"Сохранить гипотезу о реальности развратных действий означало бы отказаться от Эдипова комплекса, а вместе с ним — и от принципиальной роли сексуальной фантазии, сознательной или бессознательной. По существу, я полагаю, это означало бы потерять весь психоанализ."

Издатели "Происхождения психоанализа" тщательно вымарали все упоминания о случаях растления и разврaщения детей из писем Фрейда, написанных после 21 сентября 1897 г. Перед нами тот самый случай, когда правду можно обнаружить лишь буквально "читая между строк".

*
*   *

И все же это еще не острие иглы. Мы ведь имеем дело не с математикой, химией или биологией: здесь открытия другого рода, и критерии истины другие. Как бы серьезно не относились мы к свидетельствам пациентов Фрейда, мы не можем с уверенностью утверждать, что все они истинны: в конце концов, заблуждения и фантазии действительно свойственны людям. Что если Фрейд, на основании неких данных (в том числе — "самооанализа"), и в самом деле сделал некое новое открытие? Может статься, ему придали излишнее значение, но впоследствии все утряслось: и досадным половым злоупотреблениям, и всеобщему Эдипову комплексу есть место в этом прекрасном и яростном мире...

Именно так рассуждает сегодня и публика, и большинство специалистов. Нет смысла толковать им о христианском мировоззрении, которое-де противоречит фрейдизму. "Очень хорошо, — скажут они нам, — оставайтесь при своем мировоззрении, никто вас не гонит. Сами видите: сколько людей, столько и мировоззрений. Главное, чтобы никто не настаивал на абсолютной истинности своего мировоззрения, и все будет в порядке..."

Какой будет порядок, известно: кое-где он уже заметен. Очень важно понять самим и внушить нашим оппонентам (кто способен слышать), что спор не о мировоззрениях и взглядах, а о событиях и фактах, наблюдаемых и проверяемых в земном, видимом мире всеми желающими, кто бы они ни были. В этом и состоит принцип научного знания, в этом и основа нашей общности с такими людьми, как д-р Мэссон. Нас самих это нимало не удивляет; а если наши оппоненты всерьез зададутся вопросом, почему так вышло, он приведет их к очень интересным выводам касательно христианского мировоззрения. Но это уже другой разговор.

Итак, надо не просто доказать, что "новое открытие" Фрейда уводит от фактов к фикции, но и обнаружить саму эту фикцию, и понять, почему она была для него так привлекательна, и почему осталась привлекательной в наши дни. Однако в гуманитарных областях, сегодня как и 100 лет назад, научная мысль обладает редкостной свободой. Парит себе вольной птицей в небесах: легко ли достать ее стрелой? Легко ли найти яйцо, вытащить иглу? Посмотрим, как это удалось Джеффри Мэссону.

*
*   *

Эмма Экштейн

Эмма Экштейн была родом из хорошо известной в Вене семьи социалистов. Ее брат сотрудничал с Каутским, сестру одну из первых среди женщин выбрали в парламент. Сама она выступала в печати по различным социально-гигиеническим вопросам, в том числе — о "сексуальном просвещении" детей. Недаром, видимо, на секспросвете тяготеет проклятие; однако эта несчастная женщина заслуживает нe злорадства, а сострадания за все то, что ей довелось перенести, независимо от своих предрассудков.

Она начала лечиться у Фрейда в 1892 г., когда ей было 27 лет. От чего в точности она лечилась — неизвестно; среди симптомов были боли в нижней части живота и расстройство менструального цикла. В процессе психотерапии выяснилось, что в детстве она перенесла посягательство педофила. Теперь нас уже не удивит материнская забота об интересах читателя со стороны Анны Фрейд:

"...Многие письма к Флиссу, где идет речь об Эмме Экштейн, мы изъяли из публикации, чтобы читатель не запутался."

Но в истории психоанализа Эмме досталась особая роль. В то самое время, когда Фрейд пытался помочь ей прояснить память прошлого, его верный друг Флисс усиленно собирал материалы для своей новой работы под названием "О причинной связи между носом и женскими репродуктивными органами". Никаких признаков реальности такой связи обнаружить не удалось; однако в феврале 1895 года Флисс кладет инструменты в саквояж, садится в поезд и едет в Вену.

С согласия Фрейда и при его помощи Флисс удалил Эмме Экштейн малую носовую раковину — одну из костей в нижней части боковой стенки носовой полости. Звучит это как дурной анекдот про хирурга в клинике, долго выбиравшего, что бы такое отрезать больному "на бис"... Но смеяться здесь решительно нечему: молодая женщина, обезображенная бессмысленной операцией, на всю жизнь лишилась здоровья и сравнительно рано сошла в могилу.

Почему Фрейд, так заботившийся о своих больных, а об Эмме — особенно, согласился на операцию? Очевидно, дружба с Флиссом в те годы значила для него слишком много. Судя по письмам, Фрейд дал себя убедить, что операция эта "совершенно безвредная"... Это была дань, с одной сторны, механистическому духу времени, а с другой — влиянию Флисса, воплотившему этот дух в наихудшем виде. Так в наши дни энтузиасты-любители перебирают двигатели своих мотоциклов и ставят никому не ведомые программы на свои компьютеры: но это все же машины... Как показал Мэссон, именно идея "безвредности" операции вместе с ее горестным опровержениeм шаг за шагом подвела Фрейда к его "новому открытию".

*
*   *

Флисс возвратился в Берлин, оставив Эмму на попечении Фрейда, который писал ему регулярно и часто, сообщая о положении дел. После операции состояние больной внушало все большую тревогу: отеки, обильные кровотечения из раны, признаки нагноения. Так прошло две недели; Фрейд обращался за помощью к специалистам, но безрезультатно. Наконец, в первых числах марта, осматривавший Эмму отоляринголог

"...Очистил область вокруг раны, удалил сгустки крови, и вдруг нащупал нечто вроде нити; потянул — и прежде чем мы оба успели что-либо сообразить, вытащил из полости не менее полуметра марли. В следующую секунду хлынула кровь. Больная резко побледнела, глаза вышли из орбит, пульс исчез... Это продолжалось около полуминуты, и бедняжка стала совершенно неузнаваемой. Вдобавок ко всему, когда появилось инородное тело, и мне все стало ясно, и я увидел, что случилось с больной, меня чуть не вырвало".

На следующий день более толковому, чем Флисс, хирургу пришлось повторить "безвредную" опреацию для очистки и дезинфекции раны. Флисс, между тем, получив неприятное известие, позаботился о том, чтобы затребовать из Вены официальное письмо, снимающее с него ответственность за исход операции. Письма такого он не получил: в большинстве стран, как тогда, так и теперь, "забытая" марля могла бы быть основанием для лишения медицинского диплома, гражданского иска или уголовного преследования.

Ну а что же "стало ясно" Фрейду с такой силой, что он, сорокалетний врач, еле удержался от рвоты, так что его, по собственному признанию, пришлось отпаивать коньяком? Не иначе, что он по гроб жизни виноват перед Эммой, что он безо всякой причины поставил под угрозу ее жизнь и здоровье, и что его приятеля Флисса нельзя на пушечный выстрел подпускать к больным. Он был слишком умен, чтобы этого не понять, и в том же самом письме тому есть ясное свидетельство:

"Мы были к ней несправедливы. В ней не было ничего ненормального. Все дело было в марле..."

Как замечает Мэссон, фраза о "ненормальности", как и приступ рвоты, выдает настроение Фрейда. После нескольких лет лечения нервного расстройства Эммы Экштейн он с раскаянием признавал, что ненормальность надо искать не в ней, а в нем самом и в его "забывчивом" коллеге, едва не отправившем ее на тот свет.

Однако продержалось у него это покаянное настроение очень недолго. Вопреки его ожиданиям, после удаления инородного тела и повторной операции состояние больной оставалось тяжелым. Продолжались обильные кровотечения; на подозрении была сонная артерия. В последующих письмах Фрейда ясно слышен профессиональный холодок, и сочувствие изувеченной девушке сменяется сочувствием к изувечившему ее шарлатану:

"Мрачные времена, непередаваемо мрачные. Прежде всего, эта история с Экштейн, которая быстро катится к развязке"... "Я потерял надежду, что она выживет, и не нахожу себе покоя из-за того, что втянул тебя в такой переплет".

Из-за Эммы он уже покоя не теряет. И пока венские врачи пытаются найти средство от угрожающих ее жизни внезапных кровотечений, Фрейд озабочен поддержкой своего незадачливого друга. Вполне естественно, что его мысль движется по накатанным психоаналитическим рельсам:

"...У нее сказываются невропатoлогические последствия инцидента: истерические припадки по ночам и т. д., чем мне и предстоит заняться. А тебе уже пора простить себе это мелкое упущение..."

Джеффри Мэссон подчеркивает, что к такому же выводу — об "отчаянных попытках Фрейда уклониться от признания потенциально смертельной ошибки Флисса, за которую тот подлежал суду" — независимо от него пришел другой исследователь, Макс Шур, чья работа также осталась неопубликованной. Можно сказать, что раскаяние Фрейда оказалось "вытеснено" у него из сознания, хотя и далеко не самопроизвольно. Уместно привести заключение, сделанное д-ром Мэссоном на основании писем Фрейда за март-апрель 1895 г.:

"Фрейд начал представлять дело Флиссу и самому себе таким образом, что источник неприятностей у Эммы Экштейн лежит не во внешнем мире (двое не в меру ретивых докторов), а внутри нее самой. Открытое им мощное оружие — объяснение физических болезней душевным состоянием человека — он применял теперь для защиты своего сомнительного поведения и еще более сомнительного поведения своего ближайшего друга. Фрейд взялся сочинять оправдания для своей собственной нечистой совести."

Такой вывод нуждается в более серьезных обоснованиях, чем несколько туманных намеков, тем более что к маю месяцу ("вопреки усилиям врачей", как бы сказал Лев Толстой) непосредственная опасность для жизни Эммы миновала. Но настоящий ученый не ограничится парой надерганных там и здесь цитат, а исследует весь объем доступного материала прежде чем делать выводы (еще одно важное сходство с православным мировоззрением вообще и с православным богословием в частности). И действительно, Мэссон обнаружил, что через год, весной 1896 года, Фрейд снова возвращается к этой истории — как раз когда Крафт-Эбинг произвел на него впечатление своим замечанием о "сказке с научным уклоном". Он сообщает Флиссу, что нашел

"...Совершенно неожиданное объяснение кровотечений у Экштейн, которое тебе будет весьма приятно." "...Я могу тебе доказать, что ты был прав: ее кровотечения были истерической природы, по причине неудовлетворенной прихоти, возникавшие по всей вероятности в периоды связанные с половым циклом (из-за сопротивления пациентки мне пока не удалось это выяснить)."

Прежде всего, отсюда видно, где Фрейд черпал свои идеи ("ты был прав"; письма Флисса Фрейду не сохранились). Какой же научной истине, открытой ему некогда Флиссом, нашел теперь подтверждение Фрейд? Что Эмма истекала кровью вовсе не потому, что некий мясник, сделав опасную и абсолютно бессмысленную операцию, забыл у нее в носовой полости полметра хирургической марли: нет, все дело в ее истерических прихотях и половых циклах. В упомянутом опусе Флисса мы находим сходный случай кровотечения после такой же операции, растолкованный с обычным для Флисса математическим блеском в терминах 28-дневных и 23-хдневных периодов.

Итак, Эмма сама нафантазировала себе кровотечения из сонной артерии; если год назад Фрейд был еще не готов принять такую "теорию", то сейчас он созрел. В последующих письмах развивается та же тема, с упором как на идею "перенесения", так и на циклы и даты, до которых Флисс был большой охотник:

"Пока могу определенно сказать, что ее кровотечения были результатом прихоти... Когда она заметила мою реакцию на ее первое кровотечение, для нее это было реализацией давнего желания быть предметом нежной заботы во время болезни... Позже она потеряла сон за счет подсознательного желания видеть меня ночью, но по ночам я у нее не появлялся, и тогда она возобновила кровотечения как безотказный способ стимуляции моих нежных чувств. Внезапные кровотечения повторялись трижды, и подолжались каждый раз четыре дня; в этом наверняка есть глубокий смысл"... "Специфические даты ее периодов к сожалению не были никем зарегистрированы".

Проделанная научная работа позволила Фрейду прийди к окончательному выводу, с которым он ознакомил Флисса в январе 1897 г.:

"Что касается кровотечений, то ты абсолютно не при чем."

*
*   *

Дадим слово д-ру Мэссону для подведения итога:

"Фрейд стоял перед выбором: либо признать свою вину за несчастье с операцией, просить прощения у Эммы, изложить ситуацию Флиссу и принять ответственность за последствия — либо изобретать оправдания. Он выбрал второе. Но для этого ему пришлось сконструировать теорию, в которой реальные страдания пациента становятся фантазиями. Если болезненные симптомы Эммы Экштейн (кровотечения) не имеют ничего общего с реальными событиями (операцией Флисса), то и сведения о ее прежних травмах также естественно превращаются в фантазии. Дружеская услуга Флиссу отозвалась далеко за пределами одной истории болезни."

Непосредственно вслед за тем и было сделано "новое открытие", хотя, как мы видели, и не без горьких сомнений со стороны Фрейда.

"Теперь выходило, что нет никакой разницы между реальными и воображаемыми событиями. Существенны лишь психологические последствия тех или других, а они, согласно новому взгляду Фрейда, неотличимы друг от друга"... "Никто не принял всерьез работы Фрейда 1896 г. о происхождении неврозов; никто не критиковал ее с научной точки зрения; ничего, кроме ругани, ни от кого он не слышал. Что ж; в конце концов он и сам стал на сторону своих противников... Перенеся фокус с истинных страданий, горя и жестокости на некую внутреннюю сцену, где душа разыгрывает выдуманную пьесу для несуществующей публики, Фрейд начал отторжение науки от реального мира; в итоге — безплодие современной психотерапии и психиатрии."

И, наконец, самое острие, буквально кончик иглы под микроскопом: заключительные строки упомянутого письма Флиссу от 21 сентября 1897 г., где Фрейд пишет об отказе от своих прежних взглядов и о постигшем его разочаровании:

"...У меня и вправду немало причин для досады. Так приятно было ожидание неувядаемой славы, как, впрочем, и определенного достатка, полной независимости, возможности для путешествий, для воспитания детей без тех суровых лишений, в которых пропала моя молодость. Все зависeло от того, выйдет ли толк из истерии. А теперь снова надо быть тихим и скромным, снова безпокоиться, откладывать на старость..."

Люди с так называемым "рациональным мышленим" любят повторять, что бытие определяет сознание. Что ж, доля истины в этом есть. Психоаналитическая революция в сознании Фрейда, подготовленная прошлыми событиями, оказалась если не определена, то спровоцирована простейшим бытовым поворотом: "из истерии не вышло толку", а ему уж так не хотелось снова быть скромным...

Страдание и смерть Шандора Ференци

"Посягательство на правду" — книга небольшая, но крайне насыщенная: недаром понадобились такие героические усилия чтобы оболгать ее и ее автора. Нам пришлось пройти мимо целого ряда важных разделов: о публикации ранних работ Фрейда, об изучении его библиотеки, о спорах касательно доверия к показаниям детей, об интересе Фрейда к следственным данным эпохи "охоты на ведьм" (XVI — XVII в.в.), о его сотрудничестве со знаменитым мюнхенским психиатром Л. Левенфельдом, о книге Х. Эллиса, на которую ссылается Фрейд в поддержку своего "нового открытия", и о доказательстве Мэссона, что эта ссылка сделана вслепую, о сыне Вильгельма Флисса Роберте, что было с ним в детстве и к каким выводам он пришел, когда сам стал психоаналитиком, о взаимоотношениях Фрейда с Эммой Экштейн и т. д. И это не говоря о том, что Мэссон написал еще с десяток книг (помимо чисто научных работ) на всевозможные темы, от близких к нашей ("Билет в психоанализ, туда и обратно") до весьма далеких ("Нераскрытая тайна Каспара Гаузера").

Необъятного не охватишь; но к одному-единственному предмету из "Посягательства на правду" нам все-таки необходимо вернуться. И не только потому, что мы увидим и очень существенное подтверждение первоначального открытия Фрейда, из которого "не вышло толку", и поразительный портрет Фрейда в старости; если фрейдовский психоанализ был крупным и уверенным шагом от факта к фикции, то мы увидим, как в среде фрейдизма возникло некое обратное движение.

*
*   *

Шандор Ференци

Шандора Ференци (1873 - 1933) можно по праву назвать любимым учеником Фрейда. В известной мере он заменил ему Флисса, с которым Фрейд порвал в начале 1900-х г.г.; но тут уже расклад сил был совсем иным. Вокруг Фрейда сложилась группа почитателей и последователей, впоследствии выросшая в Международную Ассоциацию психоанализа; верность идеям основоположника, естественно, была ее краеугольным камнем. В 20-е г.г. Ференци занимал в ней особое место благодаря своей близости к Фрейду.

Творческими способностями и воображением Ференци вряд ли уступал своему учителю, за что и был всеми чтим. С его именем связан целый ряд психоаналитических концепций, теорий, практических приемов и методов. Экспериментируя с техникой психоанализа, Ференци пытался, проявляя некоторую жесткость, привести больных к воздержанному образу жизни и самоограничению в тех или иных областях, но такой подход далеко не всегда приводил к успеху (что в целом и неудивительно: вред от внецерковного поста и прочих "подвигов" не нуждается в пояснениях).

Однако к концу 20-х г.г. Ференци неожиданно стал вносить нечто новое (лишь для психоанализа, разумеется) в свою практику. Среди терминов, определяющих отношение врача к пациенту, появились "забота", "доброта", "участие", "сострадание", "нежность", "любовь"... Именно такими качествами, на основании своего обширного опыта и глубоких знаний, Ференци рассчитывал предолеть замкнутость больной, раненой души; во многих случаях это ему удавалось. Помимо традиционных для психоанализа интересов, Ференци стал обращать внимание на такие области психики пациента, как чувствительность к правде и искренности. Элизабет Северн, ученица Ференци, пишет о нем, что он, наперекор общепринятым методам, сумел стать "добрым самарянином" для страдающих пациентов, то есть "целителем души". В какой мере Ференци и подобные ему психотерапевты могут считаться подлинными целителями души? Тема эта сродни упомянутому выше вопросу о разнице между психоанализом и изгнанием бесов или исповедью. Ответить далеко не просто; мы мало что знаем о бесах, а больше этого узнать неспособны: бесы не относятся к материальному миру, научное знание к ним неприменимо (забывая об этом, люди, даже верующие, становятся жертвами неслыханного жулья).

Церковь, из своего тщательно взвешенного векового опыта, сообщает нам о мире падших духов ровно столько, сколько полезно нам знать для защиты от них на нашем земном пути; то, что не сообщается, пошло бы во вред. И если научное знание остается истинным и действенным независимо от личности (то есть объективно), то знание духовное бессмысленно и бездейственно в отрыве от живой, активной веры, от христианской жизни. Иначе говоря, защита верующего от духов зла — не "техника", не "метод", не "обряд", а общий молитвенный подвиг его самого (кроме некоторых случаев, например крещения младенца), его близких, священнослужителей и всей Церкви в целом.

А способен ли психотерапевт защитить от бесов неверующего? Может быть. Ведь недаром как раз на слова ап. Иоанна о человеке, "который именем Твоим изгноняет бесов, а не ходит за нами", сказано: "Не запрещайте ему". Могут возразить, что психотерапевты, даже лучшие из них, навряд ли действуют "именем Божиим", — но Спаситель продолжает: "Кто не против вас, тот за вас". Очень важно видеть разницу между этими словами, сказанными о посторонних, не знающих истинного Бога, но способных прийти к Нему людях, и грозным предупреждением: "Кто не со Мною, тот против Меня". Оно обращено к фарисеям, знавшим, кто Он, и своею волей отвергших Его.

Приблизительно то же относится и к исповеди. Исповедь — опять же не "техника" и не "метод" (хотя она обязательно включает в себя и то, и другое): это святое Таинство покаяния, устроенная Церковью встреча верующей души со своим Творцом. Вопрос "Что будет на исповеди с неверующим?" лишен смысла: прежде всего не будет исповеди. Но из этого вовсе не следует, что психотерапевт, подражающий в чем-то священнику на исповеди, не способен помочь своим неверующим пациентам: если, по словам ап. Павла, "дело закона написано у них в сердцах", то те самые качества, которые "открыл" Ференци, — доброта, участие, сострадание и любовь — становятся для них лекарствами.

Беда, однако, в том, что в психоанализе лекарства даются и принимаются наудачу, вслепую, — так что дело может кончиться трагедией и для больного, и для лекаря. В худших случаях психоанализ подобен попытке, подковырнув крышечку, починить ногтем карманные часы: иной раз, глядишь, что-то и получится...

*
*   *

В одной проповеди было как-то сказано:

"Что значит 'Сердце чисто созижди во мне, Боже'? Это значит, когда жена спрашивает у тебя, 'О чем ты сейчас думаешь?', ты хочешь отвечать ей не задумавшись ни на секунду."

Очищение сердца — дело длиною в жизнь. Многие ли не задумaются, прежде чем ответить на такой простой вопрос даже самому близкому в мире человеку? Недаром Бог создал нашу душу непроницаемой для обычного взгляда. Недаром исповедь покрыта строжайшей тайной, причем с обеих сторон. Мало того: исповедь как правило не включает в себя "откровения помыслов", то есть отчета о своих мыслях и образах, явно не связанных с собственными поступками и душевными состояниями: надежный подход к случайным помыслам — игнорировать их (хотя и это далеко не просто).

Этой азбуке православного верующего, как, впрочем, и соображениям здравого смысла, фрейдистская практика решительно противоречит. Данные психоанализа в той или иной мере разглашаются, становятся предметом ученых рассуждений или скандальных слухов. Психоаналитики к тому же подвергают анализу друг друга, особенно в процессе обучения; на основании этого возникали долголетние конфликты между приближенными Фрейда. И даже дружба между этими людьми имела под собою нечто ненормальное и нездоровое, так что последствиям не приходится удивляться.

Неприязненное отношение Фрейда к Ференци, судя по их переписке, развивалось в течение нескольких лет, но до последнего времени этот факт тщательно скрывали: большинство материалов осталось под спудом, а в "официальной" биографии Фрейда, работе видного психоаналитика Эрнеста Джонса (1879-1958), Мэссон обнаружил пропущенную без многоточия фразу в письме Фрейда, которая выдает истинное положение дел: Фрейд проводит параллель между психотерапией Ференци и давнишней некрасивой историей с одной его пациенткой...

Впоследствии Фрейд писал про Ференци:

"Нам стало известно, что им полностью овладела одна-единственная проблема. Для него не было ничего важнее, чем лечить людей и помогать им".

Казалось бы, лучшего комплимента врачу не придумаешь. Однако Фрейд имеет в виду, что тот в своих исканиях якобы сошел с надежной позиции, перешел разумные границы. Какая эта позиция и какие это границы, Фрейд не указывает, но кое-что на эту тему можно найти в неопубликованном дневнике самого Ференци:

"...Вспоминаю, как Фрейд в моем присутствии, рассчитывая, очевидно, на мою скромность, называл пациентов 'Gesindel' — 'сбродом'".

Удивительный человек встает перед нами. Удивительный даже на вид, по сравнению с прочими столпами психоанализа. Несмотря на всю свою "психоаналитичность" — настоящий, живой, добрый, чувствующий и думающий человек. На слишком ли много для фрейдовского "внутреннего круга"?

*
*   *

И действительно, слишком много. Это стало ясно во время подготовки к 12-му Конгрессу Ассоциации психоанализа осенью 1932 г. в Висбадене. Докладу, который Ференци на нем сделал, д-р Мэссон посвящает особенное внимание и приводит его полный текст в качестве приложения к своей книге. Обсуждается там знакомый нам предмет — развращение детей взрослыми, особенно родственниками, — хоть и упакованный в уклончивую и обманчивую фрейдистскую терминологию. Но не стоит предъявлять за это претензий к Ференци: он был продуктом психоаналитической среды, он вырос на ней, и если теперь ему открылся обратный путь от фикции к факту, этот путь был гораздо труднее, чем дорога туда.

По существу Ференци воспроизводит тезисы Фрейда 1896 г. в свете собранных за долгие годы сведений. Но он уже не считет этих сведений фантазиями. Мэссон пишет:

"Доклад Ференци, как бы демонстрировал слушателям ход развития психоанализа, если бы Фрейд не отказался от своей гипотезы о происхождении истерии. Но поскольку Фрейд в действительности отказался от нее, его работа стала поперек всему прежнему направлению науки. И это, конечно, не уклонилось от внимания рецензентов.

"...Повторив содержание работы Фрейда 1896 г., Ференци идет дальше: он исследует защитные реакции, вызываемые детскими травмами. Его доклад — это ответ Фрейду, закрывшему глаза на реальность развратных действий над детьми; Ференци показывает, как реальная травма влечет за собой ужасные фантазии [речь идет о кошмарах и навязчивых страхах], которые вовсе не заменяют собой истинного события. Причина болезни — то, что произошло с человеком, а вовсе не то, что ему кажется.

"Ференци словно говорит Фрейду: 'У вас не хватило отваги устоять в истине и защитить ее. Вся ваша школа психоанализа — плод вашей трусости. Я больше не хочу ей принадлежать. Я не стану выдавать ложь за правду.'"

Накануне Конгресса Ференци сам прочитал свой доклад Фрейду. На следующий день тот писал организаторам (сам он в Висбаден не поехал из-за болезни):

"Ему нельзя разрешать выступление с этим докладом. Пусть либо сделает другой доклад, либо молчит..."

Доклад свой Ференци все же сделал. Реакция слушателей — единообразно отрицательная: "распространение подобных взглядов опасно для общества". Публикация доклада по-английски (ведущая роль в психоанализе того времени уже переходила к США, но большинство американских специалистов иностранными языками не владели) задержалась на 17 лет. Тотчас после Конгресса Фрейд извещает Джонса (неопубликованное письмо):

"Курс, взятый Ференци, конечно, весьма огорчителен... Последние три года я наблюдаю у него все большее отчуждение, невнимание к предупреждениям об ошибочности его методов, и что важнее всего, личную неприязнь ко мне."

*
*   *

Ференци умер через 9 месяцев после Конгресса. Современные источники указывают, что "отношения между Фрейдом и Ференци открыто разорваны не были". Это правда: его затравили втихую. Живой, правдивой и любящей душе, вытянувшейся из фрейдистского болота благодаря состраданию к больным, нужна была броня истины и веры, которую Бог дал любящим Его душам: "Мне убо еже жити — Христос, и еже умрети — приобретение". А без нее, беззащитная перед ложью и злом этого мира, она погибла как цветок на морозном ветру. Из дневника Ференци за октябрь 1932 г.:

"...Лишь тогда я был храбрым, лишь тогда был способен к чему-то, когда подсознательно прибегал под его [Фрейда] защиту: получается, что я так и не стал взрослым. Научные достижения, брак, споры с влиятельными коллегами — все это было возможно лишь под прикрытием той идеи, что я при всех обстоятельствах могу положиться на него как на отца... Что же теперь? Единственный способ выжить — это отказаться в огромной степени от самого себя чтобы выполнять волю этой "высшей силы" как свою собственную?

"...В 59 лет я стою перед выбором: умереть или перестать быть собой? А с другой стороны, есть ли смысл в том, чтобы всего лишь продолжать жизнь (и исполнять волю) кого-то другого? Ни слишком ли это похоже на смерть? Рискуя такой жизнью, много ли я теряю? Кто знает?... Не скрою, я был рад даже нескольким теплым словам в письме от Джонса; все отвернулись от меня... Все боятся Фрейда; никто не хочет не только видеть правду в нашем споре, но и просто пожалеть меня".

Через неделю после его смерти Фрейд пишет Джонсу (неопубликованное письмо):

"...У него был какой-то параноидальный бред: он верил всяким странным историям о детских травмах и пытался их защищать от критики. В таких расстройствах угас его некогда блестящий интеллект. Но лучше сохраним печальные подробности его исхода между нами."

Джонс отвечает Фрейду в следующих теплых словах (неопубликованное письмо):

"...Что Ференци был параноиком, боюсь, ни для кого не секрет: это было достаточно очевидно всем участникам Конгресса после его доклада".

А в биографии Фрейда Джонс освещает дело под несколько иным углом:

"Моя переписка с Фрейдом, и как собственная моя память, не оставляет никаких сомнений, что слухи о его неприязни к Ференци насквозь лживы".

Индустрия разводов, ручные акулы и обжорство на нервной почве

Пророк предупреждает нас, что пословица о кислом винограде отцов и оскомине у детей далеко не универсальна: «Каждый будет умирать за свое собственное беззаконие», — говорит он, — «кто будет есть кислый виноград, у того на зубах и оскомина будет». Но, конечно, этим не устраняется причинная связь между прошлым и будущим. Виноград ХIХ века оказался столь кисл, что от него в ХХI лезут глаза на лоб, и чем дальше — тем хуже. Чтобы не умереть за свое собственное беззаконие, мы должны разбирать доставшиеся нам в наследство плоды, а не лопать все подряд без разбора.

Чем же обернулось для нас наследие Фрейда? Проследить за ним лучше всего по реальностям современной американской жизни: здесь фрейдизм получил свою первую постоянную прописку, здесь он выбрался из кабинета врача на авансцену массового сознания. И здесь же мы сегодня видим поразительно много общего с тематикой «Посягательства на правду». К тому же, не приходится забывать, что когда в Америке празднуют, всему миру икается.

Была такая давняя шуточная история: как в разных странах мира, в зависимости от своих порядков и обычаев, издавали книгу про слонов (нам она кстати, потому что недавняя книга д-ра Мэссона называется "Когда слоны плачут"). Так вот, в США прежде всего массовым тиражом выйдут две книжечки, "На слоне за миллионом" и "Золотой хобот вашего бизнеса", причем одна начисто опровергнет другую. Затем какой-нибудь университет выпустит нечто солидное, под многозначительным заголовком "Американский избиратель: Час Слона"; и наконец, с опозданием на 18 месяцев, федеральное издательство в Вашингтоне опубликует свод административных положений о выпасе слонов на шестистах пятидесяти страницах, потом — сборник дополнений и разъяснений вдвое большего объема, и далее — список поправок и опечаток к первому и второму.

Иными словами, Америка способна превратить в карикатуру все, что угодно. Происходит это по трем каналам: а) деньги, б) политика, а точней, влияние на избирателей, и в) вмешательство властей. И действительно, хотя все три фактора тесно связаны друг с другом, ни один из них не сводится к остальным. Кто учил математику, тот назовет их неортогональным базисом американской жизни (или пародии на жизнь). Попробуем разложить нашу тему по этим трем составляющим.

*
*   *

Начнем с политики. Старинное правило гласит: "Натрави богатых на бедных, а бедных на богатых; одни дадут тебе деньги, а другие — голоса". И все шло бы как по маслу, если бы не конкуренция: слишком много стало желающих стравливать людей по классовому принципу. А не стравливать, как вы понимаете, нельзя: без страха, зависти и злобы вряд ли возможно контролировать избирателей.

Раз так, надо искать новых путей. Можно, например, натравить мужчин на женщин и наоборот. Это, конечно, гораздо труднее, но зато и возможности богаче: семья — последняя линия обороны перед Новым Мировым порядком. Расколи семью, и открывается очень заманчивая дорога. Вспомним "Отважный новый мир" О. Хаксли: чтобы заставить свою утопию "работать", чтобы сделать ее живой, четкой и логичной, ему пришлось уничтожить семью подчистую. Насколько важно это решение, видно уже из композиции романа, который открывается описанием "технологической линии" по производству граждан. Заметим, что Дж. Оруэлл, неизмеримо превосходящий Хаксли как мыслитель и художник, не рискнул на такой же шаг в "1984-м" и разыграл там другой сценарий, куда менее яркий, но зато более реалистичный. Впрочем, это уже другая история.

Идеология феминизма — это гибель семьи. (Предвижу обильные возражения, но позвольте напомнить, о чем идет речь; любая идеология важна здесь лишь в той мере и в той форме, в какой она воздействует на избирателей.) В одной команде с феминизмом, как ни странно, играют наследники доброго доктора Кинзи. В 1973 году на гребне волны феминизма Верховный суд США легализовал аборт по первому требованию. Но идеология лжи, как показала Х. Арендт в упомянутой книге о происхождении тоталитаризма, без движения не работает: она должна развиваться, двигаться вперед, — иначе она вянет. И в 1978-80 г.г., словно очередной фасон туфель, на политической сцене появляется новый термин: кровосмешение. Вот вам ваша "традиционная семья"! Вот вам ваша "традиционная мораль"! Женщин ставили в известность, что в раннем детстве мужчины употребляли их на потеху свому сладострастию. Пусть не всех, но многих; впрочем, это роли не играет:

"Если вы не помните, как вас растлили, не огорчайтесь: вы не одиноки. Многие женщины не помнят, а некоторые так никогда и не вспомнят. Это еще не значит, что с вами ничего такого не было."

(Боевой клич феминисток Лоры Дэйвис и Эллен Бэсс — всего лишь жалкий плагиат с замечательной пословицы: "Если вы не страдаете манией преследования, это еще не значит, что ФБР за вами не следит".)

Само собой, поднялся спрос на фрейдистский товар; про "фантазии", однако, уже не заикались, а ноборот, упирали на "вытесненную память". Как грибы после дождя росли группы в поддержку жертв кровосмешения и политические комитеты против отцов-деторастлителей. Можно было бы подумать, что такая атмосфера пойдет на пользу книге д-ра Мэссона: но ничего подобного. Никому не нужен такой союзник, для которого правда — все, а партийная линия — ничто (хотя, разумеется, феминистки и ссылались на его книгу, не будучи в силах понять и десятка страниц). Те же, кто мог бы его понять и всерьез оценить его работу, склонны были априори видеть в ней лишь очередную пачку феми-макулатуры. Так и пришлось ему оставить людей и заняться слонами.

*
*   *

В послесловии к переизданию "Посягательства на правду" 1992 г. д-р Мэссон признает, что за последнее время отношение психиатрии к реальности детских травм полового характера изменилось на 180 градусов: от упорного отрицания до безусловного подтверждения:

"Перемены были обусловлены тем, что новый контингент пациентов и широкая кампания 'просвещения' публики оказались источником немалых доходов."

Экономические факторы обладают куда большей стабильностью чем политические. Так, в своей книге о злокачественном влиянии фрейдизма на американскую культуру д-р Е. Ф. Торри замечает:

"Вероятно самым существенным последствием фрейдизма стало ощущение вины, которое распространилось на целое поколение родителей... Словно в противоположность библейскому порядку, отцам воздается за грехи детей. Чувство вины за эти грехи требует искупления и очищения, и с этой целью родители прибегают все к тому же психоанализу. Тем самым учение Фрейда одновременно и генерирует спрос, и предоставляет услуги по его удовлетворению; эта элегантная коммерческая стратегия столь же проста, сколь и прибыльна".

Кто видит здесь лишь безпочвенную иронию, благоволит обратиться к цифрам. За 15 лет, с 1975 по 1990 г.г. число психиатров в США возросло с 26 до 36 тысяч, клинических психологов — с 15 до 42 тысяч, клинических консультантов по социальным проблемам — с 25 до 80 тысяч, и клинических консультантов по семейным проблемам — с 6 до 40 тысяч.

Прогрессивные политические волны набегают одна за одной, оставляя за собою все тот же страшный след. Еще одна смертельная ложь: "развод по обоюдному согласию". Развод — убийство семьи, и в нем воплощается все зло, какое ни есть в человеческом сердце. "Обоюдное согласие" адвокаты предпочитают разбирательству дела в суде (последнее хоть и прибыльней, зато кто-то из двух потерпит поражение), но для "согласия" нужна "надежная позиция"... И вот, под диктовку адвоката мать сообщает в суд, что и как сделал отец со своей дочерью, "клинический консультант" пишет свое профессиональное свидетельство о "вытесненных воспоминаниях", по жалобе возбуждают уголовное дело, а затем жалобу забирают в обмен на недвижимое имущество и гарантию щедрого пожизненного содержания. Вот и обоюдное согласие. Пусть не за миллионом, но за приличным финансовым подспорьем на таком слоне только ленивый не поедет: мудрено ли, что консультанты без дела не сидят, а индустрия разводов раскалывает больше половины американских семей?

Однако чем замечателен коммерческий подход к жизни? Отсутствием границ. "Давай-давай" без берегов. Что делать, если нет подходящего мужа для иска о растлении любимой дочери (или там сына, неважно)? Не отчаивайтесь, вам помогут, кого-нибудь да найдут. Хоть бы и родного отца. Но тут, в отличие от бракоразводных дел, иной раз находит коса на камень.

Некая Холли Рамона из штата Калифорния, 23-х лет от роду, в 1990 году лечилась у психоаналитика г-жи Марш Изабеллы. Лечилась, как водится, от обжорства. И благодаря своему мастерству, г-жа Изабелла выявила доселе скрытую причину гастрономических неурядиц своей пациентки: оказывается, ее отец Гэри Рамона лет двадцать тому назад поступил с ней очень гадко. А чему ж тут удивляться? все кругом только и твердят, как отцы насилуют своих дочерей, и какие потом суммы выплачивают по суду.

Шутки шутками, но Гэри тут же уволили из винодельческой компании, где он занимал крупную должность; заодно его бросила и жена. Несчастный человек обратился в суд с ответным иском, только не против дряни-дочери (и в прямом, и в переносном смысле, что с нее возьмешь?), а против г-жи Изабеллы. И присяжные присудили ему пятьсот тысяч долларов. По прочтении вердикта г-жа Изабелла воскликнула, что это удар по ее профессии, и пролила горючую слезу. Может быть доктор Мэссон теперь напишет книгу "Когда плачут крокодилы"?..

*
*   *

"Защита детей" стала важным инструментом для дальнейшего развала конституционного порядка и усиления вмешательства властей, федеральных и штатных, в частную жизнь. В самом деле, трудно спорить с эмоциональными призывами оградить детей от опасности. На практике, однако, главный итог всех детозащитных мероприятий — подтачивание принципа независимости семьи, то есть опять-таки ее разрушение.

Новая книга отца Макария

В некоторых штатах чиновникам предоствлено право вторжения в частные дома "в целях защиты интересов ребенка" без законной санкции на обыск. Разного рода опросы и гинекологические осмотры без уведомления родителей вошли в обычай школьной жизни (хотя, как правило, существуют законы, прямо это воспрещающие). Врачи и учителя, обнаружившие нечто подозрительное и не сообщившие куда следут, несут ответственность перед законом "за недонесение о преступлениях против детей".

Все это приобретает особую остроту в связи с развитием домашней школы. Родители, забирая детей из местных школ, мечтают не только дать им приличное образование, но и вывести их из поля зрения заботливых властей; в то же время профсоюз учителей и "социально-прогрессивные" идеологи с надеждой смотрят на законы "об охране интересов детей" как на верное средство переломить хребет домашнему обучению.

При всем том половые преступления против детей совершаются в ужасающих масштабах; опасность эта с каждым годом усиливается за счет распространения половых извращений, о чем шла речь в выпуске, посвященном Альфреду Кинзи. Процветающий в США оккультизм также вносит сюда свой грязный вклад. Но уголовное преследование виновников осложняется подозрительно высоким процентом напрасно осужденных.

Названия детских садов МакМартин в Калифорнии и Феллз Эйкерз в Массачузеттсе приобрели громкую славу. В связанных с ними уголовных делах об "оккультных сектах" фигурируют такие материалы, что даже самые опытные комментаторы не пытались сдерживать ухмылку. Четырех-пятилетние свидетели, словно читая по справочнику, давали показания о ритуалах с многоразличными способами удовлетворения половой страсти, участники которых в ряде случаев прибывали и убывали на летающих блюдцах, а жертвы шли на корм дрессированным акулам. Надо только учесть, что показания с детей снимают, по поручению суда, знакомые нам "клинические консультанты"...

Обвиняемые по этим и еще нескольким сходным делам после многих лет страданий были оправданы (кое-кто, правда, умер под следствием или в заключении). Но кому и зачем понадобился этот безумный цирк? Объяснение лежит на поверхности: громким скандалом подорвать доверие к прокуратуре и устранить даже саму возможность уголовного преследования сатанистов.

Как назвать ХХ век?

Всеобщее желание назать его зототым не исполнилось. Да и долларовым вряд ли кто его назовет, хотя золото теперь ценят в долларах. Веком мирa, добра и благополучия называют его лишь в кругах, близких к обновленчеству ("После конца 2-й Мировой войны других войн уже не было... Сейчас, на рубеже ХХI века... человечество отказывается от насилия"), да в желтых домиках.

Вспоминая о стратегических успехах науки и техники, предлагают ХХ веку название атомного; оно бы и кстати, да только за полгода до Хиросимы "союзники" сняли не менее богатый урожай с мирных жителей гор. Дрездена посредством обычных авиабомб. Тогда, говорят, назовем его просто кровавым: уж точно не ошибемся. Но в этой связи приходится сделать печальный вывод: если в ХХ веке кровь лилась как вода, то и цена ей была столь же низкой. Иными словами, крови так много, что она уже ничего не решает и ничего не значит.

Если не кровь, то что же? Что может быть страшнее миллионов загубленных жизней? Ответ известен: "Не убойтеся от убивающих тело, души же не могущих убити; убойтеся же паче могущего и душу и тело погубити в геенне". Трезво мыслящие люди, независимо от нации и вероисповедания, все чаще строят свою оценку происшедшего на основе этих слов.

Отец Макарий на службе

*
*   *

Есть превосходная журнальная картинка, один из тех скромных шедевров, в которых, словно допотопные мухи в каплях янтаря, застывают образы наших дней:

Ночь. Лес. Проливной дождь. У обочины машина. Капот поднят; человек держит в руках абсолютно безполезный гаечный ключ. В окне машины — встревоженные, испуганные детские лица. Человек говорит: "Дети... Сколько раз вам повторять... Я не могу переключить на другой канал."

Под конец века простой смысл этой сценки оказался вытеснен из коллективного сознания западного мира. Граница между реальностью и фантазией, первую брешь в которой пробил Фрейд, сегодня уже не просто размыта, а совершенно невидима. Сталкиваться с этим приходится ежедневно, и что особенно важно, никого это не трогает.

Конец 1999 года в США — "тысячелетнее безумие". Всюду, от первых полос ведущих газет до рекламного листка местной продуктовой лавки, назойливо жужжат, что-де начинается Третье тысячелетие, и что по этому поводу надо думать, делать, и особенно покупать. Но ведь до него еще год, не так ли?... Или, может быть, в Америке особая арифметика? Я зашел в местную библиотеку и спросил микрофильм с газетой столетней давности. Нет, все в порядке: читателей поздравляют с Рождеством и Новым 1900 годом, а дальше делятся новостями про какого-то сумасброда, вздумавшего встречать ХХ век на год раньше срока...

Тот, кто знает Америку, объяснит это падением общей культуры: за последние 25 лет реальность чисел и счета выветрилась из сознания публики. Но большого интереса, а тем более безпокойства, никто не проявит. Поделитесь этой историей с кем-нибудь, кто способен ее понять, и в ответ только плечами пожмут: "А что тут такого? 2000, круглая цифра, людям приятно... годом раньше, годом позже, не все ли равно??"

Когда Фрейд у себя в Вене еще только-только разбирался со своими фантазиями, было не все равно. Сегодня стало все равно, это факт.

*
*   *

На любой иконе Спасителя есть особая примета, отличающая Его от всех остальных людей. В нимбе вокруг Его головы — буквы ‘Ο ’'ΩΝ. Это не сокращение, а причастие мужского рода от греческого глагола "быть", прямая цитата из св. Писания (Исх. 3:14), где Бог открывает Моисею Свое имя: "Аз есмь Сый" — Тот, Кто есть. "Сие Мое есть имя вечное, и память из рода в род". Бытие — отличительная черта Бога.

Мир существует постольку, поскольку существует Он: "Вся Тем быша, и без Него ничтоже бысть, еже бысть". Различие между фактом и выдумкой, между реальностью и фантазией, лежит в самой основе христианского мировоззрения.

Но часто ли люди, даже если они внимательно смотрят на иконы и читают Евангелие, задумываются об этом? Абстрактные размышления о категории бытия вряд ли относятся к числу наших повседневных забот — по крайней мере, большинства из нас. Наш разум устроен по-другому, он тяготеет к гораздо более конкретным предметам. Конкретным — вовсе не значит низменным, суетным, лишним. Наша церковная, молитвенная жизнь, наша внутренняя и внешняя борьба, вполне конкретна; она ведет (по крайней мере зовет) нас по земному пути к небу, но докторами философии мы при этом не становимся.

Но вот в поле нашего зрения попадает уже не абстрактная категория, а нечто очень конкретное и близкое из окружающей нас жизни, что волнует наше сердце и занимает наш ум. Именно этим силен Фрейд и многие другие, подобные ему, талантливые мыслители и писатели прошлого и настоящего: не абстракциями, не "учением" самим по себе, а живым, конкретным воздействием на человека. Умеем ли мы, приняв этот материал (кое-какой "материал" мы отбрасываем не глядя, но не о нем здесь речь), обработать его и поместить в рамки христианского мировоззрения? Если нет — беда. Вот тут-то и начнут разваливаться наши собственные категории, тут-то и поползут трещины сначала по картине окружающего мира, а там и по собственной нашей душе. И тогда, расколотая, она уже и вправду будет на все согласна.

*
*   *

Отец Макарий при чтении просветительской лекции

Так как же назвать ХХ век? Веком лжи? Отцом лжи, как известно, именуется тот, кто губит душу и тело в геенне. По-английски есть хорошее выражение: plastic world — "пластмассовый мир", то есть мир лживый, поддельный, дутый. Какое слово по-русски связано с теми же свойствами — непрочностью, податливостью, дешевизной, фальшью, пригодностью для подделок? Липа. ХХ век — липовый век.

Не надо думать, что в липовом мире все стало липой: это невозможно. Больше того, что липой было, то липой и осталось, а золото осталось золотом, камень — камнем, сталь — сталью. Но вот что исчезло — так это способность и желание различать между липой и не-липой: "Не все ли равно??" Телевизор у Оруэлла в "1984-м" умеет следить за зрителем, и если что не так — лично призывает каждого к порядку. Много чести, г-н зритель: куда надежней и проще заменить вам весь мир телевизором. Переключайте себе каналы, а об остальном за вас позаботятся.

Старинные, привычные сюжеты в этот липовый век вдруг всплывают какой-то дикой стороной. Выше шла у нас речь об изгнании бесов. Известно: бывает и в этом деле липа. И всегда бывала. Церковь всеми средствами воюет с ней: напомним, для разоблачения ложного чуда — и более ни для чего — священник обязан нарушить тайну исповеди. Того же естественно ожидать и в других религиях. Так что когда один из лидеров израильской религиозной партии ШАС, раввин Давид Базри, изгонял беса из вдовы Йегудит Сигавкер (оказалось, это был дух ее мужа), процесс этот, дабы избежать недоразумений, был заснят на видеокассету. А дальше кассета пошла в продажу, ради просвещения публики и облегчения бремени партийных долгов, достигших неканонической суммы в 16 миллионов фунтов стерлингов. Да вдруг мадам Сигавкер в интервью газете "Хаарец" возьми и объяви как самого беса, так и его изгнание, липой; к тому же, говорит, ей недодали против уговору... Обсуждение данного случая на "Интернете" было встречено жалобой на распространение "антисемитских новостей" и неуважение к памяти еврейских жертв фашизма; но это уже давно не новость.

И даже трагедия Эммы Экштейн сегодня снова разыгрывается как жуткий фарс. Житель гор. Нью-Йорка Филип Бонди принадлежал к секс-меньшинству апотемнофилов, пусть не столь славному и политически влиятельному, как другие секс-меньшинства, но все же. Стало быть, он искал путей и средств реализации своего либидо-потенциала, и очень огорчался, что у него ничего не получалось. (Для тех, кто отстал от века, поясним, что речь идет о мании членовредительства). На радость судьба свела его с доктором Джоном Р. Брауном. Правду сказать, докторства он давно лишился, да и в зоне побывал, по делу о неудачной смене половой принадлежности семи пациентам в Калифорнии. Ну, не беда. Сошлись на десяти тысячах долларов, Джон Браун навострил ланцет, и заветная мечта г-на Бонди осуществилась: ноги у него как не бывало. Он успел выразить по этому поводу свой глубочайший восторг, но через двое суток гангрена взяла свое. Брауну предъявили обвинение в убийстве. Защитник настаивал, что его клиент "проявил гражданское мужество, сделав все ради пациента, который искал его помощи". Это не помогло, и мужественный Браун получил свои пятнадцать лет. Прокурор отозвался об аргументации защиты весьма неуважительно, хоть и кратко (английские ругательства вообще короткие): не исключено, что это будет поводом для апелляции решения суда.

*
*   *

Некто, переехав из России в Америку, сетовал:

— Не виноват ли я в том, что не зажег живую искру в душе своей дочери к пятнадцати годам?... Впрочем, не слишком ли много я на себя беру?

Другой, хорошо его знавший, отвечал ему безпощадно и точно:

— Ты слишком мало на себя берешь. Ты виноват в том, что позволил угаснуть живой искре в ее душе к пятнадцати годам.

В липовом мире живая искра не к месту. Липовый мир душит жизнь, потому что жизнь — по определению — настоящая. В липовом мире посягательства на правду не бывает: никто не знает, что такое правда.

Школьникам из разных стран дали задание по математике, а кроме того, предложили вопрос: как они оценивают свои собственные знания. Американцы заняли первое место по самооценке и последнее — по результатам. Вы огорчены? А почему, собственно? Докажите-ка, что результаты важнее самооценки. В липовом мире вам это не удастся.

"Д-р Зигмунд Фрейд захватил наши классы" — сетует публицист Мартин Гросс в своей новой книге об американской школе 'Заговор невежества', — "...Теплые, дружеские отношения между учителями, родителями и детьми стали новым критерием качества образования. В результате дети не умеют считать, но зато под завязку довольны собой".

Автор связывает имя Фрейда с интересом к психологии взаимоотношений между взрослыми и детьми: но что в этом плохого? Не за то волка бьют, что сер... Если бы Гросс прочел "Посягательство на правду", он бы предъявил Фрейду счет за открытие "Эдипова комплекса" и "инфантильных фантазий", а по существу — за торжественное открытие липового века. Век прошел с таким боевым успехом, что не только дети, но и взрослые понятия не имеют, когда он кончается. И никого это не трогает.

*
*   *

Свиньям не повезло. В ветхозаветные времена они были нечистыми животными, и пророки обличали евреев за склонность к ветчине. В стране Гадаринской Спаситель как-то позволил легиону бесов войти в свиное стадо, с печальным результатом для последнего. В самых разных языках переносный смысл этого слова — один и тот же. Бывает, он даже преобладает над прямым. Как-то была дискуссия на "Интернете", где некая прогрессистка разбивалась в лепешку, проповедуя раскрепощение, преодоление границ и слияние с окружающей средой:

"Устраним барьеры... ощутим единство... уподобимся птицам в небесах... дельфинам в морской глубине... антилопам в степи..."

"...и свиньям", — добавил кто-то.

На том проповедь и оборвалась. А чем свинья хуже антилопы или дельфина? И никто ведь не напишет книгу "Когда плачут свиньи". Наверное они плачут, не хуже слонов. Но такую уж горькую долю положил Господь свиному племени: в эпоху раскрепощения служить для людей неким отрезвляющим зеркалом.

В финале книги Дж. Оруэлла "Скотный Двор" — еще одного пророчества о нашем липовом веке — свиньи и люди становятся так похожи друг на друга, что их невозможно различить. Всякое серьезное пророчество надо уметь истолковать. Человек еще кое-как может "приложиться скотом несмысленным и уподобиться им" — и то, образ Божий останется в нем до конца, сохраняя возможность для покаяния и освобождения. Но свинья-то человеку не уподобится никоим образом: мы же не в Дарвина играем. Тогда как понять этот финал?

А очень просто. Люди остаются людьми, до конца. Пусть кто-то и раскрепощается до свиного образа, но люди остаются. Свиньи остаются свиньями. Только в липовый век мы сами, своeй волей, теряем отличие человечества от свинства. "Мы уходим во тьму, где светить нам нечем." Отравленная игла у нас в сердце — безразличие ко лжи.

Дело не в посторонних людях и не в посторонних свиньях. Дело в нас самих.

Литература

Jurjevich, R.-R. M. The Contemporary Faces of Satan. // Ichthys Books, 1985.
Архиеп. Нафанаил. Беседы о св. Писании и вере, т. 5 // Russian Orthodox Youth Comm.,1995.
Carroll, R.T. The Skeptic's Dictionary. // http://www.SkepDic.com.
Masson J. M. The Assault on Truth. // Pocket Books, 1984.
Тростников В. Н. Мысли перед рассветом. // YMCA-Press, 1980.
Freud, S. Complete Psychological Works. // Hogarth Press, 1953-1974, vol. 14.
Hierotheos, Bishop of Nafpaktos. Orthodox Psychotherapy. // Birth of the Theotokos Mon., 1994.
Family and Sexuality in French History. // Univ. of Pennsylvania Press, 1980.
Flandrin, J.-L. Families in Former Times. // Cambridge Univ. Press, 1979.
Судебные речи известных русских юристов. // Госюриздат, 1957.
Жизнеописание Блаженнейшего митр. Антония. // Изд. С.-А. и Кан. Епархии,1957, т. 2.
Arendt, H. The Origins of Totalitarianism. // Meridian Books, 1958.
Jewish Encyclopaedia. // Funk & Wagnalls, 1905, vol. 10.
Armstrong, L. Rocking the Craddle of Sexual Politics. // Addison-Wesley, 1994.
Torrey E. F. Freudian Fraud. // Harper Collins, 1992.
Чистяков, о. Г. Размышления с Евангелием в руках. // Путь, 1997.
Rabbis accused of faking exorcism. // The Times, December 23, 1999.
Doctor jailed as 'butcher'. // The Australian, December 22, 1999.
Bennett, W. J. The Index of leading Cultural Indicators. // Simon & Schuster, 1994.
Feder, D. Gross shoots, point blank at public education. // Jewish World Review, Sep. 7, 1999.