Психология познания. Удод

Акимов О.Е.

Глава 2. Самость и яйность

Удод: Я глубоко не согласен с Вами, уважаемый Скептик. Вы не хотите видеть истинной природы человека и общества, тем более стремиться к ней. Ваш пессимистический взгляд скользит низко над землей и не поднимается выше обыденной жизни. А вы попробуйте поднять свои глаза выше, загляните в трансцендентный мир идеалов, тогда, быть может, Вам откроется нечто прекрасное и у Вас появится желание очутиться в Эдеме безмятежного и счастливого детства. Вы презрительно называете это «утопией». Между прочим, без устремлений к светлым идеалам человек до сих пор ходил бы в звериных шкурах и охотился на своих собратьев. Такие люди, как Селье, Маслоу, Роджерс, не были идеалистами, далекими от жизни фантазерами. Их гуманизм проистекает из практической работы с живыми людьми. У них, наверняка, было больше поводов для пессимистической оценки человека и общества, чем у Вас или Вам подобных скептиков. Однако ж они не разуверились в них, и знаете почему? Потому что эти «учителя жизни» действительно прекрасно изучили природу человека, его «самость».

Ну, скажите, что плохого в том простом принципе, что каждый человек должен избрать для себя достойную цель и стремиться к ней? Только такие критики, как Вы, способны испортить любое хорошее начинание. Именно об этой опасности постоянно напоминал Маслоу. Он советовал держаться от скептиков подальше, иначе не только не сделаешь какое-то хотя бы мало-мальски значимое дело – вообще разуверишься в своих силах и потеряешь смысл своего существования. Мне не понятны Ваши экскурсы в историю культуры Древнего Китая. Говоря о даосизме, я хотел лишь подчеркнуть естественный путь развития личности. Не нужно допускать никакого насилия ни в отношении себя, ни в отношении других. С чем здесь можно спорить? Свободная реализация заложенных в человеке возможностей – вот единственно приемлемый способ воспитания и самовыражения человека. Понятие самореализации, или самоактуализации, автоматически означает, что в человеке заложено нечто такое, что Маслоу назвал самостью. Видимо, Вы, уважаемый Скептик, плохо понимаете, что такое самость. В связи с этим, позвольте Вам разъяснить более подробно, что означает этот термин.

Самость – это ядро человека, его субстанция; это то, через что он бытует, причем бытует не в смысле существует как есть, пассивно, а напротив, является обнаруживающей себя активностью. Другими словами, самость способна нечто дать. Именно это представляется существенную сторону всякого существования, а человеческого в особенности. В силу своей субстанциональности самость принадлежит к всеобщему. Более того, это, по сути дела, и есть самое наивсеобщее в мире людей. Являясь субстанцией отдельного человека, она, вместе с тем, является и субстанцией всего человечества. Через самость Я отдельного человека сливается с абсолютно гуманистическим, что присутствует в обществе людей. Таким образом, если позволено говорить о наличии субстанции мира людей либо в форме «народного духа», либо как-то еще, то не иначе как о самости отдельного человека. И, наоборот, если хотят представить субстанцию отдельного человека, то это значит, что необходимо вообразить то общее, что носят в себе люди – «душу народа».

Самость

Помимо абстрактного всеобщего самость есть деятельность в чистом виде, активность, энергия и сила отдельного человека и общества в целом. Экстаз творчества, самоотрешенность труда и то состояние духа, когда ему открываются тайны мироздания, – это как раз и есть существо человеческой субстанциональности. Важно понять, что это не пустое, само на себя направленное действие, а нечто изливающееся вовне, что существует для другого и ради общечеловеческого. Самость только-то и может обнаружить себя через благо, которое, помимо объективного и необходимого существования, всегда бытует в форме истинного, прекрасного, полезного и доброго начала.

Неправильно думать, что человек действует только ради извлечения собственной пользы, выгоды для себя, своей семьи или даже большей группы людей. Польза, взятая отдельно, легко оборачивается в нечто противоположное к благу, почему и не были поддержаны различные утилитарные доктрины. Рано или поздно адепты этих учений скатывались в русло меркантильной философии, пренебрегающей фундаментальными гуманистическими ценностями. Польза является только одной из сторон абсолютного блага. Взятая же отдельно, она быстро выпадает из сферы деятельности самости.

То же самое нужно сказать и о других сторонах блага, взятых порознь. Существование науки ради науки или искусства ради искусства многими оспаривается и, видимо, небезосновательно, если их брать абсолютно, вне всякой пользы для человека и общества. Превратности жизни помимо воли человека также часто лишают красоту и истину статуса полезности в ее узко прагматическом толковании. Однако гуманистический взгляд на мир предполагает, что если человек лишь познавал истину и творил прекрасное, значит, он жил не напрасно. Прагматизм истины и красоты вытекает из того безусловного факта, что они являются первейшей необходимостью человека и общества. Без истины и красоты человек и общество перестают существовать в своей гуманистической форме; без них они погибнут, как если бы отдельного человека и целое общество лишили воздуха, воды, пищи, одежды или крова.

Отдельно нужно сказать о категории добра. С точки зрения гуманистической психологии человек по своей природе добр. Но эта доброта должна быть разумной. Недаром говорят, что «благими намерениями вымощена дорога в ад». Говоря о благе или добре, люди часто забывают включить свой ум. Поэтому бездумный альтруист, стремящийся построить рай на земле, очень скоро превращается в жестокого тирана, уничтожающего многих людей на своем пути, и только потому, что они не хотят жить в придуманном им государственном устройстве. Государство как правовой институт по своей форме абсолютно нейтрально – оно не доброе и не злое. Гуманная природа человека и общества наполняет его добрым и разумным содержанием. Благоразумно устроенное государство образует гражданское общество, состоящее не просто из безликих роботов, а настоящих личностей.

Человек становится личностью благодаря своей самости. Личность не существует обособленно, в изоляции от других личностей как раз в силу субстанциональности самости. Отсюда проистекают свобода личности и либерально-демократическое государство, когда каждый человек видит личность не только в себе, но и в любом другом человеке. Между личностями имеют место только доброжелательные и разумные отношения. При самоутверждении, самореализации отдельной личности не происходит подавления другой. Напротив, каждая личность поощряет другую на добродетельные, прекрасные, истинные и полезные дела и поступки.

Если идти дальше в определении самости, то следует сказать, что она есть благородная воля, т.е. доброе желание, вдохновляющее человека на истинную, прекрасную и полезную деятельность. Обыденное сознание склонно принижать добрую и благородную волю, проявленную человеком, лишая ее высокой патетики. Оно пытается найти в истинной воле нечто приземленное, например материальный или денежный интерес. В этом случае личностная воля, лишенная пафоса самости, превращается во что-то непривлекательное и низменное. Но в действительности самость не дает свободной воле кого-либо унизить, обидеть или оскорбить. Она далека от желания властвовать, обладать или отнимать. Ее субстанциональность не передается словами «хочу иметь» или «хочу быть», но только словами «хочу одарить». С гуманистических позиций воля не стремится достичь какого-либо предела, лежащего вне человека.

Напрасно искать причину воли в удовольствии, эгоизме или инстинкте самосохранения. Такое зауженное толкование апеллирует к животному началу, которое, конечно, присутствует в человеке, но оно не является главным. Зверь не обладает самостью, которой наделен человек. Источник же благородной воли человека – только его самость, которая, как было сказано, представляет собой некую психическую активность. Саркастическое сравнение свободной воли с бароном Мюнхгаузеном, вытянувшим себя за ворот из болота, здесь неуместно. Стоит ли пытаться найти основание для воли, когда она суть самодвижущаяся субстанция?

Единственно, чем стоит дополнить ее, так это верой. Вера имеет трансцендентную природу, почему гуманистическую психологию иногда и называют трансцендентальной. Вера в высшее, намного превосходящее все земное, обыденное и суетное, лежащее где-то в иррациональном, запредельном, идеальном и восхитительно блистательном мире – вот сущность самости и ее воли. Вера понимается здесь как вера в торжество добра, а лучше сказать, блага со всеми вытекающими из него определениями. Вера вместе с волей сообщают самости отдельно взятого человека и общества в целом живительный импульс. Отрицание веры влечет за собой отрицание самости и всего, что с ней связано. Вера является идеалом и в этом смысле кладет предел всем прочим определениям самости. Она как бы замыкает самость саму на себя.

Нужно только предупредить, что введение веры и связанной с ней трансцендентности вовсе не подразумевает религиозную веру в сверхъестественное существо или в загробный мир. Мы имеем дело с рациональной наукой, а не с предрассудками людей. Однако кто станет отрицать, что со смертью человеческой оболочки его самость остается жить в добрых делах, его разумная воля продолжает исполняться, а его личность чтят на протяжении веков? Таким образом, самость как идеальная субстанция отдельного человека продолжает существовать в своих абсолютных необходимых формах. Гуманные идеалы самости, в которые верит человек, находясь в трансцендентном состоянии, нисколько не теряют своей актуальной субстанциональности и всеобщности. Самость продолжает созидательную деятельность в виде благородного духа нации.

Скептик: Вы изложили типичную утопическую философию, которая не имеет ничего общего с реальностью. Ну, где Вы нашли хоть сколько-нибудь гуманное государство? Такого устройства человеческого общества нет и существовать в принципе не может. Государство – это преимущественно репрессивный и надзирающий общественный институт. Оно не может существовать без тюрем, полиции, армии и потому неизбежно сопряжено с насилием. Если бы на протяжении истории человечества существовало, пусть даже не государство, а просто более или менее многочисленное общество людей, длительное время живущих счастливо и благоразумно, то тогда еще можно было бы поверить в ту идеальную структуру психики, которую Вы, уважаемый Удод, здесь нарисовали.

Государство

Термин «самость» в психологии первым начал использовать, видимо, Карл Юнг. Этим словом он обозначил как сознательные, так и бессознательные проявления (понятие Я покрывает у него лишь область сознательного). Индивидуализация, или самоактуализация, человека происходит через самость, которую Юнг понимает, однако, на свой манер, архетипическим образом. Самость, по мнению Юнга, является в мечтах и сновидениях в виде добрых вождей, пророков, героев и прочих спасителей человечества. Она является «Богом в нас», «началом всей нашей жизни», «уму непостижимым образом», «высшей и последней целью». Если Я – это Земля, приводил сравнение Юнг, то самость – Солнце, вокруг которого постоянно крутится Земля. Самость для него – это недосягаемый предел, к которому стремится человеческое Я.

О самости говорили не только Юнг, Роджерс и Маслоу, но также глава идеалистической философии Гегель. Одного этого достаточно, чтобы на самости поставить жирный крест, как на совершенно безжизненной категории. В реальном мире самость не проявляет себя. Как бы ни хотелось нам видеть иное, но человек по своей природе зол, жесток, жаден и крайне иррационален. Все разговоры о прекрасных идеалах, свободной воле, благородной душе и справедливом обществе остаются благими пожеланиями, которыми, как Вы правильно заметили, умощена дорога в ад. У Ницше имеется такое сравнение: если самость, или сверхчеловек, – это молния, то сам человек – туча. Сверхчеловек, по Ницше, – это воля к власти Шопенгауэра, Мефистофель – по Гете или Оно – по Фрейду. Таким образом, абсолютное хотение – это абсолютное зло. Если и вводить некую духовную субстанцию человека, подобно самости, то ей надо приписать совсем иные, диаметрально противоположные качества, которые лучше обозначить, как «яйность», чтобы не путать ее с эфемерной «самостью».

Яйность – это неугомонная и изворотливая бестия, которая может грести только к себе. Ее сущность передается словами: во что бы то ни стало иметь. Свой каприз она выставляет не иначе как за благородное волеизъявление Абсолюта. Настойчивость и категоричность, с которой действует яйность, возмутила бы любого, если бы она не выступала от имени народа или каких-либо «высших интересов» государства. В этих оправданиях нет ничего, о чем Вы, уважаемый Удод, только что говорили, т.е. истины, красоты, доброты и пользы для общества или другого человека. Напротив, этими словами яйность прикрывается, чтобы творить зло, насилие и разбой. Воображая себя чуть ли не божьей благодатью, она доводит себя до полного помешательства, до мании величия или – если кто-то посягнет на ее амбициозные притязания – погружается в невроз, истерический психоз и паранойю, изображая оскорбленное самолюбие.

В человеке нет ядра в форме самости, но есть одна скорлупа яйности. Вот эта его шелуха, конечно, не обладает никакими субстанциональными признаками типа общности и необходимости, о которых Вы говорили, а имеет только жалкие акциденции. С этой точки зрения яйность оригинальничает, проявляя свою субъективность во весь рост. Каждый человек – эгоист и действует только в своих интересах, подавляя другого и игнорируя общество в целом. Дай ему волю, и он всех жителей земли превратит в рабов, которые должны будут денно и нощно работать на него одного. Человек любит порассуждать об идеалах, но сфера его интересов исключительно материальна. Он говорит, например, об «идеальной» любви, но при этом имеет в виду вполне плотские наслаждения.

Яйность

Спорить не стану, живут на земле люди с мечтой о рае, только их мало и они не обладают никаким влиянием в обществе. И это справедливо, поскольку животную природу человека переделать невозможно. А если слушать этих идеалистов, которые руководствуются несуществующей в природе самостью, то все мы в течение короткого времени окажемся ввергнутыми в хаос и анархию. За примером далеко ходить не надо. Вспомните коммунистов, которые мечтали воспитать нового человека и построить идеальное общество. Вместо этого они посеяли смерть, жестокость, несправедливость и разруху. Где они сейчас? А дай им волю, так они бы быстро разрушили всю человеческую цивилизацию до основания.

Самые постыдные человеческие пороки – ложь, лицемерие, подлость, корысть – связаны с яйностью человека, которая не образует нечто цельное, поскольку в обществе преобладают силы взаимного отталкивания. Чтобы их как-то компенсировать, нужна властная иерархия, которая тоже возникает благодаря не самым добрым и благородным свойствам человеческой души. Без вождей люди просто поубивали бы друг друга. Ведь каждый человек стремится к экспансии, но побеждает, конечно, сильнейший. Также естественно, что его притязания распространяются не потому, что он хочет что-то вам дать, чем-то вас одарить; он хочет одного – иметь и чем больше, тем лучше. Чем именно обладать – это для него, в сущности, не столь важно. Человеческая яйность хочет обогатиться сразу всем – чувственными наслаждениями, материальными благами, финансовыми средствами, властными полномочиями, общественным авторитетом, социальным статусом – только у нее это не всегда получается. Стремясь заполучить, например, государственную власть, человек может принести ей в жертву материальные блага и финансовые средства. Алчный до денег и вещей теряет сон и аппетит, проигрывая тем самым в чувственных наслаждениях, и т.д. Желая урвать сразу все, яйность рискует не получить ничего, поэтому она, действуя хитро и коварно, всегда ориентируясь на максимум прибыли для себя.

Говоря о самости, Вы, конечно, подразумевали высокодуховный пласт человеческой психики, называя его субстанциональным. Но в действительности ничего глубинного в человеке нет, особенно положительного свойства. Яйность всегда удерживается на поверхности человеческого существа. Пустая активность яйности есть чистая суета, мелочность, лишенное смысла беспокойство, которое способно только мутить воду. Она всегда направлена на удовлетворение какого-нибудь глупого каприза; в ней нет ничего возвышенного; ее цели мнимы и эгоистичны. Яйность – это привередливость и произвол. Хотя, считая себя величайшей драгоценностью, она желает, чтобы это ее ложное мнение разделяло все человечество. Ни в какие идеалы яйность не верит, а если и порождает нечто истинное, прекрасное, доброе и полезное, то это выходит либо случайно, либо таким образом она старается прикрыть мерзкое и грязное. Притворившись добродетелью, яйность принимает вполне благообразный вид. Например, наполненная ожиданием материального вознаграждения, она может замаскироваться под лицемерную любовь, фальшивую мудрость, бескорыстное творчество.

Яйность постоянно стремится что-нибудь отнять или приобрести задаром. Ради удовлетворения своей прихоти она не остановится перед обманом, предательством и вероломством. Именно благодаря яйности люди делаются скрытными, подлыми и лицемерными. Внешняя дружелюбность яйности часто проявляется через слова «я хочу вам подарить нечто». Но это говорится только для того, чтобы через какое-то время обобрать вас до нитки. Ненасытность яйности постоянно жаждет чего-то нового. Достигнув, казалось бы, своей цели, она тут же начинает мечтать о чем-то другом, еще более роскошном. Таким образом, яйность выливается в бесконечный поток алчных притязаний. Эти случайные и субъективные вожделения лживы, безобразны, бесполезны и лишены каких-либо добродетелей.

Человек может считать себя верующим в какое-то сверхъестественное существо, провозгласить себя приверженцем высоких идеалов, но в жизни поступать низко и подло. Значит, по-настоящему он верит только в себя как биологическое существо и материальные вещи вокруг себя, а это уже называется не верой, а самоуверенностью, в которой нет ничего святого. Нельзя поклоняться двум богам – золотому тельцу и Иисусу Христу, как нельзя одновременно жить в двух мирах – небесном и земном. Уж что-то одно: если вы преклоняетесь перед вещами, то говорить о вере неуместно, поскольку посюсторонний мир зрим и осязаем. Верить можно в то, что лежит за пределами видимого и осязаемого – в трансцендентный мир. Иногда, говоря о потустороннем мире, а, в сущности, об иллюзорном видении, яйность молится за спасение своей грешной души. Здесь тоже не находится места для возвышенного чувства.

Яйность, рассеянная в обществе людей, образует толпу. Толпа превращается в гражданское общество, когда она подчинена власти. По своей природе толпа ленива и аморфна, но до той поры, пока нормально функционируют властные институты. Как только государственная, церковная, военная или любая другая власть ослабевает, тут же нарастает оживление, агрессивность и эгоистические устремления людской массы. Хотя толпа является конгломератом враждующих индивидуумов, она обладает некоторой целостностью, замешанной на том же биологическом тесте, что и сплоченность стаи волков. Но в отличие от этих хищников, которые не поедают себе подобных, люди, объединенные до этого одной целью, после свержения власти начинают грабить, насиловать и убивать друг друга.

Толпа

Удод: Говорите Вы складно. Но разве есть такие люди среди ученых? Не могли бы Вы, уважаемый Удод, привести хотя бы один яркий пример.

Скептик: Извольте, я назову человека, который, как кажется многим, облагодетельствовал человечество. На самом же деле в нем говорила одна лишь яйность и ничего более. Этим человеком является Зигмунд Фрейд. По складу ума Фрейд был гуманитарием, но судьбе было угодно, чтобы он родился в то время, когда было модно естествознание. Следовательно, рассудил он, лавры можно стяжать, работая только здесь, на ниве гистологии и физиологии. Потом он забросит эти науки, займется врачеванием неврозов. Наконец, ему надоест и медицинская практика, и он примется теоретизировать в области психиатрии, откуда прежде изгонит даже намеки на рациональную науку, превратив ее в особый вид литературного творчества.

В период между 1874 и 1884 гг., когда Фрейд только выбирал для себя род занятий, он находился в мучительных поисках своего подлинного Я. Все его практические и теоретические усилия как исследователя-гистолога пойдут насмарку. Они ни на йоту не продвинут его к славе, о которой он непрестанно мечтал. А.М. Руткевич, автор курса лекций «Психоанализ. Истоки и первые этапы развития», начиная свой рассказ о Фрейде, написал: «Хотя Фрейд сам не раз давал повод для совершенно ложных о нем суждений, его трудно обвинить в мегаломании или желании выглядеть в глазах потомков лучше, чем он был на самом деле. …Он вовсе не пытался казаться святым. Именно поэтому он не слишком высоко ценил биографический жанр и возражал против попыток возвести ему памятник при жизни». Автор этих строк не понял основную движущую силу основоположника психоанализа – его яйность. Очевидно, он плохо усвоил содержание книги, которую сам же редактировал (имеется в виду жизнеописание Фрейда, написанное Джонсом). Будучи еще студентом, Фрейд спал и видел себя не иначе как в бронзе на гранитном постаменте. В связи с приведенной цитатой Руткевича есть смысл обратиться к фактам биографии Фрейда.

В начале XX века он пользовался дурной славой врача, над которым «насмехалась вся Вена» из-за того, что он «в любой вещи видел секс» и «со свойственной ему бестактностью мог упомянуть про "это" в присутствии благородных дам». Однако он сумел сплотить вокруг себя группу льстецов и подпевал, которая буквально носила его на руках. В мае 1906 г. на торжествах в честь 50-летия «папочки-папули» эти сторонники его учения как самому успешному «акушеру душ» вручили ему медаль с величественным барельефом юбиляра работы известного скульптора Карла Швердтнера с красивой надписью на греческом языке: «И загадок разрешитель, и могущественный царь». Это строка из софокловского «Царя Эдипа», которая в другом переводе звучит так: «Тот, кто разгадал знаменитую загадку и был велик». «Когда Фрейд читал это краткое посвящение, – пишет Джонс, – он побледнел и, задыхаясь от волнения, потребовал сказать ему, кто выбрал именно эту надпись. Он вел себя так, как если бы неожиданно столкнулся с чем-то приятным – а так оно и было. После того как Федерн сказал ему, что это его идея, Фрейд признался, что будучи молодым студентом Венского университета он имел обыкновение прогуливаться вокруг двора с огромной сводчатой галереей, разглядывая бюсты прежних знаменитых профессоров этого заведения. Тогда он мечтал не просто увидеть здесь свой бюст в будущем, что казалось вполне реальным честолюбивому студенту, но чтобы на этом бюсте непременно были начертаны слова, идентичные тем, которые он теперь видел на медальоне. Впоследствии я имел возможность выполнить это его юношеское желание, преподнеся Венскому университету для установки во дворе бюст Фрейда, выполненный скульптором Кенигсбергером в 1921 г., на этом бюсте имелась также и та знаменитая строка из Софокла. Бюст был торжественно открыт на церемонии 4 февраля 1955 г. Это редкий пример мечты юноши, которая сбылась во всех подробностях, хотя для этого потребовалось 80 лет».

Фрейд был тщеславным человеком и постоянно мечтал о памятнике себе

В «Токовании сновидений» Фрейд ψ-анализирует один из многочисленных своих снов; там фигурировал его друг П. «И тут я вспоминаю, – пишет автор, – что все это приснилось мне несколько дней спустя после открытия памятника Флейшлю в университетском парке; после открытия я осматривал там же памятник Брюкке и (бессознательно) пожалел, по всей вероятности, о том, что мой высокоодаренный и всей душой преданный науке друг П. благодаря своей преждевременной кончине утратил право на такой памятник. Такой памятник я воздвиг ему в сновидении; моего друга П. звали Иосифом». Друг П. по имени Иосиф – случайная флуктуация сознания. В «Токовании сновидений» Фрейд писал все, что приходило ему на ум по так называемой методике свободных ассоциаций, руководствуясь рекомендациями Людвига Берне. А поскольку мысли о собственном памятнике постоянно сидели у него в голове, то данная сцена естественным образом оказалась в книге.

Самой сильной эмоцией Фрейда весьма часто посещавшей его, была зависть. Он завидовал Брюкке и Флейшлю, которых прекрасно знал при жизни, по одной лишь причине – им поставили памятники. Себя он считал ничуть не хуже их, поэтому рассчитывал на такое же, если не на большее, внимание со стороны университетского руководства. Флейшль перед своей трагической кончиной, зная о желании Фрейда, подарил ему мраморный бюст римского сенатора времен императора Августа, которым он сам очень дорожил. С него, собственно, и началось коллекционирование памятников старины в виде бюстов, статуэток и скульптур, которыми Фрейд уставил свой кабинет на улице Берггассе, 19. Памятник – это тот «пунктик», на котором Фрейд слегка тронулся умом. Но если бы даже Фрейд и не мечтал увековечить себя бронзе и мраморе, его яйность нашла бы для себя другой выход. Вспоминается реплика Катона-старшего, видного государственного деятеля Древнего Рима. На возмущение льстеца: «Позор, что до сих пор в Риме не воздвигнута твоя статуя! Я создам специальную комиссию!» Катон энергично возразил: «Не нужно! Пусть лучше спрашивают, почему нет статуи Катона, чем удивляются, зачем она здесь стоит».

Еще задолго до юбилея в одном из писем к Флиссу Фрейд спрашивал его: а не вывесят ли в том ресторанчике, где он впервые понял значение сновидений, памятную доску с надписью: «Здесь 24 июля 1895 г. доктору Фрейду явилась разгадка тайны сновидений». Жажда славы, причем славы именно гения науки, завладела всем существом Фрейда. Его не интересовала наука; для него была важна теория, пусть мнимая, построенная из воздуха, но которую, однако, можно было бы выгодно обменять на славу. Этих «теорий» он наштамповал два-три десятка. Нелады с логикой должны были поставить жирный крест на его научной карьере, но не тут-то было. Сдаваться он не собирался: неутомимый труд и богатое воображение в конце концов воплотили мечты юноши в жизнь. Когда становилось невмоготу и его «либидо» фонтаном ударяло в голову, он садился за стол, погружался в мир сладких сексуальных фантазий и через два-три месяца из-под его бойкого пера сублимировался очередной шедевр психиатрической науки. Друзья, коллеги, а потом и официальные власти хорошо знали о слабости Фрейда к почестям и знакам внимания. Сами того не ведая, они лепили из жалкого фантазера культ величайшего ученого, совместившего в себе якобы два противоположных таланта – проницательность теоретика и опытность практика. Но прежде его яйность должна была испытать унижение и горькое разочарование в правильности избранного пути.

Величайшие гении народной науки (рисунок Мориса Мешана из книги Ричарда Осборна «Знакомьтесь: Фрейд»

О своих разочарованиях Фрейд писал так: «я, наконец, понял, что своеобразие и ограниченность моих дарований лишают меня возможности достичь какого-либо успеха во многих областях науки, на которые я набрасывался с юношеским рвением». Вот его наиболее известное высказывание, которое одновременно передает и степень разочарования в своих силах, и горькую правду о себе: «Я, по сути дела, не ученый, не наблюдатель, не экспериментатор, не мыслитель. По характеру я всего лишь конкистадор – авантюрист…» (из письма к Флиссу от 1 февраля 1900 г.). Молодой Фрейд часто писал своей невесте, что перспективы его будущей работы мрачны, что ему отведена жалкая роль «рабочего мула». Ему казалось, что мир вокруг него устроен несправедливо. Он надеялся, что стоит им уехать из Европы или Вены и тут же его дела пойдут в гору. Он уговаривал невесту уехать в Австралию, Америку или Англию, поскольку, писал он: «Англия понимает толк в независимости. Она создала ее для индивидуумов» – таких, как он, уникальных людей. После разочарования в теории мужской истерии он писал: «Я действительно, должно быть, очень огорчен. Надежда на вечную славу была так же прекрасна, как и надежда на несомненное богатство, полную независимость, возможность совершать путешествия и спасение детей из страны тревог, которые испортили мою юность. Все это зависело от того, преуспеет ли моя истерия (невротика) или нет. Теперь я снова скромно могу подчинить себя ежедневным заботам и экономии».

Так, в одном из писем Фрейд превозносил себя до небес, в другом – ронял в самую грязь. Эти колебания настроения он испытывал не только в молодые годы, но и на протяжении долгих лет своей беспокойной жизни. Джонс писал: «Сколь бы неприятной ни была эта мысль для почитателей героя, следует четко заявить, что Фрейд не всегда обладал теми спокойствием и внутренней уверенностью в себе, которые были столь характерны для него в те годы, когда он стал хорошо известен. Это следовало бы сказать в более резкой форме. Есть обширные свидетельства того, что в течение десяти лет или около этого – охватывающие приблизительно 90-е годы – Фрейд страдал от очень сильного психоневроза. …Он показывал мало признаков невротических манифестаций окружающим его людям, за исключением Флисса. Тем не менее, его страдания временами были очень сильными, и в течение этих десяти лет жизнь редко радовала его. <…>

И все же именно в эти годы, когда его невроз достиг крайнего предела (1897–1900), Фрейд выполнил свою самую творческую работу. Между двумя этими фактами существует несомненная связь. Невротические симптомы должны были являться одним из тех путей, по которым пытался выйти наружу бессознательный материал, и без такого пресса было бы сомнительно, чтобы Фрейд добился того прогресса, который имел у него место. Это тяжелый путь достижения этой скрытой сферы, но это все еще единственный путь в сферу бессознательного. Фрейд, конечно, осознавал наличие у себя невроза и несколько раз в переписке использовал это слово для описания своего состояния. У него, по-видимому, не наблюдалось каких-либо "конверсионных" физических симптомов, и позднее он, несомненно, классифицировал бы свой случай как истерию страха. Она в основном заключалась в крайних сменах настроения, и единственными пунктами, в которых локализовался этот страх, были его случавшиеся время от времени приступы боязни смерти (Todesangst) и тревога перед дальней дорогой (Reisefieber). В более поздней жизни он сохранил остатки Reisefieber и проявлял очень сильное беспокойство, как бы не опоздать на поезд, поэтому приезжал на вокзал задолго до отправления поезда.

Изменения настроения наблюдались между периодами приподнятого настроения, возбуждения и уверенности в себе, с одной стороны, и периодами тяжелой депрессии, сомнений и внутренних запретов – с другой. Во время своих депрессивных состояний духа он не мог ни писать, ни концентрироваться на своих мыслях (за исключением того времени, когда он выполнял свою профессиональную работу). Тогда он проводил часы досуга, ощущая чрезмерную скуку, переходя от одного занятия к другому, разрезая книжные листы, рассматривая картины Древней Помпеи, раскладывая пасьянс или играя в шахматы, – но не мог сосредоточиться на чем-либо длительное время – состояние беспокойного паралича. Иногда имели место приступы, когда сознание значительно суживалось: состояние, которое трудно описать, с такой пеленой, которая вызывала почти сумеречное состояние рассудка».

Здесь нужно также принять во внимание, что информация, касающаяся раннего периода творчества Фрейда, практически отсутствует. Какая-то малая ее часть намеренно скрывается, но большая часть была просто уничтожена Фрейдом. Это мы узнаем из книги Эрнеста Джонса (1879–1958) «Жизнь и творения Зигмунда Фрейда». Автор был не только биографом, но и ближайшим другом и соратником Фрейда, который в тридцатилетней совместной работе проводил (главным образом, в США) психоаналитическую теорию и практику в жизнь. После смерти своего кумира он стал доверенным лицом семьи Фрейда, хранителем его архива и автором отлакированной биографии ученого. То, что он нам сейчас рассказал и прокомментировал в духе психоанализа, было подвергнуто тщательной цензуре. В приведенном отрывке не сказано главного: описанное заболевание было вызвано в основном избыточным потреблением кокаина. Неудача следовала за неудачей, и чувствительный к ударам судьбы Фрейд нашел в нем утешение. Именно под действием наркотика, вызывающего галлюцинации, в период 1897–1900 гг. он написал свой основополагающий труд по ψ-анализу – «Толкование сновидений».

Все, что там изложено, написано больным человеком в моменты сильной интоксикации кокаином, когда наступает галлюциногенная эйфорическая фаза. Если начать непредвзято читать эту книгу, то ничего научного мы в ней не найдем. Ее страницы покрыты путаными фантазиями странных людей и малоубедительными комментариями автора, который стремился найти смысл там, где обнаружить его невозможно. Главным персонажем книги является сам автор, который поделился с читателями содержанием своих сорока с лишним снов. В них он продемонстрировал что-то наподобие душевного стриптиза. Чтобы произвести ошарашивающий эффект, Фрейд показал в себе не только «человеческое, слишком человеческое», как говорил Ницше, но и приукрасил различными мерзопакостными подробностями. Он нарочно изображал себя гадким мальчиком, который должен будет искупить свой эдипов комплекс во взрослом состоянии в форме страшных кошмаров.

К кокаину он пристрастился в 1884 г. и сначала потреблял его в умеренных дозах; затем наступило привыкание. Обо всем этом Джонс не имел права говорить, как он выразился, «в более резкой форме». Гротьян и Шайдт в статье «Фрейд в зеркале биографов» писали: «Джонс, к сожалению, смешивает личные воспоминания со строгими, объективными описаниями жизни Фрейда. К тому же он находился под сильным влиянием своего "предмета" и слишком пристрастен, пусть даже и в позитивном смысле. Это заходит настолько далеко, что он явно утаивает тот материал, который способен омрачить безупречный образ Фрейда как человека и ученого. 28 апреля 1952 г. он пишет Зигфриду Бернфельду: "Вот это была компания – Мейнерт пил, Флейшль был жалким морфинистом, и боюсь, что Фрейд принимал больше чем нужно кокаина, хотя я об этом и не упоминаю". В первом томе своего труда он все же пишет об "истории с кокаином", но в гораздо более мягкой форме». Фрейдовед Пол Феррис сообщает: «Долгое время после смерти Фрейда его дочь Анна, хранительница памяти о нем, просила друзей не говорить об истории с кокаином. Эрнест Джонс писал об этой привычке Фрейда, но преуменьшил ее масштабы. В личном письме Джеймсу Стрейчи, переводчику Фрейда, он писал в 1952 году: "То, как Фрейд навязывал всем кокаин, должно быть, делало его настоящей угрозой для здоровья людей... Его интересовали только чудесные свойства вещества, которое он сам принимал в слишком больших количествах"».

Фрейд на психоаналитическом конгрессе в Гааге, 1920 (из фондов библиотеки Конгресса, США). Отец-основатель психоанализа был угрюмым, редко улыбающимся, а тем более смеющимся человеком. Прежде чем сделать фото, он просил дать ему время для сосредоточения, чтобы выражение лица не было столь мрачным. Однако плохое расположение духа он скрывал с трудом.

Наследники Фрейда наложили запрет на огромное число письменных документов, освещающих личную жизнь первого психоаналитика, в частности на дневник Марии Бонапарт. Что касается самого Фрейда, то он, ограничившись написанием небольшой и очень неглубокой «Автобиографии» (1925, с дополнением в 1935), просил избавить его от серьезных исследований в отношении своей персоны. Особенно он не хотел, чтобы люди знали о начале карьеры, когда произошел его переход от рациональной науки к спекулятивной. Обычно для отвода глаз он говорил, что написание биографий – дело обреченное. В письме от 31 мая 1935 г. к Арнольду Цвейгу, вызвавшемуся написать его биографию, он отмечал: «Став биографом, человек обрекает себя на ложь, утаивание, мошенничество, заглаживание и даже на прикрытие собственного непонимания, поскольку истины в биографическом сочинении добиться невозможно, а если бы это удалось, биография оказалась бы никуда не годной. Истина недоступна, люди ее не заслужили, и вообще, разве наш принц Гамлет не прав, говоря: если б с каждым обращались по заслугам, кто бы избежал порки?» Кремериус в 1971 г. замечает: «Зигмунд Фрейд – великий скрытник». В 1951 г. Бернфельд уточняет: «Особенно он был скрытен в любовных вещах». В приватных беседах Фрейд говорил, что биографы стремятся дать прежде всего образцы поведения, поэтому нередко безбожно врут и скрывают истину о своих героях. Этим якобы и объясняется его отказ давать какие-либо сведения о своей личной жизни. Однако эта отговорка является лишь ширмой; кто знает яйность Фрейда, легко это почувствует. Он собственноручно уничтожил сотни документов раннего периода, прекрасно понимая, что его поступки и творческие начинания произведут на публику не самое благоприятное впечатление. По словам Фрейда, он осуществил две больших чистки своего архива – в апреле 1885 г. и в апреле 1908 г., когда он переоборудовал кабинет на улице Берггассе, 19. Из письма к невесте 1885 г.:

«Я только что осуществил решение, о котором одна разновидность людей, пока еще не родившихся, будет остро сожалеть как о несчастье. Так как ты не сможешь догадаться, кого я имею в виду, я скажу тебе: это мои будущие биографы. Я уничтожил все свои дневники за последние 14 лет, с письмами, научными записями и рукописями своих публикаций. Были оставлены лишь семейные письма. Твои письма, моя дорогая, никогда не были в подобной опасности. Все мои старые друзья и приятели снова прошли перед моим взором и молчаливо встретили свою кончину (мои мысли до сих пор заняты историей России); все мои представления и чувства о мире в целом, и в особенности постольку, поскольку это касается меня, были признаны недостойными выживания. Теперь их необходимо все заново передумать. И я набросал их великое множество. Но их количество чуть не накрыло меня с головой, как песок Сфинкса, и вскоре лишь мой нос виднелся из-под кипы бумаги. Я не мог жить здесь и не мог умереть, пока не освободил себя от беспокоящей мысли о том, к кому могут попасть мои старые бумаги. Кроме того, все, что произошло до основного события в моей жизни, до нашей встречи и моего выбора, я оставил в прошлом: все это давно уже мертво, и я не мог отказать этому прошлому в почетных похо ронах. Пусть нервничают биографы, мы не сделаем их задачу слишком легкой. Пусть каждый из них будет уверен в своей правоте, в собственной "Концепции развития героя": даже теперь я испытываю удовольствие при мысли о том, как все они будут заблуждаться».

Это письмо, помимо констатации факта, демонстрирует чрезвычайное высокомерие. Еще не сделав ничего выдающегося, Фрейд был уверен, что его биографией непременно заинтересуются историки науки и что он, как знаменитый ученый, будет представлять исключительную ценность для человечества. Поэтому он просил бережно сохранять все, что будет когда-либо написано или сделано им. Будучи стопроцентно уверен, что он станет великим человеком, 17-летний Зиги писал своему другу: «Рекомендую тебе сохранять все мои письма, складывать их и беречь – заранее никогда не знаешь, что произойдет». Но иногда ему делалось стыдно за свои необдуманные поступки, за бессмысленно прожитые годы, и он тщательно уничтожал все следы своего пребывания на земле. Сделавшись известным, Фрейд не хотел рассказывать, как ему удалось этого достичь. Когда Векслер, создатель теста на определение коэффициента умственного развития, попросил Фрейда передать его рукописное наследие в Еврейский университет в Иерусалиме, тот в длинном кокетливом письме отвечал: «Для меня они не представляют никакой ценности… Обычно я их просто выбрасываю в корзину для бумаг…» Однако рукописи он так и не передал; его архив сейчас находится в Лондоне и Нью-Йорке.

Здесь Фрейда можно было понять: он не хотел передавать самое дорогое, что у него было, неизвестно кому. Он придавал слишком большое значение официальному признанию, которое часто проявлялось каким-то подчеркнутым безразличием. Но когда к нему обращались, он, как и в этом письме к Векслеру, начинал долго и жеманно объяснять, что внимание к его персоне совершенно излишне, что ему претит слава, что хранить после него вещи – сущий бред. Он мог с напускной сердитостью выговаривать сумасшедшей дамочке, охотнице за автографами знаменитостей, что-нибудь вроде: просьбу Вашу выполняю, но помните, милочка, «получить автограф, подобный тому, что вложен в этот конверт, обычно очень трудно». На самом же деле Фрейду было чрезвычайно лестно слышать, что его бумаги так высоко ценятся, но он делал вид, что они его мало волнуют. Набив столько шишек и стерпев столько унижений в молодости, он на старости лет особенно беспокоился за свою репутацию. Об этом желании знали его родные и близкие, которые долгое время не предпринимали никаких попыток рассказать о нем правду. Но сокрытие биографии популярнейшей личности обещало вылиться в грандиозный скандал. Дальше продолжаться так не могло, тем более что отдельные эпизоды его отнюдь не образцовой биографии стали известны широкой публике, которая ждала разъяснений. Под давлением общественности Джонс на склоне лет согласился написать о «Жизни и деятельности Зигмунда Фрейда» в трех книгах, изданных в 1953–1957 гг.

Эрнест Джонс, английский психоаналитик, соратник и биограф Фрейда, член «Комитета носителей колец». Этот тайный Комитет играл в психоаналитическом движении такую же роль, как Политбюро в КПСС.

Автор этой биографии боготворил своего учителя, так как, по его мнению, Фрейд, «без сомнения, является тем человеком, чья интуиция была намного более могучая, чем у обычного человека». Он не понимал, какой вред тот принес истинной науке своей иррациональной и во многих отношениях аморальной деятельностью. Это и понятно: во-первых, Джонс сам был убежденным психоаналитиком, а во-вторых, его моральный облик тоже был небезупречен, поэтому он либо закрывал глаза на многие неблаговидные поступки Фрейда, либо просто не замечал их. Известно, что в 1906 г. Джонс работал при совете Лондонского графства, где проводил опрос 13-летних девочек из школы для умственно отсталых детей. После этого опроса ему было предъявлено обвинение со стороны родителей двух девочек, которые рассказали, как именно Джонс с ними «беседовал». В то время врачи-неврологи имели обыкновение осматривать своих пациентов совершенно обнаженными. Часто задаваемым вопросом у психоаналитиков был: «А не занимаетесь ли Вы мастурбацией?» Понятно, что такой осмотр и такие вопросы порождали ряд проблем, поскольку зрелые женщины и особенно девушки, иногда не без основания, расценивали это как сексуальное домогательство.

Как бы там ни было, разразился скандал. Правда, детали «серьезного обвинения против врача», как писали тогдашние газеты, остались неизвестными. Осуждения Джонс избежал, поскольку он и его адвокат на основе теории Фрейда сумели доказать, что девочки просто изложили родителям свои «сексуальные фантазии». Адвокат убедил суд, что сочинительство подобных историй «с яркими иллюстрациями» для подростков дело обычное. Между тем похожая история, но уже с 10-летней девочкой, случилась с Джонсом в 1908 г. и закончилась его увольнением с работы. После этого он покинул Англию и поселился в Канаде. Четыре года он отсиживался в Торонто, где «погодные условия» и «общественные настроения» были ему «противны». Между тем Фрейду он рассказывал, что личный сексуальный опыт он впервые приобрел в возрасте семи лет и что его «всегда интересовали вопросы секса».

Одно время Джонс чуть было не женился на дочери Фрейда, Анне, но отец, узнав об этом, решительно воспрепятствовал браку с человеком, который имел столь подмоченную репутацию. Однако он ценил деловые качества Джонса, особенно, что касается пропаганды психоанализа. Джонс входил в ближайшее окружение Фрейда и между ними существовало полное взаимное доверие. В предисловии к биографии Джонс писал: «мое уважение и восхищение как личностью, так и огромным достижением Фрейда было чрезвычайно сильным, мои собственные склонности к обожествлению героев уже проложили себе дорогу до моей встречи с Фрейдом». Поэтому, вопреки своему обещанию не «делать из него какой-то далекий от жизни идеализированный образ», он, конечно, сделал все, чтобы его учитель выглядел максимально привлекательно. Многие факты биограф утаил, исказил или неверно интерпретировал. Несмотря на очевидную пристрастность изложенных в ней событий, Джонс был, пожалуй, самым информированным человеком в вопросах личной жизни Фрейда. Поэтому его тенденциозное жизнеописание до сих пор остается наиболее авторитетным и цитируемым изданием. Естественно, изложенные там события нужно брать с соответствующей поправкой на субъективную, сильно завышенную и, по сути, глубоко ошибочную оценку автора. Тот, кто не сделает этого, получит превратное представление об австрийском кудеснике.