Психология познания. Удод

Акимов О.Е.

Глава 5. Образ мыслей Фрейда

Удод: Что ж, уважаемый Скептик, надеюсь, мы с Вами нарисовали полную картину того научно-философского фона, на котором творил Фрейд. Настало время обратиться к его образу мыслей. Кое-что Вы уже сказали, причем не в его пользу. Я со своей стороны придерживаюсь взвешенного взгляда, высказанного в лекциях «Психоанализ. Истоки и первые этапы развития» (1997) А.М. Руткевичем. Автор признает, что вокруг Фрейда сложился нездоровый ажиотаж, придумано множество мифов, бесчисленные его биографии читаются как увлекательные романы, так как содержат приукрашенные истории из его личной жизни. В разделе «Миф о герое» приводится немало возражений в адрес тех, кто писал о Фрейде, приукрашивая его биографию, и даже в адрес самого Фрейда, когда он пытался замалчивать свои явные промахи. Но в целом Руткевич признает его вполне рационально мыслящим ученым, с чем я, уважаемый Скептик, абсолютно согласен. Его теория вытеснения и слоистой структуры психики, методика свободных ассоциаций кажутся мне достаточно конструктивными.

Я готов согласиться с утверждением Руткевича, который написал, что «Фрейд был великим ученым, и он не нуждается в том, чтобы ему приписывали открытия других». Разве имя Фрейда не стоит рядом с величайшими именами Эйнштейна и Ньютона? Или, быть может, Вы сомневаетесь и в их рационализме? Руткевич пишет верно: скандальные легенды о нем «нужны тем, кто не наделен творческими способностями Фрейда и идет по легкому и удобному пути; творит себе кумира, уже открывшего истину в последнем основании». Говоря об эдиповом комплексе, он замечает, что «Фрейд является пророком этого бессознательного божества. Рассказ возникает сам по себе в глубинах нашей души, но мы способны его услышать благодаря методу, коим нас одарил Фрейд. Он является "героем познания и героем свободы" — он вручил нам ключи от врат самопознания и эмансипации. Биограф должен засвидетельствовать эти подвиги великого и неповторимого человека, представить образец для подражания и почитания».

Вы спросите, уважаемый Скептик, почему Руткевич считает его рационально мыслящим ученым? — Да по очень простой причине: «Наука XIX века, материализм и позитивизм в философии — вот исторические предпосылки его учения. Психоаналитики могут сколько угодно повторять, что путем самоанализа Фрейд открыл вечные истины относительно человеческой природы. Однако его учение не могло бы возникнуть ранее теории эволюции Дарвина, физиологии Гельмгольца или возвращения гипноза в медицину, осуществленного Льебо и Бернхеймом». В чем не прав здесь Руткевич? — Все он говорит правильно. «Фрейдистский портрет, — пишет он, — довольно реалистичен в изображении нас самих и наших современников, людей большого города. Главное здесь то, что они узнают самих себя в этом портрете. Читать серьезные научные работы по психологии, социологии, истории культуры станет далеко не всякий, а в популярной книжке по психоанализу читатель находит все ответы по неизбежно возникающим у него вопросам о собственной душе. Он действительно лучше понимает и себя, и поведение других — теория "верифицируется" на опыте. Психоанализ действительно есть недурное описание некоторых черт и склонностей человека Weltstadt [городского мира]».

В разделе «Стиль мышления» Руткевич подробно останавливается на заинтересовавшей нас теме рациональности мышления Фрейда. Там он пишет: «То, что он был выдающимся ученым, мало кто подвергает сомнению. Он доказал это еще до создания психоанализа в своих работах по физиологии головного мозга. Как и всякий ученый, имеющий дело с эмпирическими данными, он с сомнением относился к полету метафизической фантазии, которая не знает никаких границ. Его тексты являются прозрачными и ясными, он скептически относился к увлечениям некоторых своих сотрудников мифологией, астрологией, алхимией. … Фрейд боготворил науку и считал, что научное мировоззрение должно сменить религиозное … "Оккультизм" был для него чуть ли не бранной характеристикой, и он противопоставлял ему неискоренимую приверженность психоанализа "механицизму", подразумевая под последним принятие той картины мира, которую дают естественные науки. Иначе говоря, рациональность для Фрейда, по существу, сводится к научной рациональности…

…Он постоянно ссылается на фактический материал, но в то же самое время выдвигает смелые гипотезы, предлагает общие объяснительные схемы и законы. Такой образ Фрейда — как универсально одаренного ученого — возникает, прежде всего, при чтении трудов его биографов, например, Э. Джонса. … Джонс прав в том смысле, что Фрейд действительно соединял в себе эмпирика-наблюдателя, наделенного необычайно цепким взглядом, и способного к смелым гипотезам теоретика. … Временами Фрейд был очень осторожен, в его трудах мы постоянно встречаем оговорки: "быть может", "вероятно", "насколько нам известно". Но в то же самое время мы встречаемся с уверенными заявлениями об универсальности открытых им законов. …Фрейд мыслит как философствующий естествоиспытатель. …Говоря словами Гегеля, фрейдовское мышление является "абстрактным". Отталкиваясь от опыта наблюдений, Фрейд выстраивает ряды отвлеченных понятий, увязывает их друг с другом, а затем обнаруживает, что эти понятия образуют полярные противоположности, вроде инстинкта жизни и инстинкта смерти. Тогда он просто говорит о "нашей мифологии" (Эрос и Танатос), но эта мифология должна увязать все теоретические построения. Каждая из таких предельных абстракций выступает как кантовская идея, связующая ряды понятий, но у Фрейда эти идеи образуют антиномии, причем сам он не осознает того, что они возникли в результате его собственных познавательных процедур. …Он держится вполне определенной — материалистической — метафизики и пытается объяснять все психические явления биологическими причинами. …

Можно сказать, что Фрейд никогда сознательно не шел на подгонку фактов. Выдвинутые идеи овладевали им настолько, что становились для него истинами в последнем основании, а всякая критика буквально его ранила. Но он отличался способностью пересматривать свои идеи, сопоставляя их с фактическим материалом. На него практически никакого влияния не оказывали идеи и критика других. Но сам Фрейд до глубокой старости переосмысливал тот опыт, с которым он как практикующий врач полвека имел дело. Независимо от оценок истинности или ложности его идей, мы можем сказать вслед за Гете: "Кто ищет, вынужден блуждать". Не будь этого постоянного и никогда не прекращавшегося поиска, Фрейд не совершил бы своих открытий, которые перевернули наши представления о человеческой психике».

Руткевич еще неоднократно говорит о вполне рациональном мышлении Фрейда. В частности, в разделе «Предшественники», он пишет, «что в генезисе психоанализа основную роль сыграли наука и философия, поставившие под сомнение религиозный опыт самоочевидного переживания, которому был противопоставлен контролируемый рефлексией опыт познания». В заключительном разделе Руткевич написал: «Психоанализ не является ни естественной, ни социальной наукой, но это не означает, что он лишен всякого содержания и ничего не говорит нам о современном человеке. Психотерапевты не являются шарлатанами или мошенниками, как не были ими знахари, жрецы или экзорцисты. Психоанализ напоминает те древние учения, которые соединяли философскую спекуляцию с той или иной практикой психической регуляции. От того, что йога, даосизм или дзен-буддизм по своему идейному содержанию очень далеки от бихевиоризма, они ничуть не утрачивают своей привлекательности, причем не только для индийцев, китайцев или японцев. Йог обнаруживает у себя в практике медитации связанные друг с другом чакры, психоаналитик в процессе Lehranalyse или его пациент во время лечения находит у себя стадии развития либидо. Это некие виртуальные реальности, открывающиеся только в таком опыте общения или медитации. В ином опыте ничего подобного не открывается. Опыт не сводится к экспериментам науки, в психологии область квантифицируемого и строго объяснимого вообще крайне незначительна. Пусть психоанализ дает лишь видимость объяснения [!] происходящих в нашей душе процессов; но если б он не был эффективной формой психотерапии, если бы наши современники вообще не обнаруживали у себя "комплексов", то его бы уже давно не существовало».

О рациональности мышления Фрейда писал Эрих Фромм в своем небольшом эссе о Фрейде. Там мы читаем: «Самая поразительная и, наверное, самая могущественная эмоциональная сила Фрейда — страстная любовь к истине, бескомпромиссная вера в разум. Разум был для него той единственной способностью, которая может помочь в решении проблемы существования человека или, по крайней мере, смягчить страдания, неизбежные в человеческой жизни. Разум, как чувствовал Фрейд, является нашим единственным орудием, или оружием, с помощью которого мы можем избавиться от иллюзий (религиозные путы, по Фрейду, суть лишь одна из них) и придать жизни смысл, обрести независимость от оков внешней власти, а тем самым и установить над ними собственную власть. Эта вера в разум была основой его непрестанного стремления к истине — с тех пор как в сложности и многообразии наблюдаемых явлений ему открылась теоретическая истина. Даже если результаты с точки зрения здравого смысла казались абсурдными, это не смущало Фрейда. Напротив, смех толпы, помышляющей лишь о выгоде и спокойном сне, только подчеркивал для него различие между убеждением и мнением, разумом и здравым смыслом, истиной и рационализацией.

Эта вера в могущество разума говорит о том, что Фрейд был сыном века Просвещения, девиз которого — "Sapere aude" ("Дерзай знать") — всецело определил как личность Фрейда, так и его труды. Это была вера, первоначально возникшая при освобождении среднего класса западных стран от уз и предрассудков феодального общества. Спиноза и Кант, Руссо и Вольтер, сколь бы различными ни были их философские взгляды, разделяли эту страстную веру в разум. Всех их объединяло одно стремление — борьба за новый, поистине просвещенный, свободный и человечный мир. Этот дух сохранился у среднего класса XIX в. в Западной и Центральной Европе, в особенности у тех людей, кто посвятил себя прогрессу естествознания. Если еврейское происхождение Фрейда вообще чему-либо способствовало, то в первую очередь — принятию духа Просвещения. Сама еврейская традиция была традицией разума и интеллектуальной дисциплины, кроме того, презираемое меньшинство страстно заинтересовано в победе над силами тьмы, иррациональностью и предрассудками, стоящими на пути его эмансипации и прогресса». Я не цитирую места, где Фромм и особенно Руткевич критикуют Фрейда, поскольку, во-первых, их критика не перечеркивает сказанного о нем, а, во-вторых, я надеюсь, что критика это Ваша прерогатива, уважаемый Скептик.

Скептик: Сейчас мы не станем отвлекаться на критические замечания, сделанные Руткевичем (к ним мы, надеюсь, вернемся, когда коснемся соответствующих проблем). Тем более, что критика его слаба, если она не касается известных ему фактов фальсификации эмпирических данных, осуществленных либо самим Фрейдом, либо его ближайшими сподвижниками, что, кстати, хотя бы отчасти перечеркивает процитированные Вами тексты. Человек, стремящийся к истине, не станет заниматься очковтирательством, а Фрейд и его окружение постоянно занимались этим, причем в грандиозных масштабах как на эмпирическом, так и на теоретическом уровне. Приведенные Вами, уважаемый Удод, выдержки из сочинений Руткевича и Фромма ни в чем меня не убедили, поскольку они сориентированы на обычную для фрейдистской тематики мифологию. Я уверен на сто процентов и буду рад, если мне удастся переубедить Вас хотя бы на пятьдесят, что Фрейд не был рационально мыслящим ученым, да и вообще ученым, так как его ум не был приспособлен для научной работы. Те, кто обвиняет его и прочих психоаналитиков в шарлатанстве и мошенничестве, безусловно, правы. Кстати, последние слова Руткевича о «виртуальной реальности» и «видимости объяснения» также выдают его глубоко ненаучный образ мыслей. Похоже, он готов подменить медицину и психиатрию шаманством лишь бы оно «эффективно» действовало. Такие люди, как Руткевич, прекрасно знают, что астрология или хиромантия — лженауки, но ведь научность и эффективность психоанализа ничуть не выше астрологии или хиромантии.

Чтобы убедиться в ложной позиции Руткевича и Фромма, нужно провести детальный анализ только что процитированных Вами слов. Начну с оккультизма. В отношении этой антинаучной практики Фрейд не был столь категоричен, как это сказал Руткевич, скорее наоборот. В письме к итальянскому коллеге Эдуарду Вейссу от 8 мая 1932 г. Фрейд писал: «Отказ психоаналитика открыто принимать участие в оккультных исследованиях – это чисто практическая мера предосторожности и временное ограничение, а не выражение принципиальной позиции. Отказываться от этих исследований из подозрения и неведения означало бы и в самом деле следовать жалкому примеру наших противников. Насчет этого я вполне с Вами согласен. Согласен и с тем, что, когда трусливо обращаются в бегство, относясь с заведомым высокомерием к предположительно "сверхъестественному", это означает недостаток доверия к надежности нашего научного мировоззрения. Однако наиболее мрачная глава в этой истории — деятельность медиумов. Несомненное шарлатанство медиумов, глупый и надуманный характер их результатов, трудности проверки, которые создаются специальными условиями их деятельности, очевидная невероятность утверждений — все это вынуждает к величайшей осторожности. Должны быть, однако, лучшие пути, чтобы проверить реальность того, что истинно в оккультизме. Нынешняя техника контроля чересчур напоминает мне бессмысленные ограничения с визами и вывозом валюты с приводимыми объяснениями, которые ничуть не улучшают дела». Таким образом, оккультизм не был для Фрейда «бранной характеристикой», как об этом писал Руткевич. Наоборот, он думал, что в оккультных науках таятся нераскрытые еще возможности.

Руткевич, по-видимому, впал в заблуждение в силу следующих обстоятельств. Часто Фрейда сравнивали с Аполлоном, а Юнга — с Дионисом, поскольку считалось, что Фрейд — приверженец рациональной науки, а Юнг — оккультной. Действительно, с Юнгом тяжело тягаться в мистицизме. Но в сравнении со среднестатистическим жителем земли Фрейда можно смело причислить к мистикам. Его вера в каббалистическую нумерологию и парапсихологию намного превосходит средние показатели, особенно, если это касается людей, занятых в науке. Фрейд переживал, что Юнг все больше тяготеет к оккультизму и все меньше поддерживает его в теории сексуальности. «Я очень хорошо помню, — пишет Юнг, вспоминая свой разговор с Фрейдом накануне их разрыва, — как Фрейд сказал мне: "Мой дорогой Юнг! Обещайте мне никогда не отказываться от теории сексуальности. Это чрезвычайно важно. Помните, мы должны сделать из этого догму, несокрушимый бастион". Он говорил очень страстно, тон его напоминал тон отца. "Обещайте мне одну вещь, мой дорогой сын: ходить каждое воскресение в церковь!" Несколько удивленный, я спросил его: "Бастион — против чего? " На это он ответил: "Против черного потока грязи оккультизма"».

Этот диалог велся в иносказательной форме. Церковь всегда выступала против оккультизма, и Фрейд советовал Юнгу хоть изредка ходить туда, чтобы божья благодать очистила его душу от чар мистических сил, которым он подчинился. Фрейд не был, конечно, Аполлоном, т.е. богом рациональной науки, он был скорее поклонником культа Афродиты, которая часто находилась в компании с Дионисом. Но он не хотел, чтобы Дионис полностью вытеснил богиню Любви в душе Юнга. Увы, его призыв не возымел действия. Юнг с головой ушел в оккультизм, чего Фрейд не мог ему простить. Поэтому он ругал оккультизм, но только ту его часть, которая вытеснила сексуальность. В сущности, Фрейд был всеядным.

Далее, рационально мыслящий ученый никогда бы не стал заниматься телепатией, а Фрейд ею был увлечен. Со своими друзьями-психоаналитиками он часто обсуждал эту тему, хотя говорить о ней в присутствии серьезных ученых не решался. В циркулярном письме для «комитетчиков» от 4 ноября 1920 г. Абрахам предлагал тему телепатии вынести на очередной конгресс. Вопрос, который им ставился, звучал так: «Повлияет ли на теорию и практику психоанализа признание возможности передачи мысли на расстояние и если да, то каким образом». Поначалу это предложение все с энтузиазмом приняли, но потом про него забыли, поскольку оказалось, что никто из психоаналитиков специально этой проблематикой не занимался. Джонс спрашивал, как нужно вести себя с любопытствующими, когда те спросят о его увлечении телепатией. Фрейд советовал: «Спокойно отвечайте, что мое обращение к телепатии является моим личным делом, таким же, как и моя еврейская национальность, или что я страстный курильщик и т.п. Телепатия, по сути, не имеет никакого отношения к психоанализу». Вот здесь Фрейд ошибся: телепатия имеет отношение к психоанализу, поскольку обе эти науки зиждутся на спекуляциях экспериментального и теоретического плана. Теперь мы можем с полным правом телепатию, оккультизм и психоанализ поставить в один ряд, коль скоро Фрейд открыто проявил интерес к телепатии, пусть даже и не в качестве полноценной науки. Одно внимание к ней является серьезным обвинением в отсутствии рациональности мышления ученого.

Другим явно иррациональным признаком мышления Фрейда является его увлечение нумерологией, которая по своей внутренней природе очень схожа с каббалой. Люди, далекие от точных наук, причисляют ее к некой математической науке, но фактически она является обыкновенной мистификацией случайных знаков. Сторонники каббалы уверены, что в библейских текстах Господь Бог с помощью особого шифра послал людям сообщение о времени наступления светопреставления. Фрейд также пытается по случайным цифровым знакам угадать характер, судьбу и поступки человека, которые тот совершал в прошлом или совершит в будущем. В письме от 22 августа 1924 г. к своему ближайшему другу и последователю Карлу Абрахаму Фрейд предостерегал: «С числами можно проделывать безумные вещи. Осторожнее!» Его патологическое пристрастие к нумерологии можно проследить на примере одного сопроводительного письма к другу, Вильгельму Флиссу, которому он отсылал рукопись «Толкование сновидений» для ознакомления и исправления ошибок. В нем он писал, что «в книге будет 2467 ошибок». Число это взято с «потолка»: количество ошибок Фрейд, конечно, знать не мог. Но Фрейд не был бы Фрейдом, если бы после случайной записи числа не подверг его тщательной психоаналитической экспертизе. Что же дал его ψ-анализ? Оказалось, первая половинка написанного им числа, т.е. 24, означает возраст, когда он впервые повстречал генерала, о котором прочел в газете во время написания указанной книги (в заметке говорилось, что генерал уходит на пенсию). Вторая половинка числа, т.е. 67, складывается из двух чисел: 24 и 43. Число 43 — означает текущий возраст Фрейда, а число 24 он затем интерпретировал следующим образом: столько лет ему осталось трудиться на благо психиатрической науки.

Этот пример с числом 2467 он потом вставлял в свои лекции. Встречается он и в последней главе книги «Психопатология обыденной жизни» (1901), где вслед за ним приводится еще более невразумительный пример с числом 1734. Некий корреспондент сообщает: «Вчера вечером я взялся за "Психопатологию обыденной жизни" и прочел бы всю книгу до конца, если бы мне не помешал замечательный случай. Когда я прочел о том, что всякое число, которое мы, казалось бы, совершенно произвольно вызываем в своем сознании, имеет определенный смысл, я решил сделать опыт. Мне пришло в голову число 1734. Вслед за этим мне приходит на ум одно за другим следующее: 1734 : 17 = 102; 102 : 17 = 6. Затем я расчленяю задуманное число на 17 и 34. Мне 34 года. Как я уже сам, кажется, сказал однажды, я смотрю на 34-й год как на последний год молодости, и потому последний раз в день моего рождения чувствовал себя отвратительно. К концу 17-го года для меня начался очень отрадный и интересный период развития. Я делю свою жизнь на отделы, по 17 лет каждый. Что должны обозначать эти доли? По поводу 102 мне приходит на ум, что № 102 "Reklam-Universal bibliothek" содержит пьесу Коцебу "Ненависть к людям и раскаяние". Мое теперешнее психическое состояние — это ненависть к людям и раскаяние. № 6 этой библиотеки (я знаю наизусть множество номеров) — это "Вина" Мюллнера. ...Приходит мне в голову еще одно: 17 и 34, деленные на 17, составляют 1 и 2, №№ 1 и 2 "Рекламной библиотеки" — это "Фауст" Гёте. В прежнее время я находил в себе очень много фаустовского».

За числом 1734 идет толкование следующего числа, которое, по мнению Фрейда, тоже превосходно подтверждает его герменевтическую теорию. Автор ссылается на того же корреспондента, который попросил свою жену назвать любое произвольное число. «Она называет число 117. Я тотчас же возражаю на это: "17 — относится и к тому, что я тебе рассказал. Далее, вчера я сказал тебе: если жене 82 года, а мужу 35, то это ужасное несоответствие". Последние дни я дразню жену тем, что она, мол, старая 82-летняя бабушка. 82 + 35 = 117". Таким образом, — заключает Фрейд, — человек, который сам не мог детерминировать свое число, тотчас же нашел решение, когда жена назвала ему якобы произвольно выбранное число. На самом деле жена прекрасно поняла, из какого комплекса взялось число ее мужа, и выбрала свое число из того же комплекса, несомненно, общего для обоих этих лиц, так как речь шла об отношении между их возрастами. Теперь нам нетрудно истолковать число мужа. Оно выражает … подавленное желание мужа, которое, будучи вполне развито, гласило бы: "человеку 34 лет, такому как я, подстать только семнадцатилетняя жена"».

Перед нами образцы иррационального мышления. Подобное нумерологическое суеверие прекрасно характеризует Фрейда как человека, которому категорически противопоказано заниматься какой бы то ни было научной деятельностью. Герменевтикой пронизана «Психопатология обыденной жизни», которая делится на 12 глав. В первой главе Фрейд пытается понять, почему он забыл имя художника Синьорелли. Вместо него ему приходили на ум два других имени — Боттичелли и Больтраффио. На несведущих людей данный пример может произвести впечатление рационального анализа. Однако по своей сути он ничем не отличается от приведенных выше нумерологических гаданий. То же самое относится к забыванию иностранных слов (гл. 2), имен и словосочетаний (гл. 3), впечатлений и намерений (гл. 7), а также к действиям, совершаемым «по ошибке» (гл. 8), симптоматическим и случайным действиям (гл. 9), заблуждениям (гл. 10), обмолвкам (гл. 5), очиткам и опискам (гл. 6) и комбинированным ошибочным действиям (гл. 11).

Читателю, имеющему навыки научного мышления, не нужно доказывать, что большинство толкований надуманных или просто придуманных случаев из «обыденной жизни», иррациональны сами по себе. Серьезные ученые, прочтя две-три страницы, написанные Фрейдом, прекрасно понимают, что имеют дело с причудливыми фантазиями автора, который, вообразив себя ученым, имитирует научные тексты. Но неподготовленным читателям, которым Руткевич, Фромм и другие философы внушили, что Фрейд является великим ученым, только при одном упоминании знаменитых итальянских имен может показаться, что перед ними научная теория.

Имитация науки начинается с демонстрации схемы, которая показывает, как Фрейд забыл имя одного художника и ему на ум пришли два других имени. Ученый пишет: «я ехал лошадьми с одним чужим для меня господином из Рагузы (в Далмации) в Герцеговину; мы заговорили о путешествиях по Италии, и я спросил моего спутника, был ли он уже в Орвието и видел ли знаменитые фрески NN».

Вместо Луки Синьорелли (NN) Фрейд назвал имена-заместители — Боттичелли и Больтраффио. По Фрейду, замещение произошло потому, что до этого попутчики разговаривали о «нравах и обычаях турок, живущих в Боснии и Герцеговине. …Боснийские турки ценят выше всего на свете половое наслаждение и в случаях заболеваний, делающих его невозможным, впадают в отчаяние, резко контрастирующее с их фатальным равнодушием к смерти».

Далее выстраивается следующая ассоциативная цепочка: «Я находился в то время под впечатлением известия, полученного несколькими неделями раньше, во время моего пребывания в Трафуа (Trafoi): один из моих пациентов, на лечение которого я потратил много труда, покончил с собой вследствие неисцелимой половой болезни. Я точно знаю, что во время моей поездки в Герцеговину это печальное известие и все то что было с ним связано, не всплывало в моем сознании. Но совпадение звуков Trafoi — Boltraffio заставляет меня предположить, что в этот момент, несмотря на то, что я намеренно направил свое внимание в другую сторону, данное воспоминание все же оказало свое действие». «Весьма очевидна та связь, которая установилась между искомым именем и вытесненной темой ("смерть и сексуальность"; к ней же относятся имена Босния, Герцеговина и Трафуа)».

«Имя Signorelli разложилось при этом на две части. Последние два слога (elli) воспроизведены в одном из имен-заместителей без изменения (Botticelli), первые же два подверглись переводу с итальянского языка на немецкий (Signor = Herr = "господин"), вступили в этом виде в целый ряд сочетаний с тем словом, которое фигурировало в вытесненной теме (Herr, Her zegowna), и благодаря этому оказались также потерянными для воспроизведения. Замещение их произошло так, как будто было сделано смещение вдоль словосочетания "Герцеговина и Босния", причем смещение это совершилось независимо от смысла этих слов и от акустического разграничения отдельных слогов. Отдельные части фразы механически рассекались подобно тому, как это делается при построении ребуса. Весь этот процесс, в результате которого имя Синьорелли заменилось двумя другими, протекал всецело вне сознания».

Впервые этот материал был опубликован в статье 1898 г. под названием «О психическом механизме забывчивости». Тема ассоциативной связи, механизмы воспоминания и забывания образов была для того времени чрезвычайно модной. Описанный Фрейдом механизм забывания обсуждался Гербартом, Вундтом и другими исследователями, которые, в отличие от Фрейда, пользовались статистическими и строго контролируемыми методами. Материал для своей статьи Фрейд, скорее всего, от начала и до конца выдумал, ориентируясь на какой-то готовый образец (содержание его статей и книг не поддается проверке). Данная имитация укладывается в общую герменевтическую технологию «свободной ассоциации», которую Фрейд использовал в своем психоанализе на протяжении всей жизни. Однако, мне кажется, уважаемый Удод, нумерологические примеры лучше, чем этот и другие лингвистические примеры, характеризуют ненаучное мышление Фрейда. В книге «Толкование сновидений», как и в других его сочинениях, дается множество сновидений, в которых автор декодирует сообщенные сновидцами числа. Приведу несколько, как мне кажется, «разоблачительных» примеров, в которых используется один и тот же механизм фантазирования, получивший название «свободные ассоциации».

«Она собирается за что-то заплатить, — пересказывает Фрейд сновидение своей пациентки. – Дочь вынимает у нее из кошелька 3 гульдена 65 крейцеров, но она говорит: "Что ты делаешь? Ведь это стоит всего 21 крейцер». Теперь угадайте, что означает денежная сумма в 3 гульдена 65 крейцеров? — Правильно, здесь отгадать несложно: названная сумма символизирует число дней в году — 365. А что означает сумма в 21 крейцер? — Число оставшихся у дамы здоровых зубов? А может быть, число ее любовников, с которыми она когда-то имела интимную связь? — Ни за что не угадаете, уважаемый Удод. Оказывается, число 21 указывает на три недели, которые остались ей до конца психотерапевтического сеанса с Фрейдом. Кто ж сомневается, что на эту сложнейшую расшифровку числового кода у психотерапевта ушла уйма интеллектуальной энергии, рабочего времени и, соответственно, денег из кармана доверчивой барышни.

А вот другое сновидение: «Она сидит с мужем в театре, одна сторона партера совершенно пустая. Муж рассказывает ей, что вместе с ними хотели пойти Элиза Л. и ее жених, но что они достали только плохие места: 3 по 1 гульдену 50 крейцеров; эти места они, конечно, брать не захотели. Она отвечает, что особой беды им бы от этого не было». Итак, вопрос: что означают числа 1,50 и 3? Чтобы восстановить истинный смысл, — решает врач-психотерапевт, — необходимо первое число умножить на 100: именно 150 гульденов «невестка получила от своего мужа в подарок». «Откуда же цифра 3, три места? — спрашивает себя Фрейд. — Ее можно сопоставить лишь с тем, что Элиза Л. моложе ее на три месяца». Как вам такое толкование? В лекциях «Введение в психоанализ» этот пример повторен, но с более развернутым толкованием.

Вот еще один пример абсурдной арифметики: «Моему хозяину, Шутцману, снится, что он стоит на посту. К нему подходит инспектор, у которого на воротнике мундира имеется число 2262 или 2226, во всяком случае, в этой цифре несколько двоек». В результате своего психоанализа Фрейд выдал следующий диагноз: «Начальник с числом 2262 — он сам, он отслужил 2 года и 2 месяца и теперь, как его 62-летний инспектор, может выйти в отставку с полной пенсией». Дельфийский оракул здесь бы растерялся, а нашему психоаналитику все по плечу. И рассуждает он вполне рационально: нельзя сказать, что его мышление не знакомо с правилами элементарной логики. Однако из тех посылок, которые ему подбрасывают пациенты, можно вывести бесчисленное множество заключений.

Когда задаешь вопрос, откуда взялись эти выводы, все недоуменно разводят руками и бормочут что-то невнятное о прозорливости Фрейда. Но думается, дело совсем в другом. Психотерапевт действовал в точности, как составитель гороскопов. Вся его наука держалась на безмерной доверчивости дамочек (к нему обращались в основном взбалмошные женщины) и личном денежном интересе. За психоаналитические сеансы он брал 10 долларов в час или 250 долларов в месяц. По нынешним меркам это скромные деньги. Современные психоаналитические корпорации стараются держать цены на уровне, по крайней мере, на порядок выше, чем у Фрейда. Говорят, что для получения сертификата на самостоятельную практику сейчас на Западе надо 7 лет напряженно учиться, а потом еще 3 года стажироваться в тандеме с профессионалом; только после этого вас можно подпускать к пациенту с целью выколачивания из него прибыли. У нас в России требования скромней — 4 года учебы и 300 часов практики. Если Фрейд за два месяца «ставил на ноги» больного, то сегодня и за два года ничего не гарантируют.

Приведенные примеры психотерапевтических вычислений наилучшим образом демонстрируют ничтожность методологии и врожденные пороки психоаналитической доктрины в целом. Создается впечатление, что австрийский врач-психотерапевт серьезно верил, будто в мозгу каждого человека, где-то в зоне бессознательного сидит маленький демон по имени Оно с калькулятором в руке и перемножает 1,50 на 100 или раскладывает 2262 на 2 года плюс 2 месяца плюс 62 года. Этот демон почему-то не хочет говорить прямо результат, ему надо обязательно спутать все числа и вложить в уста сновидца тайные коды. Впрочем, к калькулятору демон прибегает редко; чаще он выдает готовые результаты, замаскированные под временные периоды и денежные суммы. Психоаналитик должен своими самыми «свободными ассоциациями», на которые только способен, растолковать клиенту, что означают появившиеся из подкорковой области ряды странных цифр. В этом случае он поступает в точности как астролог или хиромант: психоаналитик пытается извлечь полезную для себя информацию из случайного потока «белого шума». Как и у этих шарлатанов, его главная задача состоит в том, чтобы «клиент» поверил в успех медиума, для чего он сообщает своей мистической методике наукообразную форму.

Близкий друг, а потом ненавистный враг Фрейда, Вильгельм Флисс, всю жизнь работал над теорией биологических ритмов, базирующейся на менструальных циклах. В его теории фигурировали два числа — 28 и 23. Фрейд был убежден, что умрет на 51-м году жизни, так как сумма этих чисел равна 51. Этого, к счастью, не произошло. Тогда ему стало казаться, что он отойдет в мир иной между 61 и 62 годами.

В письме к Карлу Юнгу от 16 апреля 1909 г. он писал: «Несколько лет назад я обнаружил в себе суеверие, будто мне суждено умереть между 61 и 62 годами, что тогда мне казалось еще весьма отдаленным сроком (теперь осталось лишь восемь лет). Тогда я ездил с братом в Грецию [сентябрь 1904 г.], и это было впрямь тревожно, как часто число 61 или 60 в сочетании с 1 и 2 возникало при всякой возможности, при обозначении всяких числовых предметов, в особенности в номерах транспорта, что я отметил специально. В унынии я надеялся передохнуть в Афинах, в гостинице, тем более что нас поселили на первом этаже, тут уж никак не мог попасться номер 61. Однако зато я получил номер 31 (с дозволения рока половину от 61 – 62), и это более юное и цепкое число начало еще упорнее преследовать меня, нежели первое. На обратном пути и вплоть до недавнего времени число 31, рядом с которым охотно появлялось 2, мне не изменяло. Поскольку и у меня есть в моей системе области, в которые я вступаю без предвзятости, но лишь с жаждой знания, как и Вы, я попытался проанализировать эти суеверия. Вот вам анализ: оно возникло в 1899 г. Тогда совпали два события. Во-первых, я написал "Толкование сновидений" (вышло с датой 1900), а во-вторых, я получил новый номер телефона, который сохранился и по сей день: 14362. Легко понять, что общего между этими двумя фактами: в 1899 г., когда я писал "Толкование сновидений", мне было 43 года. Разве не естественно было заключить, что прочие цифры обозначают конец моей жизни, то есть 61 или 62. В безумии есть метод! [Шекспир, "Гамлет", II, 2] Суеверное убеждение, будто я умру между 61 и 62, выступает как эквивалент уверенности, что "Толкование сновидений" завершает мой жизненный труд, я больше не обязан ничего делать и могу умереть спокойно. Вы должны признать, что при такой параллели все уже не кажется полной чепухой. Впрочем, за всем стоит скрытое влияние В. Флисса, в годы его "натиска" суеверия вырвались на волю.

Вы видите, как вновь подтверждается иудейский характер моего мистицизма. Мне остается только сказать, что приключения, подобные истории с числом 61, находят объяснение в двух вещах — во-первых, в непомерно развитой бессознательной наблюдательности, которая видит в любой женщине Елену [Гете, "Фауст", I], а во-вторых, в неоспоримой "уступке совпадения", которая играет в построении безумия ту же роль, что телесная податливость при истерических симптомах или языковое совпадение для создания каламбура». Когда предчувствия Фрейда вновь не оправдались, он стал выискивать для себя другие числа; так появился ряд: 51, 61, 69, 81. Умер же он на 84 году жизни, что не совпало ни с одним его предсказанием. По поводу фразы «вновь подтверждается иудейский характер моего мистицизма» нужно сказать следующее. В 1958 г. вышло исследование Дэвида Бакана «Зигмунд Фрейд и иудейская мистическая традиция», где показана тесная связь между психоанализом и каббалой. По словам Гротьяна и Шайдта, «в ней говорится о принадлежности Фрейда к древней традиции и возможности определенного влияния каббалистско-хасидского течения в иудействе на психоанализ». «Основной тезис его работы состоит в том, что психологическая техника интерпретации текстов (в психоанализе: толкование высказываний пациента) прежде всего и, кроме того, значение, которое Фрейд придавал сексуальности как в болезненной, так и в нормальной психической жизни, исходят от Каббалы. И действительно, автор приводит прямо-таки ошеломляющие параллели».

В письме к Абрахаму Робаку, автору книги «Еврейское влияние на современное мышление», Фрейд писал: «Вам будет интересно узнать, что мой отец действительно выходец из хасидской среды». В книге Марты Роббер «Зигмунд Фрейд: между Эдипом и Моисеем» (1974) отмечается, что Фрейд совершил движение от Эдипа к Моисею, от Афин к Иерусалиму. Генри Элленбергер в фундаментальной работе «Открытие бессознательного» (1970) пишет: «Несмотря на то, что воспитание Фрейда не было ортодоксально-иудейским и он не умел читать на языке своих предков, он сохранил приверженность еврейству, которая, по-видимому, только усиливалась в нем под влиянием растущего антисемитизма и в дальнейшем проявилась в его восхищении образом Моисея. Еврейская община сыграла немаловажную роль в формировании личности Фрейда». Теодор Райк, один из первых учеников Фрейда, автор двух книг о нем — «Мы ученики Фрейда» (1930) и «Тридцать лет с Фрейдом» (1940) — писал, что «нееврей Джонс не имел понятия о еврейских основах Фрейда и поэтому в своем трехтомнике ничего не говорит об этом важном источнике фрейдистских идей». Существует масса других работ проеврейского и антисемитского содержания, где доказывается, что психоанализ — исключительно «еврейская наука» и имеет тесные связи с «еврейским мистицизмом».

Удод: Давайте вернемся к истокам психоанализа как большого социального течения и к личности самого Фрейда как основателя этого феномена. Когда Фромм заговорил о «еврейском происхождении» Фрейда и «еврейской традиции», связывая их с «духом Просвещения», он имел в виду вот что. В 1848 г., вскоре после крупного восстания в Галиции, когда Франц Иосиф сел на императорский трон Австро-Венгрии, а в Германии двумя вождями мирового пролетариата был опубликован знаменитый «Коммунистический манифест», евреям была дарована долгожданная свобода. Отныне они на равных со всеми прочими жителями империи пользовались гражданскими правами. В связи с этим многие галицийские евреи бросили свои обжитые места в медвежьих углах империи, где они вели тихую частную жизнь, чтобы окунуться с головой в бурлящую политическими и культурными событиями общественную жизнь Вены. Отец Зигмунда Фрейда, Якоб Фрейд, и его мать, Амалия Натансон, были родом из Галиции, где проживали в закрытых еврейских общинах: отец — из Тысменица, а мать — из Броды. Сменив несколько мест жительства, семья Фрейдов в конце концов оказалась в столице Австрии.

Дата 1 ноября 1848 г. красуется в верхнем углу титульного листа Торы Людвига Филиппсона, которую в этот день приобрел Якоб Фрейд. Филиппсон — активный сторонник движения за участие евреев в культурной жизни европейских государств, основанного Мошесом Мендельсоном. Он стремился объединить ортодоксальный иудаизм с идеями Гёте и Вольтера, французских энциклопедистов и знаменитых ученых Европы. Текст этой Торы, написанный на древнееврейском и немецком языках, занявший 3820 страниц, был проиллюстрирован 685 роскошными гравюрами известных мастеров всего мира, в том числе хранящимися в Британском музее.

Чудесные картинки рассказывали не только о библейских легендах, но и о современной и древней культуре Запада и Востока. Там можно было увидеть римские и греческие памятники архитектуры, египетские пирамиды, византийские дворцы и Великую Китайскую стену. В Торе были помещены изображения не только Моисея, но и Александра Македонского, римских императоров, египетских фараонов, греческих богов и мифических героев. Наряду с картинками Филиппсон снабдил Тору пространными комментариями, где, между прочим, рассказывал и о переходе Ганнибала верхом на слоне через альпийские горы, и о сексуальной любви, инцесте, гомосексуализме, онанизме и прочих интимных сторонах человеческой жизни. Этот раввин-издатель был настоящим просветителем, он увлек за собой многих евреев, в числе которых был сначала Якоб, а потом и Зигмунд Фрейд. Тора была фамильной реликвией семьи Фрейдов, которую отец передал сыну в день его 35-летия на вечное хранение, а тот, в свою очередь, передал ее старшему сыну. Говорят, что она до сих пор находится в разросшейся семье Фрейдов.

Трудно переоценить ту выдающуюся роль, какую сыграла Библия Филиппсона в становлении будущего психоаналитика. Все эти тексты, комментарии к ним и картинки будут переосмыслены богатым художественным воображением Фрейда и воплощены в его научных сочинениях. В этом смысле продолжатель его дела, пусть не на сексуальной, а на гуманитарной основе, — я имею в виду сейчас Абрахама Маслоу — был трижды прав: яркий художественный вкус, который был у Фрейда, способствует развитию науки.

Скептик: Вот только какой? Просветительские взгляды отца, несомненно, оказали влияние на мировоззрение сына, который был духовным и физическим «дубликатом» отца. Однако это вовсе не означает, что Зигмунд Фрейд унаследовал от знаменитых просветителей их рационализм. Да, отец Фрейда не верил в Бога, что без искажений передалось сыну. Бесспорно, атеизм — характерная черта французских просветителей. Да, в семье Фрейдов не соблюдались иудейские традиции, за исключением празднования Пасхи. Отец частенько, особенно на старости лет, листал Талмуд, только боготворил он Гёте, Шиллера и других немецких просветителей. Сын тоже полюбил их: Гёте фигурировал у него в сновидениях. Но разве Вы, уважаемый Удод, не замечаете каббалистско-хасидского мистицизма в «Толковании сновидений»? Может быть, он искренне заблуждался в своих поисках истины, однако меня смущают его вполне недвусмысленные предпочтения. Подозреваю, что основным двигателем Фрейда было не отыскание истины, а элементарное желание прославиться и заработать как можно больше денег для праздной жизни. Сначала он думал, что слава и деньги ему принесет наука. Но после нескольких неудач он в ней разочаровался и стал мечтать о позолоченной табличке на двери уютного кабинета врача, расположенного где-нибудь на шумной улочке Вены. Когда Фрейд обзавелся таким кабинетом, он сумел свою сомнительную врачебную практику «онаучить» так, что народ повалил к нему валом, а деньги потекли рекой. Однако по-настоящему Фрейда интересовал только Фрейд. Это следует из фактов его биографии.

Удод: Вы призываете меня, уважаемый Скептик, обратиться к фактам его биографии? Что ж, я не возражаю. Отслужив на обязательной военной службе с лета 1879 г. по лето 1880 г., Фрейд вернулся в Физиологический институт Брюкке, закончил стажировку, получил диплом медика и на год с небольшим остался там же в институте работать лаборантом и демонстратором. Немало времени у него отнимало изготовление диапозитивов для лекций профессора Брюкке. В этот период он знакомится, а потом и сближается с другом и личным врачом Брюкке Йозефом Брейером (1842—1925), который стал ему настоящим «другом и помощником в трудных условиях существования». Я рассказал о Торе Филиппсона, которая хранилась в семье Фрейдов как фамильная реликвия. Но в той же культурной семье, в доме Фрейдов находилась еще одна достопримечательность — книга под названием «Библейская история, или История евреев и иудаизма, написанная для еврейской молодежи со ссылками на Талмуд». Эту книгу написал Леопольд Брейер — отец Йозефа, который также был верен идеалам эпохи Просвещения. Благодарный сын так писал о своем отце: «Он принадлежал к тому поколению евреев, которые первыми вырвались из духовного гетто на живительный воздух западного мира… Нам очень трудно по достоинству оценить силу духа и энергию этого поколения. Ему пришлось отказаться от своего жаргона и освоить правильный немецкий язык, а ограниченность и узость гетто поменять на западный образ жизни и приобщиться к литературе, поэзии и философии немецкой нации». Эти трогательные строки позволили Фромму говорить о просвещенческом духе еврейской нации вообще и ближайшего окружения Фрейда в частности.

Йозеф Брейер был старше Зигмунда на 14 лет, но из уважения к Якобу Фрейду считал себя обязанным всячески помогать его сыну, тем более что Зигмунд крайне нуждался в этой помощи. В апреле 1882 г. Зигмунд Фрейд познакомился с Мартой Бернейс. Когда они поженились, молодая чета Фрейдов сдружилась с семьей Брейера, а когда у Марты в 1887 г. родилась первая дочка, Зигмунд назвал ее именем жены Брейера — Матильдой. Йозеф помогал молодому и неопытному Зигмунду в денежных вопросах, но главный их интерес вращался вокруг науки.

Зигмунд крепко любил, уважал и оберегал Марту от внешних бед. Он знал, что ее дед, Исаак Бернейс, был старшим раввином Гамбурга и сумел примирить ортодоксальных иудеев с евреями-реформаторами. Фрейд испытывал гордость за то, что ему суждено породниться со столь достойным родом. Марта жила с матерью, поддерживающей в доме атмосферу ортодоксального иудаизма. Она, как и ее мать, до конца своих дней оставалась глубоко верующей и придерживалась традиционного уклада жизни. На этой почве у нее с Зигмундом возникало немало трений, но со временем супруги пообтерлись. Отца у Марты не было; он незадолго до их знакомства умер. Семья существовала на средства Эли, старшего брата Марты, который на момент встречи Марты с Зигмундом, был уже помолвлен с сестрой Зигмунда, Анной.

Скептик: Я позволю себе Вас прервать, поскольку Вы, уважаемый Удод, рисуете идиллическую картину, которая дает неверное представление о «фактах биографии» Фрейда. Да, Марта, или Мартхен, была милой и смышленой девушкой, но одновременно упрямой, легкомысленной и кокетливой, отчего молодой человек сильно страдал. Она давала ему немало поводов для ревности, тревожных ожиданий взаимной любви и мучительных терзаний в отношении своей привлекательности. «Неужели, правда, — писал он Марте после ее соответствующих заверений, — что внешне я выгляжу симпатичным? Видишь ли, я лично в этом сильно сомневаюсь… Я очень страдаю оттого, что природа не додала мне чего-то такого, я даже точно не знаю — чего именно, что обычно нравится людям». О ее внешности он писал, по-видимому, не совсем искренне: «Я знаю, что ты некрасива в том смысле, как это понимают художники или скульпторы; если ты настаиваешь на точном использовании слов, тогда я должен признать, что ты не являешься красавицей. …Некоторые признают тебя красивой, даже поразительно красивой. У меня нет своего мнения по этому вопросу».

Марта флиртовала со своим двоюродным братом Максом Мейером и художником, другом Фрейда, Фрицем Вале. От этой черноволосой девушки с лукавым взором несчастный жених, очарованный ее звонким смехом, не раз приходил в отчаяние, злился, страдал и плакал. Были моменты, когда он хотел покончить жизнь самоубийством, говорит Джонс, но Фрейд вряд ли был на это способен. В нем слишком силен был инстинкт самосохранения. Часто он усаживался перед ее фотопортретом и строчил, строчил письма. Это неистовство продолжалось почти 5 лет, пока они не сыграли свадьбу. Она родила ему шестерых детей, остепенилась, погрузилась в домашний быт, и их семейная жизнь пришла в норму. Фрейд часто ссорился с матерью Марты и ее братом, но поддерживал более чем дружеские отношения с младшей сестрой Марты, Минной, которая, в отличие от своей сестры, не любила и не особенно подчинялась своей властной мамаше. Дело осложнялось еще и тем, что за четыре с лишним года между помолвкой (17 июня 1882 г.) и женитьбой (13 сентября 1886 г.) Зигмунд и Марта жили в разных городах и провели вместе менее года. «Гипертрофированная жажда любви» Зигмунда к Марте, легкомысленность последней и бесконечные ссоры Зигмунда с братом и матерью Марты, между прочим, довольно ограниченной и деспотичной женщиной, не оставляли времени на спокойную научную работу. К этому нужно добавить безденежье жениха и постоянные капризы невесты по поводу приобретения уютной квартиры и мебели. После женитьбы, снятия желанной квартиры и покупки приличной мебели спокойствие к Фрейду еще долгое время не могло прийти, поскольку возникли проблемы с его карьерой.

Хотя Фрейд и говорил о своем нееврейском воспитании, тем не менее он строго придерживался патриархальных традиций, принятых обычно в еврейских семьях. Он считал, что жена должна заниматься детьми и хлопотами по домашнему хозяйству, а муж — содержанием семьи. Фрейд не понимал феминисток, борющихся за эмансипацию женщин, и никогда бы не допустил нищеты в своем доме. У него не было склонностей к коммерческой деятельности, как, например, у Эли, но цену деньгам он знал. Невозможно себе представить, чтобы он пожертвовал реальными деньгами ради какой-то абстрактной истины. Вряд ли он до конца верил в истинность своего психоаналитического метода. Когда газета «Chicago-Tribune» предложила ему 25 тысяч долларов за «психоаналитическую интерпретацию» сенсационного убийства, он не стал рисковать и не поехал в США. Вильгельм Райх, ученик Фрейда, впоследствии ставший крупным самостоятельным исследователем фашизма и психологии масс, сравнивал «Фрейда со зверем в клетке, но, говоря о клетке, — писал он, — я имею в виду прежде всего его окружение и его учеников. …Фрейд был порабощен еврейскими нравами и иудейской верой, тем, к чему интеллектуально он питал отвращение. …Фрейд страдал от гнева семьи и религии, особенно в годы почти пятилетнего тяжелого застоя в его сексуальной жизни из-за фрустрирующей помолвки с девушкой, явно глубоко привязанной к своей нервной матери».

Летом 1882 г. после помолвки с Мартой Фрейд решает перейти на должность врача в отделение внутренних болезней Венской общей клиники, а с октября этого же года поступает в аспирантуру к профессору Герману Нотнагелю, который возглавлял одну из городских больниц. «Этот человек обладал мировым именем, и Фрейд справедливо полагал, что его карьера теперь зависит от благосклонности Нотнагеля». Однако, замечает Джонс, молодой врач не разделял «его фанатической увлеченности медициной» и уже в мае 1883 г. Фрейд бежит от него без оглядки в психиатрическое отделение к доктору Теодору Мейнерту. Далее он пробует работать в отделении хирургии, где он должен был находиться в палате больных с 8 до 10 утра, оперировать — с 16 до 18, а с 22 до 24 часов — изучать литературу. Такой режим дня был, конечно, не для Фрейда, и он с 1 октября 1883 г. переходит в отделение дерматологии. Здесь он тоже пробыл недолго: с 1 января 1884 г. он приступает к работе в отделении нервных болезней. Кроме того, с целью заработать денег, он устраивается также демонстратором в Химический институт, где в качестве ассистента работает его друг. Эта распыленность интересов и постоянная смена работы объясняется, по-видимому, не столько желанием Фрейда заработать больше денег, сколько его разочарованием в естественной науке (гистологии и физиологии) и поиском подходящей медицинской профессии.

В это время Фрейд публикует ряд статей по неврологическим заболеваниям трех молодых людей — ткача, пекаря и сапожника, которым назначалось лечение с помощью воздействия электрического тока. Этот физический подход был связан с продолжением исследований в области проводимости нервных волокон, которые, однако, его уже не особенно интересовали. Свои исследования Фрейд проводил по инерции в компании своих прежних сослуживцев — химиками и физиологами, в частности, Кенигштейном, которого интересовала проблема электрического возбуждения зрительного нерва (впоследствии с ним будет связан инцидент с кокаином). Но у Фрейда не возникало никаких оригинальных идей в связи с опытами по электропроводности нервной ткани и воздействию электрического разряда на работу нервной системы человека и животных. Он не опубликовал ни одной научной работы на эту тему. В течение двух лет под присмотром Мейнерта Фрейд немало экспериментирует, но делает это, главным образом, в рамках чужих естественно-научных программ. На этот период приходится несколько безуспешных начинаний молодого врача и ученого, которые существенно подорвали его репутацию как естественника.

Наиболее скандальная афера, которую он предпринял, была связана с кокаином. На эту тему нужно говорить отдельно, а пока укажем на некоторые моменты биографии Фрейда, которые многие биографы упускают из виду. Если не рассказать о них, мы не сможем понять, как Фрейд мог отказаться от материалистической гистологии и обратиться к спекуляциям типа свободных ассоциаций.

Дело в том, что в «героических» биографиях обычно забывают упомянуть, что с основным предметом будущего гистолога у Фрейда отношения не сложились: химия ему никак не давалась. Сначала, когда он препарировал угрей, это не особенно сказывалось на его учебе. Тогда еще не проявилась в полной мере и основная черта фрейдовского характера: небрежность в работе и поспешность в выводах. Позже у него на первом месте будет стоять результат, но то, какими средствами он получен — это его волновать не будет. Правда, некоторые тревожные симптомы дали о себе знать уже в тот период. В отчете об угрях есть фраза, которая вполне точно отражает тщеславный характер Фрейда. «Никто еще не обнаружил ни одного зрелого самца угря, — писал он, — никто еще не видел яичек угря, несмотря на бесчисленные попытки, предпринимаемые столетиями». Между тем ему было поручено лишь подтвердить уже многократно виденный и детально описанный орган Сирского путем анатомирования как можно большего числа угрей. Естественные науки вообще и анатомия в частности нуждаются в объективности и точности, для чего нужна аккуратность и неспешность в выводах: проверка, проверка и еще раз проверка полученных однажды результатов. Но, как писал Джонс, к точности, строгости и многократной проверке «у Фрейда душа не лежала». В связи с этим расскажу об одном характерном эпизоде из биографии начинающего ученого, который иллюстрирует его манеру работать.

В период с 1883 по 1885 гг. Фрейд трудился в институте Теодора Мейнерта, который специализировался на изучении строения мозга и нервной системы. В кабинете Мейнерта красовался плакат с изречением Гельмгольца, точно передававшим научную позицию хозяина кабинета: «Живой организм есть часть физического мира; он состоит из атомов, которыми управляют силы притяжения и отталкивания, согласно закону сохранения энергии». Для решения гистологических задач нужно было тщательно подготовить препарат для наблюдения под микроскопом. Обычно исследуемая ткань подкрашивалась особым веществом. Однажды Зигмунд мельком услышал от оппонента Мейнерта, Флексига, что превосходным красителем препаратов может служить раствор хлористого золота. «После нескольких недель экспериментов, — рассказывает об этом случае Джонс, — с помощью своего друга-химика Люстгартена Фрейд добился успеха и написал ликующее письмо, как если бы все трудности, связанные с его карьерой, были теперь преодолены. Собрав нескольких своих друзей, он заставил их поклясться, что они будут хранить тайну этого открытия, а затем даровал им разрешение пользоваться этим новым чудесным методом в их работе. Так, Голлендеру было позволено пользоваться этим методом для работы, связанной с мозгом, Люстгартену — для исследования кожных тканей, Эрманну — для работы с надпочечной железой и Горовицу — для изучения мочевого пузыря. "Таким образом, — говорил Фрейд, — я распределил различные части тела подобно главнокомандующему". К концу месяца он был готов применить этот метод и в своей работе».

Здесь просматривается одна из самых выдающихся черт характера Фрейда — умение путем сговора создать тайное общество или хотя бы небольшую группу людей, объединенных единой целью. Потом мы увидим, что именно эта большевистская тактика строительства жесткой организационной структуры определила судьбу психоанализа в целом. Но пока до этого еще далеко. Случилось так, что коллега Фрейда изобрел другой способ окрашивания ткани (в то время над этой проблемой работало множество гистологов Европы). Не особенно утруждая себя дальнейшими испытаниями, Фрейд поспешил разослать статьи и заметки в различные научные журналы, в том числе, и российский, чтобы заявить об открытии чудного технологического приема, который должен, как он надеялся, прославить его имя в веках. Он был уверен в своей методике, которая, по его словам, давала «удивительно ясную и точную картину» изучаемых под микроскопом волокон и клеток. Своей невесте Фрейд восторженно писал: «Помимо практического значения открытие имеет для меня и эмоциональный смысл. Я преуспел в том, чего добивался многие годы… Я понимаю, что уже сделал кое-что в жизни». От переполняющих его радостных чувств он на оборотной стороне конверта написал по-английски «Надежда и радость!»

Но неважное знание химии его подвело; растворы на базе золота не годились для этих целей; предложенный им способ окрашивания препаратов был признан несовершенным. Наукой был принят метод окраски ткани на основе раствора серебра, предложенный итальянским гистологом Камилло Гольджи (1844—1924), получившем в 1906 г. за свою работу Нобелевскую премию. Поспешность, с которой Фрейд работал в лаборатории, его не раз и не два подводила. В таких случаях он начинал сожалеть. Был ли он завистливым человеком? — Очень. Зависть сквозила во всем, даже по отношению к Эйнштейну. Однажды Фрейд с завистью посетовал: «Этому парню повезло в жизни много больше, чем мне. За ним стоял длинный ряд предшественников, начиная с Ньютона, в то время как мне пришлось в одиночестве продираться через джунгли. Нет ничего удивительного в том, что мой путь не слишком широк и я не так уж далеко продвинулся».

О переживаниях молодого Фрейда Джонс писал, что в его письмах «временами проскальзывали весьма негативные самооценки; иногда он называл себя негодяем, отцеубийцей, тщеславным, мелочным, мстительным человеком». И это было понятно, его биограф все правильно объяснял; он писал: «Ощущать себя связанным аккуратностью и точными измерениями было не в его натуре. Напротив, это находилось в противоречии с присущими ему определенными революционными наклонностями, которые угрожали разорвать в будущем цепи условностей и принятых ограничений, — что и случилось в один прекрасный день». Небрежность в работе Фрейда отмечали многие. По поводу его «революционных наклонностей» мы поговорим позже, а сейчас отметим вот что.

Брюкке все чаще и чаще делает Фрейду «ужасающие» замечания. Интерес Зиги к теме морфологии мозга и нервной системы стал постепенно угасать. В дальнейшем эта тема не пропадет у него бесследно, но она потеряет свое материальное содержание и приобретет некую декоративную атрибутику; в последующие годы его мало интересовали вещи, которые можно было непосредственно увидеть и пощупать. Из исследователя-гистолога Фрейд постепенно превратится в специалиста по нервно-психическим заболеваниям. Эта трансформация произойдет в несколько этапов. Первым шагом на этом пути станет его избавление от многочасовых лабораторных испытаний. При врачевании душ ему не нужен будет ни скальпель, ни микроскоп. Эмпирические данные он будет черпать от очень покладистого пациента, которого звали Фрейд и который с готовностью подтвердит ему им же придуманные теории. Потеряв интерес к гистологии, он подвизался демонстратором у Брюкке, но даже эту формальную работу он выполнял не самым прилежным образом. В «Толковании сновидений» Фрейд вспоминает: «Я был демонстратором в физиологическом институте и должен был являться туда рано утром к началу занятий. Узнав, что я несколько раз опоздал в лабораторию, Брюкке явился туда пунктуально и подождал меня. Когда я явился, он холодно и строго прочел мне нотацию».

При проведении экспериментов над собственной психикой рядом с ним не будет стоять уже строгий Брюкке, постоянно напоминающий о ненавистной ему «педантичной точности». Фрейд будет абсолютно свободен в интерпретации симптомов и создаст теорию, которая понравится миллионам обывателей. Наступит время, когда к нему обратится некая пациентка Дора (имя вымышленное) с признаками правосторонней невралгии, он не станет выискивать у нее физиологические причины заболевания, а без колебаний скажет: «Невралгия явилась следствием мщения за оплеуху, которую ты нанесла господину К., будучи в него влюблена». От этих странных, иррациональных объяснений писатель Стефан Цвейг и художник Сальвадор Дали придут в восторг. Но пока, до этого дешевого признания в глазах несведущих людей, Фрейд должен проделать долгий и тернистый путь, который берет свое начало здесь, в нелюбимых ему лабораториях по мозговой ткани и нервным волокнам. Экспериментаторы — люди, как правило, спокойные, неторопливые и аккуратные. Нетерпеливый характер Фрейда сильно мешал ему в работе. В итоге он испытывал постоянные колебания: то он впадал в эйфорию, думая, что сможет облагодетельствовать человечество каким-нибудь научным открытием или придуманным им технологическим приемом, то, напротив, предавался неудержимому отчаянию, занимаясь беспощадным самобичеванием.

В лекциях «Введение в психоанализ» (1917) Фрейд признается: «Хотя одна из медицинских наук, психиатрия, и занимается описанием душевных ненормальностей и группирует их в определенные клинические картины болезней, однако в часы откровенности психиатры сами не уверены в том, насколько их описания заслуживают название науки». Он надеялся своим психоанализом сообщить психиатрии эту недостающую ей научность, и послушайте, каким образом он собирался это сделать: «Для этого психоанализ должен, прежде всего, откинуть все чуждые ему анатомические, химические или физиологические теории и оперировать исключительно психологическими понятиями». Это сказано в духе Брентано, о наставлениях Гельмгольца он навсегда забыл. Избегая философских рассуждений, Фрейд стал настойчиво проталкивать энергию сексуальности в качестве живительного флюида. С этого момента он думает на манер неосхоластов и неовиталистов, о которых говорилось выше, но он никогда не называл их конкретных имен.

Действительно, почему бы ему не сказать, что «сексуальные влечения принимают участие в творчестве высших культурных, художественных и социальных ценностей человеческого духа», если фундаментом науки отныне стали не скрупулезные исследования объективной реальности, которые обязан проводить любой уважающий себя естествоиспытатель, а какие-то эфемерные «психологические понятия» вроде «сублимации»? На каком основании мы должны верить Фрейду, что в этих высших духовных сферах человек действует «с сексуальной целью», вот только эти его действия «теряют свой чисто половой характер»? Кто из писателей признает, что написанная им книга является плодом «сублимации» его libido. В это сумасбродство может поверить еще какая-нибудь проститутка, которой будет приятно узнать, что и писатели, и ученые, и художники — все без исключения заняты в общем-то ее профессиональным делом, только в сублимированной форме. Даже обладатель шизотимической психики Юнг по поводу понятия сублимации написал достаточно выразительно: «По затейливости своего смысла оно не уступит трюкачеству алхимика, силящегося превратить неблагородные металлы в благородные, бесполезные вещи в полезные и негодные в годные к употреблению».

Переход Фрейда от гистологии и физиологии к врачебной практике произошел под влиянием Йозефа Брейера. Поскольку Фрейд специально не учился на врача, ошибки, допущенные им в практической работе, Брейер прощал и относил на счет неопытности. Но когда Фрейд начал упорствовать в своих толкованиях тех или иных нервно-психических расстройств, его друг отошел от него. Расхождение во взглядах обнаружилось тотчас же, как только Брейер рассказал Фрейду об Анне О. Под эту историю болезни Фрейд подвел вздорное сексуальное объяснение, которое возмутило не только Брейера, но и все их научно-медицинское окружение. Сначала Брейер надеялся, что эти странные объяснения его подопечного являются результатом временного помутнения рассудка. Но когда выяснилось, что это не преходящее наваждение, а некая идеологическая платформа, Брейер постарался отделаться от компрометирующего его друга. Окончательный разрыв между ними произошел после выхода в свет первой фрейдовской книги «Афазия» (1891), которая имела посвящение Брейеру. В этой небольшой книге (объемом около ста страниц) подвергались критике основы мозговой деятельности человека и животных. Наставник Фрейда Мейнерт, обследовав сотни организмов, по праву считался главным разработчиком «анатомической локализации». Он установил, что различные части тела проецируются на кору головного мозга, так что каждый ее сегмент отвечает за ту или иную психофизическую функцию. Например, он убедился, что повреждение лобных долей мозга никогда не вызывает слуховых или зрительных галлюцинаций, а электрическое раздражение височных областей приводит к ним.

Эту действующую до сих пор модель мозга и оспаривал Фрейд в своей книге. Мало того, что он показал полное незнание морфологии мозга и гистологии его тканей, т.е. того, чему его учили в институте, он еще имел смелость нападать на признанные во всем мире авторитеты. Под огульную критику Фрейда попал не только Мейнерт — его непосредственный учитель, но и Вернике, Хитциг и Лихтгейм. Разумеется, они никогда бы не согласились с тем абсурдным тезисом, что при афазиях психический фактор имеет такое же значение, как и физический. Для этого вывода просто не было никаких фактов. Незадачливый автор «Афазии» умозрительно рассуждал о предмете, не имея о нем ни малейшего представления. Длительная учеба рациональным наукам, оказывается, его ничему не научила. Он рассуждал как виталист-дилетант, который не получил к тому же и специального философского образования.

Его книге предшествовала серия статей по афазии, морфологии головного мозга и детскому параличу, написанной для популярного «Медицинского энциклопедического справочника». На статьи сначала никто не обратил внимания, но когда вышла книга, всем стало ясно, кем является ее автор. Язык и стиль изложения были прекрасными, но книгу нельзя было относить к научной литературе. Это была типичная фальшивка, сработанная под ученый труд, в котором красивым языком излагались наукообразные фантазии. Его учителя поняли, что ее автор напрасно изучал гистологию и физиологию. Так часто бывает: за счет памяти и быстрого ума человеку легко дается учеба, но потом обнаруживается его полная профессиональная непригодность к научному исследованию.

Очень странно, что Руткевич, говоря о «научном авторитете» Фрейда — пусть не как «выдающегося нейрофизиолога», но как «талантливого» и вполне заслуживающего уважения исследователя, — указал на «несколько добротных монографий по афазиям и детским параличам». В другом месте он написал: «в своем труде по афазиям Фрейд заявил о себе как об оригинальном исследователе, который противопоставил наивным локализациям [!] психических процессов в различных центрах головного мозга функциональный подход». Так может говорить человек, который игнорирует достижения в области морфологии мозга и отвергает материальную причину в принципе; функциональный подход не должен оправдывать схоластику. Теория «наивных локализаций» жива до сих пор, а книга Фрейда по афазии была самым настоящим позором для него и его несчастных учителей, которые, кроме стыда, ничего другого не испытали, прочтя этот опус. Джонс пишет, что «ни в одной из библиотек Великобритании нет ни одной копии этой книги» и ни в одном из обзоров по афазии не названа эта книга. Она не вошла в 24-томное «Собрание трудов» Фрейда, официально изданное («стандартная редакция») в Лондоне с 1953 по 1974 гг. Первоначально книга напечатана тиражом 850 экземпляров. За девять лет было продано 257 книг, остальные просто истлели от времени.

В 1895 г. Фрейд набросал план следующей книги, которую он предварительно назвал «Проект по научной психологии». «Проект» вошел в первый том «Стандартного издания комплекта психологических работ Зигмунда Фрейда», где размещались предпсихоаналитические и неопубликованные черновики 1886—1899 гг. Он занял 77 страниц первого тома с 283 по 360 с. Будущая книга была разделена на три части. Первая часть, самая объемистая, касалась «основных теорем», которые распределялись по 21 пункту. Здесь автор пошел на попятную и, подобно Гельмгольцу, пытался ввести математический аппарат для описания психических процессов, для чего принял следующую систему условных обозначений: M — двигательный образ, V — идея, W — восприятие, w — число воспринимающих нейронов, v — число проницаемых нейронов, φ — число непроницаемых нейронов и т.д. В первой части излагались основы гистологии, физиологии и анатомии мозга, как они представлялись Фрейду. «Мое намерение, — писал он, — состоит в том, чтобы превратить психологию в одну из естественных наук, то есть представить психический процесс как количественно определимое состояние особых материальных частиц». Через механизм протекания электрического тока он собирался построить нейронную теорию процессов восприятия, мышления и чувственного переживания. Вторая часть «Проекта» называлась «Психопатология»; она должна была рассказывать о лечении психических заболеваний (истерии и пр.) физиологическими методами, описанными в первой части. Третья часть представлена была лишь одним заголовком: «Попытка представить нормальный процесс».

Первый пункт первой части «Проекта» назывался «Количественная концепция». Там говорилось, что первичная функция нервной системы состоит в том, чтобы разрядить напряжения в мускульной системе, вторичная функция заключается в «бегстве от раздражителя». Второй пункт касался «Нейронной теории». В нем говорилось, что нервная система пока еще здесь состоит из отдельных нейронов, которые контактируют посредством инородной субстанции. Третий пункт — «Контактные барьеры»: здесь предполагается, что нейроны, образующие уже единую систему, постоянно изменяются под воздействием поступающего на них возбуждения. Так Фрейд понимал механизм памяти. Он считал, что нейроны делятся на две группы — проницаемые и непроницаемые для возбуждения. Каждый нейрон имел по нескольку барьерных контактов, обеспечивающих связь с другими нейронами.

Далее Фрейд рассматривал с позиции теории нейронов тех лет механизмы боли и наслаждения, пытался дать количественную и качественную оценку сознания. Сознание, писал он, есть «субъективная сторона психического процесса в нервной системе и, так как жизнь имеет тенденцию психически избегать неудовольствия, то неудовольствие оказывает количественно определенное давление, а удовольствие, как полагают, является разгрузкой этого чувства». Последние пункты первой части «Проекта» касались анализа сновидений и грез с точки зрения нейронной теории. В двадцатом пункте указывалось, что «грезы лишены моторной разгрузки», они «чрезвычайно бессмысленны», похожи на галлюцинации и являют собой «исполненные желания». Мечты почти не удерживаются памятью, так как они не оставляют заметных изменений в нейронах. Фрейд предостерегал, что не следует отождествлять первичные процессы с бессознательными, как это делали многие физиологи того времени. Он также указывал, что грезы дискретны и не образуют какую-то непрерывную цепь ассоциативных идей.

Скорее всего, этот проект возник под впечатлением чтения работ Вальдейера, который работал в Физиологическом институте и который ввел само понятие нейрона. На страницах черновика книги Фрейд рассказывал о результатах проведенных в институте экспериментов по измерению проводимости аксонов, приводил данные по микроструктуре нейронов и пр. Он смело распространил эту эмпирическую методику на высшую нервную деятельность, т.е. на память, волю, мышление и даже содержание познавательного процесса и эмоционального переживания. Например, он попытался количественно оценить степень «патологической защиты», которую испытала женщина, подозревавшая, что сослуживцы смеются над ее одеждой. На страницах его «Проекта» размещались формулы и диаграммы, а также имелся специально составленный словарь научных терминов. Но все это было образцовым верхоглядством, детской имитацией строгой науки, игрой в ученого à la Гельмгольц. Черновик книги остался нереализованным: писать большой труд на материале, в котором он ничего не смыслил, ему вскоре расхотелось. Данный «Проект» был последней попыткой Фрейда осуществить юношеские мечты стать рациональным ученым. Историки психоанализа эту его неудачу выдали за невозможность представить психические процессы на базе гистологии и физиологии мозга.

Позднее, в 1914 г., Фрейд решительно заявит: чтобы стать психоаналитиком, нужно «прежде всего, откинуть все чуждые ему анатомические, химические или физиологические теории и оперировать исключительно психологическими понятиями». Откуда взялась эта уверенность? Разумеется, она проистекает из тех фатальных неудач, которые он потерпел на пути рационального осмысления психологии. Убедившись в невозможности применения математических и физических методов к психическим, невротическим и истерическим расстройствам, Фрейд вступил на гостеприимные земли откровенных спекуляций, которые имели немало точек соприкосновения с классическим витализмом. Как уже говорилось, Фрейд не баловал философию своим вниманием. Но это происходило потому, что знаменитых виталистов, о которых рассказывалось в предыдущих главах, он почти не читал, хотя много слышал о них в беседах с друзьями и коллегами.

Итак, Фрейд боялся ступить и на широкую дорогу витализма, по которой шли тогда все психологи-профессионалы во главе с Вундтом, и на узкую тропу материализма Гельмгольца. Надо иметь в виду, что вскоре после «Афазии» и «Проекта» Фрейду стукнуло 40. Если учесть, что он собрался умирать в 51 год, то для него жизнь была уже кончена. Выходило, что он потратил ее на бесплодный поиск рациональных теорий и методов. О нагроможденных им нелепостях в области рациональной психофизики сегодня почти никто ничего не знает. Между тем это является ключом к пониманию психоанализа, который служит зеркальным отражением психофизики Гельмгольца в зеркале спекулятивного витализма Вундта и схоластики Брентано.

Нельзя во всем винить одного Фрейда. Многое, что он хотел осмыслить с рациональных позиций, в то время не могло быть объяснено по чисто объективным причинам. Наука тех лет просто не располагала достаточным объемом знаний о молекулярном составе ингредиентов, ответственных, например, за процессы памяти. Сегодня мы можем усиливать или ослаблять память исключительно физико-химическими способами. То же самое касается воли или эмоций, положительного или отрицательного настроения человека. Нельзя воспринимать научную деятельность Фрейда так, как будто его единственной задачей было одурачивание коллег и несчастных пациентов. Я надеюсь, уважаемый Удод, что в чем-то постоянно сомневающийся и ищущий Фрейд искренне заблуждался, как, например, в случае с кокаиновой авантюрой. Я, кстати, думаю, что сейчас самый раз перейти к ней. Она произошла до того, как Фрейд начал по-крупному «теоретизировать».