Зарождение греческой культуры

О. Е. Акимов

Сапфо

Первым жизнеутверждающим поэтом, воспевающим любовь, был Терпандр, изобретатель семиструнной (вместо четырехструнной) лиры, живший на острове Лесбос примерно в VII в. Древнегреческий историк Страбон в своей «Географии» привел, как он выразился, «приписываемые ему стихи»: «Из четырех голосов сочиненную песнь мы оставим. На семиструнной форминге будем петь тебе новые гимны». До нас дошло еще одно его четверостишие во славу Зевса, по которому, однако, трудно судить о поэтическом таланте этого барда. Тем не менее историкам хорошо известно, что именно Терпандр учредил в Спарте концертные состязания песенников наподобие Олимпийских соревнований атлетов. Он задал тот радостный поэтический тон, характерный для мелика (melos — мелодическая песнь). Меломаны распевали сочиненные ими стихи под аккомпанемент семиструнной лиры или кифары и предавались пьяному веселью. Старики, воспитанные на произведениях Гомера, естественно, осуждали «распущенную» молодежь, которая все дни напролет проводит за пирушками, сопровождавшимися любовными утехами.

Достойным преемником Терпандра стал Алкман из Сард, со стихами которого нам повезло больше. До нас дошел огромный фрагмент из его поэмы «Парфении» («Девичьи песни»). В этой поэме есть такая строка: «Блажен, кто с веселым духом, слез не узнав, завершает, день свой». Такой настрой казался несколько легкомысленным для тех, кто был воспитан на гомеровском эпосе VIII в., рассказывающем о героях Троянской войны. Главная идея поэмы Алкмана выражена в следующей строчке, полной сожаления: «Не дерзай мечтать о браке с Афродитой, Кипрской царицей». Вот несколько отрывков из этой большой поэмы:

Но мне не хвалить прекрасной,
Ни хулить не позволяет та, что хором
Славно правит. Ведь сама она меж прочих
Выдается, словно кто-то
Посреди коров поставил
Быстрого в беге коня звонконогого,
Сходного с быстролетающим сном.
…
Но что еще тут говорить?
Ведь это — Агесихора!
Агидо за ней вторая красотою, —
Колаксаев конь за приз с ибенским спорит.
…
Изобилием пурпура
Не нам состязаться с ними.
Змеек пестрых нет у нас
Из золота, нет лидийских
Митр, что украшают дев
С блистающим томно взором.
Пышнокудрой нет Нанно
С Аретою богоподобной,
Нет ни Силакиды, ни Клеэсисеры.
…
В пенье хоть не превзошли
Сирен — ведь они — богини, —
Дивно десять дев поют,
Одиннадцать заменяя.
…
Музы, царя Олимпийского дочери,
Переполните мне душу
Вожделеньем песен новых.
Пусть пленяющий напев
Славословящих дев разлетается в шири
Ясных небес,
Сон от ресниц отогнав усладительный,
Чтобы душой я восстал к состязанию,
Светлые кудри мои
Встряхнуть в такт песне
…
Страстью крушащая
Взглянет — и силы лишит, и расслабленный,
Смерти, не сну обречен!
Не зря взгляд ласков.
Астимелеса мне слова не молвила,
Стройною ногой ступает,
Словно в небе осиянном
Восходящая звезда,
Словно поросль, цветущая золотом, словно
Нежность сама.
…
Только посмотрит, да только приблизится,
Только притронется нежными пальцами, —
Тотчас я становлюсь ее молитель.
…
Только из реки прекрасной показались Нереиды,
Каждый возжаждал, чтоб с девою ложе деля,
Все, что жены для мужей приготовили, —
Брака изведать конечную сладость.

Сладострастную любовь воспевал Алкман и в других своих произведениях. Приведем из них несколько лирических строчек: «Нет, не Афродита это, Эрос это бешенный дурачится, как мальчик. Сердце, берегись его!» «И сладкий Эрос, милостью Киприды нисходит вновь, мне сердце согревая». «Если б женщиной стать мне!» «Милые девы, певицы прелестноголосые! Больше ноги меня не держат. О, если б мне быть зимородком! Носят самки его над волнами, цветущими пеной, — тяжкой не знает заботы весенняя птица морская». Но Алкман писал что-то и о неведомых странах, где живут «люди с перепонками на ногах», как у гусей. Его имя не раз с уважением упоминал известный древнегреческий географ и историк Страбон. Например, он писал; «Общие трапезы у критян еще и теперь называются "андриями", тогда как у спартанцев прежнее имя их не сохранилось. У Алкмана во всяком случае находим следующее: "На пирах и празднествах среди сотрапезников андрий подобает зачинать пеан"». Заметим попутно, первоначально «пеаном» называли песнь во славу Аполлона, «дифирамбом» — песнь во славу Диониса. Для пеанов аккомпанемент исполнялся на струнных инструментах — лире, кифаре, арфе; дифирамбы распевались преимущественно под духовые инструменты — флейту, дудку и рожок.

Однако не Алкман достиг вершины лирического стихосложения, а знаменитая поэтесса по имени Сапфó. Она писала стихи на эолийском диалекте, на котором ее имя звучало как Псапфа. Иногда в имени Sappho звук «p» проглатывался, тогда имя поэтессы звучало как Сафо. Ее называли десятой музой; в честь нее были отчеканены монеты; она считалась самой прославленной женщиной античного мира. Страбон писал: «Сапфо — удивительное явление. Ведь насколько я знаю, за все то время, которое сохранилось в памяти людей, не появилось ни одной женщины, которая могла бы хоть отдаленно с ней сравниться в области поэзии». Начиная с Сапфо, древней мир вдруг переключился с мифологической темы и эпохальных исторических событий, каковым была Троянская война, на любовные истории и веселые пирушки, которые неизменно заканчивались горьким похмельем.

Рассказывают, что Сапфо, как и первый бард Терпандр, тщательно изучала музыкальные инструменты. Свой выбор она остановила на пектиде — лидийской разновидности арфы, хотя владела и другими струнными инструментами. Первоначально поэтесса оставила после себя восемь книг, причем, например, первая книга включала 1320 стихов, разбитых на 330 строф. Гораций собрал сборник ее стихов уже в семи книгах, куда входила любовная лирика, свадебные песни и гимны богам, но многие ее произведения уже были навсегда утеряны. Из всего огромного поэтического наследия до нас дошло всего пять произведений полностью и множество разрозненных стихотворных строчек.

Сапфо родилась на острове Лесбос; от названия этого острова происходят слова лесбиянка и лесбийская любовь. Дело в том, что вокруг Сапфо собралась группа знатных женщин и девушек, посвятивших себя богине любви, Афродите. Злые языки, принадлежащие консервативной аристократии, поговаривали, что в ее доме царил форменный разврат. Одновременно сообщалось, что она пользовалась уважением у более «продвинутых» горожан Эресса и Митилены — двух городов, расположенных, соответственно, на западном и восточном побережье острова Лесбос. Более «прогрессивно» мыслящие жители этих и других городов отдавали ей на воспитания своих дочерей. Сапфо разучивала с ними песни и выступала хором, состоящим из воспитанниц, перед жителями родной Митилены.

Что здесь является правдой, а что вымыслом, понять невозможно. Уже в античные времена люди сплетничали на счет того, была ли она близка физически со своими подругами, т.е. была ли Сапфо лесбиянкой в современном смысле этого слова, или нет. Сенека в своих нравственных поучениях к Луцилию, говоря о невоздержанности «особого рода», между прочим, заметил: «Грамматик Дидим написал четыре тысячи книг. Я пожалел бы и того, кто прочел столько лишнего! В одних книгах исследуется, где родина Гомера, в других — кто истинная мать Энея, в третьих — чему больше предавался в жизни Анакреонт, похоти или пьянству, в четвертых — была ли Сапфо продажной распутницей, и прочие вещи, которые, знай мы их, следовало бы забыть. Вот и говори теперь, что жизнь не долга, [когда тратим ее на такие пустяки]» (LXXXVIII).

Как бы там ни было, в своих стихах, изящных и грациозных по форме, иногда полных мучительной страсти, Сапфо выражала любовь и преданность своим подругам и подопечным. Приведем отрывки из трех ее стихотворений.

А прощаясь со мной, она плакала,
Плача, так говорила мне:
"О, как страшно страдаю я.
Сапфо! Бросить тебя мне приходится!"
Я же так отвечала ей:
"Поезжай себе с радостью
И меня не забудь. Уж тебе ль не знать,
Как была дорога ты мне!
А не знаешь, так вспомни ты
Все прекрасное, что мы пережили.
Как фиалками многими
И душистыми розами,
Сидя возле меня, ты венчалась,
Как густыми гирляндами
Из цветов и из зелени
Обвивала себе шею нежную.
Как прекрасноволосую
Умащала ты голову
Миррой царственно-благоухающей,
И как нежной рукой своей
Близ меня с ложа мягкого
За напитком ты сладким тянулась.
…
Стоит лишь взглянуть на тебя, — такую
Кто же станет сравнивать с Гермионой?
Нет, тебя с Еленой сравнить не стыдно златокудрой,
Если можно смертных сравнивать с богиней.
Знай, едва твою красоту увижу,
Как из сердца тотчас бегут заботы.
…
Я к тебе взываю, Гонгила, — выйди
К нам в молочно-белой одежде!
Ты в ней так прекрасна. Любовь порхает
Вновь над тобою.
Всех, кто в этом платье тебя увидит,
Ты в восторг приводишь. И я так рада!
Ведь самой глядеть на тебя завидно Кипророжденной!..

Подобные стихи, возможно, не вызвали бы большого ажиотажа, напиши их мужчина. Но их написала женщина, и это сразу привлекло всеобще внимание. В советское время, когда хотели объяснить популярность стихов этой поэтессы, говорили о близости ее к народному творчеству, будто она сочиняла свадебные песни (гимении или эпиталамии), которые сохранялись в памяти народа вместе с обычаями и традициями. Эта, быть может и так, но лишь отчасти. Разумеется, фольклорные, как и мифологические, мотивы сыграли важную роль в становлении лирической поэзии. Только ведь они существовали всегда, с самых незапамятных времен коллективного творчества древних народов, а расцвет лирики связан с индивидуальным творчеством поэтов, которые проявили необычайный интерес к темам любви и эротики. Именно либидо, как сказал бы Фрейда, вызвало к жизни большое искусство, которое, кроме сексуального содержания, сильно отличалось и по форме. Задержимся немного на этом вопросе.

Современному человеку трудно судить о форме лирических стихов. Ему будет совершенно непонятно, чем, например, могли понравиться эллину следующие строки:

Пестрым троном славная Афродита,
Зевса дочь, искусная в хитрых ковах!
Я молю тебя — не круши мне горем
Сердца, благая!
Но приди ко мне, как и раньше часто
Откликалась ты на мой зов далекий
И, дворец покинув отца, восходила
На колесницу золотую.

Между тем этими словами начинается самое знаменитое стихотворение Сапфо «Гимн Афродите». Приведенные строки принадлежат переводчику В. Вересаеву. В своей «Истории древнегреческой литературы» С. Радциг дает иной перевод этого гимна:

Афродита на троне прекрасном,
Ты, плетельщица хитрых сетей,
О, дочь Зевса! Страданьем напрасным
Не томи, мои муки рассей!
Но приди. Ведь и прежде бывало,
Лишь заслышав молитву мою,
Ты златой дом отца покидала,
Колесницу запрягши свою.

По существу, это совершенно другое поэтическое произведение, имеющее мало общего с предыдущим. Здесь суметь бы уловить смысл и представить поэтические образы, о сохранении же стиля стихотворения можно только мечтать.

Но мы кое-что поймем в поэтическом стиле гимна, если познакомимся с сочинением Дионисия (I в. до Р.Х.) «О соединении слов». Автор привел этот гимн целиком, после чего написал: «Благозвучие и прелесть этого слога порождены благозвучием и гладкостью построения. Слова здесь прилегают друг к другу и ткутся в естественную связь соответствующих букв. Гласные при полугласных и согласных стоят на протяжении почти всей песни именно те, которым свойственно стоять перед ними и после них. Сочетания полугласных с полугласными и гласных с гласными, разрывающие звучание, крайне немногочисленны. Посмотрев всю песню, я нашел среди ее имен, глаголов и других слов всего лишь пять или шесть сплетений таких полугласных букв, которым от природы не свойственно смешиваться, да и те, по-моему, не так уж сильно нарушают благозвучие. Сочетаний гласных внутри членов здесь столько же, если не меньше, а на стыках членов — лишь немногим более. Поэтому понятно, что речь получается плавная и мягкая: ведь ничто в построении имен не замутняет ее звучания» [XXIII, 174—182].

Свое восхищение выразил и Деметрий (I в. после Р.Х.). В сочинении «О стиле» он пишет: «Нет нужды доказывать, сколько прелести сообщают речи особые фигуры, часто встречающиеся у Сапфо. Так она пользуется фигурой удвоения, изображая невесту, взывающую к своему девичеству: "О невинность моя, невинность моя, куда от меня уходишь?" И ответ она заключает в ту же фигуру: "Теперь никогда, теперь никогда к тебе не вернусь обратно". Мысль, выраженная таким образом, имеет красоты больше, чем если бы она была сказана единожды и не заключена в фигуры. Правда, удвоение придумано более для того, чтобы придать речи мощность, но у Сапфо и мощность соединена с грацией. А иногда речь Сапфо наполняется прелестью от употребления анафоры, например, в обращении к вечерней звезде: "О вечера звезда, многое ты возвращаешь. Возвращаешь коз, возвращаешь овец, Возвращаешь матери деток". Красота выражения заключается здесь в повторении слова "возвращаешь", которое начинает каждое предложение» [140—141]. «Когда Сафо поет о прекрасном, то и сами стихи ее исполнены красоты и прелести. Так, она поет и о любви, и о весне, и о ласточке, и всякое красивое слово вплетает в ткань своей поэзии, а некоторые из них придумывает сама. По-другому она высмеивает неуклюжего жениха или привратника на свадьбе. Здесь язык настолько обыденный и пригодный более для прозы, чем для поэзии, что эти ее стихи лучше читать, а не петь — их не приспособишь к хору или к лире, если только тогда не существовало какого-нибудь декламационного хора» [166—167]. «Что касается выражения Сапфо "более золотое, чем золото", то хотя это и гипербола и она указывает на невероятное в действительности, однако невероятность здесь делает речь не выспренней, а изящной, и нельзя надивиться божественной Сапфо, умеющей наполнить очарованием такие опасные и с трудом поддающиеся предметы» [127].

Достоверно известно, что Сапфо любила поэта Алкея, который был родом из Митилены, что и сама поэтесса. Сохранилась ваза V в. до Р.Х. с изображениями Сапфо и Алкея, в руках у обоих по лире. В своей «Риторике» Аристотель, касаясь проблемы прекрасного, обратился к стихам Сапфо и Алкея. Он пишет: «Прекрасное и противоположное тому, чего люди стыдятся, потому что они испытывают стыд в том случае, если говорят, или делают, или намереваются сделать что-нибудь постыдное, в этом смысле выразилась в стихах Сапфо по поводу слов Алкея: "Я желаю сказать нечто, но меня удерживает стыд". "Если бы ты желал чего-нибудь благородного или прекрасного, и если бы твой язык не намеревался высказать ничего дурного, то стыд не заволакивал бы твоих глаз, ты говорил бы о справедливом». В другом переводе слова Алкея, обращенные к Сапфо выглядят так: «В венке из фиалок святая Сапфо! О, ты, чья улыбка играет! Хотел бы сказать тебе слово одно, да стыд говорить мне мешает». Существует и такой перевод этого же фрагмента: «Тебе, Сапфо, улыбчивой чистой деве, сказал бы слово — только промолвить стыдно». Сапфо ответила ему на это следующим образом: «Если б мысли твои были чисты, прекрасны, с языка не рвалось нескромных речей, — тебе стыд бы теперь не туманил очей. Говорил бы мне прямо и ясно».

Во время политической смуты и прихода к власти тирана Сапфо вынуждена была покинуть свой родной остров, скрываясь на Сицилии. Потом она благополучно вернулась из ссылки в свой родной город Митилены и умерла естественной смертью в преклонном возрасте. В одном из своих стихотворений поэтесса называет реальное имя тирана: «Виноват во всем Митилены правитель… Это город наш доказал — знай, что Клеанактида власть пала в прах. В ней беды нашей был исток». Наряду с именем Клеанактида Страбон упоминает имена еще трех тиранов, которых поносил и Алкей в своих «мятежных» стихотворениях.

То, что Сапфо дожила до старости, говорит следующее ее стихотворение: «Всю кожу мою сетью морщин старость уже изрыла, и стали белы пряди мои, прежде чернее смоли… А я красоте всею душой предана, и со мной, покуда люблю, солнечный свет, радостный, неразлучен». Однако по другой легенде, переданной нам Овидием, поэтесса влюбилась в прекрасного Фаона и погибла еще молодой. Поэт Менандр также написал стихотворение, где говорится, что она бросилась с прибрежного утеса в море, и больше ее никто не видел.

Помимо противоречия ее собственным стихам в легенду о самоубийстве трудно поверить еще и потому, что подобные ритуальные прыжки в воду совершались с Левкадской скалы в честь бога Аполлона достаточно регулярно. О «мысе Аполлона» и скалистом островке Левкада, который был известен Гомеру еще как полуостров, Страбон писал следующее: «На острове [Левкада] находится святилище Аполлона и то место под названием "Прыжок", которое, согласно поверью, подавляет любовные вожделения. "Где Сапфо впервые — сказанье гласит — с неистовой страстью к Фаону, ловя надменного, ринулась с белой скалы, тебя [Зевса] призывая в молитвах своих, владыка и царь". Итак, — заключает Страбон, — по словам Менандра [автора приведенных строк], Сапфо первой прыгнула со скалы. Однако писатели, более него сведущие в древности, утверждают, что первым был Кефал, влюбленный в Птерела, сына Деионея. У левкадцев же существовал унаследованный от отцов обычай на ежегодном празднике жертвоприношения Аполлону сбрасывать со сторожевого поста на скале одного из обвиненных преступников для отвращения гнева богов. К жертве привязывали крылья всякого рода птиц, чтобы парением облегчить прыжок, а внизу множество людей в маленьких рыбачьих лодках, расположенных кругом, подхватывали жертву. Когда преступник приходил в себя, его, по возможности, невредимым, передавали за пределы своей страны» [X, II, 9].

Однако, стихам Сапфо можно вполне доверять. Например, она писала о своей дочери Клеиде: «Есть у меня прекрасное дитя, милая Клеида. Она похожа на золотистый цветочек. Пусть дают мне за нее всю Лидию, весь мой милый [Лесбос, я ни за что не расстанусь с ней]». Из других источников известно, что у нее действительно была дочь от мужа, за которого Сапфо выдали родители, когда ей было лет 15—16. Где-то между 604 и 596 гг. до Р.Х. она вместе с семьей и дочерью оказалась в ссылке на острове Сицилия. Известно также, что у нее было два брата: один, по имени Ларих, заседал в городском совете, он был спокойного нрава, другой, по имени Харакс, имел беспокойный характер. Кто из них старший брат и был ли он старше сестры, неизвестно. Но относительно последнего упомянутого здесь брата рассказывают вот что. Однажды он оказался в Египте, куда привез лесбосское вино. В этой дружественной стране находилось греческое поселение Навкратис, в котором проживала гетера Родопис (или Дориха). С ней у Харакса вспыхнул любовный роман, опозоривший славный род, из которого он происходил. Сапфо пыталась его как-то образумить, но у нее ничего не вышло.

Эта небольшая история попала на страницы большой «Истории» Геродота, который писал: «Родопис жила во времена царя Амасиса… происходила из Фракии и была рабыней одного самосца, Иадмона, сына Гефестополя. Вместе с ней рабом был и баснописец Эзоп. Ведь и он принадлежал Иадмону… Родопис прибыла в Египет; ее привез туда самосец Ксанф. Прибыв же туда для занятия своим "ремеслом", она была выкуплена за большие деньги митиленцем Хараксом, сыном Скамандронима, братом поэтессы Сапфо. Так-то Родопис получила свободу и осталась в Египте. Она была весьма привлекательна собой и потому приобрела огромное состояние… На десятую долю своих денег она заказала … множество железных вертелов, столь больших, чтобы жарить целых быков, и отослала их в Дельфы. Еще и поныне эти вертела лежат за алтарем, воздвигнутым хиосцами, как раз против храма [Аполлона]. Гетеры же в Навкратисе вообще отличались особенной прелестью. Эта, о которой здесь идет речь, так прославилась, что каждый эллин знает имя Родопис… А когда Харакс, выкупив Родопис, возвратился в Митилену, то Сапфо зло осмеяла его в одной своей песне» [II, 134—135].

Действительно, у Сапфо есть стихотворение, посвященное ее несчастному брату, правда, по этому стихотворению не скажешь, что она «зло осмеяла» его. Судите сами: «Нереиды милые! Дайте брату моему счастливо домой вернуться, чтобы все исполнилось, что душою он пожелает. Чтоб забылось все, чем грешил он раньше, чтоб друзьям своим он доставил радость и досаду недругам (пусть не будет ввек у меня их!) Пусть захочет почести он с сестрою разделить. Пускай огорчений тяжких он не помнит. Ими терзаясь, много горя и мне он дал когда-то. К радости горожан, сколько он нападок слышал, язвящих больно! Лишь на время смолкли они — и тотчас возобновились». До нас дошел также отдельный фрагмент другого стихотворения следующего содержания: «Горькой для нее ты явись, Киприда, пусть не смеет хвастаться нам Дориха, что опять любовь у нее, как прежде, с другом желанным». Возможно, в этом стихотворении Сапфо, несмотря на свой добрый нрав, «зло осмеяла» своего непутевого братца. Именно это стихотворение, по-видимому, имел в виду Страбон, когда писал об египетских пирамидах.

В своей «Географии» он рассказал об одном из семи чудес света — египетских пирамидах. Мельком упомянув о самых больших пирамидах, что стоят плато Гизе, Хеопса и Хефрена, он затем перешел к самой крохотной из них, сложенной из черного камня, пирамиде под названием «Гробницы гетеры». Автор рассказал, что «она построена любовниками гетеры, которую Сапфо, мелическая поэтесса, называет Дорихой, возлюбленной ее брата Харакса, привозившего в Навкратис на продажу лесбосское вино; другие же [в частности, Геродот] называют ее Родопис. Они рассказывают мифическую историю о том, что во время купания орел похитил одну из сандалий Родопис у служанки и принес в Мемфис. В то время когда царь вершил там суд на открытом воздухе, орел, паря над его головой, бросил сандалию ему на колени. Царь же, изумленный как прекрасной формой сандалии, так и странным происшествием, послал людей во все стороны на поиски женщины, которая носила эту сандалию. Когда ее нашли в городе Навкратисе и привезли в Мемфис, она стала женой царя. После кончины царица была удостоена погребения в вышеупомянутой гробнице». Геродот рассказывает чуть больше об этом царе и об этой пирамиде, но добавляет: «Некоторые эллины думают, что это пирамида гетеры Родопис, но это неверно. Они утверждают так, очевидно не зная, кто была Родопис» [II, 134]. Далее историк рассказывает о ней то, что было процитировано с некоторыми сокращениями выше.

История с Хараксом показывает, кем была Сапфо в действительности, имя которой сегодняшние авторы глянцевых журналов связывают с примитивным сексом лесбиянок. Правда, что она распевала под лиру или свою любимую пектиду песенки фривольного содержания, вроде «Невинность моя, невинность моя, куда от меня уходишь? — Теперь никогда, теперь никогда к тебе не вернусь обратно!» Однако сама она оставалась пурпурным яблоком, о котором говорится в одном из ее стихотворений: «Вон там высоко-высоко рдеет на приподнятой ветке пурпурное яблоко. Про него, верно, забыли при сборе? — Нет, его там не забыли, просто достать не сумели». Зная историю с Хараксом невозможно себе представить, что Сапфо была «продажной распутницей». Это несовместимо с ее ролью наставницы добропорядочных девушек, которые готовились выйти замуж за молодых людей знатного происхождения. Несомненно, она учила их искусству чистой любви.

Быть может, зная историю, случившуюся с братом Сапфо, Алкей поучает: «Вот урок мой для всех бывших и будущих: кто блуднице дает — тот одинаково мог бы бросить свой дар в море соленое… Так бывает с любым, кто ни повадится к блудным девкам: едва дело доделано, как навалится срам гиблого нищенства». Известно, что Харакс хорошо потратился на Родопис; это привело к разорению его успешного торгового предприятия. Алкей же был страстным любителем пирушек, возможно, страдал пороком пропойцы, но не был похотливым бабником или дамским угодником.

Поэт весело напевал: «Выпьем! Надо ли нам ждать темноты? С палец осталось дня! Принеси нам больших чаш расписных, мальчик любимый мой! Для забвенья бог [Дионис], что рожден Зевсом с Семелою, нам вино даровал. Лей до краев! Два к одному смешай воду с чистым вином: пусть поспешат чаша за чашей друг за другом вдогон». Греческого бога Диониса римляне называли Вакх или Бахус, а еще раньше Либером (LiberPater), т.е. богом Свободы. В 496 году до Р. X. в Риме был построен храм для трех божеств и установлен ежегодный праздник в марте месяце — Либералия. Сначала бога Свободы представляли в виде мужчины зрелого возраста, величественной осанки, с длинными волосами и бородой, в одежде до самых пят, с повязкой на голове и чашей или кистью винограда в руке. Позже его изображали в виде нагого юноши нежного телосложения, на голове которого венок, а в руке тирс.

Алкей говорит о своем каком-то «собутыльнике»: «...На всех попойках бражник безудержный, с утра пьянел он полными кубками неразбавляемого хмеля, а по ночам клокотал в застолье. Он не оставил прежних обычаев и в новой доле, первый меж первыми, задорясь пьяными ночами так, что у бочек трещало днище». Вот еще несколько строк о вине, которое позволяет забыть все горести жизни: «Не поддавайся духом в несчастьях! Какая прибыль нам от душевных мук? Нет, Бикхид, лучшее лекарство — кликнуть вина и напиться пьяным. Пей без просыпу вместе со мной, Меланипп, мой друг!» У Алкея то и дело натыкаешься на возгласы, вроде: «Иду на пир — дорогу мне!» или «Влей в иссохшую грудь каплю вина!» Эти стихи передают ту атмосферу нескончаемого застолья, в которой жили и творили первые лирические поэты Греции.

Как уже говорилось, эстетика формы стиха почти испарилась для современного читателя. Мы не в состоянии восхититься стихотворным стилем Алкея, который о Елене писал с высоким эстетическим вкусом:

Так гласит молва: от твоих, Елена,
От недобрых дел низошли напасти
На Приамов род, и в огне палящем
Сгинула Троя.
…
Черная земля поглотила много
Братьев, павших в прах на равнине Трои
Ради Елены.
…
А Елене в грудь заронила жажду,
Чтоб она, аргивянка, в исступленье
С вероломным вместе пустилась гостем
В дальнее море,
Оставляя дома и дочь родную,
И супругам выстеленное ложе:
Так гнала Киприда любовью чадо
Зевса и Леды.

Сегодня в Алкее мы склонны видеть скорее храброго борца за свободу, чем великого поэта Древней Греции. Он, как и Сапфо, провел длительное время в изгнании. Ему принадлежат строки, полные ненависти к тирании Мирсила и Питтака. Алкей уже не поет, а криком кричит: «Пришло время: пей, через силу пей! Пусть до пьяна напьется каждый — конец Мирсилу!» «Худородный Питтак общей хвалой ставлен тиранствовать над усталым от мук злобной судьбы бедственным городом». «...А он, гордясь чертой с родом Атреевым, пусть грызет горожан так, как грыз их Мирсил, пока нас Арес не призовет к мечам. Но не раньше, чем гнев наш уляжется, чем кончится раздор братоубийственный, терзавший нам сердца с той приснопамятной поры, как некий бог вверг наш народ в беду, а Питтаку принес славу желанную». Этот пафос свободы будет понятен каждому, не зависимо от его места проживания и времени жизни. Но кто первый громко заговорил о свободе? — Разумеется, Солон! Ему будет посвящен следующий подраздел, а пока обратимся к Гегелю

Он одобрительно отзывался о литературном стиле Сапфо и Алкея, но осуждал содержательную часть их стихотворений. В своей «Эстетике» немецкий классик написал: «Лирическая рефлексия и страсть в собственном смысле получают свое развитие лишь в так называемой мелической лирике: метры становятся здесь разнообразнее, строфы богаче, элементы музыкального сопровождения полнее благодаря привходящей модуляции. Каждый поэт создает свой размер, соответствующий его лирическому характеру: Сапфо — для своих мягких, но воспламененных жаром страсти излияний, усиленных в своем выражении, Алкей — для мужественных, более дерзких од; и особенно сколии при многообразии своего содержания и тона допускают разносторонние оттенки слога и метра».

В другом месте о лирических поэтах Гегель писал следующее: «В одах Сапфо язык любви хотя и поднимается до лирического вдохновения, однако здесь скорее выражается изнурительный, пожирающий жар крови, чем задушевность сердца и субъективного чувства. В небольших прелестных песнях Анакреона любовь — светлое всеобщее наслаждение; она минует бесконечные страдания, протекает без овладевающей всем существом страсти или благочестивой преданности души, подавленной, томящейся, молчаливой. Любовь у Анакреона радостно устремляется к непосредственному наслаждению как к чему-то естественному, которое может быть достигнуто разными путями. Обладать именно этой девушкой и никакой другой здесь в такой же мере не имеет существенного бесконечного значения, как и при монашеском взгляде, согласно которому надо вообще отказаться от половых связей».

Гегель считал, что понятие любви подвержено историческому и даже логическому прогрессу. Отсюда любовь, воспетая Сапфо, ниже любви Анакреона, а тем более Петрарки, Данте или Гёте. У немецкого философа любовь стояла на второй логической ступени после чести, которая через любовь, превращалась в верность. Для Гегеля история с похищением Елены, ее измена Менелаю, а потом и Парису выглядела непристойно. Хотя он, очевидно, не ошибся в том, что «Любовь прекраснее всего в женских характерах, ибо в них преданность, отказ от себя достигает наивысшей точки — они концентрируют и углубляют всю духовную и действительную жизнь в этом чувстве, только в нем находят опору своего существования. И если на них, на их любовь обрушивается несчастье, то они тают, как свеча, гаснущая от первого грубого дуновения».

Разъясняя понятие любви, Гегель писал: «Если в чести основное определение составляет личная субъективность, которая представляет себя в абсолютной своей самостоятельности, то в любви самым высоким, скорее, является посвящение субъекта индивиду другого пола, отказ от своего самостоятельного сознания и своего уединенного для-себя-бытия. Свое знание о себе субъект может иметь только в сознании другого. В этом отношении любовь и честь противоположны друг другу. Но и наоборот, мы можем рассматривать любовь как реализацию того, что уже содержится в чести, поскольку потребность последней заключается в том, чтобы быть признанной, чтобы бесконечность личности была воспринята другой личностью. Это признание истинно и полно, когда не только моя личность уважается другим абстрактно или в отдельном конкретном и ограниченном случае, но когда я со всей своей субъективностью, со всем тем, чем она является и что содержит в себе… проникаю в сознание другого индивида и становлюсь его собственной волей и знанием, его стремлением и достоянием. Тогда другой субъект живет только во мне, так же как и я существую для себя только в нем. Только в этом наполненном единстве мы впервые существуем для самих себя, вкладываем в это тождество всю свою душу и весь свой мир. Эта же внутренняя бесконечность субъекта сообщает любви то значение, которое она имеет для романтического искусства, — значение, еще более возрастающее с тем великим богатством, которое приносит любовь».

Мы не можем не видеть, что у Гегеля всё подчинено безжизненной схеме. Так, для более «высокого», чем любовь, понятия верности он приводит ничтожное отношение, существующее между слугой и господином. «Прекрасный пример» верности, по словам Гегеля, демонстрирует нам свинопас Одиссея, который в ночь, холод и проливной дождь охраняет его свиней. При этом пастух еще придается размышлениям «о судьбе своего господина, которому оказывает верную помощь против женихов Пенелопы». Наверное, было бы не совсем правильно изучать любовную лирику только по Гегелю.