Акимов О.Е.

Проблемы египтологии

Вводная часть II

В нашей стране и, вообще, в мире преобладает мнение, что отцом египтологии является французский лингвист Жан-Франсуа Шампольон (Jean-François Champollion, 1790 — 1832). Однако всякий непредвзято мыслящий исследователь, ознакомившись с достоверными историческими фактами, признает ошибочность такого мнения и отдаст свой голос английскому ученому Томасу Юнгу (Thomas Young, 1773 — 1829). Я лично пришел к этому заключению в результате изучения текстов, представленных в советском академическом сборнике 1950 года [1]. Затем, мне удалось скачать из Интернета английский оригинал 1855 года [2], который не оставляет никаких сомнений в достоверности этой новой для многих оценки на «отцовство» египтологии. Наконец, я ознакомился с «Краткой историей египтологии» [3], которая убеждает, что в нашей стране имеется, по крайней мере, один квалифицированный исследователь, профессор Московского университета, Владимир Алексеевич Томсинов, который думает примерно так же, как и я. Но что получилось в итоге? После анализа книги [1] я написал вполне законченную статью, как вдруг наткнулся на работы [2] и [3]. Кинулся лихорадочно править ранее написанный текст. В результате получилось где-то, возможно, не совсем последовательное произведение, с которым, однако, я надеюсь, будет полезно ознакомиться всем тем, кто интересуется вопросами египтологии.

Египетская экспедиция Наполеона

Чтобы понять, почему в деле зарождения египтологии Шампольон доминировал над Юнгом, хотя именно английский, а не французский ученый сделал решающий шаг, нам нужно проникнуться той атмосферой, которой дышало археологическое сообщество XIX — начало XX вв. В этой связи напомним читателям несколько важных исторических эпизодов, инициированных Наполеоном Бонапартом (Napoleone Buonaparte, 1769 — 1821). А начнем мы свое повествование с его великого античного предшественника.

Идеальным полководцем Наполеон считал Александра Македонского, который не только завоевывал чужие земли, но и стремился понять незнакомый эллинам мир. В его армии находилась большая группа ученых-специалистов по всем тогдашним отраслям естествознания. Они изучали образ жизни и быт людей, населяющих завоеванные территории, собирали плоды и семена растений, изучали их строение, из листьев и цветов делали гербарии, изготовляли чучела птиц и животных, а затем всё это богатство везли к себе домой, в царский Дворец Македонии. Там, на основе привезенных из военных походов образцов фауны и флоры Аристотель, учитель Александра, написал История животных и другие естественно-научные сочинения.

Наполеон решил превзойти Александра Великого и в отношении имперских притязаний, и в плане масштаба научных исследований. После успешного завершения первой Итальянской кампании (1796 — 1797) молодой амбициозный полководец обратил свои взоры к Египту. По мнению стратега, захватив эту древнюю страну и превратив ее в свою колониальную базу, он смог бы завоевать весь Восточный мир, прежде всего, Индию, которой владели англичане — заклятые враги Франции. Наполеону тогда не было и тридцати, но он, как и Александр Македонский, успел влюбить в себя армию, особенно рядовых солдат.

Дело в том, что после победы Французской революции новые власти в лице Директории не уделяли должного внимания армии. Небольшие средства, отпущенные на ее содержание, беззастенчиво расхищались коррумпированными генералами. Всеми силами Бонапарт стремился изменить положение дел. Что-то ему удалось сделать, но переломить ситуацию он не смог, так как денег на военную реформу в стране объективно не хватало. И тогда он бросил клич: необходимые средства нужно отвоевать у своего врага.

В апреле 1796 года, перейдя Альпы, он вторгся на территорию Северной Италии, где одержал ряд блестящих побед над австрийскими, а также сардинскими и другими союзническими войсками. После создания Цизальпинскую республику на отвоеванных у Австрии северных территориях Италии, победы над Ватиканом и Сардинским королевством, Наполеон в октябре 1797 года заключил всеобъемлющий мирный договор.

Триумфальный успех французов объяснялся не только слабостью боевой подготовки австрийской армии, бедностью и отсталостью ее материальной базы, но и тем, что европейское общество восхищалось Францией, которая в качестве идеалов провозгласила свободу, равенство и просвещение. Завоеванные богатства позволили Наполеону досыта накормить, одеть и перевооружить армию. Один папа, Пий VI, выплатил победителю 30 миллионов золотых франков. Французская экипировка стала самой роскошной в мире. Только за это обыкновенный солдат победоносной армии был бесконечно благодарен своему главнокомандующему.

Выбор Египта был связан не только с его выгодным расположением для завоевания восточных стран, тут произошло наложение нескольких условий, в том числе и такое. Во второй половине XVIII века в Европе началась настоящая египтомания. Она проявлялась через интерьеры модных салонов, где картины, мебель, столовые сервизы несли на себе египетский стиль. В моде были ковры, арабская одежда и ювелирные украшения. Под впечатлением романтических чувств, навеянных этой таинственной страной, Моцарт написал свою знаменитую оперу «Волшебная флейта».

Египетский сервиз — подарок Александру I от Наполеона I

Египту посвящали свои произведения романтически настроенные архитекторы, художники, литераторы, музыканты. Собственно, вся эпоха романтизма началась в результате интереса к неведомой восточной стране, откуда берет начало человеческая цивилизация. Последствия этой эпохи можно найти в архитектуре Петербурга, например, в виде сфинксов на берегу Невы, «Египетских ворот», башни которых украшены иероглифами, или «Египетского моста» с обелисками по краям (аналогичные обелиски можно увидеть где-нибудь в Луксоре).

Египтомания, запечатленная в архитектуре Санкт-Петербурга. Вверху — «Египетские ворота» на въезде в Царское Село (город Пушкин), построенные в 1827/30 гг. по проекту А. А. Менеласа. Посередине — Сфинкс на берегу Невы. Внизу — «Египетский мост», открытый в 1826 году.

Чтобы почувствовать пробудившийся интерес европейцев к экзотической стране, воспользуемся исследованиями Владимира Алексеевича Томсинова. Он — один из немногих в нашей стране, кто недвусмысленно указал на Томаса Юнга как на родоначальника египтологии. Данный тезис профессор Московского университета, заведующий кафедрой истории государства и права, всесторонне обосновывал в своей замечательной книге «Краткая история египтологии». В начале шестой главы автор перечисляет литературу, появившуюся в Европе в XVIII веке (ниже в сокращенном виде приводится этот литературный обзор).

«В 1735 году в Париже вышла в свет книга французского консула в Каире с 1692 по 1708 год Бенуа де Мэйля "Описание Египта, содержащее множество любопытных замечаний о географии страны древней и современной, о древних монументах, о нравах, обычаях и религии жителей, о правительстве и торговле". … В 1737—1738 годах английский путешественник Ричард Покок изучал в Египте памятники его древности. В трех томах своего сочинения "Описание Востока и некоторых других стран" опубликованных в 1743—1745 годах, он описал наиболее значительные древнеегипетские монументы, сопроводив текст книги рисунками и нарисованной картой Долины Фараонов. В июне 1737 году в путешествие по Египету отправился по приказу короля Дании его подданный капитан Фредерик Людвиг Норден … В 1795—1798 годах книга Ф. Л. Нордена "Египетское и Нубийское путешествие" вышло в свет трехтомным изданием в Париже. Данную книгу хорошо знал Наполеон Бонапарт… В 1761—1762 годах побывал в Египте в составе научной экспедиции, изучавшей страны Востока, немецкий путешественник Карстен Нибур. Увиденное во время этого путешествия он описал в четырех томах своего сочинения "Описание Аравии" (1772—1778) и в книге "Описание путешествия по Аравии и другим окрестным странам" (1774). В 1766 году в Париже, в Королевской типографии, была напечатана книга Жана Баптиста Анвилля "Записки о Египте древнем и современном, связанные с описанием Арабского залива или Красного моря"» [3, п. 6.1].

Разумеется, это далеко не полный список книг о Египте: французская публика жадно читала также сочинения Вольнэ, Савари и других авторов. Тем не менее, указанные Томсиновым источники, большинство из которых сегодня доступны через Интернет, дают представление о той интеллектуальной атмосфере, господствовавшей в Европе. «По поручению взошедшего на французский престол короля Людовика XVI в 1776 — 1779 годах был разработан план оккупации Францией Египта. … 3 июля 1797 года министр иностранных дел в правительстве Директории Ш. Талейран выступил на заседании Французского Института, членом которого он являлся, с "Мемуаром о преимуществах, которые можно получить в современных условиях от новых колоний» [3, п. 6.2].

Египетская экспедиция готовилась тщательно и под покровом полной секретности. Это было вызвано тем, что на отплывающих в Египет кораблях находился весь цвет французской науки — в то время как на акватории Средиземного моря хозяйничали агрессивно настроенные англичане. Вместе с 30-тысячной армией солдат и 10-тысячной командой матросов на африканский континент отправились инженеры Жоллуа и Жирар, геолог Доломьё, географ Жомар, изобретатель Контэ, натуралисты Сент-Илер и Савиньи, астрономы Нуэ и Бошан, математики Монж, Фурье, Костаз и Корансез, химики Бертолле, Декостиль и Шампи, архитекторы Лепэр и Норри, художники Денон, поэт Парсеваль-Гранмезон, Редутэ, Дютертр, музыкант Вийото — в общей сложности более 150 ученых.

Выдающиеся ученые Франции, участвовавшие в египетской экспедиции Наполеона 1798 — 1801 гг. (слева направо): Жан-Батист Жозеф Фурье (1768 — 1830), Клод Луи Бертолле (1748 — 1822), Гаспар Монж (1755 — 1839).

В трюмах кораблей ученые, инженеры и строители везли свое громоздкое оборудование. Так, «комиссар правительства по поиску объектов науки и искусства в завоеванных армиями Республики странах», профессор Политехнической Школы Клод-Луи Бертолле вез огромную химическую лабораторию вместе с необходимыми реагентами. В Каире он планировал наладить производство пороха, красителей для покраски тканей, которые собирались ткать там же из египетского хлопка. В папской типографии Ватикана был раздобыт тяжелый печатный пресс вместе с комплектами шрифтов, включая арабский. Таким образом, в столице Египта собирались построить типографию для выпуска разнообразной литературы, в том числе, научной. Естественно, вместе с учеными плыли печатники, наборщики, редакторы, корректоры и прочие специалисты, знающие свое дело. Архитекторы и художники тоже погрузили на суда соответствующий инвентарь для своих будущих мастерских.

Из этих немногих примеров понятен масштаб египетской экспедиции, которая носила не столько военный, сколько культурно-просветительский характер. На древних землях фараонов Наполеон хотел построить идеальное государство, живущее по законам Красоты и Разума. Другой вопрос, что получилось из его затеи.

Морская армада из 368 кораблей формировалась в портах Марселя, Тулона, Генуя, Чивита-Виккия, отошедших Франции после первой Итальянской кампании Наполеона. В середине мая 1798 года первые корабли — Отважный, Щедрый, Вильгельм Телль, Франклин, Счастливый, Диана, Артемида, Тимолеон,Спартанец, Воинственный, Аквилон, Меркурий — направились на юг. Бонапарт на корабле Восток со 120-ю пушками на борту присоединился к флотилии 19 мая. По причине строжайшей секретности, никто из экипажа и пассажиров — а их в общей сложности было без малого 50 тысяч человек — не знал маршрута следования в Египет. Им лишь сообщались пункты, мимо которых они проплывали; так, берег Корсики показался 24 мая. Этот остров французы обогнули с восточной стороны и 28 мая подплыли к Сардинии. С 31 мая по 4 июня они находились вблизи ее восточного берега, решая, как двигаться дальше, чтобы избежать столкновения с английским флотом. Решено было плыть на Сицилию; она осталась по левому борту. Наконец, 9 июня Наполеон приказал причалить к берегам Мальты и высадится там военным подразделениям.

Чем в это время были заняты британцы?

Английская военная эскадра под командованием адмирала Нельсона вышла из Кадикса (Испания) 25 мая; 2 июня она была уже в Марселе. Узнав, что французская флотилия отбыла в Египет две недели назад, англичане бросились им вдогонку. Нельсон не знал, каким курсом двигался Наполеон. Он решил плыть вдоль западного берега Италии и, когда Наполеон захватывал Мальту (это произошло в течение 10 дней — с 9 по 19 мая), Нельсон прибыл к восточным берегам Сицилии. Оттуда он кратчайшим путем двинулся в сторону Александрии, где очутился 29 июня. Там ему сообщили, что французы еще не высаживались на африканском побережье. Тогда Нельсон начал искать их по многочисленным островам Средиземного моря. Он побывал на Крите, подплывал к Греции, вернулся назад на Сицилию — Наполеона нигде не было. Когда Нельсон отбыл из Александрии, на следующий день (30 июня) Наполеон прибыл в бухту Абукир, находящуюся в нескольких милях от Александрии.

Памятник Горацио Нельсону (1758 — 1805), установленный на вершине колонны, воздвигнутой в честь победы над французским флотом ценой гибели прославленного адмирала (Лондон, Трафальгарская площадь).

Понятно, что Наполеон избегал морского боя с англичанами, так как не хотел рисковать ни одним из археологов, медиков, географов, зоологов, ботаников, антикваров, востоковедов и прочих специалистов. Он также не хотел, чтобы затонуло какое-либо научное оборудование. Кроме того, в результате одержанной на Мальте победы он вез с собой богатые трофеи, включающие золотые слитки и ювелирные изделия. Всё это ему должно было понадобиться для строительства нового государства. Казалось бы, Наполеон всё сделал правильно: избежав столкновения с англичанами, он достиг берегов Африки — своей заветной цели. Пока Нельсон рыскал по морю, Наполеон организовал в бухте Абукир отличную оборону, которая способна была отбить любую атаку с моря.

Английская эскадра искала французский флот по островам Средиземноморья в течение месяца и 1 августа она вновь подплыла к Александрии. Убедившись в прибытии туда французов, Нельсон решил атаковать флотилию Наполеона и сделал это настолько удачно, что Франция до сих пор помнит о своем сокрушительном поражении. К сожалению, капитаны наполеоновской армии допустили непростительную ошибку. Дело в том, что между берегом и кораблями, стоящими на якоре, они оставили слишком широкий проход. Несколько маневренных плоскодонных судов англичан, оснащенных легкими пушками, зашли с тыла и в упор расстреляли тяжелые суда. Весь французский флот с двумя тысячами пушек и четырьмя тысячами моряками пошел ко дну. Научное оборудование и сокровища Мальты оказались там же. После этого, так называемого Абукирского сражения, чудом уцелело только четыре судна. Таким образом, в один день французы потеряли всё и при этом остались отрезанными от европейской цивилизации.

Египтяне находились под юрисдикцией Османской империи. Однако турки имели власть лишь в Александрии и Каире, по берегам же Нила всецело хозяйничали мамлюки — этнические грузины, мингрелы и армяне. Их завезли в Египет еще в XII веке в качестве мальчиков-рабов, которых обучали военному делу. Мамлюки служили при дворе египетских правителей и представляли собой храбрых воинов, которые с детства находились в седле лошади и умели на скаку ловко стрелять из лука. При завоевании Египта мамлюки оказали жесточайшее сопротивление туркам и впоследствии никогда не были ими покорны. Но к концу XVIII столетия турки, мамлюки и арабы достигли договоренностей. Открытых столкновений между ними не возникало, поскольку любые конфликты быстро приводили к взаимному уничтожению больших групп людей.

Наполеон в Каире

Высадка на африканский берег многотысячного французского контингента, естественно, нарушило сложившееся равновесие. Все три силы — мамлюки, турки и арабы — нацелились на французов, которые опасались также нападения англичан с моря. В этой сложной ситуации Наполеон проявил виртуозные дипломатические способности и показал чудеса своей толерантности. Он взгромоздил на голову огромный тюрбан, облачился в просторные арабские одежды, принял ислам, начал молиться и клясться на Коране, как правоверный мусульманин. В качестве своего личного телохранителя он взял мамлюка — 15-летнего подростка-армянина по имени Рустам [4].

Вообще-то, ни в Иисуса, ни в Аллаха Наполеон не верил. Напротив, он как раз и прибыл в Египет, чтобы освободить его народ от религиозных предрассудков. Но обстоятельства заставили его провозгласить себя другом ислама, принять внешнюю атрибутику мусульманской веры. Наполеон предложил (не приказал!) своим офицерам, рядовым солдатам и оставшимся на суше матросам сделать то же самое. Кто-то пошел на это, кто-то нет, но каждый француз теперь прекрасно понимал, что Египет стал для него вторым домом.

Воевать бессмысленно еще и потому, что каждый понимал, для чего он прибыл сюда — ведь культурно-просветительскую миссию никто не отменял. Поэтому заглавную роль стали играть ученые. Прошло всего три недели после Абукирской катастрофы, как 22 августа 1798 года в Каире под руководством Наполеона был учрежден Институт Египта, членами которого стали большинство ученых и многие офицеры армии и флота. Этот Институт, возглавляемый впоследствии Монжем, должен был работать во имя просвещения египтян и научно-технического прогресса конкретной страны и всего мира.

Институт состоял из четырех отделений. Самым большим было, пожалуй, отделение искусства, куда входила поэзия, литература, живопись, скульптура и архитектура. Отделение физики включало также химию, физиологию растений и животных, зоологию и ботанику. В отделение математики помимо этой абстрактной дисциплины входила также прикладная механика, инженерное и строительное дело. Четвертое отделение являлось политэкономическим и осуществляло связь французов со всем многоликим египетским миром.

Наполеон смотрит на мумию

Начались исследования, а вместе с ними заседания ученого совета Египетского Института, где докладывались научные результаты по широкому спектру проблем. Первые заседания посвящались в основном организационным вопросам и перспективным планам. Последнее, 72-е заседание, состоявшееся 22 марта 1799 года, проходило так, будто Институт собирался работать в Египте целую вечность. На нем зоолог Сент-Илер рассказал о жизни нильских крокодилов; инженер Жирар взвешивал варианты строительства дороги, ведущей к Красному морю; доктор Деженетт доложил о санитарном состоянии Каира; астроном Нуэ сделал обзор по результатам наблюдения звездного неба над Каиром и рассказал, чем оно отличается от звездного неба над Парижем.

Несмотря на все сложности в Каире была построена типография, которую возглавил Дидо. Ежемесячно в Париж поставлялся «Египетский курьер», знакомивший европейцев с открытиями, сделанными Французской научной комиссией. После Дидо «Курьер», неизменно пользовавшийся огромной популярностью в культурных кругах Европы и Америки, редактировал и выпускал знаменитый печатник и одновременно большой ученый-востоковед, племянник генерального консула Франции в Египте, Жан-Жозеф Марсель (1776 – 1854). «Типография Наполеона» — такое название она сохраняла и после его смерти — выпускала научные трактаты, литературные произведения и альбомы с рисунками, появившимися на египетской земле.

После многочисленных экспериментов и поставок в Каир необходимых ингредиентов Бертолле удалось наладить производство пороха. Вместе с Контэ он построил несколько заводов, обеспечивающих наполеоновскую армию взрывчатыми веществами и снарядами. Великий ученый и организатор проводил также опыты по отбеливанию и крашению хлопка. Вместе с химическими и физическими лабораториями в Каире открылись механические, строительные, художественные мастерские, различного рода производства, вроде пекарен и пошивочных ателье. В Институте постепенно накапливались обширные коллекции насекомых, создавались гербарии растений и чучела животных. Постепенно, жизнь приходила в норму, но вместе с тем ситуация внутри страны и особенно далеко за ее пределами, в Европе, становилась всё более и более тревожной.

Наполеон с группой генералов сели на два фрегата и отплыли из Александрии во Францию. Там назревал политический кризис. Нужно было срочно наводить порядок. В Европе образовалась новая мощная коалиция во главе с Россией и Австрией. Александр Васильевич Суворов отвоевал у Франции почти всё, что Наполеон Бонапарт когда-то отнял у Австрии. Нерешительность Директории могла погубить страну. Главнокомандующий французской армией принял решение взять всю полноту власти в свои руки. В Египте вместо себя он оставил генерала Клебера. Более ста ученых, в числе которых были Бертолле, Монж, Фурье, Денон и другие крупные исследователи, покинули Египет вместе с Бонапартом. Оставшиеся три-четыре десятка ученых были настолько увлечены своими исследованиями, что решили остаться в Египте на неопределенный срок.

Впрочем, нежелание возвращаться на родину могло быть продиктовано другими причинами. Например, генерала Клебера во Франции ожидало тюремное заключение за просроченные долги; генерал Мену женился на египтянке, принял ислам и чувствовал себя в Каире очень комфортно. В Египте оставались все те, кого во Франции ожидали либо какие-то неприятности, либо беспокойная неопределенность. Под командованием Клебера жизнь многих военных людей казалась в высшей степени осмысленной. Перед ними находился враг, которого надо было во что бы то ни стало уничтожить. Так, 20 марта 1800 года вблизи Гелиополя произошло большое сражение: 10-тысячная французская армия Клебера одержала победу над 80-тысячной турецкой армией паши Нассифа.

Абукирская трагедия могла расстроить кого угодно, только не Наполеона. Пока ученые занимались своими научными изысканиями, он совершил два больших военных похода на Восток, прощупывая пути завоевания Персии и Индии. Экспедиция в Сирию оказалась очень неудачной. При длительной осаде крепости Сен-Жан-д'Акра из-за отсутствия питьевой воды и здоровой пищи погибло множество французских солдат главным образом от тифа и дизентерии. Казалось, что вторая, Палестинская кампания принесет долгожданную победу. При захвате крепости Яффе французы проявили неслыханную отвагу, правда, вместе с невиданной жестокостью. Три тысячи пленных турок были хладнокровно заколоты штыками, бесчисленное множество ополченцев из числа местного населения были также жестоко убиты. Но, как в наказание за эти бесчинства и гибель мирных жителей, включая стариков, женщин и детей, французская армия была поражена сильнейшей эпидемией чумы.

Несмотря на огромные людские потери, Наполеону всё же удалось доставить в Александрийский порт несколько десятков захваченных у противника кораблей, обеспечивающих свободу маневра на море. Эта бесценная добыча позволили снять, хотя бы частично, на время, морскую блокаду англичан.

Во время проведения двух Восточных походов немалая часть французской армии оставалась на территории Египта. Каждая научно-исследовательская группа охранялась военным подразделением. В общей сложности, во время стычек с мамлюками погибло немного ученых, хотя смертельная опасность подстерегала их на каждом шагу. Как-то неожиданно в ночь с 20 на 21 октября 1798 года в Каире вспыхнуло восстание местных жителей. С ножами и мотыгами они забирались в дома, где жили французы, и умерщвляли всех, кто там находился. Грабежи и убийства продолжались в течение нескольких дней. Ученым выдали оружие и боеприпасы, чтобы они могли защитить от грабителей Институт Египта.

Как на грех, Наполеон в это время отсутствовал в городе. Он вместе с небольшим отрядом находился где-то с инспекцией на дальних заставах, расположенных по обоим берегам Нила. В его присутствии, возможно, ситуация сложилась бы иначе, поскольку он обладал чудесным даром усмирять взбунтовавшихся и договариваться с властями.

В основном толпу возмущали атеизм французов, их светские порядки и безобразия, которые периодически учиняли солдаты. Любая, самая дисциплинированная армия начинает быстро разлагаться, если она бездействует. Отчасти по этой причине Наполеон организовал два похода на Восток. И хотя подготовка к ним была явно недостаточна, главнокомандующий понимал, солдат надо было чем-то занять, иначе они перестреляют друг друга или начнут воевать с местными жителями.

В течение минувшего года солдаты уже успели возненавидеть «ученых дармоедов», которых охраняли. Научные исследования, из-за которых они в кровавых стычках с коварными мамлюками лишались жизни, казались им какой-то блажью. Каирский бунт продемонстрировал уже всем французам, что их присутствие в Египте весьма нежелательно. Программа просвещения местного населения и строительства идеального государства полностью провалилась. Первым, кто это отлично осознал, был сам Наполеон. Вот почему он с облегчением вздохнул, когда осенью 1799 года ему вместе с 20-ю тысячами солдат представился случай вырваться из западни, которую устроил Нельсон год с лишним назад.

9 ноября (18 брюмера) внезапно объявившись в Париже, он совершил государственный переворот. Коррумпированная Директория с позором ушла с политической арены. Стараниями Жозефа Фуше Наполеона выбрали первым консулом Французской республики (били, правда, второй и третий консулы, которые, однако, никакой реальной власти не имели). В 1800 году была принята «Наполеоновская конституция», одобренная тремя миллионами голосов французских граждан против полутора миллионов. Вместе с политической была проведена экономическая и денежная реформы, учрежден Национальный банк. В ходе Второй Итальянской кампания 1800 года он присоединил к Франции европейские территории, завоеванные Суворовым, который к тому же грозился захватить Париж.

18 мая 1804 года Наполеон Бонапарт провозгласил себя императором и находился в положении всевластного диктатора 11 лет. В течение этого периода он провел несколько успешных компаний в Европе: Первую Австрийскую (1805), Прусскую (1806) и Польскую (1806 – 1807). Не забыл он и про «египтян» — так называли французских ученых, побывавших в Египте с научно-просветительской миссией, возглавляемой Наполеоном. В 1804 году он назначил Виванта Денона директором Лувра (музея Наполеона) и генеральным директором всех музеев Франции.

К этому времени, точнее, в 1802 году, Денон опубликовал книгу «Путешествие по Верхнему и Нижнему Египту» [5], пользовавшуюся в Европе невероятным успехом.

Работа над этим подразделом не закончена

Томас Юнг — отец египтологии

Отдельные фрагменты или сильно
сокращенная статья E.M. Кляуса
ТОМАС ЮНГ [6]:

О чём он только не писал — о физике, химии, физиологии, медицине, астрономии, геофизике, технике, а также: о филологии, музыке, живописи; о нравах пауков и о капиллярности; о желтой лихорадке и о плотничьем ремесле; об ежегодной ренте и о прочности мостовых ферм; о заводах, вырабатывающих железо, и о гидравлике; о трении в осях машин и о теории приливов и отливов; о тепловом флюиде и о восстановлении и переводе греческих надписей; об опыте составления грамматики и о теории эпициклоидальных кривых; о средствах укрепления остова линейных кораблей и об атмосфере Луны; о способах вычисления затмении и о роли сердца и артерий в явлении циркуляции; кроме того, им написано 45 биографий ученых для "Британской энциклопедии".

Он был ненасытен и неутомим. Казалось, он старался все изведать, все охватить и познать. Он был из той категории людей, которым тесно в узкой области и которые видят свою задачу в том, чтобы намечать, хотя бы в самых общих чертах, и большие, и малые пути-дороги науки.

Он был невероятно, блистательно одарен. Казалось, стоило ему лишь прикоснуться к проблеме - как природа послушно открывала ему себя. Но так только казалось. А в действительности его таланты питало трудолюбие, которым он отличался с юных лет.

Вместе с тем он был легким и обаятельным человеком. Гостеприимным, добросердечным, честным. Он совершенно не знал ни зависти, ни подозрительности. Дитя чопорного и жестокого века, изобличенного Фильдингом, Смоллетом и Шериданом, Юнг, однако, был чужд снобизма; характер его был ровный и мягкий. Все это хорошо передано знаменитым художником Лоуренсом, написавшим его портрет. Глядя на портрет, можно подумать: "Скорее дэнди, чем сноб".

И это верно: Юнг был светским человеком, пользовавшимся в Лондоне репутацией остроумного и неисчерпаемого собеседника. Его называли "ходячей энциклопедией" и "библиотекой на двух ногах". Когда в летучей светской беседе затрагиваются десятки самых нежданных тем, Юнг, с его эрудицией и быстрым умом, не мог не блистать. А просили - он готов был и петь, и аккомпанировать. И все это - просто, без позы и наигрыша, без модной среди "интеллектуалов" эксцентричности.

Он никогда первым не вступал в беседу, не навязывал своего мнения, не выставлял своих богатых познаний. Однако, если к нему обращались даже с каким-либо трудным вопросом, он давал объяснение, не задумываясь, и с такой легкостью, словно речь шла о самом пустячном деле... Говорил он при этом очень просто и как о чем-то само собой разумеющемся, полагая, что все понимают то, о чем он говорит, так же хорошо, как и он сам. Впоследствии это было характерно и для его лекций...

Большой жизнелюб, он не отгораживался от мира, не заточал себя в кабинете, и в этом - если прикинуть, сколько им сделано, - одна из непостижимых его загадок!..

Томас Юнг (1773 — 1829) — выдающийся английский физик, астроном и востоковед, который все эти увлечения совмещал с профессией практикующего врача. Геттингенский медицинский институт, особый интерес проявлял к офтальмологии и физиологии зрения, на эту тему написал несколько статей. Мировую известность ему принесла волновая теория света, созданная в 1800 году, которая шла вразрез с корпускулярной теорией Ньютона. С ее помощью он смог объяснить явления интерференции (1792) и дифракции (1804), в частности, понять природу так называемых колец Ньютона. Он догадался, почему мыльные пузыри окрашены в радужные цвета, и первым рассчитал длину световой волны. В 1807 году он создал трехцветную теорию зрения, которая была забыта и позже переоткрыта Гельмгольцем. С детства увлекался языкознанием, выучил множество языков (преимущественно восточных). В Англии его считают родоначальником египтологии, но во Франции и некоторых других странах, например в России, он таковым не признается.

Латинская грамматика была начата, когда Томасу едва минуло шесть лет. Он поражал не только своими способностями и памятью, но и прекрасной каллиграфией. В нем рано открылись и другие таланты: упорство в достижении цели, совершенно недетская самостоятельность.

Он занимался то дома, направляемый дедом и теткой, то в начальной деревенской школе. Вскоре его поместили в Комптонский пансион Томпсона. Обучение там было поставлено неплохо: немного математики и бухгалтерии, а главное - языки: греческий, древнееврейский, латынь. Томас всегда шел первым. В эти годы он много читает классиков - Гомера, Вергилия, Горация, Цицерона, Федра. Но это не помешало ему попутно изучить еще несколько языков. Так, французский и итальянский он выучил случайно, стремясь удовлетворить любопытство - свое и своего однокашника, у которого оказалось несколько книг на этих языках: заинтересованные картинками, подростки захотели узнать содержание и самих книг. Тринадцатилетний Юнг пишет, что его "очаровала восточная литература". Чтобы удостовериться, так ли сильно разнятся между собой восточные языки, как европейские, он самостоятельно, без учителя, принимается за арабский и персидский.

Большую роль сыграла и его дружба с Иосифом Джефри - одним из младших учителей пансиона, любителем точных наук и хорошим механиком. Он снабдил мальчика лекциями некоего Вениамина Мартина по физике. Оптическая часть лекций содержала детальные сведения о конструкции приборов и доставила Томасу особое удовольствие. Джефри научил его работать на токарном станке, чертить, шлифовать стекла, изготовлять краски и переплетать книги.

Когда Юнг увлекся ботаникой, ему понадобился микроскоп. Он решил сделать его сам - по одному только описанию. Токарное дело он знал, необходимо было освоить метод флюксий, как тогда называли дифференциальное исчисление. И он, не раздумывая, как всегда, принялся за математику.

По окончании пансиона он продолжает занятия в том же направлении: мастерит оптические приборы (вплоть до телескопа), совершенствуется в восточных языках. На его столе - всегда груда словарей, самоучителей и грамматик.

В Юнгсбери тяга Томаса к языкам еще усилилась. Его дневник содержит записи и выписки на тринадцати языках. Таким образом, вундеркинд превращался в вундер-юношу, что случается крайне редко.

Биограф Юнга Георг Пикок (G. Peacock. Life of Thomas Young. London, 1855, см. [2]) профессор астрономии в Кембридже, приводит обширный список прочитанных Юнгом в ту пору книг. Помимо Фенелона, Корнеля, Расина, Шекспира и Мильтона, там много книг по математике, астрономии, натурфилософии (тогдашнее название физики) и ботанике. В частности, он прочел "Принципы" и "Оптику" Ньютона, ботанические работы Линнея, химические - Лавуазье и Блэка, а также серию медицинских книг. Он делал выписки и на каждую прочитанную книгу писал критическую аннотацию. Приблизительно в это же время, используя только подлинники, он составил подробный обзор многочисленных философских систем Древней Греции, восхищавший всех, кто в него заглядывал.

Чем старше становился Томас Юнг, тем неотвязнее вставал перед ним извечный вопрос - кем быть? Юнгу - при широте его интересов - ответить на этот вопрос было непросто. Но все же он, наконец, решил, что станет врачом. Медицина даст ему средства, а главное - независимость, к которой он всегда упорно стремился.

В 1792-1794 гг. Юнг изучает медицину в Лондоне и Эдинбурге. Но медицина не поглощала всей его энергии. Он напечатал несколько различных заметок в "Джентльменском журнале", а в мае 1793 г. прочитал в Королевском обществе свои "Наблюдения над процессом зрения", опубликованные затем в "Философских трудах".

Юнг объяснял способ аккомодации глаза для видения на различных расстояниях изменением кривизны хрусталика. Это не было новостью, но молодой ученый строил свои доказательства на фактах, добытых при изучении анатомии глаза, в частности хрусталика. Юнг, например, установил, что хрусталик обладает волокнистой, или мускулистой, структурой и тем самым великолепно приспособлен к изменению своей формы.

Его исследование было замечено и вызвало шумные отклики. Среди ученых, оспаривавших право на первенство открытия, закипели нешуточные страсти. Юнга обвиняли в плагиате, в невежестве и в других страшных грехах. Под нажимом авторитетов ему пришлось временно отступить, сделав вид, что он отрекается от своей теории. Шумиха кончилась тем, что его по рекомендации пятнадцати членов общества 19 июля 1794 г. избрали в члены Королевского общества - честь для ученого, которому только-только исполнился двадцать один год, надо сказать, немалая.

Осенью следующего года Юнг переехал в Геттинген. ... В Геттингене он еще расширил свою программу: дважды в неделю брал уроки танцев, дважды в неделю занимался музыкой и рисованием и четыре раза - верховой ездой. Юнг был очень хорош собой и находил большое удовольствие в телесных упражнениях.

В Геттингене же он проявил такие навыки и ловкость в вольтижировке, что привлекал на свои выступления многочисленных зрителей в цирк Франкони. По договоренности Юнг выступал инкогнито, но хозяин цирка в коммерческих целях пустил завлекательный слушок, что-де в программе у него - искусный наездник и славный ученый муж, действительный член Лондонского королевского общества. Такое увидишь не каждый день!

Хорошо знавший Юнга и дружески к нему расположенный знаменитый французский математик и астроном Доминик Франсуа Араго по этому поводу не без иронии замечает: "Любители контрастов могут вспомнить, что Ньютон не мог без страха ездить в карете, а его продолжатель Юнг легко и уверенно скакал на двух лошадях".

16 июля 1796 г. Юнг защитил диссертацию - "О силах, сохраняющих человеческое тело". Ее содержание и ее латынь были выше всяких похвал. Затем, по традиции университета, соискателя "поженили" с богиней здоровья Гигией и он был возведен в звание доктора медицины, хирургии и акушерства.

Путь домой занял у Юнга около полугода. Пешком и отнюдь не по кратчайшему пути прошел он через всю Германию - от Геттингена до Гамбурга. В Веймаре он навестил философа Гердера, а в Фрейберге его представили знаменитому геологу Вернеру. Целый месяц он отвел для изучения картин Дрезденской галереи. Именно в Германии Юнг полюбил живопись, к которой прежде был равнодушен.

Чтобы "подпасть" под действие отечественных законов, он должен был два года проучиться в каком-нибудь из "респектабельных" английских университетов. Он выбрал колледж Эммануэля в Кембридже и поступил туда на правах вольнослушателя.

Георг Пикок сообщает: Трудно сказать, как он работал, - читал он мало и, хотя у него был свободный доступ в библиотеки колледжа и университета, его редко можно было там видеть. На полу у него не громоздились кучи книг, на его столе не было разбросано бумаг - все видимые признаки изобличали в обитателе его комнаты человека праздного..."

Он никогда не посещал занятий в колледже, где был известен под кличкой "феномен Юнг", но он очень много работал сам. И он уже неплохо умел маскироваться (что впоследствии ему приходилось делать довольно часто!). А надо было маскироваться, поскольку его новые работы имели мало общего с медициной.

Ньютон был противником необоснованных гипотез. Известны его слова: "Hypotheses non fingo" (гипотез не измышляю). Однако гипотеза о "телесности" света, получившая название "корпускулярной" (или "эмиссионной", или "теории истечения"), была им поддержана в 1672 г.

Но эта теория бессильна была объяснить такие, например, явления, как "кольца Ньютона" и двойное преломление света в исландском шпате. Даже явление отражения - сравнительно более простое (почему отражается только часть света, а другая часть поглощается отражающим телом, что здесь происходит?) - и то она не в состоянии была объяснить. Тем более, что отраженные частицы ведь неизбежно должны сталкиваться с падающими... Философ Шопенгауэр, идеалист и скептик, впоследствии издевался по этому поводу над корпускулярной теорией, утверждая, что она не дает возможности увидеть в зеркале собственную физиономию.

Первое предположение о волновой природе света высказал итальянский физик и астроном XVII в. Гримальди: он сравнивал распространение света с распространением волн на воде. Непримиримыми противниками корпускулярной теории были современники Ньютона - Роберт Гук и Христиан Гюйгенс.

В своей "Микрографии", еще за пять лет до теории Ньютона, Гук писал, что свет - это очень быстрые колебательные движения чрезвычайно малой амплитуды, исходящие из светящегося тела как из центра и распространяющиеся через окружающую среду в виде сферических волн. Семь лет спустя он выступил в Королевском обществе с гипотезой о природе света. "Свет в эфире - то же, что звук в воздухе", - утверждал он.

Но не Гук, а Гюйгенс - этот "редкий гений", как любовно называл его Лаплас, - разработал волновую теорию света. У Гюйгенса волновая природа света - это уже не "счастливая догадка" и не "попутное озарение", а вполне научно обоснованная теория. Он изложил ее в 1678 г. в своем "Трактате о свете", где строго математическим путем показал, как происходит отражение и преломление света.

Из теории Гюйгенса, вопреки утверждению Ньютона, вытекало чрезвычайно важное следствие: скорость света в среде, оптически более плотной, должна быть меньше, чем в среде, оптическп менее плотной. Только в середине XIX столетия французскому физику Леону Фуко удалось измерить скорость света в воде. Гюйгенс был прав: она оказалась меньше, чем скорость света в воздухе. Волновая теория получила такой козырь, который бил любую карту ее соперницы!

Дж.Дж. Томсон констатировал: "Ни одна физическая теория не переживала таких острых испытаний, как те, которым подверглась волновая теория света в конце девятнадцатого столетия". Корпускулярная теория продолжала существовать и имела сторонников. Еще в 1829 г. Жан Батист Био в своем, самом популярном тогда курсе физики утверждал, что "в настоящее время теория истечения находится вне сомнений".

Ученые раскололись: Лаплас, Пуассон и Био держались корпускулярного учения Ньютона; Эйлер, Франклин, Ломоносов и их последователи выступали за волновую теорию, которую обосновывали Гук и Гюйгенс. Во втором томе "Курса лекций" Юнгом упомянута работа Ломоносова "Слово о происхождении света". Оказывается, Ломоносова почти за полвека до Юнга волновали те же проблемы.

Получив по наследству значительное состояние, дававшее ему независимость, Юнг после Кембриджа обосновался в Лондоне. Он много и напряженно работал. Эксперимент следовал за экспериментом, идея наслаивалась на идею. В 1798 г. в оптические работы неожиданно вклинились акустические. Юнг писал: "Я изучал не теорию духовых инструментов, а теорию воздуха и провел новые, как мне думается, наблюдения над гармониками".

Летом 1799 г. им были написаны "Опыты и проблемы по звуку и свету". Юнг смело критикует корпускулярную теорию и защищает волновую. То был окончательный его переход на позиции волновой теории. В январе 1800 г. он прочитал свой мемуар Королевскому обществу, и вскоре его опубликовали.

Занимаясь акустикой, Юнг обратил внимание на усиление и ослабление звука при сложении звуковых волн... Так, обратившись к принципу суперпозиции, он открыл интерференцию звука. Примечательно название одного из разделов этой работы: "Об аналогии между звуком и светом". Юнг словно бы заносит ногу на следующую ступеньку великой физической лестницы, которая вскоре получила название - интерференция света.

Первым, кто описал явление интерференции, был Гримальди. Потом ее наблюдали Бойль и Гук, но не смогли объяснить, равно как и Ньютон, положивший на это немало сил и времени. Юнг писал: "В мае 1801 г., размышляя над прекрасными опытами Ньютона, я открыл закон, который, как мне кажется, объясняет гораздо большее количество интересных явлений, чем когда-либо ранее известный оптический принцип".

Явление интерференции звука и света он представлял по аналогии с интерференцией волн на поверхности воды: Представим себе, что некоторое количество одинаковых водяных волн движется но поверхности гладкого озера с некоторой постоянной скоростью п попадает в узкий канал, выходящий пз озера. Представим себе также, что под действием другой причины образовался такой же ряд волн, который, как п первый, доходит до этого канала с той же скоростью. Ни один из этих рядов не разрушит другого, а их действия соединятся. Если они вступают в канал так, что гребни одного ряда совпадают с гребнями другого, то образуется ряд волн с увеличенными гребнями. Но если гребни одного ряда будут соответствовать впадинам другого, то они в точности заполнят этп впадины и поверхность воды останется гладкой. Я полагаю, что подобные эффекты имеют место всякий раз, когда подобным образом смешиваются две части света. Это явление я называю общим законом интерференции света"

В статьях 1801-1803 гг. ("Теория света и цветов", "Опыты и исчисления, относящиеся к физической оптике") Юнг на основе принципа интерференции дал объяснение "колец Ньютона" и, связав интерференцию с дифракцией, измерил длину световой волны - основное понятие оптики, им же введенное. Для красного света он получил 1/36000 дюйма (0,7 мкм), для крайнего фиолетового - 1/60000 (0,42 мкм). Это были первые в истории физики измерения длины световых волн, и нельзя не поражаться точности этих измерений.

Юнг объяснил радужные цвета мыльных пузырей. В этой связи Араго писал: "Ценнейшее открытие доктора Юнга, которому суждено навеки обессмертить его имя, было ему внушено предметом, казалось бы, весьма ничтожным: теми самыми яркими и легкими пузырями мыльной пены, которые, едва вырвавшись из трубочки школьника, становятся игрушкой самых незаметных движений воздуха".

Чисто физические исследования Юнг совмещал с исследованиями на "стыке" физики и физиологии. Здесь его тоже ждал успех: начав изучать научные основы зрения, он заложил в этой области прочный фундамент. Разработанная им теория цветового зрения была развита впоследствии Гельмгольцем. Цветовосприятие, по Юнгу, обусловлено наличием в ретине трех видов нервных волокон, которые реагируют соответственно на красный, зеленый и фиолетовый свет. В третьем принципе волновой оптики Юнг констатирует: "Ощущение различных цветов зависит от различной частоты колебаний, возбужденных светом на сетчатке".

Максвелл, сам много сделавший в области изучения теории цветов, в своей статье "О цветовом зрении" подчеркивал: "Юнг... дал первую последовательную теорию цвета. Насколько мне известно, Томас Юнг был первым, кто, начав от всем известного факта, что существуют три основных цвета, нашел объяснение этому факту не в природе света, а в строении человека. Даже среди тех, кто писал о цвете после Юнга, некоторые полагали, что они должны изучать свойства пигментов, а другие - что они должны анализировать световые лучи. Они стремились постичь цвета, изучая нечто в окружающей природе - вне себя"

Об эфире он пишет так: "Быстрое распространение электрического заряда показывает, что электрическая среда обладает упругостью такой величины, которую необходимо предположить для распространения света. Вопрос о том, должен ли электрический эфир расссматриваться как тот же световой эфир, если только такая жидкость существует, может быть, будет разрешен экспериментально; но до сих пор я, однако, не был в состоянии наблюдать, что преломляющая сила жидкости претерпевает какие-либо изменения под действием электричества".

Ньютон отрицал волновую теорию главным образом потому, что не верил в существование эфира - этой особой механической среды. Юнг полагал, что волновая природа света автоматически свидетельствует о том, что эфир существует. Если бы существовал газообразный или жидкий эфир, говорили ньютонианцы, то он тормозил бы движение планет вокруг Солнце. Однако периоды обращения планет постоянны, орбиты их стабильны, следовательно, ни что не препятствует их движению; они парят в абсолютной пустоте.

Химик Гемфри Дэви в 1802 г. писал одному своему корреспонденту: "Знаете ли вы теорию моего товарища Юнга, которая принимает за причину света волнообразное движение эфирной среды? Она не может сделаться популярной гипотезой после того, что сказано о ней Ньютоном. Ему было бы весьма приятно, если бы вы сделали о ней несколько замечаний — в пользу ли ее или хоть против нее".

В 1803 г. на него яростно набросился барон Генри Брум - будущий лорд-канцлер и видный политический деятель Британии, а в ту пору - молодой математик и физик, начинающий публицист, желчный и непомерно честолюбивый, причем его честолюбие нередко переходило в мелочное тщеславие. В основанном им "Эдинбургском обозрении" Брум поместил три статьи, вернее три памфлета, написанных хлестко, пропитанных злобой и враждебностью.

Брум не столько нападал на теорию Юнга, сколько на ее автора. Он обвинял его в "опасном пренебрежении принципами логики" и "здравого смысла", он причислял его теорию к разряду "пустых фантазий", в которых он-де не обнаружил ничего такого, "что заслужило бы название эксперимента или открытия". Бросив упрек Королевскому обществу за то, что оно публикует "столь поверхностные и бессодержательные опусы", Брум советовал ему исправиться и впредь уже не допускать подобной "неосмотрительности". Нечистоплотная "критика" Брума имела своим следствием то, что развитие волновой теории задержалось на полтора десятилетия.

Не преуспевал Юнг и в качестве лечащего врача. Он считался "слишком ученым". Должно быть, именно в силу своей учености он, смелый в науке, робел у постели больного колебался, какой прописать рецепт. Свои лекции, которые он одно время читал в лондонской больнице св. Георгия, он начинал свовами такого философского откровения: "Нет науки, сложностью превосходящей медицину. Она выходит за пределы человеческого разума". Все это отпугивало. Юнг никогда не имел большой клиентуры. Начав практику в 1799 г., он лет через пятнадцать почти прекратил ее.

Летом 1804 г. он женился на Элизе Максвелл, которая была почти вдвое его моложе. Она происходила из аристократической семьи и была, по свидетельству Гудсона Гарни, "женщиной прочного здравого смысла". Она уважала и очень любила своего мужа, разделяла и блюла его интересы. Араго отмечает, что "Юнг в собственной семье нашел человека, который понимал его и чье одобрение должно было вознаграждать его за равнодушие публики". Он не оставил потомства, но в остальном его семейная жизнь сложилась исключительно счастливо.

Около 1806 г. имел место случай, о котором Уильям Брэгг рассказывает: "Джон Дальтон, знаменитый химик, до сорока лет не знал, что он является цветнослепым, пока Томас Юнг не обнаружил у него этот недостаток" *. Впоследствии эта аномалия зрительного аппарата получила название дальтонизма.

Чтобы не повредить себе во мнении пациентов, Юнг многие из своих работ публиковал "под прикрытием псевдонима", а то и вовсе анонимно. Но это относится к сравнительно небольшим работам. Главный же свой капитальный двухтомный труд "Курс лекций по естественной философии и механическому искусству" (Th. Young. A Course of Lectures on Natural Phylosophy and the Mechanical Arts. London, 1807, v. 1-2.). Юнг выпустил в 1807 г. под собственным именем. То было делом жизни физика, поэтому заботы о "реноме" врача отошли на второй план.

"Юнг сделал много для научного построения теории сопротивления материалов, введя в нее понятие модуля упругости при растяжении и сжатии, - писал известный русский ученый С.П. Тимошенко. - Он оказался к тому же основоположником изучения напряжений, вызываемых ударом, и указал метод вычисления их для идеально упругих материалов, следующих закону Гука до разрушения".

В 13-й лекции Юнгом определен так называемый коэффициент упругости - как вес, который в состоянии удлинить стержень с поперечным сечением, равным единице, на его же собственную длину. Это - постоянная, характеризующая свойства материала. За этим коэффициентом утвердилось название модуль Юнга. Модуль Юнга входит в формулу знаменитого закона Гука.

И в этом отражена как бы некая "историческая справедливость": в одном законе соединены имена двух очень похожих, очень разносторонних, необыкновенно талантливых, решавших подчас родственные задачи и глубоко неудачливых ученых. Подчас Роберт Гук высказывал по-настоящему гениальные идеи, нащупывал важнейшие проблемы и открытия, но не доводил своих работ до конца н не дал своего имени ни одному из открытий, за исключением закона Гука, в котором через столетие к его имени было добавлено имя Юнга.

Чрезвычайно важное и буквально ошеломившее всех открытие - поляризация света - сделал в 1808 г. молодой военный инженер Этьен Луи Малюс. Суть этого явления в следующем. Если взять обычный, неполяризованный луч, то в нем колебания совершаются во всех возможных направлениях, тогда как в поляризованном - только в одном или, другими словами, в какой-либо одной плоскости, проходящей через наш луч. Частичная поляризация имеет, например, место при всяком отражении от зеркальной поверхности. Малюс наблюдал ее при отражении света от стекла и воды.

Истолковать поляризацию с точки зрения волновой теории не удалось. Огорченный Юнг констатировал: "В ее теперешнем виде волновая теория недостаточна для объяснения всех явлений света". Юнг в течение двадцати семи лет был бессменным секретарем Королевского общества по сношениям с иностранными учеными. Извещая в 1810 г. Малюса о присуждении ему медали Румфорда, высшей награды общества, Юнг, как бы парируя один из нанесенных ему ударов, писал: "Ваши опыты доказывают недостаточность моей теории, но не доказывают, что она ложная".

Короче: к 1815 г. Юнг, которого не покидало чувство, что к его открытиям всегда относились несправедливо, был еще вдобавок разочарован возможностями волновой теории... В этот критический момент в науку вошел Огюстен Жак Френель, кузен Проспера Мериме. Он обладал исключительной научной проницательностью. Френель был молодым инженером по ремонту мостов и дорог. Заброшенный в 1809 г. на несколько лет в глухую провинцию, он стал досуг отдавать науке.

Сначала это были гидравлика, разного рода технико-химические вопросы, аберрация. Весной 1814 г. он вдруг заинтересовался оптикой. О "глубине" и "обширности" его тогдашних познаний в этой области свидетельствует его письмо к брату Леонору в Париж. "Поставь меня в известность, что знают о поляризации света, - писал он в июле того же года. - Ты не можешь себе представить, как мне хотелось бы узнать, что это такое... Пришли мне какой-нибудь мемуар, который бы ввел меня в курс дела..."

Он не знал английского языка, поэтому не читал работ Юнга и ничего о них не слышал. Это установлено совершенно достоверно. В 1815 г. он открыл интерференцию света, а затем в течение трех или четырех лет создал полную теорию дифракции. В своих исследованиях Френель пошел значительно дальше Юнга. "Юнг первый дал основную идею интерференции, но Френелю мы обязаны ее математическим обоснованием", - писал Дж.Дж. Томсон в статье "Структура света"

Френеля обвинили в том, что он, "дорожный инженеришка", ворует чужие идеи. Слабый здоровьем ученый был, однако, силен духом. "Я почувствовал, что на упрек в плагиате нужно отвечать новыми открытиями", - писал он брату. И сделал эти открытия, ставшие классическими. Преждевременная смерть не дала ему завершить начатое, по за те десять лет, что оказались в его распоряжении, он совершенно преобразил оптику.

В 1816 г. Араго и Гей-Люссак, путешествовавшие по Англии, навестили в Вортинге Юнга, где он в течение многих лет практиковал как врач на морских купаньях. Разговор коснулся только что опубликованной работы Френеля о дифракции. Араго, настроенный в пользу Френеля, вспоминает, что их с Гей-Люссаком удивили многочисленные оговорки, которые Юнг вносил в их похвальные отзывы, а потом заявил, что опыт, которым они так восхищены, описан им, Юнгом, еще в 1807 г. "Это утверждение, - говорит Араго, - показалось нам безосновательным". Должно быть, на континенте с работами Юнга были недостаточно хорошо знакомы.

Дело происходило в эпоху наполеоновских войн - вероятно, в этом крылась одна из причин. Когда разгорелся спор, миссис Юнг, молча до того слушавшая, внезапно вышла, смутив этим гостей, начавших было извиняться перед ее мужем за свою неучтивость. Но миссис Юнг тут же вернулась "с огромным томом in quarto в руках". Это был первый том "Лекций" Юнга. Она положила его на стол, открыла, ни слова не сказав, на странице 787 и показала пальцем рисунок, на котором были наглядно представлены дифракционные полосы и их объяснение на основе волновой теории.

Узнав об этом случае от Араго, Френель отправил Юнгу очень дружественное и глубоко человечное письмо. "Когда веришь, что сделал открытие, - писал он, - то, не без сожаления, думаешь, что кто-либо другой сделал его до тебя; и я со всей искренностью признаюсь Вам, сэр, что таковы были чувства, которые я испытал, когда Араго показал мне, что в моем представленном в Институт мемуаре было очень небольшое число действительно новых наблюдений. Однако если что-нибудь и могло меня утешить в том, что я ие имею преимущества приоритета, так это то, что судьба свела меня с ученым, который обогатил физическую науку таким большим количеством важных открытий, - обстоятельство, которое в немалой степени увеличивает мое доверие к теории, принятой мною"

Прочитав работы Френеля по интерференции поляризованных лучей, Юнг пришел к выводу, что поляризация света по-настоящему исчерпывающе может быть объяснена лишь в том случае, если допустить, что световые колебания происходят перпендикулярно к распространению волны, а не вдоль, как повелось считать от Гюйгенса. (Между прочим, о поперечности световых колебании говорил еще Роберт Гук в 1672 г., правда, весьма расплывчато, вот почему на эту важнейшую гипотезу никто тогда не обратил внимания.)

О своем выводе Юнг сообщил Араго в письме, датированном 1817 г. Но к такому же заключению - и опять-таки независимо от Юнга - пришел Френель. Он понимал, что это должно вызвать сенсацию, и долго колебался; ему казалось, что новая гипотеза противоречит основам механики. И только в 1821 г. Френель решился представить в Академию наук два своих мемуара. Он писал потом: "Будучи смелее в своих предположениях и меньше доверяя взглядам математиков, г-н Юнг опубликовал эту гипотезу раньше меня, хотя, быть может, открыл ее и позднее".

О взаимоотношениях Юнга и Френеля академик Г.С. Ландсберг писал: "Френель во всех своих мемуарах и официальных высказываниях всегда с большой готовностью подчеркивал права Юнга на приоритет. Однако он не мог не осознавать их относительного значения. И однажды, задетый дошедшим до него высказыванием, где Юнг сравнивал себя с деревом, а Френеля с яблоком, которое произвело это дерево, Френель пишет Юнгу исполненное горечи письмо (26 ноября 1824 г.); жалуясь на необъективность англичан по отношению к французской науке вообще, он легко доказывает, что «яблоко выросло без дерева». Письмо было написано в период физического и морального истощения тяжело больного Френеля. Через несколько месяцев, немного оправившись, он просит Юнга сжечь это письмо, написанное в минуту раздражения"

В 1818 г. Юнг принял на себя обязанности секретаря Бюро долгот. Одновременно на него было возложено редактирование знаменитого "Мореходного календаря". Труд, связанный с реформой этого издания, не принес ученому ничего, кроме несправедливых обвинений. Опечатки, которые неизбежны в большом томе таблиц, давали повод обвинять Бюро долгот чуть ли не во всех морских катастрофах. Юнг благородно принял на себя главный удар. Грубые нападки не прекращались. В итоге Бюро долгот было расформировано. Правда, Юнга вскоре снова привлекли к изданию "Календаря", однако эта история все же тяжело отразилась на его здоровье.

Разочарованный бесконечными неудачами, усталый и уже тяжело больной Томас Юнг отошел от физики. Его снова звала в свое лоно египтология, и на этот раз он там нашел утешение. Последние годы он отдал составлению египетского словаря. Он трудился с подъемом, находя в этом занятии большое удовлетворение. В апреле 1829 г. Юнг не вставал с постели и правил корректуру словаря карандашом, который еле держала его рука. Лечившие его опытные врачи уже вынесли приговор.

Скончался он 10 мая 1829 г. "в окружении обожавшей его семьи, не дожив месяца и трех дней до своего 56-летия", как отмечалось в одном из некрологов. А еще о нем писали: "Его талант был велик, его работоспособность неутомима, его образ жизни был безупречен; к своей религии он был строг, но терпим".

Над именем великого ученого и - что самое главное - над его трудами словно бы тяготел злой рок. Уже к середине XIX в. имя Юнга и труды Юнга были основательно забыты даже у него на родине. Дж.Дж. Томсон так объяснял причины этого: "Его сочинения о вопросах физики настолько сжаты, что современники считали их чрезвычайно трудными для понимания. Юнг очень точно сказал о себе, что он, как Кассандра, не говорил ничего, кроме истинной правды, но что лишь немногие понимали его и никто ему не верил".

Гельмгольц писал: "Юнг был одним из наиболее дальновидных и проницательных людей, которые когда-либо жили, но он имел несчастье быть много выше своих современников. Они взирали на него с изумлением, но не в состоянии были следовать за смелым полетом его мысли, поэтому множество его идей было забыто и погребено в огромных томах трудов Королевского общества. Только последующие поколения, с опозданием, словно бы воскресили его открытия и были поражены тщательностью и силой его выводов".

А вот еще одно высказывание, принадлежащее Рэлею: "По разным причинам Юнгу не посчастливилось встретить должного признания со стороны своих современников. Научные позиции, уже завоеванные им, не раз потом приходилось завоевывать его преемникам вновь, причем с большой затратой интеллектуальной энергии".

Интересно, что в 1892 г. Рэлей занял в Королевском институте кафедру, которую почти столетие назад занимал Юнг. Основательно проштудировав "Курс лекций" Юнга, Рэлей нашел в них настоящую сокровищницу никому не известных сведений. "Одним из самых поразительных мест, - сообщает в своих воспоминаниях сын Рэлея, - была оценка Юнгом величины молекулы; он указал для диаметра молекулы величину, лежащую между двумя и десятью тысячными одной миллионной доли дюйма. Это - удивительное предвосхищение современного знания, сделанное более чем на пятьдесят лет раньше подобной же оценки размеров, предложенной лордом Кельвином"

Над этим подразделом идет работа

Необоснованные претензии Шампольона

Египетский военный поход Наполеона провалился; французский флот был потоплен, однако научная миссия оказалась вполне результативной. В частности, значительных успехов достиг Вивант Денон (Vivant Denon, 1747 — 1825), которого иногда называют первым египтологом, хотя египетского языка он, конечно, не знал. В 1802 году вышел его первый рисованный альбом «Поездка в Нижний и Верхний Египет», где было запечатлено всё, что удивляло этого наблюдательного и любознательного ученого, который к тому же был прекрасным художником. В период с 1809 по 1813 год вышло под его редакцией 24 тома «Описания Египта», куда вошло несколько тысяч рисунков. Этим первым фундаментальным изданием по египетской тематике в своих лингвистических исследованиях пользовались Юнг и Шампольон.

Вивант Денон (рисунок 1823 года)

Но самое главное событие, с точки зрения становления египтологии как строгой науки, произошло 15 июля 1799 года. В этот день при строительстве форпоста Сен-Жюльен близ города Розетта (ныне Рашид) солдатами Наполеоновской армии была найдена гранитная плита размером 114 × 72 × 28 сантиметров и весом 0,76 тонны с благодарственной надписью, адресованной Птолемею V Епифану. По распоряжению Наполеона все найденные солдатами археологические находки передавались ученым для изучения и хранения.

В верхнем левом углу этой фотографии дан общий вид Розеттского камня; в верхнем правом углу — иероглифическое (жреческое) письмо; в нижнем левом — демотическое (народное); справа внизу — древнегреческое. Камень с трехъязычной надписью на гранитной плите размером 114 × 72 × 28 см и весом 0,76 т найден в 1799 году офицером Наполеоновской армии Бушаром (1772 — 1832) во время земляных работ в Розетте (стоит в Дельте Нила, почти на берегу Средиземного моря).

Из уважения к египетскому адресату надпись на плите была сделана двумя египетскими системами знаков: иератическим или жреческим письмом, т.е. с помощью иероглифов, и демотическим письмом, т.е. с помощью «народной» скорописи. Слово иероглиф составлено из двух греческих корней: иерос — "священный" и глиф — "вырезаю". Поскольку надпись датировалась 196 годом до н.э., когда весь культурный мир Средиземноморья разговаривал на языке Александра Македонского, то этот же самый текст благодарности был выбит еще и на древнегреческом языке.

Французы проиграли войну англичанам, поэтому Розеттский камень вместе с другими египетскими находками оказался в Британском музее. Но литографические оттиски текста, снятые с камня, сохранились в Египетском институте, открытом Наполеоном I в Париже. Таким образом, за расшифровку текста взялись ученые как Франции, так и Англии. Впрочем, выдающихся успехов на этом поприще достиг выше упомянутый шведский дипломат Окерблад, который, однако, долгое время проживал во Франции, а потом в Италии.

Длительное время египетские иероглифы рассматривались как загадочные рисунки, кодирующие содержание. Их считали знаками тайнописи жрецов, совершенно изолированными от устной речи обыкновенных египтян. Понимание иероглифического письма было утрачено еще в античное время. Потом на протяжении многих столетий предпринимались попытки дешифровки этого сложного письма, но все они заканчивались ничем. Появление каменной плиты, на которой одно и то же содержание представлялось тремя видами письма, причем один из них — древнегреческий — был хорошо известен лингвистам, сулил скорый успех.

Увы, задача, казавшаяся поначалу простой, в действительности оказалась не столь легкой: годы шли, а тайна иероглифов оставалась за семью печатями. Проблема состояла в том, что большая часть первой надписи отсутствовала, начала второй и концовки третьей тоже не было. Египетский текст был написан справа налево, греческий — слева направо, причем греческий текст был не точным переводом египетского, так что возникла непростая задача поиска взаимнооднозначного соответствия слов. Давайте посмотрим, как решал ее Томас Юнг.

Демотический текст был самым полным. Значит, решил он, сравнение знаков можно осуществлять сначала внутри него, затем сопоставлять их со знаками первой и третьей надписи. Он использовал частотный принцип. Сначала был выявлен символ, имеющий очень высокую частоту употребления, который, скорее всего, означал союз и. Далее в демотической надписи была обнаружена группа символов, встречающаяся 29 раз. Такую высокую частоту в греческом тексте имело только слово царь, которое, однако, там встречалось 37 раз. Следующая по частоте группа слов попадалось в демотическом письме 14 раз, а в греческом 11 и означала имя Птолемей. В соответствующем месте греческого письма этого имени могло и не быть, вместо него стояло слово царь. Аналогичным образом, вместо слова Египет писалось слово страна.

Фрагмент последней строки иероглифической надписи Розеттского камня, сопоставленной Юнгом с последними строками демотической и греческой надписей этого памятника [11, с. 85].

«Таким образом, получив достаточное количество общих точек подразделения, — пишет Юнг, — мы можем затем написать греческий текст над энхорическим, так, чтобы все уже установленные отрывки по возможности полнее совпали друг с другом. И очевидно, что промежуточные части одной надписи окажутся тогда расположенными очень близко от соответствующих отрывков другой» [11, с. 82]. Под энхорическим письмом надо понимать демотическое; этот его термин не прижился в египтологии. Процитированный только что текст взят из его статьи «Египет», опубликованной в Британской энциклопедии 1819 года. Но к расшифровке Розеттской надписи он приступил гораздо раньше.

Среди англичан находился знаменитый английский физик Томас Юнг (1773 — 1824), автор волновой теории света, объяснившей интерференцию. По профессии он был врач, физическими проблемами занимался в свободное от основной работы время. С 1799 года он проживал в Лондоне, с 1811 начал преподавать в лондонском госпитале Св. Георга.

Томас Юнг расшифровал имена египетского царя Птолемея и его жены Береники, написанные иератическим, демотическим и древнегреческим письмом. Ниже двух царских имен дается составленная Юнгом фонетическая таблица из 14 египетских иероглифов. Этот алфавит написан в соответствии с дешифровкой не только имен "Птолемей" и "Береника", но также имен "Александр", "Клеопатра", "Арсиноя" и некоторых других слов ("бог", "царь", "сын"), расшифрованных до этого де Саси и Окербладом. Рисунки взяты из [1, с. 90, 92, 93].

В 1814 году во время ежегодного отпуска Юнг сделал важный шаг, без которого вряд ли была возможна расшифровка древнеегипетских иероглифов, впоследствии выполненная Шампольоном. Этому шагу способствовало то, что еще в юношеские годы он проявил интерес к изучению иностранных языков. Наряду с современными европейскими языками, он изучил греческий, латинский, древнееврейский, арабский, персидский и китайский языки.

Прочтение Юнгом царских имен Птолемей и Береника. Как видим, иероглифы могут располагаться как слева направо, так и в обратном направлении. Рисунки взяты из комментария к статье Юнга «Египет» [1, с. 268, 270].

Юнг догадался, что обведенная овалом группа иероглифов (картуш) означает царское имя. Послание адресовано Птолемею, следовательно, можно было установить взаимнооднозначное соответствие между греческой и египетской записью этого имени. Кроме имени египетского царя Юнг сумел распознать имя его жены Берники. Таким образом, сравнивая записи этих двух имен с помощью египетских и греческих знаков, английский физик понял, что иероглифы передают не зрительные образы, как думали лингвисты до него, а систему звуков (фонем), подобно той, которая получается из алфавитных знаков.

Показанный выше картуш Птолемей, расшифрованный Юнгом, выглядит иначе на Розеттском камне, а картуш Береника на нем и вовсе отсутствует. Но иероглифы, фигурирующие в этом картуше царя, входят в группу иероглифов, обозначающих расширенное имя Птолемей на камне, где выбито имя царя плюс его титул. Собственно, это сходство и позволило Юнгу произвести идентификацию обоих имен египетского царя. Ниже приводится картуш Птолемей, как он выглядит на камне из Розетты.

На снимке справа от общего вида Розеттского камня мы видим картуш, т.е. группу иероглифов, обведенную овальной кривой. Это — имя царя Птолемея, выбитое иероглифическим письмом. Здесь этот картуш нарисован крупно; ниже приводятся демотический и древнегреческий эквиваленты имени Птолемея. Картуш может располагаться как горизонтально, так и вертикально (приведены оба варианта). Все знаки в картуше можно расшифровать как «Птолемей, живущий вечно, любимый Пта и Исидой».

Юнг решил, что фонетический принцип использовался только для передачи греческих имен царя и царицы, но не применим ко всем словам древнеегипетского языка, на которые должен распространяться всё же образный принцип. Этого же мнения долгое время придерживался и Шампольон. Он думал,

«что алфавитные знаки применялись в иероглифических текстах только для передачи собственных имен и титулов греческих и римских повелителей Египта. Больше того, он считал — и это было широко распространенным мнением среди ученых его времени, — что элементы звукового алфавитного письма были введены египтянами для передачи чужеземных собственных имен только под влиянием греков. "Я также долго разделял эту ошибку, — писал он впоследствии, — и упорно шел по этому ложному пути до того момента, когда очевидные факты показали мне египетское иероглифическое письмо под совершенно неожиданным углом зрения, так сказать, вынудили меня признать фонетическое значение за множеством иероглифических групп, содержащихся в надписях, украшающих египетские памятники всех эпох"» [1, с. 167].

В письме к Дасье (Bon-Joseph Dacier, 1742 — 1832), историку, филологу и постоянному секретарю королевской Академии надписей и изящной словесности, Шампольон указал на два обстоятельства, которые способствовали решению вопроса дешифровки (это письмо послужило основой для статьи "О египетском иероглифическом алфавите", 1828 года):

«1. Если бы египтяне изобрели свое фонетическое письмо в подражание алфавиту греков или алфавиту римлян, они, конечно, ввели бы в него некоторое количество фонетических знаков, равное количеству элементов, известных из греческого алфавита или из алфавита латинского. Но именно этого-то и нет; и несомненное доказательство того, что египетское фонетическое письмо отнюдь не было создано с целью передавать звуки собственных имен греческих или римских государей, мы находим в египетской транскрипции этих самых имен, которые, в большинстве случаев, искажены до неузнаваемости, прежде всего — из-за опущения или смешения большей части гласных, затем — из-за постоянного употребления согласного Т вместо Δ, К вместо Г, П вместо Ф и, наконец, — из-за случайного, употребления А вместо Р и Р вместо А.

2. Я убежден, что те же иероглифико-фонегпические знаки, которые употреблялись для передачи звуков греческих или римских собственных имен, употреблялись также в иероглифических текстах, высеченных задолго до появления греков в Египте, и что уже в этих текстах они имели точно такое же значение выразителей гласных или согласных, как и в картушах, высеченных при греках и при римлянах. …

Итак, я полагаю, милостивый государь, что фонетическое письмо существовало в Египте в очень отдаленные времена; что оно с самого начала было необходимой частью идеографического письма… Я осмелюсь сказать больше: в этом древнем египетском фонетическом письме, сколь бы несовершенно оно ни было само по себе, можно, пожалуй, признать если не начало, то, по меньшей мере, образец, слепым подражанием которому, возможно, были алфавиты народов западной Азии и, в особенности, алфавиты соседних с Египтом наций» [1, с. 39-40].

Идея Юнга оказалась очень плодотворной, хотя при расшифровке других древнеегипетских слов, а не только собственных имен, Шампольон столкнулся с множеством подводных камней, на которых, однако, сейчас нет смысла останавливаться. Процитируем лишь одно место из письма к Дасье, высвечивающее синтетичность древнеегипетского письма:

«Мне удалось с очевидностью доказать, — пишет Шампольон, — …что оба вида письма [иератическое и демотическое] … не являются целиком алфавитными, как было принято думать, но часто имеют также идеографический характер, как и сами иероглифы, т.е. выражают то понятия, то звуки языка». Таким образом, «Шампольон различал три вида египетского письма — иероглифическое, иератическое и демотическое. Эта классификация принята и в настоящее время» [1, с. 138].

Здесь нужно пояснить. Можно, конечно, говорить о трех видах египетского письма, которые назвал И.Г. Лившиц, но можно выделять только два или четыре вида письма. В другом месте книги утверждается, будто Шампольон придерживался четырехзвенной классификации Порфирия. «Порфирий перечислял четыре вида египетского письма: демотическое (народное), иератическое (литургическое), иероглифическое (монументальное) и анаглифическое (символическое)» [1, с. 149].

Впрочем, число видов не столь принципиально. Дело всё в том, что число выделенных видов зависит от количества фаз эволюции египетского письма, а их может быть несколько. Например, первые иероглифы птиц, которые показаны ниже, формировались в очень раннюю до-династическую эпоху; ее образы менялись хаотически. Позже иероглиф приобрели некоторую устойчивость. Появилась профессия писца, которой специально обучались способные к рисованию люди в течение длительного времени. Тем не менее, в разное время и в разных местах Египта, по сути, один и тот же семантический рисунок художники-писцы рисовали по-разному.

Далее на приведенных ниже изображениях показыны варианты упрощения рисунка-иероглифа, порожденные скорописью. Эти рисунки можно продолжать называть иероглифами, но в них уже произошла упрощенческая стилизация. Еще ниже показаны шесть фаз исторических изменений. Ясно, что число фаз может быть либо большим, либо меньшим — всё зависит от скорости изменчивости письма и от количества его превращений.

Здесь показаны различные фазы стилизации письменных знаков. Со временем образы конкретных предметов (иероглифы) трансформируются сначала в иератические знаки, затем в демотические. Однако непрерывный процесс трансформации исходного образа всегда можно разделить на большее или меньшее число упрощенческих фаз. Границы между иероглифическим, иератическим и демотическим письмом условны и размыты.

В 1824 году Шампольон написал «Краткий очерк иероглифической системы древних египтян или исследования элементов этого письма», заложивший основы египтологии, как теперь считается, строгой науки. Далее им была произведена систематизация египетской мифологии и дано описание египетских богов. Тщательно изучив содержание итальянских музеев, французский лингвист написал трактат, посвященный истории египетских династий (1826).

В начале письма к секретарю Королевской Академии надписей и изящной словесности Шампольон назвал имена трех своих предшественников: «Первыми точными данными, которые нам принесло изучение этого памятника, наука обязана прежде всего эрудиции Вашего знаменитого сочлена г-на Сильвестра де Саси, а затем, последовательно, познаниям покойного Окерблада и доктора Юнга…» [1, с. 10].

Тем не менее, автора этого письма никак не назовешь «скромнягой». Мотив его «яйности» звучал так громко, что у Томаса Юнга, защемило сердце. В самом деле, создавалось впечатление, будто всю работу по дешифровке Розеттской надписи проделал один Шампольон, а до него никто ничего не делал. Вот послушайте, что пишет французский египтолог:

«Я считаю, однако, что при нынешнем состоянии изучения Египта, — когда памятники стекаются со всех сторон и собираются как государями, так и любителями, когда ученые всех стран, каждый на свой лад, спешат отдаться кропотливым исследованиям и стараются глубже познать эти памятники письменности, которые должны послужить средством для объяснения всех остальных памятников, — я обязан безотлагательно предложить этим ученым, под Вашим почетным покровительством, ряд немногочисленных, но важных новых фактов, которые, разумеется, входят в мой мемуар об иероглифическом письме и которые, без сомнения, избавят их от труда, затраченного мною на установление этих фактов, а, быть может, также от серьезных заблуждений относительно различных эпох в истории египетского искусства и общего управления Египтом: ибо речь идет о категории иероглифов, которые, являясь исключением из общей природы знаков этого письма, были наделены способностью выражать звуки слов и служили для написания на общественных памятниках Египта титулов, имен и прозваний греческих или римских государей, последовательно управлявших им. Этот новый результат моих исследований, к которому я пришел вполне естественным путем, должен дать много достоверных фактов для истории этой замечательной страны.

Истолкование демотического текста Розеттской надписи при помощи сопровождающего его греческого текста позволило мне установить, что египтяне пользовались известным количеством демотических письмен, которым они приписывали способность выражать звуки, для того чтобы вводить в свои тексты собственные имена и слова, чуждые египетскому языку. Крайняя необходимость подобного установления в любой системе идеографического письма вполне понятна. Китайцы, пользующиеся идеографическим письмом, употребляют почти такой же прием, созданный по той же самой причине. Розеттский памятник показывает нам применение этой вспомогательной системы письма, которую мы назвали фонетической, т.е. выражающей звуки, в собственных именах царей — Александр, Птолемей, цариц — Арсиноя, Береника, в собственных именах шести других лиц — Аэт, Пирра, Филин, Ария, Диоген, Ирина. …

Рукопись на папирусе, демотического письма, недавно приобретенная для королевского кабинета, также дала нам имена Александр, Птолемей, Береника и Арсиноя, сходные с именами Розеттского памятника, и сверх того фонетические имена царя Эвпатора и царицы Клеопатры и имена трех греков — Аполлоний, Антимах и Антиген» [1, с. 10-11].

В связи с этой нескромностью Шампольона Юнг напомнил ему о бесплодных усилиях расшифровать древнеегипетские письмена как им самим, так и другими лингвистами. Между англичанинами и французами вспыхнул горячий спор о приоритете открытия тайны египетских знаков и, вообще, о вкладе тех и других в новую науку о Египте. В результате этого спора во «Вступительной речи к курсу археологии» Шампольон специально оговорился относительно Томаса Юнга:

«Тщетно английские путешественники, побуждаемые, быть может, скорее духом национального соперничества, нежели правильно понятыми интересами науки, хотели умалить значение работ, выполненных Французской комиссией... Полезные изыскания доктора Юнга скорее, чем все эти необоснованные нападки, обеспечат Англии благородное участие в развитии египетских исследований.

Этот исследователь внес в сравнительное изучение трех текстов Розеттского памятника методичность, в высшей степени изощренную сложнейшими теориями физических и математических наук. Путем чисто внешнего сопоставления он распознал в уцелевших частях демотической надписи и надписи иероглифической группы письмен, соответствующие словам, встречающимся в греческой надписи. Эта работа, результат остроумного сравнения, установила, наконец, некоторые достоверные данные о приемах, свойственных различным видам египетской графической системы, и об их взаимных связях; в ней представлены материальные доказательства к утверждению древних авторов об употреблении в иероглифическом письме изобразительных и символических знаков; однако самая природа этого письма, его связь с разговорным языком, число, сущность и способы сочетания его основных элементов все еще не были выяснены и оставались достоянием туманных гипотез» [1, с. 71].

Безусловно, фонетический принцип может с честью носить имя Юнга. Однако заслуги Шампольона перед египтологией, кажется, заметно выше. Он с детства «помешался» на Египте. В 16-летнем возрасте он написал серьезную научную работу «Египет при фараонах» и представил ее на суд Гренобльской Академии. Успех ее у академиков был обеспечен блестящими знаниями автора коптского языка и еще доброй дюжины восточных языков. В результате 19-летнему Шампольону было присвоено звание профессора истории.

Счастливое начало научной карьеры будущего родоначальника египтологии было связано не только с великолепными способностями к языкам, но и с замечательными людьми, которые его окружали. Старший брат Жана-Франсуа, Жак-Жозеф Шампольон-Фижак, служил научным секретарем Наполеона I Бонапарта, которого заинтересовали глубокие знания языков Шампольона-младшего. 7 марта 1815 года, благодаря Ж.-Ж. Шампольону-Фижаку, Наполеон имел продолжительную беседу с Жаном-Франсуа, в которой обсуждались лингвистические проблемы. Это знакомство с императором не могла не сказаться самым положительным образом на карьере молодого ученого.

Жан-Франсуа Шампольон (1790 — 1832) — соперник Томаса Юнга за право называться отцом-основателем египтологии. В нем не было ничего от естествоиспытателя. Физику и математику он совершенно не знал. Хуже всего ему давались арифметические действия, из-за чего он плохо учился в школе. Этот широко распространенный портрет нарисовал художник Leon Cogniet спустя два года после смерти французского египтолога. Насколько точно он воспроизводит его черты, нам неизвестно. Ниже приведены портреты, которые заметно отличаются от этого.

Кроме того, на протяжении всей жизни Ж.-С. Шампольона действовал еще один позитивный фактор. Он состоял в том, что прочные знания восточных языков юному Жану-Франсуа дал замечательный педагог, ученый-востоковед и впоследствии близкий друг, Сильвестр де Саси (Silvestre de Sacy, 1758 — 1838). Последний сам пытался раскрыть тайну египетских иероглифов, но, как и многие европейские лингвисты, например, шведский дипломат Давид Окерблад (David Åkerblad, 1795 — 1819), потерпел неудачу. Когда же счастье улыбнулось ученику, он стал всячески поддерживать его и пропагандировать блестящие достижения своего подопечного. В 1833 году после смерти Шампольона и Дасье (оба скончались в 1832 году) де Саси занял должность постоянного секретаря Королевской Академии языков и изящной словесности. Он также преподавал египетский язык и грамматику первому немецкому египтологу, Карлу Рихарду Лепсиусу, о котором речь впереди.

Де Саси и Окерблад сразу же при получении оттисков текста Розеттского камня всё свое внимание сосредоточили на разгадке демотического письма, т.е. упрощенного письма, которым пользовался обыкновенный народ при скорописи. Им казалось, что его дешифровка окажется менее сложной задачей, чем дешифровка иероглифов, которые записывались высокообразованными жрецами. Еще в 1802 году де Саси сообщил Шампольону, что сумел прочесть пять демотических имен: Александр, Александрия, Птолемей, Арсиноя, Епифан. Окерблад составил алфавит из 29 букв демотического письма, но на этом, собственно, их работа застопорилась. Значительных успехов в понимании демотического письма достиг немецкий лингвист Генрих Бругш, о котором мы тоже поговорим ниже подробно.

«Развлечения нескольких часов досуга» — так Юнг назвал результаты своих исследований древнеегипетского языка — были опубликованы им в статье "Египет" Британской энциклопедии, вышедшей в 1819 году. Ради справедливости, нужно заметить, что, начиная с 1814 года, к этому «развлечению» Юнг возвращался каждый год на протяжении пяти лет, пока, наконец, не осознал свое бессилие в решении проблемы дешифровки.

И хотя Юнг не смог продвинуться дальше Шампольона, живой интерес к египетскому письму он сохранил до конца своих дней. Из письма к де Саси от 3 августа 1815 года мы узнаем, сколь пристально Юнг всматривается в древнеегипетские письмена, чтобы уловить в них хоть какие-то закономерности — к сожалению, иногда ошибочные. Так, например, с интерпретацией гуся и «яйца» в нижеприведенном отрывке он ошибся:

«Я давно подозревал, что гусь с яйцом над ним означает "сын", потому что на множестве различных надписей эта эмблема помещалась между двумя собственными именами… Зная один только этот иероглиф, а также иероглиф, передающий эмблему царского достоинства [картуш], мы, можем статься, сумеем когда-нибудь получить полную генеалогическую таблицу египетских царей… Я оказался в состоянии полностью установить знак, обозначающий "Исиду", — это трон с добавлением, указывающим на женский род, и я установил, что такой же трон, предшествуемый глазом, является эмблемой главного божества египетской мифологии, наиболее правильным именем которого было, очевидно, "Осирис", хотя иногда его, по-видимому, смешивали с "Солнцем"» [1, с. 136].

На следующем рисунке дан разъясняющий пример. Юнг считал, что картуш А относится к правящему царю, картуш Б — к его отцу. Шампольон понял, что вторым иероглифом между двумя картушами было не яйцо, а Солнце. Таким образом, эта пара иероглифов прочитывалась как «сын Солнца». Поэтому картуши А и Б относились к одному царю: картуш А означал «тронное имя» царя, т.е. его «почетная титулатура», картуш Б — непосредственное имя царя [1, с. 203 — 204].

Два иероглифа, стоящие между картушами А и Б,
Юнг принял за утку и яйцо. В действительности,
это было не яйцо, а Солнце.

Проделанную Окербладом, де Саси и Юнгом многолетнюю работу Шампольон оценивал невысоко:

«Таким образом, сумма достоверных данных, полученных до настоящего времени [1821] о египетской графической системе в целом, ограничивалась чтением нескольких собственных греческих имен, написанных демотическими письменами, определением значения 77 иероглифических знаков или групп и очень несовершенной попыткой чтения двух собственных греческих имен, написанных иероглифами». Общий вопрос отношения письменных систем и «вовсе не был разрешен» [1, с. 146].

Между тем, самостоятельные достижения Шампольона выглядели более чем скромно. Причем он допускал ошибки фундаментального характера, в частности, не правильно понимал эволюцию египетской системы письменности, в отличие, скажем, от того же Юнга.

«Шампольон неправильно представлял себе последовательность, в которой один вид египетского письма развивался из другого вида этого письма. Самым древним он считал наиболее курсивный из них (демотический), за ним, как он полагал, в хронологическом порядке следует второй вид египетской скорописи (иератическое письмо), из которого якобы возникло письмо иероглифическое. Все три вида письма он рассматривал как звуковые системы, но лишь демотические и иератические письмена он считал строго алфавитными. Кроме того, он приписывал египетскому письму еще четвертый вид ("тайнопись жрецов"), состоящий из символических иероглифов, которые он, следуя Порфирию, называл анаглифами» [1, с. 148 — 149].

Юнг же истолковал демотическое письмо как искаженное в результате скорописи иероглифическое. Он писал: «каждый знак из числа отчетливых иероглифов имеет свое соответствие в скорописи; иногда это всего лишь штрих или линия, в которой, тем не менее, нередко можно легко распознать грубую копию контуров оригинала и которая всегда одинакова, если она соответствует одному и тому же знаку» [1, с. 87]. Такой исторический подход был, несомненно, верным; подобную эволюцию испытали китайские иероглифы, которые Юнг тщательно изучил.

Эволюция письма от иероглифического к иератическому и от него
к демотическому, согласно представлениям Томаса Юнга [1, с. 87].

Таким образом, Юнг адекватно понимал эволюцию египетской письменности и, на этой основе, сделал множество ценных наблюдений. В частности, он не сомневался, что «священные знаки» произносились вслух, иначе, как бы жрецы, использовавшие только иероглифы, могли читать свои письмена. Но его французский коллега считал, что иероглифы воспринимаются молча, только зрением. Поскольку они появились позже скорописи, которой были исписаны сотни папирусов, иероглифы-картинки, думал он, использовались в качестве иллюстративного оформления в особо торжественных случаях. Этого ложного мнения он держался упрямо, хотя его знания коптского языка явно говорили об обратном.

В 1818 году Шампольон отказывается от признания фонетического характера за иероглифическими знаками. Он продолжает рассматривать иероглифическое письмо как идеографическую систему даже и тогда, когда ему удается установить, что иероглиф, изображающий рогатую гадюку, применяется в иероглифической надписи Розеттского камня в качестве местоименного суффикса 3-го л. ед. ч. мужск. р. и что к этому иероглифу восходит коптская буква для звука передающая тот же суффикс в коптском языке.

Ложное мнение об исключительно идеографическом характере иероглифического письма и неправильное представление о последовательности этапов развития отдельных видов египетского письма заставляют Шампольона видеть в этом факте, казалось бы, так ясно свидетельствующем о звуковом значении иероглифов, лишь подтверждение своей теории. "Я считаю, — пишет он в письме от 6 мая 1818 года, — что алфавитная система была завершена до иероглифической и доказательство тому представляет встречающаяся в древнейших иероглифических текстах курсивная буква У".

Таким образом, вследствие ошибочного представления о характере иероглифического письма, Шампольон, несмотря на целый ряд правильных наблюдений, все еще не был в состоянии выяснить подлинную природу знаков, образующих это письмо. Разрешение этой задачи стало возможным лишь в результате дальнейшей работы над демотической надписью Розеттского камня и иератическими и демотическими папирусами» [1, с. 149 — 150].

Понятно, что в течение длительного времени Шампольон колебался и в разное время мог высказывать самые различные соображения, которые в чём-то пересекались с позицией Юнга. Тем не менее, твердой почвы под ногами он не чувствовал. Однако И.Г. Лившиц, подготовивший книгу [1] к изданию, занял категорично сторону француза:

«Высказанный Шампольоном в сообщении "Об иератическом письме древних египтян" взгляд, по которому знаки иероглифического письма, так же как и знаки письма иератического, служили для обозначения предметов, а не для передачи звуков древнеегипетского языка, дал впоследствии противникам французского ученого основание утверждать, что мысль о существовании в графической системе древних египтян звуковых иероглифов, изложенная в "Письме к г. Дасье", появилась у Шампольона лишь в 1822 г., под влиянием исследования Томаса Юнга "Египет", напечатанного в Британской энциклопедии. Несостоятельность этого утверждения была отмечена уже Шампольоном-Фижаком в приведенной выше (стр. 147, прим. 2) статье» [1, с. 152].

Вряд ли можно ожидать объективности от брата, тем более, что сам И.Г. Лившиц впоследствии оговорился: «Было бы, конечно, ошибкой утверждать, что исследования Шампольона велись так же планомерно и в той же последовательности, как это изложено в приведенном выше резюме, приписываемом Шампольону-Фижаку» [1, с. 158]. Из сообщения брата, Ж.-Ж. Шампольона-Фижака, мы узнаем об удивительных успехах, Ж.-С. Шампольона, которые начались вскоре после получения им в 1808 году копии надписей Розеттского камня. Статью брата И.Г. Лившиц кратко пересказывает так:

«Путем сопоставления отдельных знаков демотической надписи Розеттского камня со знаками одного иератического папируса, принятого им за демотический, [Шампольон] правильно установил значение некоторых демотических знаков Розеттской плиты. При этом значение двенадцати из них совпали со значениями, которые им приписывал Окерблад [!?].

7 августа 1810 года Шампольон прочел в Гренобольской Академии сообщение о древнеегипетской системе письма, в котором допустил ряд серьезных ошибок. Вместе с тем Шампольон, исходя из предположения о единстве трех письменных систем древнего Египта, в этом же сообщении, задолго до появления работ Юнга, высказал убеждение, что в египетском иероглифическом письме должны были существовать фонетические знаки. Только при помощи фонетических знаков, — утверждал [со слов его брата] Шампольон, — египетские иероглифические надписи, предназначенные для увековечения исторических деяний фараонов, были в состоянии передавать потомству имена чужеземных царей и народов, покоренных Египтом.

Переходя к Розеттскому камню, он заявлял, что "Розеттская надпись содержит греческие имена... Они, — продолжал [опять же, со слов брата] Шампольон, — не могли бы быть выражены в иероглифической части этого памятника, если бы иероглифы не имели способности передавать звуки". Наряду с этим, он отметил наличие у древних египтян двух различных курсивных видов письма [иератического и демотического], чего не заметил позднее Юнг [Юнг заметил не только эти два вида, но и дал детальное описание эволюции всей знаковой системы египтян (см. рис. выше)], указал на некоторые черты сходства и различия между ними, а также на взаимодействие как между этими двумя видами письма, так и между ними обоими и письмом иероглифическим» [1, с. 147-148].

Странно, что И.Г. Лившица не возмущает этот вопиющий обман. Слова брата о том, что иероглифы способны передавать звуки, противоречат словам самого Шампольона, который в августе 1821 года буквально сказал следующее: «иератические письмена (и, следовательно, письмена, от которых они произошли [т.е. иероглифы]) являются знаками предметов, а не звуков» [1, с. 151]. Очевидно, под давлением аргументов Юнга, относительно очередности иероглифического и иератического письма Шампольон изменил свою позицию на противоположную. Но он продолжал категорически отрицать главную идею Юнга, что египетский иероглиф и его иератическая запись могут передавать звук. Шампольон считал, что они служат немыми знаками предметов.

На следующей странице И.Г. Лившиц попытался как-то дезавуировать слова Шампольона об иероглифах без звука и снова обратился к очередной фальшивке старшего брата.

«Говоря о знаках "предметов, а не звуков", Шампольон, конечно, не имел в виду отрицать, что в случае необходимости эти знаки могли служить и для передачи звуков. …Он уже в своем сообщении о древнеегипетской системе письма, прочитанном в Гренобльской академии 7 августа 1810 г. и частично изданном его братом в 1858 г., настаивал на существовании иероглифов такого рода, предназначенных, как он тогда думал, для передачи в египетских надписях имен чужеземных царей и народов» [1, с. 152].

Выправление досадной ошибки произошло ровно через год, когда в августе 1822 года «Шампольон в той же Академии надписей сделал сообщение о демотическом письме». Он вновь прошел путем Юнга по дешифровке демотического текста, правда, на сей раз Розеттского камня. Но — удивительная закономерность — это «"Сообщение о демотическом письме", подготовившее почву для окончательного разрешения вопроса о характере иероглифического письма, не было напечатано…» самим Шампольоном. В сноске говорится, что некая «рукопись анонимной статьи [дается ее французское название], излагающая сообщения Шампольона о трех системах египетского письма, написана рукой Шампольона-Фижака» [1, с. 154] и опубликована в 16-м томе трудов Королевской Академии за 1822 год.

Так кто же из двух братьев внес набольший вклад в египтологию — младший, Жан-Франсуа, или старший, Жак-Жозеф? Похоже, последний. Далее И.Г. Лившиц цитирует эту анонимно статью, написанную рукой Жака-Жозефа, выдавая ее содержание за содержание доклада Жана-Франсуа.

Что можно ответить на явную ложь брата? Англичане и французы находились в состоянии войны, когда развернулась эпопея по дешифровке надписей на Розеттском камне. Наполеон Бонапарт проиграл сражение при Ватерлоо (1815 год) и сделался пленником англичан (сослан ими на остров св. Елены, где и умер в 1821 году). Его приближенный, Ж.-Ж. Шампольон-Фижак, решил выиграть у англичан бой на поле сражения за приоритет расшифровки египетских иероглифов. Ради этой, во многом политической, победы он не брезговал ничем, вплоть до подтасовки фактов и беззастенчивого надувательства, которые он, возможно, рассматривал в качестве военной хитрости.

Все мы видим, что изложенный старшим братом подозрительно последовательный ход событий, просто им выдуман. По рассказу Шампольона-Фижака выходило, что его младший брат, 18-летний юноша, в течение короткого периода времени прошел весь длинный и тернистый путь таких корифеев науки, как Окерблад и Юнг, вместе взятых. Как бы там ни было, правда состоит в том, что заметный прогресс в дешифровке египетских надписей у Ж.-С. Шампольона наступил в связи с публикацией «Письма к г. Дасье». В нём он попытался распространить фонетический принцип Юнга на другие картуши. Так, помимо Птолемей и Береника, Шампольон прочел еще два греческих имени — Александр и Клеопатра.

Картуш Рамсес (слева) и картуш Тутмос (справа).
Оба имени входили в текст, высеченный на сколе
вблизи Абу-Симбела (Нубия).

Далее он сосредоточился на коротком картуше, состоящем всего из четырех иероглифов, причем два последних были одинаковыми и известны ему, так что имя звучало как «?-?-с-с». Первым иероглифом в картуше стоял кружок, означающий, конечно же, солнце. На коптском языке, на котором разговаривали египтяне-христиане и которым прекрасно владел Шампольон, слово солнце звучало как ра. Значит, неизвестная царская особа носила имя ра-?-с-с. Отсюда можно было догадаться, что искомым именем является Рамсес. Оно образовано от коптского (читай: египетского) слова солнце, а принцип его написания — фонетический.

Рамсес II

В тексте, высеченном на скале возле Абу-Симбела (Нубия), помимо царя Рамсеса II, шла также речь о царе Тутмосе III, имя которого начиналось с иероглифа ибис. На коптском языке эта божественная птица означала луну и произносилась как тут или тот (огласка здесь не важна). Как звучат два следующих иероглифа, идущих за ибисом, Шампольон уже знал из дешифровки картуша Рамсеса. Таким образом, имя царя Тут-м-с ему далось быстрее, чем имя Ра-м-с-с.

Самым замечательным было то, что в именах обоих египетских царей фигурируют древние названия небесных светил и в то же время египетских богов. «Так, может быть, фонетический принцип лежит в написании не только царских имен, но и всех прочих слов». Эта счастливая мысль, посетившая Шампольона 14 сентября 1822 года, позволила ему выиграть лингвистическое соревнование с Юнгом.

К 22 сентября он вместе со своим братом подготовил знаменитое «Письмо к г-ну Дасье, непременному секретарю Королевской Академии надписей и изящной словесности, относительно алфавита фонетических иероглифов, применявшихся египтянами для написания на их памятниках титулов, имен и прозваний греческих и римских государей» — таков полный заголовок этого эпистолярного трактата. В апреле, мае и июне 1823 года в той же Королевской Академии надписей и изящной словесности он прочитал три доклада о дешифровке египетских надписей. О его успехах заговорила вся Европа.

Храмовый комплекс в Абу-Симбеле

И вот в одном из английских журналов появилась статья, в которой доказывалось, что Шампольон и его сторонники во Франции сильно недооценивают работу, английского пионера-египтолога. Этот британский автор, пожелавший остаться неизвестным, придерживался позиции своего соотечественника. По словам И.Г. Лившиц, аноним настаивал, «что египетский иероглифический алфавит не может быть использован для чтения иероглифических текстов, поскольку он применялся египтянами только для транскрибирования греко-римских собственных имен, самое же открытие этого алфавита приписывалось Юнгу» [1, с. 174].

Позже сам Юнг в работе, посвященной А. Гумбольдту и озаглавленной: «Сообщение о некоторых новых открытиях в области иероглифической литературы и египетских древностей, с приложением подлинного алфавита автора, дополненного Шампольоном» [1, с. 174], выдвинул свои притязания на первенство. Британский ученый напомнил, что до него все лингвисты пытались прочитать демотическое письмо и в этом отношении добились некоторых результатов. Что касается рисованных символов, т.е. иероглифов, входящих в имена Птолемей и Береника, то он первый, кто расшифровал их. До него не было прочтено ни одного египетского слова, составленного из рисунков. Таким образом, именно Юнг распространил фонетический принцип на графические образы, поскольку тщательно исследовал эволюцию знаковой системы египтян.

К сожалению, И.Г. Лившиц из «Сообщения» Юнга не привел ни одного предложения. Мы видим, что этот советский исследователь, настроенный весьма тенденциозно, сделал всё от него зависящее, чтобы поставить француза впереди англичанина. Однако приведенные им аргументы выглядят противоречиво и неубедительно. Всякий непредвзято мыслящий читатель легко обнаружит множество нестыковок и натяжек в его рассуждениях. Ниже мы в этом убедимся сами. Не нужно быть сверхпрозорливым, чтобы заметить, как Жан-Франсуа Шампольон и его старший брат Жак-Жозеф Шампольон-Фижак откровенно манипулируют фактами. Вот один из многих примеров.

Нам уже известно, что Шампольон мало уделял внимание демотическому письму. Но его учитель, де Саси, и особенно, шведский лингвист Окерблад им занимались плотно. Путем сопоставления демотического письма с письмом греческим, они составили демотический алфавит, позволявший прочесть некоторое количество слов. Когда Юнг доказал, что демотическое письмо произошло от иероглифического, он тем самым сделал качественно новый шаг, после которого рисунки-иероглифы, обведенные овалом, зазвучали и превратились в имена Птолемей и Береника.

Позиция Шампольона находилась от правильного решения данной проблемы бесконечно далеко. Миф о невероятных достижениях юного Жана-Франсуа был придуман его старшим братом, имевшим большой вес в Европе. Понятно, что при написании «Письма к г-ну Дасье» Шампольон напрямую воспользовался методикой Юнга. Но посмотрите, как ловко он поступил.

В 1824 году выходит его «Очерк иероглифической системы древних египтян или изыскания об основных элементах этого священного письма, об их различных комбинациях и о связи между этой системой и другими египетскими графическими методами». В нем автор пытался ответить на претензии, выдвинутые английской стороной и персонально Юнгом. Уже по названию «Очерка» мы хорошо чувствуем смену акцентов: по сути, автор приписал себе работу, проделанную его оппонентом.

Еще раз повторим, до 1822 года Шампольон не занимался связью между иероглифической системой «и другими египетскими графическими методами», как обозначено в заголовке очерка 1824 года. Тогда он, как и Юнг, рассуждал «относительно алфавита фонетических иероглифов, применявшихся египтянами для написания на их памятниках титулов, имен и прозваний греческих и римских государей» (см. полное название письма к г-ну Дасье). Это однозначно указывает на то, что прочтение имен египетских царей, Рамсес и Тутмос, случилось, как минимум, после появления полного названия письма к г-ну Дасье.

Мы помним, с чего начинал дешифровку Шампольон: с двух греко-римских имен — Александр и Клеопатра, демотическая расшифровка которых была сделана до него де Саси и Окербладом. В комментариях И.Г. Лившиц написал: «Мемуар о демотическом письме не был опубликован. Шампольон прочитал его в Парижской Академии надписей в августе 1822 года. Изложение этой работы дано в приписываемой Шампольону-Фижаку, брату автора "Письма к г-ну Дасье", статье, напечатанной в журнале …» [1, с. 244].

Анонимный «Мемуар», скорее всего, был сфабрикован братом для того, чтобы доказать англичанам в споре о приоритете, будто Шампольон пришел к результатам, полученным Юнгом, раньше англичанина. Этой фальшивке мы выше уже дали оценку. Далее ее можно было бы просто проигнорировать, если бы приведенная в ней аргументация плавно не перетекла в «Очерк» Шампольона 1824 года. И.Г. Лившиц обильно цитирует сфальсифицированный ход дешифровки египетских надписей, убеждая читателя в правоте француза. В качестве такой подтасовки приведем один любопытный абзац из его обширной статьи «Дешифровка египетских иероглифов Шампольоном».

«Мы знаем также, — пишет Лившиц, — что уже в 1813 году Шампольон пришел к мысли о существовании в египетском письме, наряду с идеографическими, алфавитных иероглифов, а в 1818 году, он устанавливает один из них. Нам известно также, что в 1818 году, еще до выхода в свет статьи Юнга, опубликованной в Британской энциклопедии, Шампольон, несмотря на ошибочное представление об иероглифической системе как о чисто идеографическом письме, уже был в состоянии дать довольно точный перевод иероглифического текста Розеттского камня и мог указать в этом тексте имя Птолемея» [1, с. 177].

Далее Лившиц приводит фотокопию огромной страницы, где отображен «перевод последней строки иероглифической надписи Розеттского камня, сделанный Шампольоном в 1818 году». Строка длинная, содержит множество иероглифов с какими-то поясняющими надписями; ниже приведен небольшой ее фрагмент с картушем Птолемея. То, что этот «перевод» нисколько не помог делу, подтверждается текстом «Письма к г-ну Дасье» от 1822 года.

Фрагмент страницы из работы Шампольона 1818 года. Утверждается, что на ней приводится некий "перевод" последней строки иероглифической надписи Розеттского камня, к которому впоследствии автор никогда не обращался. Очевидно, это был очень плохой перевод или даже вовсе не перевод египетской надписи. Между тем, данную страницу демонстрируют, как доказательство того, что Шампольон раньше Юнга раскрыл тайну Розеттского камня.

Когда Шампольон заговорил об именах Птолемей и Береника, он почему-то ни словом не обмолвился о своей прежней работе, написанной в 1818 году; вместо этого он сразу обратился к работе Юнга 1819 года, где сделан детальный анализ этих имен. И мы прекрасно понимаем почему. В 1818 году Шампольон просто не знал, как прочитать картуш Птолемея, тем более, целую строку из Розеттской плиты.

Ж.-Ф. Шампольон

В основном тексте «Письма» автор не захотел назвать имя Юнга и относительно перевода указанных царских имен выразился неопределенно: «уже установленных» переводов, не уточняя, кем и когда. Имя Береника, пишет он далее, «дает нам новый фонетический знак для В, переданный одной из разновидностей жертвенной чаши, и сверх того, новые формы для К и для Σ, которые снова появятся во многих других картушах» [1, с. 20-21]. Но позже, в 1828 году, к этому пассажу Шампольон приписал пространное разъяснение, в котором имя Юнга прозвучало явно, цитируем:

«Несомненно, что доктор Юнг пришел к установлению имени Береники в картуше, который действительно содержит его, благодаря форме этого знака, имеющего некоторое сходство с изображением корзины. Однако этот ученый англичанин полагал, что иероглифы, образующие собственные имена, могли выражать целые слоги, что они, таким образом, являлись своего рода ребусом и что начальный знак в имени Береники, например, передавал слог Bip, означающий в египетском языке корзина. Этот исходный пункт направил по ложному пути значительную часть фонетического анализа, который он пытался применить к именам Птолемей и Береника, и все же он распознал в них фонетическое значение четырех знаков; это — П, одна из форм для Т, одна из форм для М и одна из форм для I. Однако в целом его силлабический алфавит, установленный на основе только этих двух имен, оказался совершенно неприменимым к многочисленным фонетическим собственным именам, начертанным на памятниках Египта. Тем не менее, доктор Юнг проделал в Англии над письменными памятниками древнего Египта ряд работ, аналогичных тем, какими я занимался в течение стольких лет, и его исследование среднего текста и иероглифического текста Розеттской надписи, а равно и рукописей, которые благодаря мне признаны иератическими, привело к весьма важным результатам» [1, с. 20-21].

Нынешние египтологи прекрасно понимают, что приведенная здесь критика не состоятельна.

---

1. Шампольон Ж.-Ф. О египетском иероглифическом алфавите. / Перевод, редакция и комм. И.Г. Лившица. Изд-во АН СССР, 1950.
2. Thomas Young, M.D., F.E.S., &c, and one of the eight foreign associates of the National Institute of France. Miscellaneous Works (of the late). Volume III., Hieroglyphical Essays and Correspondence. Edited by John Leitch. London: John Murray, Albemarle Street. 1855.
3. Томсинов В. А. Краткая история египтологии / М.: Издательство "Зерцало": Издательский дом "Вече", 2004 / http://naturalhistory1.narod.ru/Person/Lib/Egypt_hrono/Page_8.htm
4. Рустам. Моя жизнь рядом с Наполеоном. Воспоминания мамелюка Рустама Раза, армянина. / Перевод с фран. Григора Джаникяна и Ирины Карумян. - Ереван: Наири, 1997. http://www.museum.ru/museum/1812/
5. Араго, Ф. Биографии знаменитых астрономов, физиков и геометров. —Москва-Ижевск, 2000.
6. Кляус E.M. Томас Юнг. Творцы физической оптики. Сборник статей. Серия АН СССР "Из истории мировой культуры", Издательство "Наука", Москва, 1973. (VIVOS VOCO)