Управленец Анатолий Чубайс

Часть 2

Из книги А.В. Колесникова
«Анатолий Чубайс: биография»
www.chubais.ru/library/




Борис Матвеевич Чубайс (1918 – 2000)
отец Анатолия Борисовича Чубайса

– 2 –

В 1957 году Борис Матвеевич поступил в адъюнктуру Военно-политической академии в Москве, и Чубайсы на три года осели в столице: от того времени остались фотографии пятилетнего Толи на съемной даче в Малаховке. В первый класс младший Чубайс пошел в Одессе, а заканчивал его уже во Львове, откуда семья уехала в Питер спустя несколько лет в середине 60-х. (Львовский период весьма значим для Чубайса — он был в то время уже сравнительно большой мальчик, так что если бы не скверные отношения, ему было бы сейчас что вспомнить с коренным жителем Львова Григорием Алексеевичем Явлинским.) Отъезд из Львова, города с европейским внешним обликом, осознавался Толей как разрыв с привычной средой, но в результате будущий главный реформатор сформировался как личность именно в Ленинграде.

Анатолий Чубайс рос беспроблемным ребенком и любящим сыном. Фотографии школьных лет свидетельствуют о том, что это был очень правильный мальчик, который даже не был склонен выпячивать свои достижения и требовавший, чтобы мать выбрасывала его многочисленные грамоты, которых он в отличие от обычных детей стеснялся. Уже тогда он не любил, по свидетельству Раисы Ефимовны, праздников и увеселительных мероприятий, что стало затем ощутимым и во взрослой жизни. «Когда Чубайс справлял свое 45-летие, я ему говорил, что нужно накрыть стол для директоров, выпить с ними, закусить, поговорить по-мужски, — говорит один из близких сотрудников Чубайса, Борис Минц. — Но он искренне не понимает зачем. Люди же воспринимают это как высокомерие, которое абсолютно ему несвойственно».

Правильный школьник вырос в трудоголика-студента, который отказывался понимать, почему он должен отдыхать летом, и неизменно устраивался или на работу, или в стройотряд. С годами трудоголизм превратился в хроническую болезнь, но очень пригодился в годы реформ, когда работа прерывалась только на сон. А сон у вице-премьера «короток и тревожен»...

...Дороги в квартале пятиэтажек, в котором нет вообще ни какого обаяния и ощущения уюта, раздолбаны и сейчас. Годы спустя эту квартиру удивительным образом удалось разменять на комнату в коммуналке и двухкомнатную здесь же, в пятиэтажках. Уже в 90 е Анатолий Чубайс перевез родителей в Москву из питерской «хрущобы», по стене которой пошла трещина.

Три окна квартиры Чубайсов на первом этаже, прямо рядом с подъездом, которой советская власть «наградила» верного коммуниста, ветерана войны, безупречного политрука Бориса Чубайса, смотрятся удручающе тускло. Дорога до центра города идет через такие же малопривлекательные места. Впрочем, что за ирония судьбы — Толя Чубайс поневоле задумывался над тем, кто такие эти энергетики, в честь которых назван проспект?

Название проспекта, в котором можно было бы усмотреть биографический символ, разумеется, было не единственным предметом раздумий Толи Чубайса. Он внимательно прислушивался к становившимся регулярными политическим дискуссиям отца — ортодоксального коммуниста, преподавателя марксистской философии, и начинавшего слегка диссидентствовать старшего брата Игоря. Заодно Чубайс-самый-младший с увлечением посещал Школу космонавтики во Дворце пионеров на Невском проспекте. Это сочетание «гуманитарной» и при этом конфликтной атмосферы дома с интересом к инженерной части романтической профессии космонавта (в Школе космонавтики изучали астрономию, радиосвязь, устройство космических кораблей) заложило мину замедленного действия: годы спустя инженер, интересующийся всем тем, что связано с управлением отраслями и предприятиями, превратился в экономиста, сомневающегося в догмах советской науки.

С Борисом Матвеевичем спорил не только старший сын. В длинные философские дискуссии впоследствии ввязывались даже коллеги по кружку экономистов, например Григорий Глазков. Чубайс-самый-младший с отцом старался не дискутировать: не потому, что целиком был согласен с его непробиваемой позицией, а в силу того, что жалел его и понимал всю бессмысленность идеологических дебатов. Как старался уходить от них, правда, не всегда успешно, и потом, уже будучи министром, а затем и вице-премьером, на практике разбивавшим тезисы диссертации отца, посвященной полной и окончательной победе социализма в СССР. К тому же Анатолий Чубайс был воспитан в старых добрых консервативных традициях, предполагавших уважение к старшим, и действительно любил своих родителей. Крепкие семейные ритуалы очень ценились и поддерживали в доме атмосферу стабильности и взаимоуважения. Например, в семье была традиция обедов в 15 часов, и младший сын ухитрялся, вне зависимости от обстоятельств своей высокоскоростной жизни, успевать к этому времени, чтобы не нарушать заведенного порядка.

«Я видел, что Игорь прав по существу, но с человеческой точки зрения это было что-то невозможное — мне было понятно, что нельзя ежевечерне, в течение нескольких месяцев, доводить отца до такого состояния», — вспоминает Анатолий Чубайс споры Бориса Матвеевича и брата. К тому же Игорь, перешедший на философский факультет Львовского университета с матмеха, а затем изучавший философию уже в ЛГУ, создавал для преподавателя марксистско-ленинской философии в Ленинградском военно-строительном училище Бориса Чубайса массу проблем.

Акция протеста Игоря Чубайса после вторжения советских войск в Чехословакию осталась без последствий только потому, что он прошелся с чешским флажком не по Москве или Питеру, а по Одессе, где в то время отдыхал. Однако, вернувшись в Ленинград, Игорь повесил в университете стенгазету с осуждением оккупации. Через десять минут ее сняли, а автора немедленно начали выгонять из комсомола и вуза. «Ситуацию с большим трудом разрулил друг отца, брата определили к папе на работу, казалось, дело замяли, но тут в училище приехал лектор из Главного политического управления. Игорь немедленно задал ему ряд вопросов: «Что вы думаете по поводу ввода войск в Чехословакию? Когда это кончится?» — и так далее. Понятно, почему люди в гражданском часто наведывались в нашу квартиру и что-то спрашивали о брате», — рассказывает Чубайс.

Чехословацкие события «перепахали» будущего архитектора реформ. В интервью «Независимой газете» в связи с 35-летием событий и демонстрации на Красной площади Чубайс говорил: «Я сам для себя анализировал все то, что произошло в Чехословакии, и для меня и Александр Дубчек, и Йозеф Смрковский, и Высочанский съезд КПЧ были очень значимыми именами и событиями. А впоследствии произошло еще одно трагическое событие: чехословацкий студент Ян Палах сжег себя в знак протеста против ввода советских войск. По этому поводу мой брат сделал значок «Ян Палах», и я иногда просил его поносить. (Толе Чубайсу — 13 лет! — А.К.)

Если же брать не в личном плане, а в общегосударственном, считаю, что со времени победы над фашизмом по авторитету страны наносился удар за ударом: подавление берлинского восстания, потом 56-й год — восстание в Венгрии. Ввод войск в Чехословакию, в моем понимании, стал тем событием, которое просто разрушило до основания весь авторитет, завоеванный страной в 45-м году. После Чехословакии не осталось сомнения в корнях и целях советского режима. Поэтому для меня люди, которые вышли на демонстрацию, — это не просто правозащитники: они, по сути дела, сражались за родину. Я вообще считаю, что ветераны-правозащитники должны быть приравнены к ветеранам войны. Потому что и те, и другие сражались за родину, по-настоящему рискуя собственной жизнью». Судя по всему, как младший сын разделял для себя человеческие отношения и идеологические разногласия, так и Борис Матвеевич в результате принял то, что происходило в 1990-е годы. «Они просто обходили в разговорах политические темы», — говорит супруга Чубайса Мария Вишневская. «Гордость за сына перевешивала переживания», — констатирует друг Анатолия Борисовича со студенческих времен Владимир Корабельников. «Они снова стали большими друзьями», — рассказывала Раиса Ефимовна.

– 3 –

4 июня 1972 года Бродский эмигрировал. 16 июня будущему лидеру самой известной питерской экономической команды Анатолию Чубайсу исполнилось 17 лет. Мальчик обладал инженерными талантами, умел обращаться с техникой, а споры отца со старшим братом на политические темы хотя и формировали юношу, но одновременно отвратили от чисто гуманитарных дисциплин, правда, Чубайс говорит, что у него были мысли о том, не попытать ли счастья на философском факультете ЛГУ.

Он поступал в Ленинградский инженерно-экономический институт имени Пальмиро Тольятти (ЛИЭИ) на машиностроительный факультет. Альтернативные варианты, возможно, были более «продвинутыми», но Чубайсу казались скучными — чистая университетская политэкономия или финансово-бухгалтерский уклон ленинградского «финэка» его не привлекали. Зато интересовали инженерные специальности, управление предприятием, производство, «матюги», подчиненные и прочая заводская романтика. Весь этот джентльменский набор высшего управленца он получил два-три десятилетия спустя. И особенно в бытность свою руководителем гигантской электроэнергетической корпорации, где ответственные решения сочетались с работой «на воздухе» и «с людьми» — как раз в советском индустриальном стиле.

На первый взгляд учеба в институте не наложила серьезного отпечатка на формирование будущей школы ленинградских либеральных экономистов. Экономику в инженерно-экономическом вообще преподавали хуже, чем в Ленинградском финансово-экономическом институте имени Н. Вознесенского, откуда вышла основная часть самых ярких представителей команды Чубайса и — шире — всей группы либеральных реформаторов. Экономфак Ленинградского университета одновременно заканчивали Андрей Илларионов и Алексей Кудрин — они дружили и учились в одной группе. Но будущий экономический советник президента, а затем оппонент Владимира Путина Андрей Илларионов вошел в круг общения Чубайса несколько позже, потому что был на пять-шесть лет моложе коллег-экономистов, а будущий министр финансов и вице-премьер Кудрин присоединился к команде только в конце 80-х, потому что заканчивал аспирантуру в Москве. Самый же образованный, по свидетельству Сергея Васильева, представитель «кружка» Чубайса экономист, нынешний председатель Банка России Сергей Игнатьев и вовсе учился в Москве, на экономическом факультете МГУ (хотя затем преподавал в ленинградских вузах, в том числе и в финансово-экономическом институте).

В институте, где учился прирожденный технарь и управленец Чубайс, преподавали сначала технологические дисциплины, а уже затем экономические. Студенты работали на станках, а это Чубайсу страшно нравилось, как нравилось заниматься тем, что он потом назвал «классической прикладной научной работой».

– 4 –

Чубайс считает, что в институте он «чудовищно бездарно провел время». При этом учился легко, но в основном в сессию, когда подготовка шла по 14 часов в сутки и по определенной, придуманной им самим, методике, которая не предполагала последующего списывания на экзамене и пользования шпаргалками. «Всерьез раздражала меня только преподавательница бухучета, — рассказывает Анатолий Борисович. — Она все знала и ничего не понимала. На вопрос «Почему?» она всегда отвечала: «Поймете потом». Это был единственный экзамен, который я сдал на пятерку, целиком списав ответ. Особых проблем с учебой не было, и я легко получил красный диплом».

Впрочем, близкий друг Анатолия Чубайса Владимир Ко-рабельников, с которым они познакомились еще на подготовительных курсах института, где 17-летний абитуриент появился с офицерской планшеткой на плече и сразу сильно заторопился домой, чтобы записать с телевизора концерт «Песняров», считает, что взгляды будущего реформатора сформировались еще в «Инжэконе»: «После третьего курса Толя потерял интерес к технологическим дисциплинам, которые его уже не впечатляли так, как раньше, и начал заниматься экономикой». При этом из всех экономических вузов города в инженерно-экономическом институте была наименее мракобесная обстановка — только по причине инженерно-заводского профиля вуза.

Не будучи комсомольским активистом, Чубайс рано вступил в кандидаты в члены партии — еще на пятом курсе, а затем, в 1977-м, сразу после получения высшего образования, и в партию. Закончив вуз по идеологически совершенно нейтральной специальности «Экономика и организация машиностроительного производства», продолжил карьеру в том же институте, готовил диссертацию, жил нормальной аспирантской жизнью, быть может, только отличаясь от сверстников большим научным рвением и добросовестностью, что выливалось в ежедневное посещение ленинградской публичной библиотеки, которую он покидал только после звонка, возвещавшего закрытие, в 21:45, и отправлялся домой пешком. («Иногда вместо того, чтобы готовить диссертацию, я читал поэтов Серебряного века, причем меня интересовали не столько поэтическая и философская стороны их творчества, сколько мировоззренческо-политическая», — вспоминает Чубайс.)

Но в этом самом чтении, иными словами — желании разобраться в происходящем, и была заложена мина замедленного действия для советской власти. На простые вопросы «Зачем?», «Почему?», «Как это устроено?», «Можно ли сделать лучше?» в то время нельзя было получить ответов. А молодой инженер оказался чрезвычайно пытлив. Простой советский преподаватель организации машиностроительного производства превращался в экономиста-рыночника, который, по свидетельству Владимира Корабельникова, в одном из ночных разговоров, еще до всяких научных семинаров, сказал: «Надо ломать — через экономику». «У нас на идеологической почве споры чуть ли не до драки доходили — я был гораздо более умеренный», — вспоминает Корабельников. «Я проделал традиционный идеологический путь для коммуниста, который стремится понять, что происходит со страной на самом деле, через еврокоммунизм к рыночному социализму», — констатирует Чубайс. И в Москве, и в Питере будущие реформаторы жадно учились и страстно изучали чужой, как правило, восточноевропейский опыт реформирования экономики. Знание югославского и венгерского опыта, активный обмен информацией между питерскими и московскими молодыми экономистами сформировали в результате не только самую дееспособную, но и самую образованную команду российских ученых-экономистов.

«Большой взрыв» с далеко идущими последствиями произошел осенью 1979 года, когда Чубайс познакомился на «картошке» с такими же, как он, научными сотрудниками из родного института — математиком Юрием Ярмагаевым и экономистом Григорием Глазковым. Институт был большим, и зачастую его сотрудники не знали друг друга. Осенние картофельные упражнения в совхозе «Бор» были лучшим способом приобрести новых друзей и обсуждать запретные сюжеты без соучастия компетентных органов. (Коллеги занимались разгрузкой/погрузкой картофеля, и надо заметить, что даже там Чубайс все равно был старшим.)

7 Октября, в жуткую погоду, в день новой советской Конституции, принятой двумя годами раньше, три молодых человека отвлеклись от сельскохозяйственных занятий на теоретические. Ярмагаев отличался радикально антикоммунистическими взглядами, отказывался принимать на веру постулаты советской политэкономии и, будучи выпускником матмеха ЛГУ, требовал не «гуманитарных», а логически-математических доказательств правоты единственно верного учения. Глазков, выпускник экономфака ЛГУ, был человеком, который все вокруг пытался анализировать и подвергать сомнению, и потому как минимум скептически относился к экономическим начинаниям советской власти. К тому же в то время он переживал профессиональный кризис, несколько разочаровавшись в благополучно развивавшейся карьере советского ученого-экономиста, и даже подумывал о смене профессии. (Кстати, много лет спустя он ее все-таки поменял: сейчас Григорий Юрьевич — практикующий психолог.) Младший в этой компании 24-летний Чубайс, работавший в научно-исследовательском секторе ЛИЭИ, среди них оказался самым ортодоксальным советским экономистом, хотя и весьма пытливым, жадным спорщиком.

– 5 –

…Коллеги написали совместную статью, которая в 1982 году была издана в бледно-сером межвузовском сборнике научных трудов, который назывался зубодробительно скучно: «Совершенствование управления научно-техническим прогрессом в производстве». И хотя сейчас самим авторам материал «Вопросы расширения хозяйственной самостоятельности предприятий в условиях научно-технического прогресса» кажется наивным, в нем по тем временам все-таки содержались элементы крамолы. …

Удивительным образом статья, в которой утверждалось, что директивное управление оказывает «антистимулирующий эффект», а «применение нормативных методов планирования «сверху» не может с достаточной точностью отразить даже чисто технологические возможности предприятия», увидела свет на совершенно легальной основе, пройдя все традиционные стадии проверок содержания на идеологическую вшивость. Именно тогда обнаружился особый талант Чубайса прикрывать абсолютно запретные занятия публичными «залитованными» «крышами» (подробнее см. главу «“Старший Брат” и его команда»). В этом смысле характерно совершенно советское название его диссертации, которую он защитил в 1983 году: «Исследование и разработка методов планирования совершенствования управления в отраслевых научно-технических организациях». Вот в этом диком нагромождении — «планирование совершенствования управления», в духе постановлений ЦК и Совмина, — и было лучшее прикрытие реальной работы.

– 6 –

Все эти годы Чубайсы были центром своей разнообразной и многолюдной компании. И даже ныне непримиримый оппонент Анатолия Чубайса Андрей Илларионов, на дух его не перенося, до сих пор, как говорят, вспоминает пирожки, приготовленные Людмилой Чубайс, несколько лет назад усовершенствовавшей свою кулинарную практику и открывшей в Питере весьма изысканный ресторан русской кухни «Мечта Молоховец».

Чубайс был вполне типичным представителем советской технической интеллигенции, с присущими ей увлечениями и пристрастиями. Байдарочные и туристические походы, «Битлз», «Машина времени», «Песняры», Высоцкий, Окуджава, «деревенская» проза. Но и к своим увлечениям Чубайс относился, быть может, слишком серьезно, о чем свидетельствует весьма характерная история.

Одним из кумиров молодого ученого-экономиста был писатель Виктор Астафьев. Вполне понятно, что в его прозе незнакомого с самиздатом молодого ленинградца, члена партии, привлекало то же, что и других думающих людей: правда. Та самая правда, которая в 1960-е была знаменем «Нового мира» Твардовского. Астафьев ухитрялся писать правдивую прозу, не нарушая и не разрушая основ, будучи еще дебютантом. …

Диссидентствующий брат Игорь домой сомнительную литературу не приносил, и уж тем более она не ходила в машинописных копиях в инженерно-экономическом институте, который сам по себе был далек и от официальной идеологии, и от андерграундной контркультуры. Поэтому Чубайс читал военную (Григорий Бакланов, Василь Быков), раннюю «деревенскую», как и было сказано (Валентин Распутин, Василий Белов, Федор Абрамов, Виктор Астафьев), и «городскую» (Юрий Трифонов, особо ценились «Дом на набережной» и «Старик») прозу. Произведения тех авторов, которые писали правду и тем самым выделялись в общем однородном потоке литературы социалистического реализма. А уже потом, во второй половине 1980-х, проглатывалась ставшая доступной на перестроечной волне вся обязательная для интеллигентного советского человека проза и публицистика.

Сегодня Чубайс оказался одним из первооткрывателей жанра аудиокниги; для занятого и уставшего человека — это лучший способ читать: «Сейчас, с моей подачи, аудиокнигами пользуется уже целый ряд бизнесменов. Аудиокниги заказываю через «Озон». Переслушал почти всех классиков. Стругацких, начиная от «Улитки на склоне», недавно закончил «Гадкие лебеди». Перечитал Толстого «Хаджи-Мурат», Чехова. Читаю много литературы, так или иначе связанной с Ахматовой, Пастернаком, но не их самих, а мемуары о них людей, которые с ними соприкасались. В общем, читаю людей, к которым отношусь с большим уважением. Например, такой философ был — Моисей Каган. Он написал книгу об истории Петербурга в истории русской культуры: "Граф Петров, история русской культуры"...»

– 7 –

Анатолий Чубайс увлекается людьми. Тех, кто относится к его ближнему кругу, он считает выдающимися специалистами, причем в абсолютном большинстве случаев небезосновательно. Причина — в исторических особенностях формирования команды: большинство его сторонников и соратников прошли тест на профессионализм и лояльность во время буржуазной революции 1990-х годов, а многие еще раньше — в ходе подпольных и публичных семинаров в 1980-е. Чувство команды у Чубайса развито необычайно сильно. Поэтому, например, еще в первой половине 90-х он несколько наивно-эмоционально называл Сергея Глазьева, увлекшегося левыми идеями и мобилизационной экономикой, «предателем». Хотя едва ли эти два экономиста и чиновника, вместе работавшие в команде Гайдара, были когда-либо по-человечески близки.

Влюбленность в соратников конвертируется в чувство долга перед ними. Скандальные гонорары соавторов по книге «Приватизация по-российски» (М.: Вагриус, 1999) — это, разумеется, не только плата за ценные воспоминания о совместных битвах, но еще и форма благодарности за фактически бесплатную работу на государственной службе в период бескровной буржуазной революции. Соратники отвечают своему шефу тем же: многолетняя норма в его ближнем кругу — работать с утра и до полуночи, далее всегда и везде.

Андрей Трапезников, многолетний пресс-секретарь Чубайса, вспоминал, как летом 1998 года его начальник по поручению Ельцина выбивал профилактический кредит МВФ, который был призван успокоить рынки и не допустить кризиса, вошедшего в историю под псевдонимом «дефолт». Команда, естественно, работала в течение продолжительного времени до двух часов ночи.

К тому же Чубайс мотался между Нью-Йорком, Вашингтоном и Лондоном с такой интенсивностью, что однажды, проснувшись в самолете, пресс-секретарь спецпредставителя российского Президента решительно не мог вспомнить, где он находится и куда, собственно, летит. «Когда вся эта история завершилась, мы с женой наконец-то уехали на дачу. И в ту же ночь позвонили из приемной Чубайса и сказали, что в здании РАО «ЕЭС» на Китай-городе пожар. Я сообщил, что моя профессия — не пожарный, и снова лег спать. Через 40 минут позвонил уже сам Анатолий Борисович и попросил приехать, потому что на пожар съехалась вся пресса. Только тогда я понял, что дело серьезное и выспаться мне все равно не удастся. По дороге в Москву я думал только об одном — сколько можно работать в таком режиме и когда все это кончится? Помню, что мой кабинет сгорел дотла, а у коллег пожарные украли ноутбук...».

«Я, как и многие члены команды, имел фиксированное время для того, чтобы обязательно один раз в неделю двадцать минут общаться с Чубайсом, — вспоминает Дмитрий Васильев. — Встреча назначалась часов на восемь вечера, но неизменно сдвигалась. Белый дом уже стоял пустой, а в приемной Чубайса все кипело. Как правило, принимал он меня где-то ближе к часу ночи, когда я уже находился не в лучшей форме, а он еще был вполне свеж».

Похожие истории рассказывает и Андрей Трапезников: «Только в приемной Чубайса в Белом доме можно было глубокой ночью застать... прыгающего Сашу Починка. Он мужчина спортивный и, чтобы не застаиваться от бесконечного ожидания в пустом Доме правительства, разминался».

Масштаб работы, надо заметить, не вполне сталинский, потому что в восемь утра сам «Старший Брат» [прозвище Чубайса] уже находится на работе. На то он и старший. Хотя образ машины, которая не останавливается ни на минуту и никогда не устает, не вполне соответствует реальному образу. Я и сам видел страшно уставшего Чубайса, когда он, будучи главой Администрации, вернулся ночью в свой кабинет в Кремле совершенно опустошенный после разговора с Лукашенко, однако ухитрился дать почти часовое интервью. Для того чтобы мы с коллегами по журналу могли покинуть Кремль, нам открывали скрипучие Спасские ворота, зловещие, как сама история империи...

Многие из его коллег такие же двужильные, как и он сам, да еще иронически вспоминают: «Когда Гайдар к ночи был как огурчик, Толя оказывался совершенно вымотан. Хотя еще в Питере, когда Чубайс жил с семьей в комнате в коммуналке с двумя маленькими детьми, он работал в основном по ночам».

Соратники не остаются без внимания и без работы. Когда в начале 2000 года Александр Волошин сообщил Борису Минцу о его отставке с поста начальника Управления Администрации, звонок от Чубайса его проверенному кадру поступил уже через три часа. Шеф РАО «ЕЭС» прочел об увольнении на ленте «Интерфакса» и немедленно позвонил. Спустя некоторое время последовало назначение Минца на пост председателя исполкома только-только формировавшейся в то время партии СПС. Не случайно Борис Иосифович как-то заметил в беседе с Альфредом Кохом, который был крайне недоволен тем, что Чубайс, тогда глава Администрации Президента, забирает у него кадры: «Анатолий Борисович — мой прародитель. Он меня придумал — ему и решать, где мне работать».

Практически никто из единомышленников Чубайса не выпадал из сферы его внимания. Не всегда их новые назначения были связаны с волей Анатолия Борисовича, но совершенно очевидно, что «личное дело» каждого из них находится на контроле у неформального лидера целого клана нынешней политической, экономической, научной элиты.

Только в одном РАО «ЕЭС» в качестве членов правления работали Яков Уринсон, бывший вице-премьер и министр экономики, Сергей Дубинин, бывший глава ЦБРФ, неизменно сопровождающие Чубайса советники по PR Леонид Гозман и по связям со СМИ Андрей Трапезников. В краткий период между сменами команд в высшем руководстве страны и важными государственными назначениями первым замом Чубайса в РАО «ЕЭС» работал и нынешний вице-премьер и министр финансов Алексей Кудрин. Примеров множество.

Для Чубайса большое значение имеет понятие «свои». «Своих» он прикрывает и защищает. «Во второй половине 90-х я создавал для него много проблем, — говорит Дмитрий Васильев, в то время занимавший пост председателя Федеральной комиссии по рынку ценных бумаг (ФКЦБ). — Каждые два-три месяца меня снимали с должности. Но всякий раз меня отбивал Чубайс».

«По Чубайсу всегда били опосредованно, — рассказывает Ирина Евсеева. — Как только начиналась очередная политическая кампания против него или его команды, в отношении меня возбуждали уголовное дело — по факту якобы нецелевого использования средств одного из западных займов. Помню, он был дико возмущен, связывался со Степашиным, Чайкой — били “его” женщину, причем только за то, что она его, Чубайса, знала. Я уезжала за границу, а он позвонил мне и сказал: “Ну не до такой же степени дошел беспредел. Я тебя вытащу”».

Леонид Гозман рассказывал, как в ходе допроса в прокуратуре по одному из мелких, но сильно политизированных сюжетов следователь начал запугивать его и по ходу разговора пообещал здесь же и задержать. «Но я был абсолютно спокоен, — рассказывает советник Чубайса, — потому что знал: если со мной что-то произойдет, Чубайс пойдет к генпрокурору, да и к самому президенту, чтобы защитить «своего». Мы договорились с одним из коллег, что если от меня не будет сигналов после двух часов допроса — нужно ставить в известность Чубайса. Выяснилось, что он без конца мне звонил — это такой способ отношений».

Андрей Трапезников вспоминал наиболее характерный в этом смысле эпизод задержания с пресловутой «коробкой из-под ксерокса» Аркадия Евстафьева. Тогда Чубайс позвонил всесильному Михаилу Барсукову и сказал: «Если хотя бы один волос упадет с головы Евстафьева, я вас уничтожу!»

Думаю, что, когда в Питере убили «своего», Михаила Маневича, у Чубайса наверняка было ощущение, что целились и стреляли и в него тоже.

– 8 –

Анатолий Борисович, если судить по его поступкам и рассказам единомышленников, умеет дружить. Трудно представить себе более разных по внутреннему и внешнему устройству людей, нежели Егор Гайдар и Альфред Кох. Тем не менее оба числятся по разряду ближайших друзей лидера реформаторов. Практически все, кто знает Чубайса с питерских времен, говорят о ленинградском экономисте Григории Глазкове, впоследствии работавшем в российской дирекции МВФ, а затем директором департамента Минфина, как об интимном друге — в 1980-е, по выражению одного из коллег, «конфидента» Анатолия Борисовича.

Друзья — это и такие непохожие друг на друга люди, как Борис Немцов, Сергей Васильев, Яков Уринсон, Евгений Ясин. В Петербурге живет и ближайший друг студенческих времен Чубайса Владимир Корабельников. Несмотря на то, что общение в последнее время сильно затруднено, они продолжают созваниваться и встречаться. Со многими из друзей Чубайс подолгу не общается в частной жизни, хотя бы потому, что ее почти нет и не было в течение последних 12 лет. И в то же самое время может пригласить в путешествие в Карелию Бориса Минца, с которым они на вы и обращаются друг к другу по имени-отчеству. Борис Иосифович утверждает, что, когда однажды у них с Чубайсом зашел разговор о формате общения, Анатолий Борисович суховато заметил: «Ельцин всегда называл меня на вы и по имени-отчеству». Для того чтобы пообщаться со старым товарищем, Чубайс может взять его в поездку на самолете компании и после исполнения миссии, на обратном пути, разговаривает с ним уже в спокойной обстановке, хотя и под рев турбин.

Практически все хорошо знающие Чубайса люди утверждают, что с Булатом Окуджавой реформатора действительно связывало не показушно-имиджевое знакомство, а настоящая дружба, насколько это возможно между людьми разного возраста и в ситуации, когда восхищение одного из друзей другим тянется еще с юношества.

Многие из соратников не числят себя в близких друзьях. У иных — не слишком простая история отношений. Да и как иначе это может происходить у людей, которые знают друг друга 30 лет и прошли через искушения политикой и нескончаемые революционные ситуации? Часть коллег сошла с дистанции — кто-то ушел в частную жизнь, другие спились, третьи оказались неадекватны новому времени. С кем-то Чубайсу просто физически некогда общаться при 16-часовом рабочем дне. «Мы живем не компаниями, а кампаниями, — констатирует супруга Анатолия Борисовича Мария Давыдовна Вишневская. — Хотя и стараемся встречаться три-четыре раза в год с Ясиными, Гайдарами, Уринсонами». «Мы пытаемся хотя бы несколько раз в год посидеть в узком кругу и при этом не говорить ни про экономику, ни про политику, — рассказывает Яков Уринсон. — Раньше, когда все работали в правительстве и часто появлялись в Волынском, удавалось неформально общаться несколько чаще. Чубайс с Сергеем Васильевым знают весь бардовский репертуар, Окуджаву, Высоцкого, а Васильев еще и прекрасно поет и играет на гитаре».

Многие из друзей и соратников с годами перестали быть близкими людьми. Кто-то намекает на то, что он все-таки немного «зарос аппаратной броней» и с ним стало тяжело общаться. «Ему тяжело давались бесконечные политические компромиссы, и он прятал себя от близких людей. Но иногда он возвращается — к ним и к самому себе», — говорит Ирина Евсеева. У Михаила Дмитриева, участника еще семинаров 1980-х, а сейчас президента Центра стратегических разработок, есть своя версия распада достаточно широкого круга единомышленников. Он считает, что после решения общих задач и исчезновения общего врага команда и не могла быть столь же сплоченной, как в 1980-е годы или в начале 1990-х. Тем не менее все в один голос говорят о высочайшей степени взаимного доверия людей, которые сформировали в 1980-е ленинградско-московскую команду молодых ученых-либералов, вынужденных постоянно помнить о надзоре КГБ, соблюдать осторожность и конспирацию.

К тому же Чубайс никогда не переносил личные обиды на рабочие отношения. И наоборот, работа, за исключением нескольких случаев, не влияла на ровные отношения личные. «До сих пор ощущаю чувство вины за то, что в тяжелейшее для Чубайса время — в конце 1995 года, когда он сам был на грани отставки и от него очень многие отвернулись, я по своим причинам, считая, что не уделяется достаточного внимания разработанным мной институциональным реформам в социальной сфере, подал заявление об уходе из членов Комиссии по экономической реформе, — вспоминает Михаил Дмитриев. — Он просто физически страдал, еле держался, едва говорил. Только тогда я понял, какой это был стресс для него.

Незадолго до этого в «Известиях» вышла наша с Андреем Илларионовым статья с критикой политики Чубайса. История была сложная, но под статьей стояла моя подпись, и я не счел возможным оправдываться, просто подал заявление. «Вот так и надо, а статья-то зачем?» — сказал Чубайс. Этот инцидент совершенно не повлиял на нашу дальнейшую работу. Весной 1997 года, когда Чубайс еще работал в администрации президента, он предложил мне пост замминистра труда, чтобы продвигать трудовые реформы. Так он относился к рабочим возможностям человека, не обращая внимания на личные конфликты». Борис Минц вспоминает, что, разбираясь с рабочими вопросами, коллеги с Чубайсом ссорились и даже кричали друг на друга. Но в результате принималось какое-то одно решение. Оно и исполнялось.

В то же время даже близкие люди говорят, что иногда в работе Анатолий Борисович бывает чрезмерно жестким (Гайдар знает его с другой стороны и утверждает, что никогда в жизни не видел Чубайса в беспокойном и уж тем более истеричном состоянии, — но надо оговориться, что у этих двух людей совершенно особые отношения). «Однажды в 1993 году, когда мы с Андреем Илларионовым доказывали ему пагубность одной идеи, он дико наорал на нас. Возможно, тогда и началась личная неприязнь Илларионова к Чубайсу», — вспоминает Сергей Васильев.

– 9 –

Это — нормально. Пожалуй, трудно представить себе более тяжелую ситуацию для проверки на крепость и вшивость человеческих отношений, чем буржуазная революция 1990-х. И тем не менее... «Для себя ввел специальную условную единицу устойчивости человеческих отношений под названием «один чуб» (интересно, что доллар с портретом Чубайса в эпоху попыток создать свободную экономическую зону в Питере тоже назывался «один чуб». — А.К.), развернуто — «один Чубайс», — писал Гайдар, вспоминая отставку декабря 1992 года, в книге «Дни поражений и побед». — Как бы ни менялись наши с Чубайсом соотносительные социальные статусы, это никогда не сказывалось на характере наших взаимоотношений. К сожалению, куда чаще эту устойчивость приходится измерять в «сантичубах», «милличубах» и даже в «микрочубах». Книга увидела свет в 1996 году, и с тех пор Егор Тимурович имел возможность еще не раз испытать на прочность свою дружбу с Анатолием Борисовичем. В том числе в те дни, когда его в 2007 году отравили в Ирландии. Но об этом — позже.

И сейчас Гайдар уточняет: «Как и у всякого нормального человека, у меня не много близких друзей, а то, что происходило в эти годы, — тяжелейшее испытание для дружбы. За 20 лет знакомства каждый из нас был то ниже, то выше в служебной иерархии, то в фаворе, то в дисфаворе, но Чубайс оставался одним из редких людей, чье положение никак не сказывалось на личных отношениях, — он оставался лояльным товарищем и другом».

Впрочем, вполне очевидно, что особые отношения давно связывают Чубайса именно с Егором Гайдаром. При упоминании «грабительских реформ» их имена неизменно ставят рядом — как Ильфа и Петрова или Маркса и Энгельса. Но это еще и тот редкий случай, когда чисто рабочий, деловой, с позволения сказать — производственный тандем превращается в большую дружбу. Или, наоборот, тот редкий случай, когда большая дружба прошла испытание не просто работой, а революцией.

«Единственный человек, с которым Толя общается на равных, — это Егор», — утверждает Леонид Гозман. Чубайс считает Гайдара ближайшим другом. Гайдар говорит, что и для него Чубайс — самый интимный друг. Они прошли вместе через реформу, но уже и тогда, когда Егор Тимурович ушел из «большого спорта», ограничившись ролью «теневого премьер-министра», первым человеком, кому звонил Анатолий Борисович в тяжелейшие минуты, был именно Гайдар.

Звонил он и тогда, когда в марте 1996 года Ельцин внезапно решил отменить выборы и распустить компартию. («Он позвонил мне в 7 утра, — вспоминал Егор Тимурович, — и сказал: «У нас большие неприятности, срочно приезжай». Я в принципе человек спокойный, но в то утро, бреясь, от волнения едва не отрезал себе пол-уха. Мы договорились, что он пойдет уговаривать Ельцина не делать глупостей, а я отправился в американское посольство звонить Клинтону, чтобы он убедил Бориса Николаевича не отменять выборы. Кровью, которая текла из уха, я залил весь Спасо-Хаус. (Это был, возможно, самый опасный момент в истории России последнего десятилетия».) И в июне того же года, когда разворачивалась интрига вокруг коробки из-под ксерокса и Чубайс ночью звонил Гайдару со словами: «Это конец». И в январе 1992-го, когда Гайдар после первой отставки изолировал себя от текущей политики, а Чубайс просил его повлиять на Ельцина, чтобы тот отменил решение о замораживании цен.

«Длинная» привычка к совместной работе сблизила этих двух внешне непохожих друг на друга людей. Они знали цену друг другу. Да так вдвоем, сиамскими близнецами от реформ, и попали в историю. «16 июня 1991 года на квартире у Чубайса отмечали его день рождения, — вспоминает Григорий Глазков. — Разговор в нашей компании (Чубайс и я с женами, Гайдар и Кагаловский) зашел о правительстве Силаева, которое все дружно ругали. В то время в разговорах время от времени всплывал сюжет, связанный с гипотетическим приходом к власти нашей команды. Я искренне считал, что из Гайдара, который был все-таки человеком из истеблишмента, получился бы замечательный премьер, о чем и сказал ему. А Егор мне ответил: “Если бы Толя согласился, я бы пошел работать в его правительство”». Гайдар помнит этот эпизод: «Чубайс горячо доказывал, что я должен возглавить правительство. А я, наоборот, убеждал его в том, что он должен стать премьер-министром. Сцена потрясающая: сидят два молодых дурака и убеждают друг друга в том, что они премьер-министры!»

«Толя преклонялся и преклоняется перед Гайдаром как ученым, — говорит экономист Ирина Евсеева, работавшая и с Егором Тимуровичем, и с Анатолием Борисовичем. — В 1991 году они могли бы поменяться должностями — Чубайс хороший администратор и в отличие от Егора, который всегда был как бы не от мира сего, очень земной человек. Но ему это и в голову не приходило — он пропускал Гайдара вперед. Впрочем, Егора уважали все. Как сказал когда-то Алексей Головков, начальник аппарата первого правительства, “все мы крестьянские дети на барской усадьбе Гайдара”». …

Два главных российских реформатора знакомы друг с другом уже четверть века. История знакомства, которая началась в 1982 году, была вполне банальной для Гайдара тех лет, который быстро завоевывал славу молодого, чтобы не сказать — юного экономического гуру, работавшего в знаменитом НИИ системных исследований под началом Станислава Шаталина. Он имел возможность изучать опыт реформ в Венгрии, Югославии, Польше, Китае, печатался в «Вопросах экономики», вращался в номенклатурных кругах, написал книгу за тогдашнего премьера Николая Тихонова.

Егора Тимуровича просто пригласили выступить на «чубайсовском» официальном семинаре в Ленинграде, а организовывал встречу, по нынешней характеристике Гайдара, «худенький рыжеватый парень». Выступление состоялось со всеми ритуальными ограничениями, связанными с тем, что в Питере интеллектуальной свободы было меньше, чем в Москве, все находились под колпаком у КГБ, было развито доносительство.

«Я знаю, кто стучал, — заметил в разговоре со мной Гайдар. — И вы их знаете», — ответил он на немой вопрос интервьюера. Правда, фамилии уточнять не стал. «Мы были достаточно осторожны, — рассказывал Егор Тимурович, — чтобы не произносить абсолютно запретных слов “реформа”, “рынок”, “рыночный социализм”, использовался эзопов язык. Например, инфляцию называли “финансовой несбалансированностью”». Качество дискуссий показалось московской знаменитости весьма высоким, а питерские ребята — толковыми. Началось сотрудничество, переросшее в совместную работу, формирование московско-ленинградской экономической школы, а затем и в дружбу.

– 10 –

Именно благодаря москвичу Гайдару, который был ближе к номенклатурным и реформаторским течениям, в команде питерских экономистов со временем, где-то к году 1983-му, появилось не просто ощущение востребованности, а чувство причастности и динамизма. Причастности к серьезным делам, динамизма в подготовке реформы, востребованности верхами — Комиссией Политбюро по совершенствованию системы управления.

Ее формально возглавлял Николай Тихонов, в действительности — сравнительно молодой секретарь ЦК по экономике Николай Рыжков. В научном плане Комиссию курировал председатель Госкомитета по науке и технике (ГКНТ) и глава НИИ системных исследований (ВНИИСИ), зять Алексея Косыгина академик Джермен Гвишиани. Он не был экономистом, зато обладал широкими взглядами на разные, в том числе полузапретные проблемы. Реальную же работу организовывал учитель многих будущих экономистов-либералов Станислав Шаталин.

Тогда-то «питерские» и были привлечены к работе на власть, к работе по проектированию реформы. Чубайс выступил лидером ленинградской части привлеченной к написанию и рецензированию итогового текста команды, а самые продвинутые ленинградцы Сергей Васильев (в недавнем прошлом сенатор и ныне член правления Банка развития) и Сергей Игнатьев (ныне председатель ЦБРФ) выступили даже в качестве авторов целых разделов масштабного 120-страничного документа, который назывался «Концепция совершенствования хозяйственного механизма предприятия» и содержал, по словам Гайдара, «программу реформ венгерского образца 1968 года».

Пока для одних продолжались кухонно-котельные и по-своему уютные 70-е, пока цвел застой и «время шло, и старилось, и глохло», для реформаторов, казалось, наступил самый благодатный период. Будущие руководители российской экономики попали на гребень специфической номенклатурной волны: готовилась смена поколений в руководстве, и у молодой по сравнению с методично умиравшими кремлевскими старцами поросли начальников возникло ощущение, что вот сейчас они придут к власти и все наладится. Потому и возникла комиссия с научной секцией и рабочим аппаратом в лице сотрудников Шаталина — Гайдара, Петра Авена, Олега Ананьина, Вячеслава Широнина, еще ряда теперь уже не слишком известных экономистов и их коллег из Питера. Для привлечения к работе группы Чубайса писалось специальное официальное письмо, было дано «добро», и питерские либералы, фактически экономисты-диссиденты, которые не рисковали обсуждать некоторые сюжеты публично, несколько лет работали конспиративно, вдруг получили фантастическую «крышу» — Политбюро!

Чем-то этот период напоминал эпоху, предшествовавшую косыгинской реформе: во всяком случае, такая же степень дозированного разномыслия и плюрализма мнений, необходимая для спасения неспасаемой советской экономики, допускалась лишь однажды, примерно за полтора десятка лет до описываемых событий. Правда, было и одно принципиальное отличие — в середине 60-х дискуссия приобрела отчасти публичный характер, выплеснулась на страницы печати, профессиональной и массовой. Чего по определению не могло происходить на рубеже 80-х годов: публичные экономические дискуссии начались лишь спустя два-три года, вскоре после того, как к власти пришел Михаил Горбачев.

Впрочем, номенклатурный характер работы сильно раздражал Юрия Ярмагаева. Он написал письмо Чубайсу, в котором говорил о том, что все согласившиеся работать на комиссию — карьеристы, а Гайдара следует серьезно раскритиковать, и единственный вопрос состоит в том, сделать ли это немедленно, но поверхностно, или запросить три месяца и тогда уже «раздолбать» его по-настоящему глубоко. Позицию Чубайса, который высказался в том смысле, что движение — это все, Ярмагаев считал неправильной...

– 11 –

Московско-ленинградская школа, несмотря на то, что работа ее представителей, разумеется, не была принята «наверху» для реализации, оказала серьезное влияние на настроения в академической и политической среде. Эра Горбачева была эпохой слов, но именно слова в 1985 году разрушали Систему. А либеральной риторикой реформаторов генеральный секретарь пользовался охотно и умело.

Тем не менее разочарование оказалось очень сильным, а ощущение динамизма было утрачено. Зато появилась привычка к совместной работе. И это было тем более полезным, что в то время у теперь уже бывшей группы Гвишиани — Шаталина, участникам которой предложили заняться более частными и прагматичными вопросами, не пропал интерес к научным исследованиям и время чистой политики, которое настигло молодых экономистов года через два-три, еще не наступило. А этот период многие из коллег Анатолия Борисовича задним числом считают потерянными для науки. К ним относятся два других соратника Чубайса — Сергей Васильев и Михаил Дмитриев.

Они появились в силовом поле нашего героя почти одновременно, хотя Васильев чуть раньше. Он стал четвертым в тесном кругу уже известных нам Юрия Ярмагаева, Григория Глазкова и Анатолия Чубайса. Знакомство будущего главного реформатора с Васильевым произошло еще весной 1982 года на семинаре кафедры управления финансово-экономического института, где Сергей Александрович делал доклад об экономике Югославии. Осенью того же года уже Чубайс пригласил Васильева участвовать в ежемесячных семинарах инженерно-экономического института, а спустя несколько месяцев добровольно раскрыл «заговор» трех молодых ученых по реформированию экономики СССР. Будущий руководитель Рабочего центра экономических реформ, замминистра экономики и доверенное лицо Чубайса в аппарате правительства образца 1997—1998 годов, включился в работу. Изучался опыт Югославии, по которой специалистом был сам Васильев, и Венгрии.

Ко второй работе был привлечен Михаил Дмитриев, совсем юный талантливый экономист, проходивший практику в лаборатории региональных экономических исследований, которую к тому времени уже возглавлял молодой и ранний Васильев, сам три года назад окончивший институт. Удивительным образом журнал Acta Oeconomica, где на английском языке публиковались работы венгерских экономистов, не попадал в спецхран. Именно в этом журнале Дмитриев читал Яноша Корнаи, чья классическая работа об экономике дефицита при социализме очень скоро стала культовой в чубайсовском кругу, превратившись в общую для молодых либеральных экономистов идеологическую платформу.

Через Ярмагаева с Чубайсом познакомился Сергей Игнатьев, которому впоследствии предстояло занимать ответственные должности в Минфине и Банке России, побывать на посту помощника президента по экономике, а в итоге на два срока занять кресло председателя ЦБ РФ.

Поразительно скромный, похожий на погруженного в себя университетского преподавателя Сергей Игнатьев, сидя в своем гигантском старомодном кабинете в здании на Неглинной и выкуривая одну сигарету за другой, рассказывал: «Это было важное для меня знакомство хотя бы потому, что мне очень хотелось публиковаться, а у Толи была возможность печатать статьи в сборниках инженерно-экономического института. В частности, статья, где сравнивались одноуровневая и двухуровневая банковские системы, появилась именно в одном из этих сборников. Честно говоря, я не видел разницы между официальными и неофициальными семинарами — и то и другое мне было в равной степени интересно. Гайдар был моим вторым издателем — очередная статья появилась в сборнике ВНИИСИ. Третьим издателем — в журнале «Эко» — стал Петр Филиппов».

Ленинградцы и — параллельно — москвичи слишком хорошо были знакомы с восточноевропейским опытом реформирования. И потому оказались сторонниками постепенных реформ. Никто в то время не мог и предположить, что всем им суждено отбросить экономический градуализм в ситуации, когда спустя каких-нибудь восемь лет придется спасать страну от голода и резко радикализировать уже не слова — практические действия.

– 12 –

Чубайс блистательно сочетал легальную и андерграундную деятельность. Кружок экономистов собирался еще и в узком составе для обсуждения действительно серьезных проблем. И делать это в условиях, когда практически ни у кого, в силу особенностей Питера, не было отдельной квартиры, было непросто. Летом сообщники часто собирались на загородной даче у Сергея Васильева. Зимой возникали проблемы — квартирный вопрос не решался практически ни у кого из коллег до конца 1980-х годов.

Когда в самом конце 80-х чубайсовцам нужно было встретить в Питере классика западной экономической науки Алека Ноува, его принимали в самом «респектабельном» доме — двухкомнатной квартире Глазкова. Туда, правда, нужно было добираться через черную лестницу, с интерьером, больше напоминавшим пещеру. «Кажется, попав, наконец, в квартиру, Ноув был счастлив, что его хотя бы не убили в этом подозрительном месте», — вспоминал Григорий Юрьевич.

Поэтому чубайсовские семинары должны были стать легальными, и они стали таковыми благодаря связям и пробивной силе организатора. «Я обнаружил, что есть такая структура, которая всерьез никому не нужна, — Совет молодых ученых. И решил стать председателем этого совета. Официальный статус означал, что у нас должен был быть план работы. План работы предполагал заявки на аудитории, заявки на аудитории означали, что можно заказывать бумагу, ручки и вешать объявление о времени и месте заседания, а это значило, что о нас могли узнать в других институтах, что у нас мог появиться бланк для писем, и мы получили возможность собирать людей откуда угодно. А это, в свою очередь, означало, что мы могли выпускать сборники научных трудов», — вспоминает Анатолий Чубайс.

Работа строилась системно. Перечень тем отбирался на год вперед, доклады неизменно были весьма фундированными со списком литературы из 50—100 наименований. Итоги семинара резюмировались, за 2—3 недели вносились исправления в текст доклада.

Сергей Васильев считался интеллектуальным лидером команды, хотя сам он полагает, что сдвигу экономистов вправо способствовал прежде всего Юрий Ярмагаев, «сумасшедший на грани гениальности».

Сергей Игнатьев был лучше других образован, знал западные теории — то, что было неведомо в СССР и называется economics, занимался проблемами национальных банков, инфляции и ее проявлениями при социализме, то есть дефицитом, естественно, не предполагая, что в один прекрасный день станет председателем Банка России.

Михаил Дмитриев, по оценке Васильева, отличался «сильным чувством нового». Возможно, именно по этой причине Михаил Эгонович на официальных чубайсовских семинарах скучал, хотя, по его словам, «там было интереснее, чем в других местах, потому что иногда обсуждались западные экономические модели в приложении к советской ситуации».

Впрочем, вскоре и Дмитриев, стажировавшийся в лаборатории Васильева, вошел в узкий круг и стал участвовать в семинарах для своих. «А вот там уже обсуждались опасные сюжеты, — вспоминает он, — например, история НЭПа, кризисные процессы в советской экономике».

– 13 –

Чубайс создавал не просто сплоченную организацию, но и инфраструктуру контактов и общения, которая должна была работать в условиях реального риска утечек в соответствующие органы. «Опасность исходила не от тех, кто был вовлечен в узкие семинары, — уточняет Дмитриев. — А в нашем кругу были люди, на которых точно можно было положиться в ситуации, когда мы фактически занимались антисоветской деятельностью и формировали интеллектуальную оппозицию».

Анатолий Борисович, по признанию коллег, умел сплачивать не слишком организованных людей, выстраивать «крыши», налаживать контакты по вертикали и горизонтали, общаться с москвичами и более статусными людьми — и при этом сознательно позиционировался не как интеллектуальный, а организационный лидер, медиатор, помогавший выкристаллизовывать идеи.

Первые попытки расширения команды за счет контактов с Москвой относятся все к тому же 1982 году. «На самом деле чубайсовские семинары были способом поиска единомышленников», — констатирует Глазков, отвечавший за отбор выступающих и темы выступлений. Питерских человеческих и научных ресурсов не хватало. В отличие от столицы здесь был всего один академический институт (социально-экономических проблем — ИСЭП) и гораздо более суровая идеологическая атмосфера. Поэтому если где и стоило искать людей, так это в Москве.

Однажды Григорию Глазкову коллега предложил съездить вместо себя на семинар в Москву — в Институт экономики АН СССР. Семинар оказался невероятно скучным, но зато Глазков познакомился с сотрудником института системных исследований Олегом Ананьиным, работавшим под началом Шаталина и, как выяснилось потом, вместе с Гайдаром. Ананьин и стал первым московским гостем на питерских тусовках Чубайса. Московский экономист, в свою очередь, порекомендовал для общения «внука Гайдара».

Начался долгий телефонный роман, в ходе которого Егор Гайдар все обещал приехать, но никак не приезжал. В результате Чубайс сам поехал в Москву и решительным образом «обаял» всю лабораторию, где работали Ананьин, Гайдар, Петр Авен, Вячеслав Широнин, Владимир Герасимович.

«Никто другой, кроме, быть может, Сергея Васильева, который потом очень сблизился с Гайдаром, не смог бы понравиться этим людям, которые уже тогда работали на власть», — рассказывал Глазков. Московские экономисты ощущали себя частью либерально настроенного истеблишмента, но при этом были погружены в межинститутские интриги и конкуренцию. Ни того ни другого не было в провинциальном Питере. Зато у ленинградцев был энергичный организатор. И когда Чубайс в 1982 году вошел в московскую лабораторию, где работал Гайдар, начался отсчет новой экономической истории, кульминация которой наступила осенью 1991 года — в дни формирования первого правительства реформаторов.

В том же 82-м, по символическому, а может быть, логическому совпадению, закончилась целая эпоха в истории СССР — умер Брежнев. Незадолго до этого весь Питер зачитывался быстро изъятым отовсюду номером журнала «Аврора» с рассказом Виктора Голявкина «Юбилейная речь». Эта книжка литературного ежемесячника была приурочена к 75-летию Леонида Ильича. Многие усмотрели в рассказе известного в то время писателя страшную крамолу и ужасные намеки. В день смерти генсека Чубайс позвонил Корабельникову и сказал: «Ты помнишь журнал? Это произошло».

Многие восприняли это событие почти так же, как смерть Сталина. Даже в редакции «Правды» не нашли ничего лучшего, как поднять старые подшивки газеты и сверстать траурную полосу строго по лекалу почти тридцатилетней давности, включая размер траурной рамки. А вот Чубайс был одним из немногих, кто, по свидетельству Глазкова, уже «чуял» возможные перемены: «Его распирало от радости».

– 14 –

Судьба распорядилась так, что Чубайс, Васильев, Глазков и Ярмагаев даже жили недалеко друг от друга — их четверка образовывала топографический квадрат, причем в необычайно живописных местах, где великолепные фасады совсем не соответствовали внутреннему коммунальному содержанию. Пройти от дома одного представителя команды до местожительства другого можно было минут за десять. Одно время Васильев, Глазков и Чубайс даже вместе бегали по утрам в Таврическом саду, хотя лидер, засиживавшийся за работой по ночам, присоединялся к коллегам не слишком часто.

Дома его ждала не только работа за письменным столом, но и бесконечные звонки по общему коммунальному телефону. «Дома он никогда не мог нормально поесть, так как его все время звали к телефону, — рассказывает Глазков. — Поэтому я всегда мечтал подарить ему мармит — такой бытовой прибор для постоянного подогрева еды». «Мы даже провели телефонный провод из общего коридора в нашу комнату, чтобы не надо было каждый раз бегать к телефону», — вспоминает Людмила Чубайс.

«Великолепная четверка» медленно обрастала коллегами-единомышленниками. Это был, по определению Альфреда Коха, «кружок по ликвидации неграмотности». Неграмотности экономической — с точки зрения мировой экономической теории. Постепенно «четверка» естественным образом трансформировалась в большую группу, но костяк остался прежним. Только место Ярмагаева занял Гайдар, наконец, успешно выступивший на семинаре в Питере, — время генерации сверхоригинальных идей уходило в прошлое, пришла эпоха накопления новых знаний и конкретной практической работы. «Четверка» единомышленников запечатлена на фотографии — молодые люди, каждому из которых около тридцати лет, беззаботно улыбаются и пока не знают, хотя и догадываются о том грузе ответственности за страну, который свалится на них через несколько лет.

Ближе к середине 1980-х два круга — ленинградский и московский — сомкнулись. Влияние этой общей команды с двумя ярко выраженными лидерами Чубайсом и Гайдаром на экономический дискурс, особенно после работы на Комиссию Тихонова—Рыжкова, общения с грандами советской экономической науки Станиславом Шаталиным, Александром Анчишкиным, Абелем Аганбегяном, имевшими выход на Михаила Горбачева и покровительствовавшими младореформаторам, было весьма существенным. Запретные слова входили в моду, а либеральная молодежь стала весьма популярна в академической и номенклатурной среде.

В декабре 1984 года Григорий Глазков отправился в Москву, как выразился Сергей Васильев, «с поручением Чубайса» искать новые кадры для общего дела. Правда, с точки зрения Глазкова, это выглядело несколько иначе: сотрудник провинциального института поступил в аспирантуру престижнейшего московского академического учреждения — Центральный экономико-математический институт (ЦЭМИ). В ЦЭМИ на посту заместителя директора работал главный рыночник того времени Николай Петраков. Причем, по свидетельству Чубайса, если для «московских» понятие «рыночник» совсем не резало слух, то для «питерских» оно звучало столь же неприлично и запретно, как слово «гомосексуалист».

Там же, в ЦЭМИ, много лет когда-то провел Станислав Шаталин. Директор института Николай Федоренко, занявший эту должность еще в 1963 году, прикрывал своим авторитетом «неблагонадежных» людей. Сотрудник института Леонид Канторович был лауреатом Нобелевской премии по экономике. Одну из лабораторий возглавлял Евгений Ясин, изучавший так называемый широкомасштабный экономический эксперимент, начатый в 1983 году в двух союзных министерствах — Минэлектротехпроме и Минтяжмаше.

Возможно, в знаменитом институте с «ухом» на фасаде не было такой размашистой свободы под «крышей» Комиссии Политбюро, как у Гвишиани — Шаталина — Гайдара, но зато здесь работали знаменитые экономисты, под прикрытием математических методов в экономике формировалась реальная экономическая мысль, а под руководством знаменитостей работала замечательная молодая поросль, появившаяся в ЦЭМИ одновременно с Глазковым или немного позже, — экономисты Константин Кагаловский, Владимир Мащиц, Андрей Вавилов, Сергей Глазьев, социолог Сергей Белановский.

В 1986 году на базе ЦЭМИ в Москве был создан клуб «Перестройка» — аналог ленинградского, координатором которого был Глазков. «Это мы его создавали, из Питера, — это делал Петя Филиппов вместе с Гришей Глазковым. Это был наш проект, чтобы вторым шагом, опираясь на московское разрешение, сделать такой же клуб у нас в Питере», — рассказывал Чубайс. Разрешение дал Севастопольский райком партии, весьма либерально относившийся к дискуссионной активности интеллигентов из академических институтов, которых было очень много на территории этого района столицы.

Евгений Ясин стоял немного в стороне от этих процессов, к тому же в конце 1980-х он уже работал с Григорием Явлинским в правительстве. Тем не менее, естественным образом все экономические команды пересекались, появлялись люди из других регионов, например, Сергей Павленко из Новосибирска и Симон Кордонский с Алтая. Это было еще то время, когда Явлинский мог посетить Ленинград по приглашению Чубайса. Тогда двум будущим лидерам нечего было делить и оба были озабочены одной проблемой — каким будет переход из одного экономического пространства в другое?..

– 15 –

Семинар в самом конце августа 1986 года на Змеиной Горке под Ленинградом завершил формирование и команды соратников, и повестки либеральных реформ. К тому же времени были сформулированы все основные идеи — конец 80-х уже был занят не экономической наукой, а политикой. Период «внутриутробного» созревания идей сменился их публичной обкаткой и политической вольницей, а затем, к началу 1990-х, трансформировался сначала в программу действий и чуть позже в собственно действия. Круг «Змеинки» — человеческий и идейный — мог составить настоящую научную школу. Но — в иную эпоху.

В те годы кадровый резерв «московско-ленинградской школы» и капитал ее идей могли конвертироваться только в политику. Практическую экономическую политику. По сути дела, других экономистов, которые могли бы начать реформы, в стране просто не было. Годы спустя, когда основные представители этой школы летели в одном самолете с Вацлавом Клаусом, тогда еще не президентом Чехии, а премьером, он неожиданно выразился в том смысле, что если произойдет авиакатастрофа, то Россия лишится всех своих экономистов. Это была, конечно, фигура речи. Но, увы, достаточно точная.

Семинар проходил в затерянном в глубине Карельского перешейка маленьком пансионате с умеренными удобствами (общий душ на этаже, умывальник в номере «люкс», который занимал Гайдар с супругой). Под крышей заведения, принадлежавшего финансово-экономическому институту, собрались около 30—40 человек, которых уже тогда можно было назвать либеральными экономистами. Стимулирующим образцом послужила так называемая Школа Гавриила Попова — «Гавриилиада», подмосковный семинар, собиравший исследователей-шестидесятников. Чубайс и Васильев побывали на мероприятии и после некоторых раздумий решили организовать аналогичные «либеральные учения» новой генерации экономистов.

Семинар был совсем не похож на обычные алкогольно-формальные мероприятия, хотя были и грибы, и озеро, и поездка в Выборг. Соответствующими были уровень и интерес аудитории, которая, тем не менее, все равно состояла из широкого и узкого кругов. «Всем было интересно обсуждать содержательные вопросы», — констатирует Гайдар. «Уровень был потрясающе высокий. Заслушивалось 3—4 доклада, после каждого из которых следовало обсуждение. Никто не уходил», — вспоминает Васильев. «Это был исторический семинар. Наступил переломный момент в развитии событий», — утверждает Дмитриев. Гайдар вспоминает «чудесный доклад Кагаловского о бюджетных проблемах СССР», выступление Ирины Евсеевой-Боевой о реальном положении дел с финансированием системы материально-технического снабжения, доклад Петра Авена о финансировании советского сельского хозяйства на примере Алтайского региона.

Среди докладчиков было всего две женщины — Ирина Евсеева и Оксана Дмитриева. «Мой доклад всем им очень понравился, потому что они были теоретики, а я рассказывала о вполне практических вещах. Заседали мы с 9 утра до 10 вечера. Работал профессиональный фотограф. Каждый день мы выпускали стенгазету. Однажды мы делали ее вместе с Оксаной, а наутро обнаружили, что, читая ее, Костя Кагаловский выразился в том смысле, что бабы — дуры: разве можно было публично писать о самом факте обсуждения экономических циклов и кризиса? «Кризис» был запретным словом», — вспоминает Ирина Евсеева.

Тем не менее, и здесь проходили отдельные заседания узкого круга, где, в частности, обсуждалась такая невероятная по тем временам проблема, как перспективы формирования рынка капитала. Общее понимание принципиальных вопросов логическим путем приводило к одному выводу — мягкий или жесткий выход из социализма неизбежен.

– 16 –

Тактико-технические характеристики Анатолия Борисовича в то историческое романтическое время (герою 31 год) известны исключительно благодаря цепкой женской памяти. Приведу только одно описание, предложенное соратницей: «Безумно тощий, длинный, костлявый, как цыпленок за 1 рубль 75 копеек. Твидовая (на самом деле вельветовая. — А.К.) куртка с рукавами, которые были ему коротки. Тогда он жил, возможно, вообще скромнее всех нас».

Семинар 1987 года в Лосево (турбаза на Карельском перешейке) был примечателен политизированным фоном, который сложился за год, и отмечен важным событием — обсуждением доклада Виталия Найшуля о ваучерной приватизации. (Найшуль, как и Сергей Глазьев, который тоже делал большой доклад, впервые появился на подобного рода тусовке.)

К тому времени в Питере уже существовал политический дискуссионный клуб с таким же названием, как и в Москве, — «Перестройка», одним из лидеров которого стал Чубайс. Учреждение клуба было разрешено обкомом партии, сразу и позитивно отреагировавшим на письмо шести членов партии, среди которых была такая авторитетная и надежная фигура, как тов. Чубайс А.Б.

Параллельно возник клуб реформаторского «молодняка» при ленинградском Дворце молодежи под названием «Синтез», где «тусовались» Борис Львин, Андрей Илларионов, Михаил Маневич, Михаил Дмитриев, Алексей Миллер, Дмитрий Васильев. Каждый из этих экономистов, родившихся в 1961—1962 годах и знавших друга в основном по финансово-экономическому институту, потом сыграл, а некоторые и до сих пор играют большую роль в реформах и управлении экономикой России.

Бориса Львина, который в последние годы работает в международных финансовых организациях, Сергей Васильев считает наиболее талантливым экономистом. Андрей Илларионов был одним из немногих, кто примкнул к этой компании, будучи выходцем не из «финэка», а из Ленинградского университета. В ближний круг его привел Михаил Дмитриев, с которым он познакомился в самом начале 80-х еще на студенческой Олимпиаде в Ташкенте (Илларионов был первый в городе, Дмитриев — второй в СССР).

Впоследствии Илларионов работал в лаборатории Сергея Васильева. Михаил Маневич в 1990-е возглавлял питерский комитет по управлению имуществом и стал жертвой заказного убийства в 1997 году. Алексей Миллер сделал блестящую карьеру в Москве и возглавил «Газпром» уже благодаря другой команде — питерской мэрии и Владимира Путина. Дмитрий Васильев, «Че Ге-вара приватизации», в свои 29 лет стал в первом правительстве реформ правой рукой председателя Госкомимущества Чубайса.

«Дискуссии в «Синтезе» были более острыми и содержательно интересными, — вспоминает Михаил Дмитриев. — Например, мы открыто дискутировали по поводу того, как будет распадаться СССР». И это в 1987 году, когда даже западные советологи не задумывались о такой перспективе! Григорий Глазков считает, что на определенном этапе более молодые представители «Синтеза» сами начали влиять на старших коллег. И влиять определяющим образом.

– 17 –

Несмотря на некоторую обособленность этой молодежной тусовки от «старших», имевших номенклатурный опыт, большую закрытость «Синтеза» по сравнению с «Перестройкой», все эти люди находились в силовом поле главного организатора политического и интеллектуального процесса Анатолия Чубайса. И потому участвовали в семинаре в Лосево. «Чубайс был для нас одним из самых влиятельных людей, человеком с авторитетом», — вспоминает Дмитрий Васильев.

Тогда же, на узком семинаре в рекреации жилого корпуса, прошло обсуждение доклада Виталия Найшуля о ваучерной приватизации. С 1985 года во всех экономических учебных и исследовательских институтах по рукам ходила самиздатовская рукопись под названием «Другая жизнь». Ее автор, наиболее радикальный из всех либералов молодой сотрудник ЦЭМИ АН СССР Виталий Аркадьевич Найшуль, выступил с идеей экономической реформы и народной приватизации.

Книга была популярной по форме и радикальной по содержанию: «Оставьте все по-старому, и вы, да и ваши дети будете рыскать по магазинам, носить линялую одежду и рвущуюся обувь, ждать десять лет в очереди на квартиру, проклинать ломающийся телевизор или холодильник, жить и работать в разлагающемся беспорядке. Чтобы навести порядок, нужна Экономическая Реформа».

Среди прочего в книге излагался первоначальный сценарий приватизации, которую потом назвали ваучерной, — каждый гражданин, по плану Найшуля, должен был получить по пять тысяч специальных именных рублей. Реформа могла бы пройти под лозунгом «Народное — народу!». Автор справедливо предположил, что для реализации замысла нужен «руководитель с размахом и кругозором Петра Великого», и против него будет играть то обстоятельство, что к нововведениям непросто приспособиться.

На конспиративном семинаре, в котором среди прочих участвовали Гайдар, Чубайс, Дмитриев, Васильев, Игнатьев, знакомый Чубайса по клубу «Перестройка» Петр Филиппов, идея Найшуля была подвергнута резкой критике.

Чубайс вспоминал: «Помню бурное обсуждение этого выступления, в ходе которого наиболее агрессивно против идеи ваучеризации с полным ее разгромом выступили некто Гайдар и некто Чубайс. Основные аргументы были примерно следующие. Это чудовищно рискованная затея, она приведет к массовой несправедливости. Степень сложности процесса и вообще степень сложности объектов — отрасли, предприятия, совершенно различная, неоднородная. Наконец, фантастически упрощается и отупляется способ приватизации: сам подход предполагает примитивизацию инструмента для обращения со сложнейшим объектом, результатом чего будет массовое недовольство, массовые обиды. Оскорбленными будут себя чувствовать десятки миллионов граждан».

Игнатьев говорил о том, что ваучеры потенциально могут стать платежным средством и оказать инфляционное давление на экономику. Возражал и Филиппов, которому потом во время ночной прогулки по аллеям пансионата Михаил Дмитриев пылко доказывал преимущества акционерного предприятия перед государственным и кооперативным. (Спустя несколько лет именно Филиппов напишет первые законы о приватизации.)

Как вспоминает Дмитриев, Гайдар высказался в том смысле, что для либералов в их крайне радикальной ипостаси, к которым принадлежал Найшуль, вообще характерна недооценка доконтрактных отношений, институтов привычек и традиций, которые очень существенно влияют на реакции общества на рыночные стимулы, и потому к идее ваучерной приватизации нужно относиться исключительно осторожно.

Дискуссии по поводу чековой приватизации не закончились в 1987 году. Евгений Ясин в своей книге «Российская экономика» вспоминал: «Март 1990 года. Мы стоим с Петром Авеном в центре Вены после семинара, за спиной дворец Хофбург, и страстно спорим, нужно ли проводить быструю приватизацию по Найшулю». Кто бы мог подумать, что политическая логика потом заставит противников идеи Анатолия Чубайса и Егора Гайдара реализовать ее на практике...

– 18 –

Обсуждение доклада Найшуля могло дорого обойтись участникам семинара и Чубайсу как организатору. Странным образом теплую компанию реформаторов, собранных «Борисычем», спас от неприятностей по всем линиям, включая гэбэшную, редкий навык Михаила Дмитриева — он владел стенографией. Писать на магнитофон не решались, и потому молодого аспиранта, которому как раз идея ваучерной приватизации показалась перспективной, попросили стенографировать заседание.

Буквально на следующий день административные чины из финансово-экономического института, отвечавшие за «чистоту помыслов» участников конференции, потребовали объяснений по поводу того, что происходило на семинаре. Стенографию никто не знал, ксероксов в то время не было, поэтому обладателя тайного знания Дмитриева попросили прочитать записи. С Чубайсом и Васильевым Михаил согласовал более или менее невинный текст, который и был зачитан вслух. Серьезных последствий эта история не имела, и чины ограничились замечаниями по поводу недопустимости отклонений от марксистско-ленинского учения.

История семинаров продолжалась. Петр Филиппов даже придумал технологию зарабатывания денег для их финансирования, которая в 1990-е превратилась в народный миф о Чубайсе — торговце цветами: якобы он выращивал тюльпаны и пропагандировал идею создания тюльпанных ферм. Этакая «голландская болезнь»... На его приусадебном участке среди прочих были вынуждены в поте лица трудиться будущие высшие государственные чиновники, вплоть до председателя национального банка. Но только не Чубайс, который, по его собственной оценке, «был категорически против всей этой затеи от начала и до конца».

«Было три способа участия в тюльпанной эпопее, — рассказывает об этом экзотическом бизнесе Глазков. — Помогать Филиппову и работать на общее дело, продавать тюльпаны у метро (однажды за три праздничных дня я заработал на этом полторы аспирантских стипендии и приобрел бесценный опыт) и заниматься собственным тюльпанным бизнесом.

Заниматься торговлей и собственным бизнесом Чубайс считал для себя зазорным». Это обстоятельство подтверждает и сам Петр Сергеевич Филиппов, хотя, конечно, дружескую помощь по отбору тюльпанных луковиц и осуществлению садово-огородных работ оказывали не только ныне видные либералы-реформаторы, но даже их дети, включая детей Анатолия Борисовича.

Впрочем, ничего более содержательно яркого, чем семинар 1987 года, уже не состоялось. Хотя были встречи на квартирах у Чубайса и Глазкова в Питере или в Москве, в лаборатории Васильева на Петроградской стороне, семинары на Ладоге, в организации которых принимал участие Петр Филиппов, круизы из Ленинграда на Валаам, конференция в Подмосковье, которую организовали Константин Кагаловский и Ирина Евсеева.

«Чубайс всегда был сумасшедший, — чисто по-женски характеризует коллегу Ирина Николаевна. — Этот трудоголик заставлял нас «семинариться» целый день. А потом, когда мы уходили или уплывали с гитарами «в ночь», он всегда спал. Чубайс уже тогда был нашим начальником. Помню, на Ладоге, где у Петра Филиппова были какие-то плавсредства, мы утопили якорь. Так Толя выстроил нас в цепь, и мы шарили ногами в холодной воде, пока не нашли этот самый предмет... Потом спустя несколько лет все главные участники семинаров стали министрами. Все, кроме девушек. И исключительно из-за позиции Чубайса. У женщин для такого жесткого человека, как Толя, кости очень хрупкие».

Одно из мероприятий на Ладоге запомнилось и нынешнему председателю ЦБ РФ Сергею Игнатьеву: «Мы проводили семинар на берегу озера. И вдруг начался дождь. Над нами растянули какую-то пленку, но мы продолжали бурно дискутировать. Дикость ситуации мне стала понятна уже тогда: стоят — именно стоят! — человек двадцать под пленкой в проливной дождь и с жаром обсуждают проблемы экономики. В то время мне и в голову не приходило, что многие из этих людей лично будут реализовывать реформы».

– 19 –

В частной и научной биографии Чубайса был важный десятимесячный эпизод, многое определивший в формировании, точнее, укреплении идеологии и мировоззрения, — стажировка в 1988 году в Венгрии, одной из самых передовых с точки зрения реформирования экономики стран, уже вплотную подошедшей к своей «бархатной революции».

Двумя годами раньше, несмотря на хорошую официальную репутацию, Анатолия Борисовича не пустили на стажировку в Скандинавию, но в результате несостоявшееся изучение «шведской модели» было заменено на модель венгерскую. ... Еще раньше, в 1985-м, Анатолий Чубайс и Сергей Васильев ездили по линии «Спутника» в Польшу. Это был едва ли не первый разрешенный обмен после событий 1980 года. «Мы немедленно законтачили с «Солидарностью», — вспоминает Васильев. — В Гданьске нам рассказали, как все было на самом деле.

Кстати, там я в очередной раз убедился в поразительной способности Чубайса разворачивать аппаратные интриги. Наши контакты не остались незамеченными, но Толя мастерски «развел» «комиссара» нашей группы — Александра Потехина, тогда крупного комсомольского работника, а впоследствии вице-губернатора Санкт-Петербурга».

Венгрия была колоссальным опытом для будущего реформатора. «Я там занимался чем угодно, только не своей диссертацией», — говорит Чубайс. В Будапеште он много читал — опять, как в Питере, до закрытия библиотеки — и общался с множеством людей. Познакомился с кумиром молодых российских экономистов Яношем Корнаи, классиком западной экономической науки Алеком Ноувом, будущим премьером, а затем и президентом Чехии Вацлавом Клаусом, многими известными советологами.

Резко улучшил свой английский, получал из Америки антисоветскую литературу, вытащил в Будапешт поэтапно некоторых представителей своей команды, включая Петра Филиппова и Григория Глазкова. Немаловажным обстоятельством оказалось и знакомство с живой полурыночной, а в некоторых отношениях и совсем рыночной экономикой Венгрии.

Чубайс снимал комнату у пожилой венгерской четы и как-то, принимая душ, обнаружил, что вода необычайно быстро — по советским меркам, разумеется, — кончилась. Это хозяйка отключила платную воду чересчур размашисто ею пользовавшемуся постояльцу: коммунальные услуги даже в социалистической Венгрии не субсидировались.

Тем не менее на одной из конференций Чубайс произвел фурор, выступив с неожиданной критикой венгерской реформы хозяйственного механизма. «Я назвал эту реформу половинчатой, — рассказывает Анатолий Борисович, — что вызвало шок: они привыкли, что старшие советские товарищи критикуют венгров за ревизионизм, а тут «старший младший» товарищ говорит, что экономические преобразования недостаточно радикальны».

– 20 –

Спустя два года в той же Венгрии прошел знаменитый Шопронский семинар, собравший лучших экономистов из России, включая значительную часть будущих представителей первого правительства реформ, и известных западных экономистов уровня Уильяма Нордхауза и Руди Дорн-буша. Эта страна стала своего рода «окном в Европу» для первого поколения реформаторов и конкретно для Чубайса.

После Венгрии, после Шопрона, куда приехал из соседней Австрии на своей новенькой «девятке» щеголеватый Петр Авен, не только Анатолия Борисовича, но и многих представителей команды стали звать на конференции международного уровня.

Эпоха семинаров закончилась — начался не менее существенный с точки зрения кристаллизации представлений об экономике период конференционального международного общения, закончившийся в сентябре 1991-го мероприятием в Альпбахе (Австрия).

В Альпбахской конференции участвовали Чубайс, Васильев, Авен, Кагаловский, Гайдар. Именно тогда была окончательно оформлена идея проведения реформы в границах отдельных республик, на чем особенно настаивал Константин Кагаловский, а до этого Борис Львин, предсказавший развал Советского Союза еще в 1988 году и угадавший конкретный срок конца империи. В тексте Альпбахской декларации прямо указывалось на невозможность реализации реформы в том случае, если СССР продолжит свое существование в прежнем виде. Интересно, что эта декларация была подписана и академиком Дмитрием Львовым, впоследствии яростным критиком либеральных реформ.

«Альпбахская декларация стала поворотным пунктом, — оценивает значение документа Чубайс. — Мы поняли, как будет развиваться история, и развернули всю работу на выработку курса реформ именно для российского правительства, а это существенно меняло весь набор мер. Уже тогда зрело ощущение, что команды, альтернативной нашей, нет».

– 21 –

В этом контексте важно само по себе содержание доклада, который еще за год до Альпбаха сделали на конференции в Италии Анатолий Чубайс и Сергей Васильев. Доклад важен с той точки зрения, что радикальным образом опровергает представления о российских реформаторах как о людях, действовавших в 1991—1992 годах вслепую. Они превосходным образом прогнозировали последствия каждого шага и не испытывали по этому поводу никаких иллюзий.

Вот несколько характерных идей из совместного текста, который был «записан» Сергеем Васильевым на английском и зачитывался с трибуны на том же языке Чубайсом. («И то и другое было ужасно. Зато уже спустя несколько лет мы свободно говорили и писали по-английски», — вспоминает Сергей Александрович.)

Авторы указывают на неизбежность применения антиифляционной (рестриктивной) политики, которая способна погасить финансовую несбалансированность, но при этом вызвать «общую депрессию в народном хозяйстве». Чубайс и Васильев предсказывают серьезные структурные изменения: «Сокращение инвестиционных и оборонных расходов наряду с уменьшением промежуточного спроса предприятий создает обстановку структурного кризиса в тяжелой промышленности СССР. Снижение производства традиционного тяжелого оборудования и вооружений сократит потребности экономики в металле, энергии и топливе, изменит нагрузку на транспортную сеть... Логическим следствием такого процесса является закрытие или перепрофилирование значительной части предприятий тяжелой промышленности».

Авторы называют этот процесс «реструктуризацией», поскольку «в этот период ничего не строится, а производится исключительно «чистка» народно-хозяйственной структуры от устаревших технологических укладов».

При этом «структура экономики адаптируется к общественным потребностям», но одновременно происходит «резкое снижение нормы накопления» и «упадок высокотехнологичных отраслей промышленности, ориентированных на инвестиционный спрос».

«Инфляционные тенденции и политическая нестабильность сохранятся в СССР в течение достаточно длительного периода реструктуризации и перехода от авторитаризма к демократии... Что же касается поведения бывших деятелей теневой экономики, то... их капиталы будут инвестированы в развитие быстро окупающихся отраслей инфраструктуры (туризм, торговля, общественное питание) с ярко выраженной ориентацией на твердую валюту».

И далее очень важная мысль, актуализировавшаяся именно сегодня: «Частные капиталы широко польются в сферу разработки и внедрения новых технологий лишь в случае возникновения значительного перенакопления капитала и создания серьезных политических гарантий для частных инвесторов. Эти условия, разумеется, будут вызревать довольно долго».

Как в воду глядели! Весной 1992 года Сергей Васильев, будучи уже главой интеллектуального штаба гайдаровского правительства — Рабочего центра экономических реформ, объяснил в газете «Московские новости» позицию реформаторов еще раз: «Никаких сомнений этического и социокультурного плана мы, команда реформ, не испытывали. Единственный вопрос был связан с возможностью осуществления рыночных реформ демократическим путем. Ведь везде они проводились авторитарно... Нас часто обвиняют в том, что мы не думаем о последствиях реформы для народа. Это не так. Задача правительства — сделать последствия переносимыми для большинства населения».

– 22 –

Ближе к началу 1990-х Чубайс и его команда с головой окунулись в политику. У Сергея Васильева, который, помимо лаборатории, заведовал сектором из восьми человек, находившихся в подчинении, пять (!), включая его самого, оказались депутатами — кто Ленсовета, а кто Верховного Совета РСФСР. Вполне естественно, что Чубайс стал одним из лидеров демократического движения в Питере и даже по инициативе вернувшегося в Ленинград из аспирантуры в Москве Алексея Кудрина, присоединившегося к молодежной экономической тусовке, баллотировался на должность директора Ленинградского института социально-экономических проблем (ИСЭП), но был сознательно «срезан».

«Мы все тогда болели за него», — вспоминает нынешний председатель ЦБ Сергей Игнатьев. Командное настроение подтверждается и воспоминаниями об этом периоде Дмитрия Васильева, в то время сотрудника ИСЭПа: «Это был очень полезный опыт». «Я спрашивал Чубайса, зачем ему это надо? Он азартно отвечал, что просто хочет попробовать», — говорит Владимир Корабельников.

Мало того, что борьба за место главного человека в единственном в Питере учреждении Академии наук СССР проходила вне традиционных рамок — претендент не был доктором наук и не достиг 35 лет, он еще и вышел при голосовании на второе место. В Москве, в отделении экономики АН СССР, настороженно отнеслись к молодому харизматическому кандидату и сочли за благо замотать голосование по двум кандидатурам финалистов.

Были найдены ошибки процедурного характера, нужные бумаги претенденты подали заново, однако Чубайс получил отрицательный ответ вполне хамского содержания: «Ввиду того, что документы оформлены неграмотно, принято решение их не принимать».

Академики, которые впоследствии составили целое направление в критике реформ и пытались заигрывать с консервативными командами в правительстве, уже тогда почувствовали недоброе и верно угадали в Чубайсе прямого оппонента.

Алексей Кудрин не случайно настаивал на том, чтобы именно Чубайс баллотировался на пост директора. Наш герой обладал политической харизмой. Он талантливо выступал, заряжал аудиторию своим энтузиазмом и эмоциональностью, что очевидным образом проявилось даже тогда, когда проводилась ваучерная приватизация. Она все-таки состоялась, значит, Чубайсу поверили. А ведь нельзя сказать, что он, в силу конкретно-исторических обстоятельств, был популярен в широких народных массах.

---

Файл сверстан Акимовым О.Е.