Олег Акимов

Эмпириокритицизм Маха и Авенариуса

Биография и взгляды Маха

Трудно переоценить роль Эрнста Маха (1838 – 1916) в деле становления теории относительности и всей идеологии релятивизма в целом. Прежде чем знакомиться с теорией познания, напомним, что "Механика" Маха и его критика "Начал" Ньютона детально разбирается на странице Физика не имеет начала. Ниже даются биографические сведения об этом человеке.

Отец Маха, обыкновенный учитель в одной глухой деревне в Моравии, отдал 9-летнего мальчика сначала в монастырскую гимназию, где тот проучился год, а потом отдал обучаться столярному ремеслу, считая его более перспективным делом. Однако с 1853 по 1855 год юноша продолжил обучение в прежней гимназии при монастыре и по окончании ее поступил в Венский университет. Здесь он занимается акустическими экспериментами, читает Гербарта и Фехнера, которые привели его к книгам Юма. Еще в гимназии он прочел «Пролегомены» Канта, после чего решил: вещь в себе — это иллюзия, для нас важны только ощущения. На этой нехитрой базе он в будущем построит свою теорию познания.

Без защиты диссертации, сдав необходимые экзамены, в 1860 г. молодой Мах получает степень доктора философии, что позволяет ему заняться частным преподаванием и репетиторством. Его карьера оказалась вполне успешной. Два раза (в 79/80 и 83/84 гг.) он избирался ректором Пражского университета, где в 1911 г. впервые опробовал свои силы и Альберт Эйнштейн. В научных кругах Маха знали как неплохого экспериментатора, хотя его математические знания всегда оставались на достаточно скромном уровне. В 1898 г. он перенес тяжелый инсульт, в результате которого вся правая часть тела до конца его дней оказалась парализованной. После удара экспериментальную деятельность пришлось свернуть, но его преподавательская деятельность в университете продолжалась. Занимал он и высокие административные посты. Вместе с ростом популярности теории относительности Эйнштейна, рос и авторитет Маха, как основоположника релятивистской философии.

Научные исследования Маха касались в основном газовой динамики, волновой акустики и оптики. Результаты этих исследований он изложил в таких работах, как «О цвете двойных звезд на основании принципа Доплера» (1861), «Об отражении и преломлении звука» и «О стробоскопическом определении высоты тона» (1873), «О скорости распространения взрывных волн» (1877) и др. Эта тематика была навеяна работами пражского профессора Христиана Доплера (1803 — 1853), который в 1842 г. опубликовал известную статью «Об окрашенном свете двойных звезд и некоторых других небесных светил». Каких-то оригинальных успехов на поприще теории колебаний Мах не достиг, но благодарные коллеги в честь него назвали отношение скорости источника колебаний к скорости распространения колебаний (т.е. величину β = v/c) числом Маха.

Руководящие идеи теории познания изложены им в книге «Принцип сохранение энергии. История и его сущность» (1872), в которой обращается внимание на принцип экономии мышления. В 80-е годы он еще больше увлекается философией естествознания и психологией. В это время выходят два главных его сочинения, оказавших заметное влияние на формирование релятивистской теории: «Механика» (1883) и «Анализ ощущений и отношение физического к психическому» (1886). Значительно позднее было выпущено еще одно сочинение: «Познание и заблуждение» (1905), где Мах окончательно сформулировал свою эпистемологию. В это произведение был также включен материал, ранее опубликованный отдельными статьями, в частности, туда попала известная статья 1903г. «Пространство и геометрия с точки зрения естествознания». В книге эта статья значится как 22-я глава, которая подробно разбирается ниже.

Мах признавал реально существующими не объекты, а психические комплексы ощущений, которые в нашем мозгу предстают как физические объекты. Наше «я» есть замкнутая на себя группа внутренних ощущений, которая отличается от внешних ощущений большей связанностью, однако принципиального различия между внешними и внутренними, физическими и психическими комплексами не существует. Цель науки, по его мнению, состоит в том, чтобы удовлетворить жизненные потребности человека. Из соображений экономии интеллектуальной энергии она должна отказаться от объяснения того, откуда берутся комплексы ощущений, и сосредоточиться на их описании.

Призывая отказаться от абсолютного, Мах предлагал во всех уравнениях физики, где фигурирует время, заменить его величиной угла поворота Земли вокруг своей оси. Время, по его мнению, может быть измерено только каким-либо пространственно определенным динамическим объектом. Поскольку понятие материи и даже вещества объявлены были метафизическими предрассудками, предлагалось из определения массы выбросить слова, касающиеся количества вещества, и определить ее через ускорение, фиксируемое в опыте. Закон о сохранении превращении энергии он также предлагал скорректировать, ставя под сомнение правомочность существования понятия энергии, так как механическая энергия в ощущениях предстает чем-то совершенно непохожим на тепловую или электрическую энергию. Все, что происходит в физическом мире, должно определяться через тяжелые, плотные, протяженные, нагретые тела-комплексы, а чем является сила, инерция, пустое пространство? — Все это, по мнению Маха, фикции. Таким образом, пространство, время, сила, масса и т.п., являются не объективными физическими, а субъективными психическими величинами.

Вот как он рассуждает о времени: «Да, мы можем, наблюдая маятник, отвлечься от всех остальных внешних вещей и обнаружить, что при каждом его положении наши мысли и ощущения другие. Вследствие этого кажется, что время есть нечто особенное, от течения которого зависит положение маятника, тогда как вещи, которые мы произвольно выбираем для сравнения, играют как будто случайную роль. Но мы не должны забывать, что все вещи неразрывно связаны между собой и что мы сами со всеми нашими мыслями составляем лишь часть природы. Мы совершенно не в состоянии измерять временем изменение вещей. Напротив, время есть абстракция, к которой мы приходим, наблюдая изменение вещей, вследствие того, что у нас нет определенной меры именно потому, что все меры взаимосвязаны» [47, с. 50].

Вращение Земли, говорит Мах, равномерно, но про время этого сказать уже нельзя. Мы не можем говорить об абсолютности времени, так как его мы измеряем относительно чего-то. Следовательно, ньютоновы характеристики времени — равномерность его течения и абсолютность — ненаучны и бесполезны в практическом отношении. Как нет абсолютного времени, так отсутствует абсолютное пространство и абсолютное движение. Законы механики — это функциональные зависимости между относительными положениями и движениями тел, известные нам из опыта, и «никто не вправе распространять действие этих законов за пределы опыта».

Эрнст Мах (1838 – 1916)

Далее Мах пытается выбить краеугольный камень из фундамента физики — абсолютность вращательного и ускоренного движения. Относительность инерциального движения никем и никогда не оспаривалась точно так же, как никем и никогда не оспаривалось абсолютное движение ускоренных систем. «Для меня вообще, — пишет Мах, — существует только относительное движение, и я не могу здесь допустить какое-нибудь различие между движением вращательным и поступательным. Если тело вращается относительно неба неподвижных звезд, то центробежных сил нет. Я ничего не имею против, чтобы первое вращение называть абсолютным, если только не забывать, что это не означает ничего другого, кроме вращения относительно неба неподвижных звезд. Можем ли мы, держа неподвижно ньютонов сосуд с водой, вращать относительно него небо со звездами и доказать, что в этом случае центробежные силы отсутствуют?

Такой опыт неосуществим, но он и в принципе не имеет никакого смысла, так как оба случая неразличимы для наших органов чувств. Поэтому я считаю оба случая одним и тем же случаем, а различие, которое делает между ними Ньютон, — иллюзией» [48, с.60].

Мнение о том, что при вращении звездного неба вода в ведре поднимется к его краям так же, как и при вращении ведра, является ложным. Далекий от нас Сириус и другие звезды никакого влияния на вращающуюся воду не оказывают, центробежная сила возникает не от них. Случай с вращающимся ведром вообще нельзя рассматривать с точки зрения принципа относительности, так как здесь невозможно найти двух равноправных систем, движущихся относительно друг друга.

Наблюдая за уходом воды в открытое отверстие слива ванны, вы всегда можете определить в каком из полушарий земли вы находитесь — в северном или южном. Сила Кориолиса раскручивает воду вблизи отверстия в северном полушарии по часовой стрелке, в южном — против часовой стрелке. Эта же сила в северном полушарии заставляет течение реки подмывать правый берег русла, а в южном — левый.

Ось волчка фиксирует только одно направление в пространстве, в двух других взаимно перпендикулярных направлениях, т.е. в плоскости, перпендикулярной оси вращения, волчок может свободно перемещаться. Чтобы зафиксировать свое абсолютное положение в мировом пространстве нужно взять три волчка, раскрученных по трем взаимно перпендикулярным осям. Соединив их жесткой конструкцией и снабдив необходимыми датчиками, регистрирующими углы отклонения от осей вращения, вы получите прибор под названием гироскоп, который используется для навигации подводных, воздушных и космических судов. Механические гироскопы, раскрученные с помощью электрических двигателей, могут обеспечить, скажем, ориентацию гражданских самолетов в условиях тумана. В космической и военной технике, для точного (лазерного) наведения огнестрельного оружия в тяжелых боевых условиях используются уже не механические, а квантовые гироскопы.

Слово «гироскоп» отсутствует в лексиконе релятивиста, вы не отыщите его на страницах книг по релятивизму. Оно будет смотреться в их тексте так же неуместно и оскорбительно, как и слово «чёрт» в молитве, обращенной к Богу. Люди далекие от знаний психологии больших групп населения задаются вопросами: «Как же так, всем ученым должна быть известна о роль гироскопа, как прибора фиксирующего абсолютное положение в пространстве, почему они не говорят о нем с кафедр своих университетов и академий?»

Ответить на этот вопрос вам будет несложно, если вы представите себя в церкви. Вообразите далее, что кто-то громко выкрикнул: «Бога нет!» Как отреагируют на эту дерзкую выходку церковные служители и прихожане, догадаться несложно. Скорее всего, в следующий раз, когда он захочет войти в Божий храм, они туда его не пустят. Аналогичная ситуация возникает и в храме Науки. Если там кто-нибудь громко заявит: «Эйнштейн ошибся!» — этот смельчак моментально будете предан анафеме.

Критика Маха Планком

Мах непозволительно переступил черту не только строгой научности, но и так расхваливаемого им повседневного многовекового опыта человечества. Многие известные физики, слушая и читая его рассуждения, обескуражено разводили руками. С конца 80-х годов XIX века позицию Маха начал критиковать Макс Планк (1858 – 1947) прежде всего за его непоследовательную философию. Сам он придерживался вполне конструктивных позиций. Как известно, схоластика оперировала исключительно умозрительными знаниями. Первые эмпирики — Бэкон, Галилей и Декарт — указали на необходимость эмпирических знаний о мире. Некоторое время существовал разумный баланс между теорией и опытом; этот период, конец XVII в. – начало XIX в., считается самым плодотворным для развития естествознания. Но затем (конец XIX в.) в рамках философии эмпириокритицизма возникли существенные перегибы в пользу эмпирии, когда физики стали игнорировать теоретическое моделирование, а теорией считать описание и толкование эксперимента. Планк выступил за построение «физической картины мира», которая представляла собой теоретическую модель, опирающуюся на эксперимент.

Он пишет: «Хотя причиной для всякого улучшения и упрощения физической картины мира всегда является новое наблюдение, т. е. процесс в мире ощущений, однако физическая картина мира по своей структуре при этом все больше удаляется от мира ощущений... ...Происходящий одновременно с дальнейшим усовершенствованием физической картины мира дальнейший ее отход от мира ощущений означает не что иное, как дальнейшее приближение к реальному миру» [49, с. 759]. Планк считал, что реальность, как таковую, познать нельзя, но ее идеальную модель можно приспособить для наших нужд. При этом модельные представления о реальности не должны носить вероятностный характер. Как и Эйнштейн, первооткрыватель кванта, отрицал квантовую механику, созданную Бором, Гейзенбергом и Борном, их статистическое толкование волновой функции и решительно выступал за детерминистскую физику, каковой является классическая механика. В связи с копенгагенской интерпретацией он писал: «Если подобный шаг оказался бы действительно необходимым, то тем самым цель физического исследования была бы значительно отброшена назад, что нанесло бы такой ущерб, значение которого нетрудно оценить» [49, с. 760].

В Дрездене 2 декабря 1929 года на публичном собрании Общества содействия немецкой науке Планк прочитал доклад «О новой физике». Он начинался словами: «Уважаемые дамы и господа!.. Не будет преувеличением сказать, что по своей глубине и остроте кризис, в котором находится сегодня физическое мировоззрение, превышает все предыдущие. Кризис усугубляется еще тем, что он наступил в момент, когда казалось, что физическая наука достигла высшей степени совершенства. Еще совсем недавно с полным правом можно было считать, что физика находится на прямом пути к своей идеальной конечной цели, именно к удовлетворительному объяснению закономерного хода всех физических явлений на основе механики и электродинамики. Многовековая тайна тяготения разгадана [здесь, по-видимому, Планк имеет ввиду электромагнитное толкование массы, предложенное Дж. Дж. Томсоном], законы излучения света и теплоты открыты, даже странные явления радиоактивности в основном поняты, а атомистика добилась неслыханных успехов, ибо казалось, что мы очень близки к пониманию строения атома и тончайших процессов, происходящих в нем. Удовлетворение этими успехами возрастало еще от сознания того, что в микрокосмосе оказываются действительными те законы, которым столетиями доверяли в больших масштабах астрономического пространства» [49, с. 502 – 503].

Рассказав о принципе неопределенности Гейзенберга, Планк продолжал: «Бесспорно, что подобный ход мыслей внесет тревожную путаницу во многие до сих пор ясные понятия физики и снизит доказательную силу некоторых мысленных экспериментов, которые до сих пор считались очевидными. На первый взгляд кажется, что это сотрясет фундамент всего здания теоретической физики. Здесь мы имеем еще один выразительный пример того, что всегда следует остерегаться строить физические теории на непосредственных измерениях, т. е. конкретных чувственных переживания, на чём настаивал Эрнст Мах.

С другой стороны, по моему мнению, нельзя перегибать палку и, становясь на чисто позитивистскую точку зрения, отвергать реальную действительность, существующую вне и независимо от наших чувств. Наоборот, мы вместе с миром наших чувств, вместе со всей нашей планетой составляем лишь нечто ничтожное в этой действительности, о которой нам никогда не удастся составить себе полного представления. Теперь действительность заявила о себе неудобной для нашей познавательной способности стороной; она заставляет нас определенным образом менять ту картину, которую мы себе о ней составили.

Конечно, речь не идет об отбрасывании прежней картины и составлении совершенно новой, а о более тонком описании и частичном усовершенствовании этой картины, которая до сих пор полностью оправдывалась» [49, с. 504]. (Полный текст доклада читайте на странице О новой физике)

В небольшой заметке «Теория физического познания Эрнста Маха» Планк писал: «... Там, где Мах пытается быть самостоятельным, следуя своей теории познания, он довольно часто впадает в ошибки. Сюда относится настойчиво проводимая Махом, но физически совершенно неправильная мысль, что относительности всех поступательных движений соответствует и относительность всех вращательных движений, что принципиально, и решить вовсе невозможно, например, вращается ли небо неподвижных звезд. Но возьмем следующее общее и простое положение: угловая скорость бесконечно удаленного тела, вращающегося вокруг оси, находящейся на конечном расстоянии, никогда не может быть величиной конечной. Ведь это положение для Маха или неправильно или неприменимо, ибо и то и другое плохо для механики Маха. Мы зашли бы слишком далеко, если бы стали здесь подробно разбираться во всей путанице физических понятий, к которым привело это неправильное перенесение принципа относительности вращательных движений из кинематики в механику. Этим объясняется, между прочим, и тот факт, что теория Маха не в состоянии усвоить тот огромный прогресс в науке, которым мы обязаны мировоззрению Коперника. Уже одного этого факта достаточно, чтобы бросить тень сомнений на теорию познания Маха» [48, с. 155 – 156].

Макс Планк (1858 – 1947)

Кто бы мог подумать, что эти абсурдные взгляды в виде «принципа Маха» лягут в основание общей теории относительности Эйнштейна, которая будет считаться самым большим достижением физики XX столетия. Планк в критике Маха был, безусловно, прав. Системы мира Птолемея и Коперника различаются радикально. Астрономы довольно часто размещают начало системы координат на искусственных спутниках. Задача перехода от системы координат центрального тела к системе координат спутника и наоборот, с точки зрения математики, давно решена. В кинематическом отношении, т.е. в геометрическом, мы можем говорить о равноправии систем отсчета, выбранных Птолемеем и Коперником, но не в динамическом, когда учитываются масса тел, их ускорение и сила притяжения. Поэтому учение Птолемея верным быть не может, как не может быть верным утверждение о том, что хвост вертит собакой. Масса Солнца в 330 тысяч раз больше массы Земли. Из-за этой разницы именно Земля вращается вокруг Солнца, но никак не наоборот.

Несмотря на эти грубые ошибки, релятивистские взгляды Маха завоевывали умы физиков. Он хвастался: «Тот взгляд, что "абсолютное движение" — пустое, бессодержательное и ненужное с научной точки зрения понятие, — взгляд, который двадцать лет назад вызывал у всех неприятное удивление, в настоящее время разделяется многими видными исследователями. В качестве решительных "релятивистов" я смог бы назвать: Сталло, Дж. Томсона, Людвига Ланге, Лава, Мак-Грегора, Пирсона, Мансиона, Клейнпетера. Число релятивистов быстро растет, и приведенный список, наверное, уже не полный. Можно надеяться, что скоро уже не будет ни одного выдающегося сторонника противоположного взгляда» [48, с.64].

В названном списке фамилия Дж. Томсона явно лишняя, хотя и этот замечательный физик потратил немало времени на обдумывание релятивистских идей. В докладе 1909 г. «Единство физической картины мира», прочитанном в Лейденском университете, Планк отмечал, что исследователи давно ушли от тех примитивных понятий, которыми оперируют Мах. В акустике и оптике первичными ощущениями никто не пользуется. Чтобы определить тон и цвет, исследователь измеряет частоту колебаний или длину волны с помощью приборов, часто получает их опосредованно путем вычислений, но никогда — путем непосредственного восприятия звука и цвета. Только философы продолжают говорить о температуре как об ощущении тепла и холода.

Понятие температуры является вполне теоретическим и определяется косвенным образом по изменению объема спирта или ртути в стеклянной трубке; градуировка абсолютной шкалы осуществлена в соответствие со вторым началом термодинамики. Древние не различали температуру и теплоту, как не делали они различий между скоростью и ускорением. Даже во времена Декарта физики не различали силу, количество движения и энергию, называя их «напором» или «мощью». Еще в середине XIX веке Гельмгольц на примере поднятого молота растолковывал физикам отличие потенциальной энергии от кинетической (в его время говорили: «сила напряжения» и «живая сила»).

Планк утверждает: «Развитие всей теоретической физики до настоящего времени совершается под знаком объединения ее системы, которое достигается благодаря освобождению от антропоморфных элементов, в частности — от специфических чувственных ощущений. Если, с другой стороны, вспомнить, что, по общепризнанному мнению, ощущения являются исходным пунктом всякого физического исследования, то это отклонение от основных предпосылок может показаться странным, даже парадоксальным. А между тем ни один факт в истории физики не представляется таким несомненным, как этот» [49, с. 616].

Планк утверждает: «Развитие всей теоретической физики до настоящего времени совершается под знаком объединения ее системы, которое достигается благодаря освобождению от антропоморфных элементов, в частности — от специфических чувственных ощущений. Если, с другой стороны, вспомнить, что, по общепризнанному мнению, ощущения являются исходным пунктом всякого физического исследования, то это отклонение от основных предпосылок может показаться странным, даже парадоксальным. А между тем ни один факт в истории физики не представляется таким несомненным, как этот» [49, с. 616].

Когда эмпириокритики апеллируют к чистому опыту, они забывают, что опытные данные меняются в зависимости от теоретических представлений. Разве можно сравнить физику электричества, которая в античные времена связывалась с натертым войлоком янтарем и притягиваемыми им ворсинками, с физикой электричества XIX в., давшей человеку множество полезных приборов. Этот прогресс в науке был бы не возможен, если бы ученые продолжали оперировать своими субъективными ощущениями, заниматься составлением протоколов проведенных экспериментов и классификацией природных явлений, к чему призывают нас эмпириокритики.

За ощущениями они не хотели видеть объективной реальности, противились любому теоретизированию, тем более, моделированию, которое, по их словам, выводит нас за пределы непосредственно данного и, следовательно, строго допустимого. Ученый должен ограничиваться явлениями и забыть о сущности вещей, неустанно твердили эмпириокритики. Конструктивисты им в ответ говорили: рациональная наука идет по пути освобождения от любого чувственного опыта познающего субъекта, она пытается освободить его от всех психологических или антропоморфных категорий. Примерно об этом же говорит и Планк.

Сначала он задается вопросом: «... Является ли физическая картина мира только более или менее целесообразное, но произвольное создание нашего ума, или же, наоборот, мы вынуждены признать, что она отражает реальные, совершенно не зависящие от нас явления природы?» Если сказать, что физическая картина мира отражает реальность, то такой ответ, говорит Планк, «находится в известном противоречии с тем направлением в философии природы, которым руководит Эрнст Мах и которое пользуется в настоящее время большими симпатиями среди естествоиспытателей. Согласно этому учению, в природе не существует другой реальности, кроме наших собственных ощущений, и всякое изучение природы является в конечном счете только экономичным приспособлением наших мыслей к нашим ощущениям, к которому мы приходим под влиянием борьбы за существование.

Разница между физическим и психическим — чисто практическая и условная; единственные элементы мира — это наши ощущения. Если мы сопоставим это положение с теми результатами, которые мы вывели из нашего обзора действительного развития физики, то мы неизбежно придем к странному заключению, что это развитие выражается в непрерывном исключении именно этих элементов мира из физической картины мира. Каждый добросовестный физик должен был бы старательно отличать свое собственное мировоззрение как своеобразное по логическому содержанию и совершенно отличное от всех других. Положим, что два других физика, производя один и тот же опыт, стали бы утверждать, что получили противоположные результаты. Наш исследователь допустил бы принципиальную ошибку, если бы вздумал утверждать, что по меньшей мере один из них ошибается: ведь противоречие могло быть обусловлено различием обоих миросозерцании. Я не думаю, чтобы настоящий физик мог когда-нибудь прийти к такому странному ходу мыслей» [49, с. 630].

На планковскую дилемму: есть ли картина мира целесообразное, но произвольное создание ума или же она отражает независимые от нас явления природы, Мах в статье «Основные идеи моей естественной теории познания и отношение к ней моих современников» отвечает так: «Я не вижу здесь непримиримого противоречия. Целесообразным оно должно быть, чтобы мы могли руководствоваться, ибо иначе на что оно нам? С другой стороны, она находится в зависимости от индивидуальности ученого и потому не может быть до известной степени и произвольным. Это становится ясным, если сравнить оптику Ньютона с оптикой Гюйгенса» [48, с. 131]. «... Я считаю наши ощущения источником всякого опыта, ... не согласен с тем, что они должны быть забыты после того, как послужили основой физических понятий. Я отвожу им более высокую роль, рассматриваю их как мост, соединяющий физику с остальными областями естествознания» [48, с. 134].

Мах, будучи одним из самых популярных физиков конца XIX — начала XX вв., обладал поразительной способностью отрицать очевидные вещи, хорошо известные в его время, в частности, существование атомов. Планк по этому поводу написал: «... Я особенно хотел бы подчеркнуть, что те нападки, которые названная школа [здесь можно ставить знак равенства: позитивистов = эмпириокритиков = релятивистов] направляет против атомистических гипотез и электронной теории, несправедливы и несостоятельны. Напротив, я готов выдвинуть в противовес им такое положение (я знаю, что не останусь одинок в защите его): атомы, хотя мы знаем еще мало подробностей об их свойствах, не более и не менее реальны, чем небесные тела или окружающие нас земные предметы, и если я говорю, что атом водорода весит 1,6 · 10^–24 г, то это положение не менее обосновано, чем то, что Луна весит 7 · 10²⁵ г. Правда, я не могу ни положить атом водорода на чашку весов, ни вообще увидеть его. Но и Луну я тоже не в состоянии положить на весы. Что же касается видения, то существуют, как известно, также невидимые небесные тела, масса которых измерена более или менее точно: ведь масса Нептуна была измерена еще раньше, чем какой-нибудь астроном вздумал направить на него свой телескоп. Не существует такого метода физического измерения, из которого было бы исключено всякое познание, основанное на индукции; это не относится и к непосредственному измерению. Достаточно раз заглянуть в лабораторию точных исследований, чтобы убедиться в том, какой запас опытных данных и отвлеченных рассуждении требуется для одного такого простого, на первый взгляд, измерения» [49, с. 631 – 632].

На эту аргументацию Планка Мах ответил следующим образом: «... Что касается "реальности атомов", то я ни мало не сомневаюсь в том, что если атомная теория количественно приспособлена к чувственно данной реальности, то сделанные из нее выводы должны стоять в том или ином отношении к фактам; спрашивается только, в каком именно отношении. Расстояние стекол от первого темного кольца в отраженном свете соответствует половине периода по Ньютону и четверти длины световой волны по Юнгу — Френелю. Так и результаты атомной теории могут еще подвергнуться разнообразным и полезным истолкованиям, даже если и не спешить с провозглашением ее реальности. Таким образом, я преклоняюсь перед верой физиков, но не могу разделять ее» [48, с. 136].

Это типичная демагогия дешевого скептицизма, которым окрашены и многие рассуждения Пуанкаре, например, когда он говорил о том, будто скорость света может быть различна по каким-то направлениям в пространстве. В связи с этим он провозгласил постулат, который позже вошел в работу Эйнштейна «К электродинамике движущихся тел» в качестве второго постулата. Некоторым людям нравится оригинальничать на том, что человек, в принципе, ни в чем не может быть уверен на все сто процентов. Всегда существует какая-то ничтожная вероятность нарушения очевидных утверждений. И вот на этих тысячных долях процента они строят свои релятивистские концепции.

Планк в ответ на эпистемологический релятивизм своего оппонента напомнил, в чём состоит истинная цель науки: «... Системе Маха совершенно чужд самый важный признак всякого естественнонаучного исследования: стремление найти постоянную, не зависящую от смены времени и народов картину мира. ... Единственно важным является только признание незыблемой, хотя и не достижимой цели, и эта цель состоит не в полном приспособлении наших мыслей к нашим ощущениям, а в полном освобождении физической картины мира от индивидуальности творческого ума. Это и есть более точная формулировка того, что я назвал выше освобождением от антропоморфных элементов» [49, с. 632 — 633].

По поводу экономичного приспособления нашего мышления к нашим ощущениям, которое, по словам Маха, является продолжением дарвиновского приспособления животного вида к окружающей его среде обитания, Планк коснулся в конце своего выступления: «Когда великие творцы точного естествознания проводили свои идеи в науку,— когда Коперник удалил Землю из центра мира, когда Кеплер формулировал свои законы, когда Ньютон открыл всемирное тяготение, когда Гюйгенс установил волновую теорию света, когда Фарадей создал основы электродинамики,— едва ли все эти ученые опирались на экономическую точку зрения в борьбе против унаследованных воззрений и подавляющих авторитетов. Нет, опорой всей их деятельности была незыблемая уверенность в реальности их картины мира. Ввиду такого несомненного факта трудно отделаться от опасения, что ход мыслей передовых умов был бы нарушен, полет их фантазии ослаблен, а развитие науки было бы роковым образом задержано, если бы принцип экономии Маха действительно сделался центральным пунктом теории познания. Не будет ли действительно "экономичнее", если мы укажем принципу экономии более скромное место?» [49, с. 633].

Принципом экономного мышления нынешние релятивисты продолжают пользоваться, называя его «принципом простоты». Разумеется, когда есть два равноправных пути — простой и сложный — предпочтительнее сэкономить и пойти простой дорогой. Однако, как свидетельствует история физики, следование этому нефизическому принципу, как и приверженность принципам красоты, гармонии и пользы, принесло науке больше бед, чем побед. Много раз говорилось, что исследователь, решающий конкретные проблемы физики, должен подавлять в себе желания философствовать на обще познавательные темы. В процессе эволюции человеческий мозг сам приспособился правильно думать, так что учения, выстроенные в соответствии с обыкновенным здравым смыслом, будут наиболее правильными. Парадоксальная теория относительности и «сумасшедшая» (термин Бора) квантовая механика не удовлетворяют данному критерию, они и не являются правильными.

Между прочим, этого вопроса касается Планк в начале своей «Научной автобиографии». Он пишет: «С юности меня вдохновило на занятие наукой осознание того, отнюдь не самоочевидного факта, что законы нашего мышления совпадают с закономерностями, имеющими место в процессе получения впечатлений от внешнего мира, и что, следовательно, человек может судить об этих закономерностях при помощи чистого мышления. Существенно важно при этом то, что внешний мир представляет собой нечто независимое от нас, абсолютное, чему противостоим мы, а поиски законов, относящихся к этому абсолютному, представляются мне самой прекрасной задачей в жизни ученого» [49, с. 649].

Почему так произошло, что случилось с научным сообществом, которое пошло за спекулятивными рассуждениями одного более чем странного физика? Как объяснить поведение миллионов людей, которые с восторгом и восхищением смотрели на «прекрасное платье короля», которого в действительности не было? Тут же можно задать встречные вопросы. А как не пойти за человеком, который сказал, что все мертвые воскреснут? Как не пойти за тем, кто обещал излечить больных от всех болезней, а здоровым подарить много золота и серебра, кто, обещал всех накормить и сделать счастливыми, всем дать одежду и кров над головой? Точно так же люди верят в сказку о путешествии во времени, о черных дырах во вселенной, о многомерности мироздания. Перед такими соблазнами никто не устоит; толпа раздавит всякого, кто встанет на пути к их счастливой мечте.

"Познание и заблуждение" Маха

В своей последней книге «Познание и заблуждение», написанной в год публикации первой работы Эйнштейна, Мах подводит своеобразный итог своим размышлениям на релятивистские темы. В 22-й главе, которая называется «Пространство и геометрия с точки зрения естествознания» и которая выходила в 1903 году отдельной статьей, он пишет: «Пространственное воззрение человека коренится в его физиологической организации. Геометрические понятия развиваются путем идеализации физического опыта пространства. Наконец, геометрическая система создается логическим упорядочением полученных понятий» [68, с. 372].

До конца своих дней Мах придерживался наивного докантовского представления, которым пользовались все некритически мыслящие исследователи. Между тем трем пространственным и одному временному параметру (x, y, z, t) физической системы можно поставить в соответствие три компонента импульса и энергию (Px, Py, Pz, E). Допустимо считать, как это делал Кант, что параметры x, y, z, t были выработаны психикой живых организмов взамен чисто физических параметров Px, Py, Pz, E. Апелляция к «объективному опыту» здесь не состоятельна, поскольку сам опыт целиком погружен в субъективный мир психики. Достаточно сказать, что человеческий глаз проецирует изображение на сетчатку в перевернутом виде. Однако мозг человека переворачивает его на 180 градусов. Таким образом, у нас нет оснований доверять никакому зрительному образу, поскольку в действительности он является всего лишь субъективно составленной шифровкой реальности, которую осуществляет наша психика.

В третьем параграфе 22-й главы Мах обращается к истории вопроса, нами уже кратко пересказанную. Он отдает должное Гауссу, Лобачевскому, обоим Бояи и Риману за эмпирическое толкование геометрии. Здесь он приводит слова Гаусса о том, что мы не можем обосновать геометрию априорно, априорной может быть арифметика, поскольку число является целиком продуктом ума. Такая дифференциация математических понятий кажется искусственной. Точка, линия, квадрат, будут такими же продуктами психики, как число, вектор, матрица — здесь нет принципиальной разницы. Более того, все перечисленные понятия с точки зрения психической деятельности, мало чем отличаются от таких понятий, как Бог, любовь, справедливость. Разве все они не продукты субъективных представлений?

Нет, Мах не согласен с субъективностью толкования этих понятий. Для доказательства объективности трех пространственных направлений он ставит им в соответствие цветовые ощущения. «Если сравним сначала пространственное ощущение с ощущением цвета, то мы видим, что непрерывным рядом: наверху – внизу, направо – налево, вблизи – далеко соответствуют три ряда ощущений цветов: черный – белый, красный – зеленый, желтый – синий» [68, с. 374]. Такое сравнение абсолютно не подтверждает объективности пространственных ощущений, поскольку цветовой спектр уж точно является субъективным шифром частотно-энергетических характеристик электромагнитного излучения. Более того, данное сравнение как нельзя лучше подтверждает субъективность всего нашего опыта. Если мир окрашен в цвета, которые вырабатываются нашей психикой, то почему бы пространственным контурам, ограничивающим эти цвета, не быть таким же продуктом ума.

В последующих параграфах 22-й главы Мах снова возвращается к спору о возможности обнаружения кривизны двумерного и трехмерного пространства, соответственно, двумерными и трехмерными существами, т.е. к проблеме внутренней меры кривизны пространства, и в связи с этим замечает: «Как кратчайшие линии в плоскости бесконечны, на поверхности же шара имеют, как большие круги сферы, некоторую конечную длину и замкнуты (при продолжении возвращаешься к исходной точке), так Риман представляет себе конечным, но беспредельным то, что в трехмерном пространстве положительной кривизны аналогично прямой линии и плоскости. Но здесь встречается некоторое затруднение. Если бы существовало понятие меры кривизны для четырехмерного пространства, то переход к более специальному случаю трехмерного пространства был бы понятен. Но переход от специального к более общему случаю заключает в себе нечто произвольное, и вполне естественно, что различные исследователи пошли здесь различными путями (Риман, Кронекер). Уже одно то обстоятельство, что для одномерного пространства — любой кривой линии — не существует меры кривизны в смысле ее внутренней меры и что эта мера кривизны является лишь в двумерном пространстве, возбуждает в нас вопрос, имеет ли вообще то, что аналогично этому в трехмерном пространстве, какой-нибудь смысл, и в каких пределах? Не впадаем ли мы здесь в иллюзию, оперируя символами, которым, может быть, вообще ничего реально не соответствует, во всяком случае, ничего наглядного, чем мы могли бы проверить и исправить наши понятия?» [68, с. 380 – 381].

Впадаете и еще как впадаете! Бездумная экстраполяция в этом деле — вещь абсолютно недопустимая. Уже не раз говорилось, что преобразования Лоренца имеют исключительно плоскостную природу. Они не распространяются на пространство трех измерений, так как четвертая временная ось не может быть одновременно наклонена к трем пространственным осям. Четырехмерного пространства вообще не существует. Все разговоры о многомерности пространств, у которых к тому же какая-то часть размерностей может быть свернута (каким это, интересно, образом?), являются фантазиями релятивистов, игрой с математическими символами, за которыми ровным счетом ничего не стоит в физическом мире. В конце концов, здесь можно руководствоваться правилами традиционной эмпирической философии. Математики могут выдумывать, что им заблагорассудится, но не дело физиков «изучать» нечто, что лежит за пределами их опыта.

Мах же фактически призывает заниматься прямо противоположным делом, на что указывает содержание 13-го параграфа. Там он, с одной стороны, радуется за то, что «здоровое, наивное понимание исчезло и в геометрических приемах произошли существенные изменения, как только геометрия стала предметом мышления ученых специалистов» (здесь в первую очередь имеется в виду Риман со своей умозрительной геометрией). С другой стороны Мах стал нападать на «ученых специалистов» в лице уже Евклида, который виновен в том, что геометрия оторвалась от «эмпирической почвы, на которой она зародилась». После него геометрия больше годилась для «воспитания боязливых бесплодных педантов, чем плодотворно и производительно работающих исследователей. Положение дела ничуть не улучшилось, когда схоластика, предпочитавшая рабски комментировать продукты чужого ума, приучила людей» к формализму [68, с. 383]. Из этого можно заключить, что Мах абсолютно не улавливал сугубо формалистскую сущность предложенной Риманом геометрии.

Об этом же свидетельствует и его мысленный эксперимент, вывод из которого противоречит выводам, сделанным Пуанкаре из аналогичного эксперимента. Мах пишет: «Если бы мы жили на поверхности планеты с мутной непрозрачной атмосферой и, обладала только наугольником и измерительной цепью, приступили бы к измерениям исходя из предположения плоской поверхности, то нарастание нарушений правила относительно суммы углов в случае больших треугольников скоро заставило бы нас заменить нашу планиметрию сферометрией. Возможности аналогичных данных опыта в трехмерном пространстве физик в принципе не может исключить...» [68, с. 396]. Мах не понимает, что Пуанкаре был прав: опыт здесь не поможет.

Кроме того, его вывод противоречит всеобщему принципу относительности, согласно которому, у человека, находящегося внутри замкнутого на себя пространства, нет никаких возможностей установить опытным путем, что представляет собой это пространство. В данном случае мы находимся в сфере компетенции общей теории относительности. Вспомним, что аналогичное утверждение имеет место в специальной теории относительности. Если у нас нет возможности различить случай равномерного и прямолинейного движения от случая покоя, то у нас нет возможности различить случаи искривленного и не искривленного пространства.

Таким образом, Мах не смог подняться до уровня Пуанкаре, который отчетливо заявил, что выбор вида геометрии (будет ли она удовлетворять постулатам Евклида, Римана или Лобачевского) зависит только от нас, реальность же нам ничего не подскажет. Мах ходит кругами вокруг да около этого вывода, призывая нас то полагаться на опыт, то на теорию, как, например, в параграфе 24-м, где он пишет: «Итак, мы видим, что, допустив сходимость параллельных прямых, мы можем развить систему геометрии, свободную от внутренних противоречий. Правда, это допущение не подтверждается ни одним наблюдением доступных нам геометрических фактов и в такой мере противоречит нашему геометрическому инстинкту, что делает вполне понятным отношение старых исследователей, как Саккери и Ламберт. Наше представление, руководимое созерцанием и привычными евклидовскими понятиями, может только частями и постепенно приспособляться к требованиям геометрии Лобачевского. Мы должны при этом руководствоваться больше геометрическими понятиями, чем чувственными образами доступной нам небольшой пространственной области» [68, с. 394].

Иногда, он довольно близко подходит к позиции Пуанкаре, так что читатель оказывается сбитым с толку. Так, например, в 29-м параграфе сказано: «Вопрос, представляет ли данный физический объект прямую линию или дугу круга, неправилен по форме своей постановки. Натянутая нить или световой луч не есть, конечно, ни то ни другое. Вопрос может быть только о том, реагирует ли наш объект пространственно так, что он лучше соответствует одному, чем другому, понятию и соответствует ли он вообще с достаточной и достижимой точностью одному из геометрических понятий. Если этого нет, то возникает вопрос, можем ли мы практически устранить или по меньшей мере мысленно определить и учесть отклонение от прямой или круга, т. е. можем ли мы исправить результат измерения. Но при практическом измерении мы всегда делаем только одно: сравниваем физические объекты. Если бы оказалось, что при прямом исследовании эти последние соответствуют геометрическим понятиям со всей возможной точностью, но косвенные результаты измерения больше отклоняются от теории, чем это допустимо в пределах возможных ошибок, то мы действительно были бы вынуждены изменить наши физико-метрические понятия. Физик, однако, будет прав, если он подождет наступления этого положения, между тем как перед математиком с его рассуждениями поле действий всегда свободно» [68, с. 396 – 397].

Поразительно, стоило математикам теоретическим путем прийти к выводу, что помимо евклидовой существуют какая-то еще геометрия, как тут же физики вызвались отыскать ее в реальном мире. Правда, сам Мах смотрел на эту авантюру скептически, как, впрочем, и все те математики, которых он ниже перечислил.

В «Познании и заблуждении» мы читаем: «Были развиты системы геометрии, аналогичные привычной нам геометрии, но с точки зрения предположений еще более свободных, еще более общих, для любого числа измерений, не претендующие быть чем-либо, кроме научных экспериментов в мыслях, без притязаний на применение к чувственной действительности. Достаточно указать здесь на движение вперед математики в работах Клиффорда, Клейна, Ли и др. Весьма редко какой-нибудь мыслитель так уходил в свои теоретические построения и настолько отрывался от действительности, чтобы думать, что данное нам чувственное пространство может иметь больше трех измерений, или изображать это пространство при помощи геометрии, значительно уклоняющейся от евклидовской. Гауссу, Лобачевскому, Я. Бояи, Риману это было вполне ясно, и они, во всяком случае, не ответственны за те несуразные мнения, которые были высказаны в этой области впоследствии.

Не во вкусе физика делать предположения относительно свойств геометрических образов в бесконечности, ему недоступной, и затем сравнивать эти последние с ближайшим опытом и к нему их приспособлять. Он предпочитает (как это сделал в своей работе Штольц) рассматривать как источник своих понятий непосредственно данное и значение этих понятий затем распространяет и на область недоступного ему бесконечного до тех пор, пока не увидит себя вынужденным их изменить» [68, с. 396].

В этом вопросе Мах проявил не свойственную ему осторожность; на теории Эйнштейна он смотрел уже критически. Однако такая точка зрения может быть следствием его общей непоследовательности в суждениях. В самом деле, уже на следующей странице, в 31-м параграфе, он отходит от высказанного им убеждения и находит такую область физики, где неевклидовыми геометриями уже можно пользоваться. «Но, с другой стороны, — пишет Мах, — физик может извлечь существенную пользу из работ геометров. Наша геометрия относится всегда к объектам чувственного опыта. Но если мы оперируем с абстрактными вещами, как то атомами и молекулами, которые по самой природе своей не могут быть даны нашим чувствам, мы не имеем более никакого права обязательно мыслить эти вещи в отношениях, в относительных положениях, соответствующих евклидову трехмерному пространству нашего чувственного опыта» [68, с. 394].

Странно, ведь только что было сказано, что «в бесконечности, ему недоступной», т.е. области, недоступной чувственному опыту физика, нужно распространять «понятия непосредственно данные», соответствующие евклидовой геометрии. Получается, что нельзя для космического мира, позволено для атомного. Такая нелогичность Маха просто обескураживает. Между тем, вся последующая релятивистская эпистемология отличается подобной противоречивостью, которая не была свойственна представителям классической науки.

Авенариус как проводник спекулятивных идей

Приняв, что в реальном мире нет ничего абсолютного, релятивист решает в процессе познания мира опереться на свои мимолетные ощущения, на свое относительное положение в пространстве и на непрерывно ускользающие мгновение. «Долой субстанцию!», «Одновременность событий — фикция!», «В абсолютном пространстве и времени живет только Господь Бог!», «Будем реалистами!», «Все идеалы классической науки — на помойку!» Эти или подобные этим выкрики стали раздаваться в конце XIX века со стороны прежде всего психологов, которые бесцеремонно внедрились в область физики. Объединившись с физиками и оформившись в мощное научно-философское течение, получившее название эмпириокритицизма, они в конце концов в начале XX века сокрушили классическую физику, запустив в него бациллы спекулятивного мышления, ниспровергающего абсолюты.

Теоретики чистой эмпирии, в лице Рихарда Авенариуса (1843 — 1896), говорят: эмпириокритицизм есть слияние эмпиризма Бэкона и сенсуализма Локка с критицизмом в духе Канта. Если у Канта была «Критика чистого разума», то у Авенариуса вышла книга «Критика чистого опыта». Но получилось так, что учение Авенариуса наполнено более схоластическим духом, чем учение Канта. Авенариусу совершенно справедливо ставили в вину то, что, призывая к экономии интеллектуальных сил, он слишком потратился на разработку сложной феноменологической концепции, которая появилась у него к тому же вне всякого прямого наблюдения и экспериментирования. Психолог вывел формулу «наименьшей затраты сил», которая совпала с учением физика об «экономии мышления». Так, например, и Мах и Авенариус пришли к выводу, что понятия атома и субстанциальности являются надуманными и несуществующими в реальном мире объектами; данные категории служат искусственными орудиями разума, с помощью которых человек тщетно пытается овладеть дарами опыта.

Научные теории, говорят нам эти эмпириокритики, есть продолжение приспособительных функций человека к внешней среде обитания. Эволюционный механизм действует так, что максимальный результат достигается затратой минимальной энергии. Подобное утилитарное толкование естествознания заставляет эмпириокритиков двигаться по пути дальнейшего сокращения затрат на интеллектуальную деятельность. В связи с этим, уверяют они, необходимо отказаться от «метафизических» построений; достаточно ограничиться описанием эксперимента. Всякая интерпретация, во-первых, является пустой тратой интеллектуальной энергии; во-вторых, бесполезна сама по себе, так как рядовому человеку вовсе не интересны абстрактные построения, ему нужна некая инструкция, составленная на основании непосредственного опыта. В эксперименте, повторяют они, исчезает различие между субъектом и объектом; без сознания нет материи, а без материи — сознания. Поэтому разговоры о существовании вне человека объективной реальности являются делом пустым и бесплодным. Существует только принципиальная координация между нейтральными элементами, которые нельзя отнести ни к области духа, ни к области материи. За отправной пункт надо брать ни объект или субъект, ни материю или сознание, а только опыт и еще раз опыт без всякого предварительного его обоснования.

Эмпириокритики, отвергнув всякие эпистемологические предпосылки, создали теорию непосредственного опыта. Материю, говорит они, мы не ощущаем, мы воспринимаем нечто гладкое, кислое, желтое, теплое, твердое, сухое. Всё перечисленное ничем таким, что называют материей, не обладает, т.е. общим, единым, субстанциальным. Перед нами некий агрегат разнородных элементов психического опыта, набор случайного и мимолетного — вот с ним-то и нужно иметь дело. Не существует дуализма материи и духа или физического и психического, объективного и субъективного — элементы опыта не различимы в этом отношении, не существует такого психического сепаратора для разделения внутренних и внешних ощущений.

Всё это оригинальничание, к сожалению, имело определенное воздействие на плохо подготовленных молодых людей, мечтавших о научной карьере. Эмпириокритики излагают совершенно надуманную ситуацию, не учитывающую всю эпистемологическую мощь науки — это с одной стороны. С другой, они не учитывают противостоящую науке природу, данную нам не столько в примитивных человеческих ощущениях вроде аристотелевской теплоты, холода, влажности и сухости, сколько в бесчисленных абстрактных показаниях приборов и хаотических количественных характеристиках, которые нуждаются в нашем осмыслении.

Не Маха, а именно Авенариуса считают родоначальником эмпириокритического направления в философии. Мах только перенял у автора «Критики чистого опыта» манеру ругать достижения Канта в области эпистемологии. Автор «Критики чистого разума» переосмыслил схоластическую теорию познания, в которой использовались старые понятия имманентный и трансцендентный, аналитический и синтетический, априорный и апостериори, феномен и ноумен в новом контексте, тем самым создав и совершенно новый взгляд на вещи. По существу, Авенариус, вернул нас к докантовским временам, превратив его конструктивную философию в схоластику.

Внешне его критика выглядела привлекательно, так как он призвал избегать метафизических терминов и суждений, базирующихся на таких фундаментальных понятиях как объект и субъект, материя и мышление, психическое и физическое, и обращаться непосредственно к опыту. Однако это смешение породило бесконечные споры экзистенциального характера, сводящиеся к вопросам типа: существует ли мир, что и как нам изучать и есть ли смысл это делать? Его нейтральные понятия вреде элемент, координация и т.д. просто не работали, а его философия только тем и занималась, что разъясняла непривычные отношения человека с миром. Таким образом, ему пришлось обратиться к самым основам теории познания, которая в принципе не могла помочь решению сложных проблем, возникших в современной ему физике.

Переосмысление основополагающих понятий пространства и времени, предложенное Махом на философском уровне и Эйнштейном на физико-математическом, тоже является трусливым уходом от проблем. Вместо того, чтобы думать по существу, естествоиспытатели стали искать обходные пути. Они создали эпистемологию обмана, которая бы давала им какие-то положительные решения без всяких затрат на моделирование сложных физических процессов. Теория относительности — это теория подгонок явлений природы под спекулятивную эпистемологию, которая не имеет ничего общего с реальностью. В конечном счете, она есть попытка прямого надувательства как человека, так и природы, которую он стремится познать. Книги Авенариуса, «Критика чистого опыта», «Человеческое понятие о мире», «Философия, как мышление о мире, согласно принципу наименьшей затраты сил», и книги Маха, «Анализ ощущений», «Познание и заблуждение» и пр., дали оправдания всем тем безобразиям в науке, которые мы до сих пор расхлебываем.

Обыкновенно книги по физике предлагают те или иные модели теоретического упорядочения исходного материала, но эмпириокритики вздумали противостоять естественному желанию человека понять механизмы природных процессов, для чего сочинили легенду о бессилии человеческого разума представить в наглядных образах явления распространения света и гравитации. Не умея вообразить ту или иную физическую ситуацию, они начали издеваться над теми первопроходцами, которые пытались хоть как-то построить модель мировой среды (Фарадей, Максвелл, Дж. Томсон). Сегодня, извратив методы конструктивного познания мира, изгнав из науки творчески мыслящих людей, они превратили академические и научно-исследовательские институты физики в заболоченные отстойники для получения ученых степеней.

«Чем же должен заниматься ученый — конструировать модели?» — «Ни в коем случае! — Отвечает эмпириокритик. — Первая его обязанность устанавливать функциональную зависимость между данными в опыте феноменами: «Чтобы в понятие "логической зависимости" не влагалось, не "прокрадывалось" бы опять что-либо метафизическое и дуалистическое или просто чтобы оно не искажалось, я позволю себе сделать относительно этого понятия краткое замечание.

Прежде всего выражением "логическая зависимость" (или "логически обуславливает") ничего не говорится о каком-либо частном виде зависимости. Отвлеченно общее для всех видов зависимости между двумя изменчивыми членами есть функциональное отношение: если изменяется первый член, то изменяется и второй. Для общего описания отношения между "болезненным уколом" и "определенным изменением системы С", как мне кажется, совершенно достаточно зависимости в этом отвлеченно общем смысле; ее недостаточно лишь тогда, когда является надобность выставить отличие этого функционального отношения от других.

Такими другими, частными видами функциональных отношений является, например, те зависимости, которые попадают под закон сохранения энергии, и зависимость, в которой стоят друг к другу математические величины, например, зависимость логарифма от его основания. Первую функциональную зависимость можно назвать физической или, лучше сказать, "зависимость, рассматриваемая в физике"; вторую зависимость принято называть математической или "зависимость, рассматриваемая в математике"» [52, с. 65 – 66].

В результате этой феноменологии, при которой устанавливаются функциональные зависимости между отдельными элементами опыта, закладывается фундаментальный релятивизм, т.е. релятивизм не на уровне объектов теории, когда там рассматриваются ситуации относительного движения, а на уровне субъектов теории. Логика повергнута к ногам тотальной функциональной зависимости: геоцентрическая система мира Птолемея имеет те же права на существование в науке, что и гелиоцентрическая система мира Коперника.

«Подобно тому, — пишет Ёзеф Петцольд (1862 — 1929), последователь Маха и Авенариуса, — как для определения движения тела не существует неподвижной точки, к которой его можно было бы раз навсегда отнести, подобно тому как в механике нет ни одного вопроса (включая и вопрос об инерции), для разрешения которого являлось бы необходимой такая точка — так вообще и для понимания определения любого изменения нет нужды в каком-то абсолютно неизменном теле. Все движения нашей планетной системы могут быть описаны без малейшего противоречия, какую бы часть ее ни взять исходным пунктом; ни одно из этих описаний не будет противоречить другому: все они одинаково правильны. Одно описание может быть удобнее другого, но отнюдь не истиннее. Система Птолемея, поскольку она описывает действительно наблюдаемое, столь же истинна, как и система Коперника» [51, с. 72 – 73].

Опыт — единственный источник познания, а он нам говорит, что Солнце вращается вокруг нас, а не Земля, на которой мы стоим. Птолемей с помощью деферентов и эпициклов установил, считают позитивисты, функциональные зависимости между видимыми положениями Луны, Солнца, планет и звезд, следовательно, его теория верна не меньше, чем теория Коперника — Ньютона. Единственное, что нужно было бы сделать сегодня, так это обновить некоторые параметры.

Главная их мысль состоит в следующем требовании: у объекта теории необходимо отнять все абсолютные свойства. Так, воду, полученную от таяния льда, лучше считать новым физическим объектом по сравнению с первоначальным куском льда — это будет точнее, правильнее и не повлечет за собой фактических ошибок.

«Смотря по выбору исходного тела, — учит нас психолог, — изменения всего наблюдаемого комплекта тел примут каждый раз различный вид, но ни один из полученных таким путем образов не может претендовать на значение единственно верного. Абсолютной истины нет, потому что нет абсолютно неподвижной точки, нет абсолютного начала, нет ничего абсолютно неизменного, нет абсолютной субстанции, вообще нет ничего абсолютного. Действительность показывает нам только отношения, только относительности» [51, с. 73 – 74].

Но как ориентироваться в этом множестве относительного знания? Ограничивая все содержание познания единичными психическими переживаниями и объясняя весь познавательный механизм как продукт ассоциации между единичными психическими элементами, эмпирик-релятивист предлагает в качестве критерия выбрать минимум интеллектуальных затрат или полезность в практической жизни. Все содержание сознания и все законы познания представляются, с этой точки зрения, продуктом взаимодействия человеческого организма с окружающей материальной средой. Если знания способствуют лучшей адаптации организма к внешней среде, значит, оно является истинным. При этом ценность знания ставится в прямую зависимость от его происхождения из опыта: чем ближе к непосредственному опыту, тем оно более адекватнее. Теоретические понятия и искусственно созданные конструкции объявляются ложными, поскольку они противоречат ближайшим утилитарным потребностям. Забивая головы молодых людей различными математическими моделями, мы в конечном счете снижаем их жизнестойкость к невзгодам — это ли нужно нашей молодежи?

Так или примерно так рассуждают эмпирики. Во времена Локка, Юма такой жесткой ориентации на меркантильность не существовало. Даже прагматизм в духе Джемса и Дьюи имеет мало общего с эмпириокритическим релятивизмом, который установился в физике в конце XIX — начале XX вв. Чтобы понять истоки теории относительности, необходимо отчетливо понимать, что эмпириокритицизм, как одна из форм скепсиса в отношении познаваемости мира, иначе расставил ценностные ориентиры. Примат ощущений привел к интеллектуальной свободе, поэтому релятивизм был восторженно принят двумя противоположными обществами — американским и советским: либеральное общество горячо поддержало его в качестве своей основной идеологии, тоталитарное, в соответствии с компенсационным принципом, — в качестве своей идеологической отдушины.

Однако, эмпириокритицизм Авенариуса и Петцольда все же сильнее тяготеет к прошлому, т.е. к позитивизму в духе Джона Стюарта Милля (1806 — 1873). Всеобщность и необходимость физических и математических законов, а также причинно-следственные отношения он объяснял многократно повторяющимся единообразным воздействием на нас известных впечатлений. Чередование двух хорошо знакомых событий: вспышка молнии (причи¬ны) и раскаты грома (следствие), сопровождают историю развития не только человека, но и млекопитающего, животный организм вообще. Подобные неразрывные ассоциации наследуются биологическим путем как опыт миллионов поколений. Человек рождается с предрасположенностью к причинно-след¬ственным механизмам освоения реальности и установление функциональных зависимостей у него становится чуть ли не физиологической потребностью, так что социальные и культурное воздействия только дополняют, обогащают и, быть может, в чем-то изменяют врожденные навыки. Функционально-причинная связь есть частный случай логической или, еще шире, эпистемологической закономерности. Например, логический «закон исключенного третьего», согласно Миллю, является одним из самых ранних обобщений из нашего повседневного опыта. От единообразия и регулярного повторения к законам природы и закону всеобщей причинной связи — такова главная мысль автора «Системы логики».

Эмпирики всех времен учат: в человеческом сознании не должно быть ничего, что могло бы появиться помимо пяти органов чувств; теоретизирование в форме строительства пространственно-механических моделей не допустимо; нужно просто тщательно описывать феномены и детально протоколировать результаты опытов; чем подробнее это будут сделано, чем меньше исследователи внесут в исходный природный материал «отсебятины», тем лучше для науки. Этот компонент феноменологической философии XX века в XVIII веке был отработан уже Джоном Локком — близким другом Ньютона, который сосредоточился на критике картезианской теории «врожденных идей», исповедуемые картезианцами и Лейбницем, а также на пропаганде своей теории «чистой доски». В эмпиризме Локка можно обнаружить все зачатки позитивизма Маха, Авенариуса и даже Рассела, источником которого является подспудное неверие в силу человеческого разума. Что касается спекуляций, то махисты продолжают линию, начатую еще Фомой Аквинским (1225 — 1274) и подхваченную в менее богословско-схоластическом виде английскими эмпириками и сенсуалистами.

Релятивизм проходил три фазы развития: СТО, ОТО и современная космогония, которые связываются с особенностями понимания основных принципов пространственной организации (геометрия) и характера движения (физика) материальных объектов. В релятивистской доктрине при всех фазах наблюдается смешение физики и геометрии. Причиной такого гибрида является, в конечном счете, эпистемологическое неразличение объектного и субъектного уровней. Эта беда как раз пришла со стороны эмпириокритической психологии Авенариуса и Петцольда. Мах особенно сильно повлияла на вторую фазу становления релятивистской картины мира, которая имеет все признаки схоластического учения.

В основу ОТО Эйнштейн заложил расширенный принцип Маха, который считал, что инерционное движение тела обусловлено взаимодействием данного тела со всей "неподвижной" Вселенной. Эйнштейн при помощи "вращающейся" Вселенной объяснил центробежную силу. Эта идея была присоединена к другой идее о равноправии ускоренно движущейся и покоящейся систем отсчета, при наличии в последней соответствующего гравитационного поля. Вторая идея вытекала из факта равенства гравитационной и инерционной масс. Расширенный принцип Маха и принцип эквивалентности масс не смогли заменить фактически неподтвержденный принцип относительности ускоренных систем. Через парадокс Ленарда легко обнаруживаются недостатки основополагающих принципов общей теории относительности.

Цитируемая литература