Языки и народы

О. Е. Акимов

Поиски праязыка

Умозрительность праязыковой гипотезы

Библия учит, что в доисторические времена все люди земли говорили на одном языке, а сегодняшним многоязычьем Господь наказал людей за прегрешенья. Однако истина заключена скорее в обратном. В древние времена люди были гораздо больше разобщены, чем сейчас, а динамика бесписьменных языков намного выше, чем письменных. Таким образом, изолированное первобытное сообщество быстро начинало говорить на языке, непонятном для соседей. Такой ход событий вполне объясним.

Известно, например, что в отдельно взятой семье устанавливается, по существу, свой язык общения. В частности, то, что в одной семье выглядит оскорбительным и непозволительным, в другой уже не является таковым. Даже внутри одной семьи может существовать два языка общения: один — между мужем и женой, другой — между братьями и сестрами. Эта предметно-содержательная дифференциация формирует два лексических ядра, задающих различные грамматические формы. Сегодняшняя молодежь на интернетовских форумах и в живых журналах пользуется иными языковыми средствами, чем старшее поколение, не владеющее компьютером как средством общения. В эпоху становление капитализма язык жителя сельской местности радикально отличается от языка городского жителя — фабричного рабочего, ремесленника, адвоката или газетного репортера. Никто, наверное, не станет возражать, что тюремно-лагерная субкультура или профессиональная среда литераторов, военных и врачей диктует особые лингвистические паттерны.

Слияние языков протекает так же быстро, как и их размежевание. Отдельные слова, а вместе с ними и речевые обороты, постепенно диффундируют через границы языковых ареалов, так что в течение трех-пяти веков несколько диалектов или самостоятельных языков могут слиться в один язык. Поэтому сегодня, говоря, например, о славянских языках, мы можем наблюдать огромный массив слов, имеющих общие корни: мать, брат, сестра, голова, рука, сердце, лето, зима, день, ночь, земля, вода, солнце, ветер, зеленый, желтый, один, два, три, десять, есть, пить, жить, ходить и т.д. Эта обширная группа дает повод надеяться отыскать общий для всех славян праязык, который затем распался на множество самостоятельных языков и диалектов.

В действительности же, лингвистический процесс никогда не шел только в одном направлении. Например, после распада Советского Союза интеграционные механизмы были внезапно сломлены, и на отдельных территориях бывших советских республик возобновился процесс дифференциации. На территории СССР, где преимущественно, общались на русском языке, в XII – XIII столетии существовало большое количество языков, соответствующее границам отдельных княжеств: Черниговское, Смоленское, Полоцкое, Переяславское, Киевское, Владимиро-Суздальское и т.д. Эти княжества постоянно воевали между собой, так что границы были непостоянными или неопределенными. В частности, до принятия на Руси христианства языковая панорама выглядела совершенно иначе. Вятичи, радимичи, дреговичи, кривичи, уличи, и прочие народности говорили на своих собственных языках, мало похожих на языки, сложившихся три-четыре века спустя.

Итак, темпы миграции и ассимиляции населения в далеком прошлом были намного ниже, чем в наше время. Наоборот, за счет монотонного роста указанных факторов на протяжении всей известной истории человечества наблюдалось непрерывное уменьшение числа языков. Так что в сравнительно близком будущем мы можем рассчитывать на появление какого-то одного универсального языка, на котором будут говорить подавляющее большинство жителей планеты.

Пусть Homo sapiens возник сто тысяч лет назад где-то в центральной Африке в результате некой благоприятной мутации генов. Можно предположить далее, что члены небольшого племени человекообразных обезьян общались на одном примитивном языке, понятном для всех членов этого первобытного сообщества. Однако в процессе миграции этой группы, состоящей первоначально из нескольких тысяч человек, происходило пускай медленное, но всё же заметное с течением времени обособление языковых средств. В те далекие времена, очевидно, язык детей, живущих иной жизнью, чем их родители, был достаточно хорошо понятен для их бабушек и дедушек. Но уже тогда на заре человеческой истории языковые метаморфозы могли протекать более или менее ускоренными темпами в силу возникновения новых климатических условий, смены природного окружения и рода занятий.

«Толковый словарь» Владимира Даля [4], составленный в XIX столетии, подсказывает нам, что жители населенных пунктов Средней полосы равнинных территорий России, расположенных сравнительно близко друг от друга и охваченных к тому же густой сетью дорог, говорили на заметно отличающихся языках. А что произошло с языками жителей Кавказа, где небольшие селения разделены высокими горными хребтами? Их языки отличаются между собой так же сильно, как языки островитян особенно на Суматре.

Изменение словарного запаса в наши дни может происходить по многим причинам, в том числе, из-за резкой смены политической обстановки, экономического подъема или спада, развития той или иной научно-технической отрасли. Так, полвека назад большое внимание уделялось авиации и космонавтике, сегодня — компьютерам, информационным технологиям и средствам коммуникации. В результате высокообразованный человек эпохи первых искусственных спутников земли ничего бы не понял из беседы двух тинэйджеров, обсуждающих новинки программного обеспечения для современных компьютеров. А это как раз и означает, существенную языковую трансформацию, произошедшую за последние пятьдесят лет.

Таким образом, мы можем предположить, что более или менее цивилизованное человечество говорило уже на языковом множестве, которое по разнообразию не идет ни в какое сравнение с сегодняшним небольшим количеством. Поэтому все попытки реконструировать некий праязык обречены на провал. Было бы большой ошибкой думать, что однажды один и тот же язык мог чудесным образом возникнуть и мгновенно без локальных деформаций распространиться по всем малосвязанным человеческим сообществам. Фонетические средства общения по своей природе весьма условны, предельно гибки и разнообразны. О каком-то случайном совпадении всех без исключения словоформ здесь говорить не приходится. Следовательно, мы должны исключить ситуацию, которая противоречит социально-историческим событиям.

Наличие общих корней между различными языковыми семействами еще не доказывает, что именно они были точками кристаллизации языковых семейств. Наоборот, общие корни являются инородными образованиями для этих семейств, привнесенными, скорее всего, много позже в процессе контактирования различных народов, т.е. после того как сложился языковой паттерн. Ведь чтобы возникло желание одного народа общаться с другим, должна возникнуть соответствующая культурная мотивация, которая не в последнюю очередь связана с высоким развитием социально-экономических форм. Так что широко распространенные общекорневые слова являются не самыми старыми «родниковыми источниками» языка, а сравнительно недавними «мостиками», возникшими благодаря общению тонкой прослойки мобильной части «продвинутого» населения.

Естественно, что общекорневые слова несли наиболее важные значения, например, части человеческого тела, единицы измерения и числительные. Почему так происходило? Да потому что у всех народов обучение чужому языку происходит примерно по одной и той же схеме, предполагающей указание пальцем на близкие важные объекты: это — рука, это — нога, это — нос, это — солнце, это — гора, это — река, это — мать, это — дочь, это — молоко, это — хлеб, и т.д. Большую роль при контакте различных народов играла, конечно, торговля. В этом случае помимо названия товара (зерно, мед, мех, древесина) на первый план выходили числительные и количественные меры, которые опять-таки тесно связаны с размерами человеческого тела: шаг, сажень, локоть, фут. Однако не следует думать, что названия, например, конечностей у всех народов изначально были одними и теми же. Общее название для них возникло только после длительного совместного проживания соседних народов. После прекращения общения между народами число общих слов будет так же быстро убывать, как до этого оно возрастало.

Поэтому вполне корректно считать, что однокоренные слова, получившие повсеместное хождение, возникли благодаря миграции и ассимиляции населения земли. Только это еще не аргумент в пользу восстановления единообразного праязыка, которым пользовались первые переселенцы, даже те, кто долгое время проживал где-нибудь на далеком острове в океане или во всеми забытом горном ущелье. Скорее всего, редкие и специализированные предметы быта или элементы местных обычаев, которые сопровождали народ с самого его зарождения, носят названия более древние, чем набор слов, принятый за языковое ядро, составленное лингвистами-компаративистами из названий частей человеческого тала, числительных, местоимений и наиважнейших глаголов. Ныне выделенное ядро единообразной языковой формы есть на самом деле уцелевшая часть от еще более разнородной лингвистической массы.

Поскольку общих слов для огромного числа языков оказывается немного, то в качестве ядра для праязыка выбирается 1, 2, 3, 4, ..., 20 «надежно» установленных корней. Обычно в этот список попадают ранее перечисленные слова, выявляющиеся в самый начальный период контактирования народов, т.е. слова типа нога и рука, мать и отец, солнце и луна, один и два. Однако было бы неверно искать сколько-нибудь ограниченный список первичных слов, из которых якобы путем фонетической трансформации произошли десятки и сотни тысяч других слов. Невозможно представить себе такой социально-исторический процесс, который бы отвечал этой неестественной направленности. Скорее всего, даже очень примитивные сообщества обладали вполне развитым лексиконом, насчитывающим тысячу и более слов, способным отразить всё многообразие богатой жизнедеятельности и всю совокупность окружающих предметов быта и природы. Язык, состоящий, скажем, только из десяти слов, сделал бы невозможным общение даже между двумя близкими супругами, не говоря уже о большой семье или небольшом родовом племени, где помимо повседневного общения на бытовом уровне исполняются сложные ритуалы культурно-религиозных традиций.

Язык народа функционирует как единый организм. Он не развивается по древовидной схеме из одного, двух, пяти или двадцати корней, как это думают некоторые лингвисты. Возможна ситуация, при которой в родной язык внедряется иностранное слово и остается в нем в качестве исключения. Такой механизм не отрицается, однако, наряду с ним, имеет место процессы, которые можно было бы сравнить с явлением голографии, когда чужеродное влияние сказывается сразу на огромной массе слов, задавая паттерн, способный порождать множество подобных словоформ.

Такое явление наблюдается, когда происходят большие социальные сдвиги по сближению двух различных культур. Например, для русского языка оно стало возможным во времена принятия на Руси христианства. Большие изменения в фонетике северного говора (окающего, новгородского) произошли под воздействием говора южного (акающего, киевского). Татаро-монгольское иго, Петровские реформы, Октябрьская революция, Перестройка Горбачева — все они действовали с преобладанием интегральных механизмов реминисценции и реверберации. Реминисценция дает новый образ, с этим образом связано новое содержание, это содержание вызывает реверберацию с множеством сходно звучащих слов; далее происходит абсорбция слова, его фонетическая адаптация.

Если говорить о долгой жизни языка в окружении других языков, то в очень немногих случаях мы можем говорить о точках роста, которые послужили «закваской» для возникновения других лингвистических ареалов. С точки зрения развивающихся систем язык подобен биологической жизни, сформировавшейся хотя и очень медленно, но сразу повсюду, по всем бесконечным просторам океанического шельфа. Позже возникшие биологические субстанции, не способные к самостоятельной жизнедеятельности, поглощались биологической массой, не давая отдельной особи-слову проявить себя в какой-то специфической форме.

Вспомним, жизнь на Земле возникла однажды и более ни на секунду не прерывалась. То же самое происходило, по-видимому, с языком. Давным-давно существовали простейшие фонемы, передающие угрозу, боль, страх, удовлетворение, которые пришли из животного мира. Эти нечленораздельные звуки не входят в лексическое ядро, относящееся к предполагаемому праязыку. Звериные сигналы информации можно было бы сравнить с некой разнообразной биомассой, в которой, однако, отсутствовали самостоятельные биологические организмы. Одноклеточное существо предполагает качественно новое образование, которому можно противопоставить простейшее языковое выражение. Из общей биомассы сформировались различные микроорганизмы, соответствующие различным условиям обитания: суша, морские и пресные водоемы, воздушная среда и т.д. Подобная дифференциация соответствует проживанию первобытных племен в различных природных условиях.

Сейчас существует множество видов, типов, отрядов, семейств животного и растительного мира, однако какие-то особенности отдельной особи никогда не определяли вид или более широкое объединение живых организмов. Этого нет сейчас, этого не было и при зарождении первых форм. Экстравагантные экземпляры, выделяющиеся своей индивидуальностью, гибнут в первую очередь. Выживали простейшие организмы, сросшиеся с тысячелетней аморфной мантией, мало выделяющиеся на общем фоне флоры и фауны. Жизнь — это многосвязная система отношений, в которой любое изменение, вызванное, например, в среде обитания, влечет за собой перестройку структуры по всему объему.

Согласно же очаговой концепции, язык развивается по одномерной схеме дерева из одного, двух, пяти или двадцати корней, одновременно выполняющих функции подлежащих, сказуемых, местоимений и числительных. Подобные теории, по существу, утверждают, что у человеческого организма сначала появилась голова (младенчество), потом выросло туловище (отрочество), от него отрасли руки и ноги (юношество), далее на руках и ногах появились пальцы (зрелость) и, наконец, отрасли ногти и волосы (старость). Реально рост организма происходит иначе. Уже в раннем возрасте он имеет все необходимые органы: голову, туловище, конечности, пальцы, ногти и волосы, только с возрастом всё это видоизменяется.

Организменные теории были широко распространены в XIX столетии. В частности, немецкий лингвист К.Ф. Беккер принимал язык нации за некий живой организм. Он отрицал позицию многих своих современников, считавших, что человек специально придумывает звуки для обозначения предметов и устанавливает некие искусственные правила по их употреблению. В действительности, всё происходит спонтанно и лишь с постепенным становлением письменности возникают правила грамматики, удерживающие свободную речь в каких-то пределах.

Естествознание того времени учило, что неживая природа постепенно сама собой превращается в живые организмы. Затем все эти организмы, образующие единую и тесно связанную биосферу, переходят в новую стадию развития, при которой приобретаются комплексные навыки общения. Говорить и думать всеобщее органическое естество стало примерно одновременно, так как говорящая особь быстро оставляло позади себя неговорящую. Беккер полагал, что у говорящего организма существовала некая зона опережающего развития, действующая в человечестве в целом, и зона отставания , закрепленная за животным царством. Передовое живое существо имело языковые навыки, которые помимо коллективного общения, обеспечивало индивидуальный мыслительный процесс.

Эти идеи Беккера, несомненно, верны и актуальны для современной лингвистики, но с некоторыми его мировоззренческими соображениями, характерными для его времени, трудно согласиться. Например, он считал, что сначала человек воспринимал бытие, как таковое, без всякого движения. Бытие оформлялось в таких категориях, как есть, одно, единое, сущее, существующее. Через эти отвлеченные понятия формировалось имя существительное. Затем из этой бытийной аморфности выделялось нечто движущееся и действующее, которое в форме активности противопоставлялось пассивному бытию или материи. Так, в языке появлялась глагольная форма.

Далее в процессе своего развития человек начинал различать движущиеся предметы и делить их на животные существа и природные стихии. В результате этого в языке общения появлялись конкретные глаголы, соответствующие перемещению и превращению неживых вещей, а также глаголы, относящиеся к действиям животных и человека: ходить, брать, давать, разрушать, любить. В движении стихий человек стал различать движения света и звука (светить и звучать), воздуха и воды (веять и течь), которые отвечали четырем чувствам: зрению, слуху, обонянию и вкусу. В итоге своего лингвистического анализа Беккер выделил в немецком языке 12 первичных глаголов.

Разумеется, никто не спорит с тем очевидным положением, что существуют группы новых и очень древних слов. Поиск и классификация их — весьма важное занятие, обогащающее сравнительное языкознание. Однако эта работа еще не ведет к открытию какого-то универсального порождающего механизма, справедливого для всех языковых систем. Абсурдна теория, утверждающая, что всё языковое разнообразие произошло от одного слова есть. Не лучше выглядят теории, апеллирующие к двум философским началам — пассивному (существительному или подлежащему) и активному (глаголу или сказуемому).

По аналогичным умозрительным схемам строятся теории происхождения языка из трех, четырех и большего числа идеальных категорий. Эти надуманные системы развития языка вытекают из формальной логики искусственного образования, но никак не из истории развития естественной речи. Высокая степень абстракции была недоступна первобытному человеку. Как свидетельствует история языков, все отвлеченные понятия формировались из конкретных вещей, а обозначающие их слова сначала принадлежали к классу собственных имен.

Между тем большинство ученых XIX столетия думало, что язык отражает строго последовательную дифференциацию понятий, возникшую в результате освоения высокоразумным существом реального мира. Такая направленность лингвистического процесса укладывалась в прокрустово ложе философии Гегеля, которая в то время была популярна. Согласно его диалектике, начало движения Абсолютного Духа происходило не снизу вверх, а сверху вниз, т.е. от абстрактного к конкретному. Наш соотечественник, К. С. Аксаков, придерживался гегелевской схемы развития, которой следовал и К.Ф. Беккер. В статье «Опыт русской грамматики» (1860 г.) он писал:

 

В начале все сущее является как бытие в покое. Все сущее заключено в самом себе, весь мир является сомкнутым в себе, и вид его в такое мгновение есть образ. Это — покой мира и всех сил бытия. При первом взгляде, все окружающее как бы стоит около человека без движения и поэтому видна одна наружная сторона всего. Здесь является бытие, мир в самом себе, мир в мире. Это — первое мгновение, первая степень сознания. Мир здесь, на этой первой стадии, — предмет.

Мир как образ, как предмет выразился в слове особой формой и особым разрядом слов, или частью речи — именем.

Далее, являющийся Мир несет в себе причины своего бытия и явления; в нем полагаются внутренние силы. В явлении лежит значение. Значение выступает. При втором взгляде видно, что все, окружающее, весь этот мир, продолжается [во времени], существует; и тогда является другая сторона, сторона внутренняя, до сих пор закрытая. Мир как бы выходит из себя и обнаруживает нечто скрытое. Выражение его в такое мгновение есть сила. Здесь является бытие, мир, выходящий из самого себя, или мир из мира. Это — второе мгновение, вторая степень сознания. Весь мир является действующим непрерывно на этой второй степени, мир есть действие в общем своем объеме, от бытия до движения.

Мир как сила, как действие выразился в слове особой формой, особым разрядом, или частью речи — глаголом.

Но обе эти стороны [предмет и действие] составляют целое только в соединении, и только когда одно и другое имеет значение. Сознание разделило первоначальную целостность бытия... Бытие, взятое отвлеченно одной стороной, есть или предмет, или действие; но вместе, в сочетании того и другого, оно — жизнь, где предметы нельзя отделить от действия... Слово, как гармоничное сочетание имени и глагола, есть речь [1, с. 177 — 179].

Эти философские рассуждения не согласуются с существующими языковыми реалиями. Например, в английском языке одно и то же слово обозначало и существительное и глагол: stride — шаг — шагать, burn — ожог — жечь, lie — ложь — лгать, work — работа — работать. Таким образом, на большом классе старых английских слов уже невозможно сказать, что первично — предмет или действие. В русском языке глагол отличаются от существительного соответствующей флексией. Следовательно, та абстрактная общность, к которой апеллировал Аксаков, не распространяется на все языки. Факт совпадения слов, выражающих предмет, действие или даже эпитет одной словоформой, не говорит в пользу существования праязыка, так как подобное упрощение диктуется всего лишь более жестким грамматическим строем. Из конструкции предложения мы догадываемся о значении слова.


 
 

Народ, язык и язычество

Итак, Гегель и гегельянцы неправильно представляли себе развитие живого языка (living language). А как правильно? Этому вопросу посвящен следующий раздел этой работы. Но уже сейчас мы обратим внимание на этимологию двух слов язык и народ. Согласно Черных [2], слову язык дается пять толкований: 1) «система звуковых, словарных и грамматических средств, служащая для выражения мыслей и являющаяся орудием общения людей»; 2) «речь», «способность говорить»; 3) устар. «народ», «народность»; 4) «подвижный, продолговатый орган во рту у человека и позвоночных животных, являющийся органом вкуса и речи»; 5) перен. «о чем-л. имеющем удлиненную, вытянутую форму (язык колокола, язык пламени и т.п.)». Таким образом, язык в третьем значении это и есть народ или народность, которая говорит на своем языке, отличном от других языков.

Владимир Даль [4] это слово определяет следующим образом: «Языкъ м. мясистый снаряд во рту, служащий для подкладки зубам пищи, для распознавания ее вкуса, также для произнесения словесной речи, или, у животных, для отдельных звуков». При толковании «снаряда» автор обращает внимание не только на внешний вид и местоположение, но и на важнейшие функции языка. Чтобы возбудить в нашем воображении яркие образы, он приводит следующие характеристики этого органа у животных: «Коровий язык, лизун; змеиный, жало, вилка; песий, лопата; кошачий, терка».

Одновременно с этими значениями данное слово имеет и такой смысл, которому нельзя поставить в соответствие никакого зрительного образа, а только смысл. Например, Ожегов [9] приводит следующие определения этому сложному социально-психологическому и культурно-историческому феномену: «Язык. (1) Система звуковых, словарных и грамматических средств, объективирующая работу мышления и является орудием общения, обмена мыслями и взаимного понимания людей в обществе. ... (2) Совокупность средств выражения в словесном творчестве, основанных на общенародной звуковой, словарной и грамматической системе... (3) Речь, способность говорить. ... (4) Система знаков (звуков, сигналов и т.п.), передающих информацию. ... (5) То, что выражает, объясняет собой что-нибудь. ... (6) Пленный, от которого можно получить нужные сведения». В других словарях можно прочитать аналогичные толкования, в частности: «Язык, словесная речь человека, по народностям; словарь и природная грамматика; совокупность всех слов народа и верное их сочетание, для передачи мыслей своих». Кроме того, язык как «строй, слог и самый выбор слов, при различном их образовании, глядя по предмету, о коем говоришь, и по принятому обычаю. Язык книжный, — высокий, строгий; — поэм; язык разговорный, простонародный и приказной и пр.».

Черных [2] сообщает, что русское слово языкъ используется уже в «Повести временных лет» (911 г.). С XI века засвидетельствованы его значения: «речь»; «орган вкуса»; а также «переводчик»; «переводник»; слова язычьнъ, язычьный означали «языковый»; «болтливый»; «язычник». Действительно, хранители и сказители древних былин и традиций назывались на Руси язычниками. Они прекрасно владели устным словом, любили и знали фольклор. Здесь также имеет место реверберация звука. Фонема язы близка по звучанию к фонеме азы, что значит основа, аз — я; изменение гласной а на я подобно чередованию этих фонем в словах агнец и ягненок; суффикс -к, тот же, что и в словах кадык, клык. Таким образом, язык — это еще и духовная основа народа.

Язычеством называется тот слой исконной культуры, который определил язык народа. Легенды, песни, пословицы, поверья задавали нормы поведения человека в обществе и основные языковые правила общения. Одновременно с этим значением под язычеством понимают общественное явление, направленное прежде всего на сбережение и передачу потомкам древних речевых форм. Синонимом к слову язычник может быть такие слова, как мудрец и философ, поскольку мудрость у русского народа издревле ассоциировались с грамотностью.

Язычники, хранители исконной культуры, естественно, сопротивлялись проникновению в свою страну инородной культуры, в частности, религиозной. Верующие, не поклоняющиеся иконам (например, иудеи и мусульмане), называли язычниками «идолопоклонников». Так, по Далю [4], язычник — это «лингвист, ученый, знающий много языков». У него же далее читаем: «Язычество ср. идольство, кумирство, идолпоклонство, обожанье природы или истуканов, заменяющих Бога. Аще ты иудей сый, язычески, а не иудейски живеши, почто нудиши иудейски жительствовати? Язычникъ, -ница, идолопоклонник, кумирник, обожатель земной природы, болванов, истуканов». В Православном словаре» [3] в статье «Язычники, язычество» читаем:

 

Под именем язычников разумеются народы, неверующие в единого Бога, а придерживающиеся многобожия. Слово язычник, язычники, еврейское Гой, означает, собственно, каждый отдельный народ и все народы. В Священном Писании оно обозначает: 1) иногда всякий народ, и в этом смысле употребляется и о народе Израильском (Быт. 10, 5; 12, 2; 36, 11; Втор. 32, 6 и др.). 2) Преимущественно же употребляется о всех других народах, кроме израильского (Втор. 28, 36 — 37; 3 Цар. 18, 10, 4 Цар. 17, 29 и др.). Определение стало употребляться о других народах, в противоположность израильскому, после того, как народ этот вполне обособился от других, со времен пророка Моисея, и стал именоваться народом Божием, народом Израильским (Исх. 15, 13 — 16; Втор. 4, 20 и др.). В религиозном отношении особенно часто это наименование употребляется о безбожниках, неверующих, не ведающих истинного Бога, идолопоклонниках, нечестивых и пр. (Псал. 9, 6; Иер. 25, 31; 1 Кор. 12, 2; 1 Сол. 4, 5; Ефис. 2, 11 и др.). С именем язычников иногда связывалось понятие, как о людях презренных, которых сам Бог предоставил самим себе, без всякого промысла о них, с которыми не должно иметь общения. Но так относились к язычникам только поздние иудеи, особенно фарисеи. В Священном Писании же такое отношение не может ни в коем случае найти себе опоры. Все предписания Священного Писания таковы, чтобы удаляться от язычников, не иметь с ними общения, не вступать в родственные связи и не заключать с ними союзов, — все они имели целью ограждение чистоты веры народа израильского. Если евреям было предписано не только не вступать в союз с жителями земли Ханаанской, но изгнать и даже истребить их, то здесь народ израильский был лишь орудием суда Божия над народами ханаанскими, мера беззаконий которых наконец исполнилась (Быт. 15, 16; Втор. 12, 29 — 31). Вообще же нигде не видно презрения к язычникам; и мы знаем, что например, Авраам имел союзниками язычников (Быт. 14, 3); Давид находился в дружественных отношениях с царем Тирским (3 Цар. 5), с царицей Савской (3 Цар. 10) и пр. Бог же, как Творец и Владыка неба и земли, есть владыка всех народов, и есть Бог также и язычников, и Он никогда не оставляет их без свидетельства о Себе, не только посредством дел творения (Рим. 1, 19) и внутреннего голоса совести (Рим. 2, 14), но и посредством избранного народа Своего. Первоначальное откровение о Спасителе дано было всем народам, в лице первых людей (Быт. 3, 15). И мы знаем из Священного Писания, что среди язычников были и мужи богобоязненные, получившие сами наставления и откровения от Бога.

Русская языческая культура была почти вся выкорчевана; сейчас следы ее настолько бледны и немногочисленны, что можно говорить о ее полном уничтожении. По словам Н.Ф. Федорова [6, c. 97], она выдержала три больших испытания, отвечающих трем периодам: 1) киевскому, когда наступление шло со стороны православного Юга, где жили народы, занимающиеся земледелием; 2) московскому, когда наступление шло со стороны мусульманского Востока, то есть степных кочевых народов и 3) петербургскому, когда наступление шло уже со стороны протестантского и католического Запада, где существовала очень развитая культура больших городов. Теперь можно говорить о последствиях четвертой волны разрушения — советской, которая тоже сильно повлияла на язык.

Все четыре волны практически целиком смыли старую языческую культуру народов, проживающих на обширных территориях Восточно-европейской равнины, особенно сосредоточившихся в районе Среднерусской возвышенности и Окско-волжское междуречье, ведущих общинный преимущественно сельский образ жизни. Сегодня мы гораздо больше знаем о мифологической культуре полинезийских туземцев, австралийских аборигенов, американских индейцев, древних греков, индусов или китайцев, чем своих пращуров. Впрочем, подобные изменения претерпели многие языки современных народов; мертвый язык, каковым является латинский, готский, прусский, имеет любой народ с долгой историей. Исчезновение старых слов и появление новых, в том числе, различных американизмов, которые особенно раздражают нынешних патриотически-настроенные россияне, — процесс, видимо, неизбежный; он идет подспудно, напористо и каждодневно.

Языческие мотивы еще мощно звучали в русских былинах времен великого князя Владимира и его сына Ярослава Мудрого, т.е. тысячу с лишним лет назад, когда на Руси было введено православие (989 г.). Более ранних письменных памятников не сохранилось. Великого князя Владимира именуют еще по-язычески — Красным Солнышком. Однако основным героем этих былин является уже Илья Муромец — простой русский крестьянин-христианин. В нем нет лихой отваги-удали, он не кровожаден, его полнит сила тихая. К.С. Аксаков в своей статье «Богатыри времен великого князя Владимира по русским песням» замечает, что народ русский, как «цельная субстанция» не мог ошибиться в выборе своего идеала и изобразил Илью Муромца выразителем своего истиного духа. Тридцать лет он сиднем сидел, пока не пробил час совершать ему подвиги ратные. Основные его героические дела непременно связаны с отстаиванием православной веры, с борьбой против язычества и освобождением земли русской от ига татарского, т.е. мусульманского.

Так, он побил Змея Горыныча — языческое чудище, причем оружием, на котором есть символ христианской веры — крест. Потом он победил Соловья-разбойника — несимпатичного языческого отшельника, как поется в былинах, жившего в «темных лесах Брынских (Брянских) на девяти дубах». Сколько ни умоляла жена Соловья-разбойника, не послушался ее Илья Муромец и свез разбойника в Киев-град во дворец к ногам не кого-нибудь, а самого «первославного» (первого христианина) князя Владимира. Далее славный (этот эпитет можно читать и как православный) богатырь Илья Муромец освобождает стольный Киев-град от татарского нашествия. Слово богатырь татарского происхождения времен Золотой Орды, как, например, и богдыхан; оба слова резонируют со словом Бог. Правление первого князя Владимира и нашествие татар явно не совместимы во времени и второе событие являются поздним наслоением на более ранний текст былины. Скорее всего Илья Муромец жил при княжениях Юрия Долгорукого и его сына Андрея Боголюбского, т.е. где-то в середине XII века.

Христианское имя и вера Ильи, а также ратные подвиги, позволяли ему, человеку незнатного происхождение, сидеть за княжеским столом вместе с князем Владимиром — Красным Солнышком. Русский мифический герой, как и греческий Геракл, добр, храбр, силен; он не боится ездить в Киев-град темными лесами да топкими болотами, «дорогой прямоезжей», «сквозь вятичей»:

 
А проехал я дорогой прямоезжей Из стольного города из Мурома, Из того села Карачарова. Говорят тут могучие богатыри: А ласково солнце Владимир князь! В очах детина завирается: А где ему проехать дорогу прямоезжую; Залегла та дорога тридцать лет От того Соловья-разбойника.

Или, по-другому:

 
Я приехал ко вашей ко милости, Прочистил я дороженьку да прямохожую, Прямохожую да прямоезжую, А из Мурома да до Кидаша, А из Кидаша да до Киева Все до вашей да до милости Я ушиб Соловья вора-разбойничка, Вор-разбойничка да вор Ахматова, Да привез его вам на показанье [1, c. 91].

 
Богатырские песни, — пишет Константин Аксаков в вышеназванной статье, — очевидно, принадлежат к древнему периоду нашей истории; вероятно, были они петы если не при самом Владимире, то вскоре после него. Язык и строй этих песен различается во многом от песен новгородских или от песен Иоаннова времени; при сравнении их живо чувствуешь, что песни Владимировы древнее и по содержанию, и по изложению. Время, конечно, имело на них свое действие, оно нанесло многое на них, и многое прилипло к ним; встречается много анахронизмов, но объяснить их нетрудно. Народ, продолжая петь старые песни о битвах богатырских с варягами, был тревожим новыми врагами, вызывавшими его на новые битвы. Образы этих новых врагов заменяли в его воображении образы врагов древних. Так татары заступили в песнях место печенегов и хазар [1, c. 135].

Напомним, разрушение Киева татарами произошло в 1240 г. (начало ордынского ига), разгром хана Мамая (Куликовская битва) — в 1380 г., а полное освобождение от татарского ига наступило на сто лет позже. Таким образом, в русских былинах о богатырях произошло смешение событий VIII — XV вв. Причем верхняя граница здесь не была пределом. В самом деле, продолжим цитировать статью Константина Аксакова о богатырских песнях:

 
Кроме следов общих исторических событий, отдельные понятия и сведения, приобретаемые с течением времени, примыкают к этому самородку народной поэзии. Так, сюда входят названия черкес пятигорских, долгополой сорочины, чукчей,... Так, после копья мурзамецкого, после аравитского золота являются железа немецкие и, наконец, говорится о немецких трубах, об игре в шахматы... Илье Муромцу часто придается название казака — очевидно, нарост от казацкой эпохи» [1, c. 92].

Чтобы напомнить, кто такие казаки и когда началась «казацкая эпоха», обратимся к Василию Осиповичу Ключевскому (1841 — 1911), нашему замечательному историку. Он писал:

 
В.О. Ключевский Историческим продуктом степи, соответствовавшим ее характеру и значению, является казак, по общерусскому значению слова бездомный и бездольный, "гулящий" человек, не приписанный ни к какому обществу, не имевший определенных занятий и постоянного местожительства, а по первоначальному и простейшему южно-русскому своему облику человек "вольный", тоже беглец из общества, не признававший никаких общественных связей вне своего "товариства", удалец, отдавший всего себя борьбе с неверными, мастер все разорить, но не любивший и не умевший ничего построить, — исторический преемник древних киевских богатырей, стоявших в степи "на заставах богатырских", чтобы постеречь землю Русскую от поганых, и полный нравственный контраст северному лесному монаху. Со Смутного времени для Московской Руси казак стал ненавистным образом гуляки, "вора"» [7, c. 54 – 55].

Эпоха смуты закончилась с приходом на Московский престол царя Михаила Федоровича Романова (1613 г.); значит, к богатырским песням добавления делались еще и в XVII веке. Ключевский утверждает, что южные казаки были преемниками киевских богатырей и по натуре являлись полной противоположностью к северным лесным отшельникам. Илья Муромец, очевидно, относился к муромам; отсюда становится понятно удивление Константина Аксакова в отношении причисления его к беспокойным и лихим казакам, т.е. к южным богатырям: «Спокойствие его нигде не оставляет; внутренняя тишина духа выражается и во внешнем образе, во всех его речах и движениях» [1, c. 120]. Это вполне соответствовало спокойному характеру северного народа.

Путаница исторических событий, которую мы наблюдаем на примере былинного эпоса об Илье Муромце, естественно, сопровождалась языковым смешением эпох. Определить истинный возраст тех или иных слов очень сложно. Правда, с появлением письменности картина заметно меняется. Так, смысловые различия одного и того же слова язык писари стремились отделить графическим путем. В частности, язык в смысле органа или дара речи писалось через йотированную а, а язык в смысле народа или племени писалось уже через малый юс. Такое осязаемое деление нужно было религиозным проповедникам, чтобы семантически отделить народ христианский от народа языческого. Во втором значении слово имело такую же отрицательную окраску, какая была у слов: варвар, передразнивающее иноязычный говор, типа вороньего кар-кар, немец, означающее немой, или поганый — так часто звали язычников.

Аналогичное искусственное деление на положительное и отрицательное содержание получило греческое слово αγγελ — ангел: слово агглъ — писалось сокращенно с титлом, как с нимбом, наверху, читалось ангел, т.е. «добрый вестник, защитник от бед и невзгод»; в противоположность, слово аггелъ — уже без титла — читалось аггел, т.е. «недобрая сила, злой дух, представитель беса». Таким образом, различное написание, по сути, одного и того же слова приводило к разграничению негативного и позитивного его значения. Церковные писари возвышенные слова писали сокращенно, поэтому они приобретали позитивное значение. Несокращенная запись слова придавала ему негативное или обыденное значение, например: бгъ — Бог, но богъ — языческий бог, идол, истукан; кртъ — символ христианской веры, но крестъ — крест вообще.

В санскрите имеется слово кришака, что значит крестьянин. Оба слова созвучны; но к этой реверберации добавляется еще и смысловая реминисценция, имеющая религиозный оттенок. Два следующих известных слова, Кришна и крещение, имеют самое непосредственное отношение к религии. В древние времена крест был языческим символом костра и огня вообще. С ранней весны до поздней осени крестьяне по вечерам устраивали недостойные истинно верующих христиан развратные оргии вокруг костров. Теперь от языческой религии Древней Индии и Древней Руси обратимся к христианской. Первоначально чужое и враждебное слово христианин резонировало с языческим словом крестьянин, которым в последствии стали звать крещёного сельского жителя.

На Руси существовали свои обычаи «крещения» — посвящения в «крестьян». Возможно, сначала раскаивающихся в грехах и обращенных в христианство звали «христиане», но потом, наверняка, все перемешалось и «крестьянами» стали уже называть просто всех жителей деревни. Как православные праздники и обычаи подстраивались под уже существующие языческие, так и религиозные слова подстраивались под гражданские. Известно, например, что Иисус родился летом, но Рождество Христово празднуется зимой во время «нарождения» Солнца, т.е. в начале Нового Года. Таким образом, в результате реверберации звука и реминисценции образа группа наиважнейших слов крест, крещение, крестьянин, кришака, Кришна, христианин, Христ(ос), а с ними и английское слово christian и немецкое krist попали в сильнейший языковой резонанс.

Второе слово в имени Иисуса Христа означает Помазанный. Слово Христос не иудейское, а греческое. В греческом же языке существует глагол χριω — мазать; от него образуются существительное: χρισμα — мазь, и прилагательное: χριστορ — намазанный. На этом обыкновенно все объяснение происхождения слова Христос заканчивается. Для нерелигиозных людей еще сообщают сведения в отношении обычая помазания, заключающегося в следующем. Помазанник — религиозное лицо, которое через помазание елеем (символ высших даров) возводится на ответственное служение в роли пророка, первосвященника или царя. Помазание являлось ветхозаветным обычаем иудеев, сохранившееся, однако, и в религии христиан, где первосвященников и царей величали не иначе, как Божиими Помазанниками. Еврейское слово мошиах — помазанник на русском языке получило звучание мессия. Иисусов в древней Палестине было много, но Иисус Мессия был один.

Однако греческая и римская аристократия весьма презрительно относилась к первым христианам, а благовонными мазями пользовалась отнюдь не из религиозных соображений. Имя Иисус Христос, т.е. Иисус Намазанный, в устах язычников звучало насмешливо. Христианская церковь никогда бы не ввела этот издевательский титул в свой лексикон, если бы наряду со словом χριστορ, в греческом языке не существовало несколько других в высшей степени благопристойных слов, а именно: χρηστορ — достойный, честный, полезный; χρισριο ν — оракул, χρισμορ — предсказания оракула; χρυσεον — золотой, χρυσον — золото; χρεσοσ — долг; χρημα — богатство. Эти слова вызвали реверберацию подобную той, что имела место при распространении слова христианин на славянских землях, где жили крестьяне, а до них арийские кришаки.


 
 

Вепсы, мокшане, эрзяне: чудь, чуть, чушь

Московская Русь возникла как северная колония Киевской Руси. До прихода киевских христиан на земли Московии там проживали языческие племена: мурома, мари, мери, мещёра (мишара), мокша, эрзя, граничащие с юго-западной стороны славянскими племенами, с северо-западной — балтийскими племенами, севернее их жили вепсы, северо-восточнее — пермские племена (коми, манси и ханты), восточнее — волжские булгары, а южнее — хазары и печенеги (см. ориентировочные карты расселения языческих племен). Мокшане веками проживали в бассейне реки Мокша рядом с эрзянами, освоившими территории бассейна соседней реки Суры. Сакральное слово Мокша (или Макошь, Мокош, Мокаша) в переводе с санскритского языка означает освобождение души от тела; оно происходит от слова мокшана — разрывающий связи. Возможно, этот смысл как-то коррелирует с нравами народа.

Геродот в своей «Истории» об эрзянах (по его терминологии, тиссагетов) ничего не говорит, а вот о мокшах, которых он называет андрофагами, рассказывает так: «За пустыней живут андрофаги — особое, отнюдь не скифское племя. А к северу простирается настоящая пустыня, и никаких людей там, насколько мне известно, больше нет» [11, IV, 18]. И далее: «Среди всех племен самые дикие нравы у андрофагов. Они не знают ни судов, ни законов и являются кочевниками. Одежду носят подобно скифской, но язык у них особый. Это единственное племя людоедов в той стране» [11, IV, 106]. Каннибализм андрофагов (мокшей) — явление, видимо, вынужденное и наблюдалось оно в очень холодные зимы, когда охота на животных была затруднена.





Ориентировочные очень приблизительные карты расселения языческих народов, проживавших на территории Московской колонии Киевской Руси. Первая карта составлена по описанию Геродотом скифо-персидской войны 512 до Р.Х.; две последних составлены в наше время отечественными и иностранными исследователями.

Мокшане и эрзяне не воевали, но и не общались между собой, так что их языки и культура почти не имеют ничего общего. Связано это было с тем, что люди здесь занимались индивидуальным промыслом, в основном, пчеловодством, землепашеством, рыболовством и охотой; жили тепло и сытно в отдельных двухраздельных (состоящих из сеней и избы) бревенчатых домах, стоящих в густых лесах по берегам рек. Городов или даже крупных селений они не имели, а значит, и не было над ними государственной власти, которая бы призывала их на «ратные подвиги», дабы «крушить врагов» или «собирать земли» в единую империю. Однако русские цари, а потом и советские чиновники искусственно объединили два различных народа в общую административно-государственную и этническую единицу, которой присвоили названия Мордва. Сами мокшане и эрзяне до их колонизации киевлянами никогда не пользовались этим названием и до сих пор считают его оскорбительным. Уничижительным это слово делает ударение на последней гласной а; сравните: татарва, братва, голытьба, мелюзга (о влиянии написания слова на его эмоциональную окраску читайте в разделе Влияние аффиксов на смысловые оттенки слова ). Дело, конечно, не только в обидном имени; объективно посмотреть: что это за мордовский народ, который не имеет мордовского языка, отдельные представители мокшан и эрзян не понимают друг друга и не имеют в своих исконных лексиконах слов мордва, мордовский и прочих производных?

Слово мордва пришло извне и происходит от морденс, которым пользовался готский историк VI в. Иордан. «В X в. византийский император Константин VII Багрянородный упоминает страну Мордию, находившуюся в десяти днях пути от Печенегии. В древнерусских летописях этноним мордва встречается с XI в. Наряду с ним в этих летописях сохранился и этноним мордвичи. Первое упоминание об этнониме эрзя (арису) дошло до нас в послании кагана Хазарии Иосифа (X в.)... Этноним мокша упоминается в записках фламандского путешественника XIII в. Виллема Рубрука» [12]. В XII – XIII вв. мордвой называли только эрзян, которые находились в подчинении у волжских ханов. Эрзяне эти имели небольшое войско под началом князя Пургаса, союзника булгар. Однажды враждебно настроенные эрзяне подошли к Новгороду, но новгородцы прогнали «поганую мордву» в дремучие леса, откуда те пришли. Потом, в походах 1229 и 1232 гг. на Булгарию суздальская дружина под предводительством Улуса Джучи разбило войско Пургаса в их же логове, т.е. в селении Обран ош (ныне Нижний Новгород). В 1237 году земли между славянами и татарами находились уже под пятой Батыя. Однако к концу XIV века мокшане и эрзяне были переподчинены московским, рязанским и нижегородским князьям. После успешных походов 1540-х годов Ивана IV на Волжские земли окончательно пало Казанское ханство (1552). Земли эрзян были розданы боярам; вскоре на них появились христианские храмы и монастыри. Из-за грабительских поборов, издевательства над языческими обычаями и насильственного крещения эрзяне начали бунтовать, участвовать в восстаниях Стеньки Разина и Емельяна Пугачёва, побежали за Волгу.

Надо отметить, что в беспокойное время золотоордынского ига и миролюбивые мокши имели свою небольшую дружину под предводительством Пуреша, который, в отличие от Пургаса, состоял в союзнических отношениях не с татарскими ханами, а с русскими князьями. Некоторые исследователи отмечают схожесть исторической судьбы, жизненного уклада, языка и даже внешнего облика представителей этноса не между мокшанами и эрзянами, а между мокшанами и мещёрами (мишарями), жившими на западе от мокшан, вблизи славянских поселений. Так, например, мокши, как и мещёры (мишари), хоронили умерших в насыпных курганах головой на юг, а эрзяне — на север. Этот устойчивый обычай связан с очень давними традициями первых поселенцев, которые пришли из различных мест, мокшане — с Дона, а эрзяне — с Волги. Древние семейные традиции эрзян запрещали им жениться или выходить замуж за представителей иных этносов. Сейчас мокшан заметно меньше по численности, чем эрзян, так как они вместе с мещёрами (мишарями) сильнее смешались с русским населением. Языки мокшан и эрзян относятся к угро-финской семье, в которой вкраплены не только славянские и татарские слова, но также хазарские, литовские, германские, венгерские лингвистические элементы, прошедшие соответствующую адаптацию в этих двух языках.

В Окском бассейне проживали племена, которые имели в своем названии схожие по звучанию фонемы му, ме, мо, ма. Они входили в слова, означающие что-то одно, холмы, воды, люди, произнесенные на соответствующих племенных диалектах. Название столицы, Москва, сложилось, видимо, из некой усредненной фонемы мо или ма, к которой присоединился суффикс -ск-, как в названиях многих городов Омск, Минск, Мурманск, Челябинск. Жители города с изначальным названием Моск звались москали. Концовка ва появилась позже, так как Моск стал не только крупным городом, но еще и государством. Отсюда название Московия или редуцированная Москва (ср.: Мордовия — Мордва, Молдавия — Молдова). Жители Московии раньше назывались москвитяне, сейчас — москвичи. Когда говорят, что название города произошло от названия реки, сразу возникает вопрос, а у ней, откуда взялось название? Поэтому говорить, что слово Москва произошло от названия реки, значит, ничего не сказать.

На севере от мокшан и эрзян, как было сказано, жили вепсы (самоназвание), которых в дореволюционной России чаще звали чудь. Это их официальное название; уничижительно-пренебрежительное — чухари или чухонцы. Причем под эти названия попадали не только сами вепсы, жившие по берегам озер Чудского, Ладожского, Онежского и Белого, но и племена, расселившиеся в бассейнах рек Северной Двины, Оки и даже Печеры. Таким образом, по незнанию тонких различий между этносами чудью называли финнов, карелов, эстонцев и представителей других северных народов (см. карты). О вепсах (васах) писал уже упоминавшийся готский историк Иордан. «Арабская историческая традиция, начиная с Ибн Фадлана (X в.), упоминает этноним вису (весу, ису). Русские летописи (с XI в.) называют этот народ весью. Западноевроппейские источники (Адам Бременский в XI в. и Саксон Грамматик в XII в.) сообщает о народе висиннус или виззи. Русские писцовые книги, жития святых и другие источники чаще знают древних вепсов под именем чудь» [13].

Вепсы не стояли на пути завоеваний Золотой Орды, но они не сидели и на месте, перемешивались с другими народами. «На основной этнической территории (в Межозерье) вепсы жили с кон. I тыс. в течение всех последующих эпох. Под влиянием различных факторов они постепенно переместились в восточную часть этого района. Вместе с тем отдельные группы вепсов покидали основную этническую территорию. В XII — XV вв. значительные группы вепсов проникли в районы севернее реки Свири, где вступили в контакты со встречной миграцией карелов. В результате вепсы влились в состав карельской народности, приняв участие в сложении субэтнической групп карелов — людиков и ливвиков (в меньшей степени). Относительно более поздние вепсские переселенцы, расселившиеся севернее реки Свири по берегу Онежского озера, не подверглись карелизации и образовали группу северных вепсов. Миграции вепсов на северо-восток — в Обонежье и Заволочье — привели к возникновению рассеянных вепсских групп, совокупность которых в русских исторических источниках названа заволочской чудью, а в скандинавских и англо-саксонских письменных памятниках отдельные такие группы получили название биармии. Наиболее восточные из этих групп приняли участие в формировании западных коми. Остальные были ассимилированы в ходе славянской колонизации» [13].

Слов чудь, чухарь нет в языке вепсов; это русские слова, неразрывно связанные с корнем чу. Он приклеился не только к вепсам, но и к чувашам, и к чукчам, живущим далеко на востоке, на Чукотке. Произошло это только потому, что данная морфема сопряжена с группой слов, передающих некий общий спектр человеческих чувств, от резко негативного до самого позитивного: чудовищный, чужой, чудаковатый, чудесный. Сама морфема чу не имеет никакого смысла, можно сказать, что она бессодержательна; ее значение приобретается только в конкретном слове. Хотя существует междометие чу, которое «означает призыв обратить внимание на что-нибудь звучащее, слышное, в значении: слышишь?» [8] Но оно не является корнем, т.е. чем-то таким, откуда произросли другие слова.

На первый взгляд морфема чу приобретает более широкое значение в отвлеченном существительном чутьё — «способность подмечать, угадывать» или чувственность — «способность воспринимать чувствами, иметь чувственные восприятия, ощущения», в глаголе чуять — «ощущать, познавать чувствами, преимущественно обонянием. Собака чует дичь» [8], что уже никак не связано со слуховой чувствительностью. Но мы тотчас уйдем от этого содержания, когда обратимся к слову чудо. По Далю [4], это «всякое явленье, кое мы не умеем объяснить, по известным нам законам природы».

Отсюда следует и характеристика народа: «чудь (т. е. странный и чужой) ж. собират. народ дикарь, живший, по преданию, в Сибири, и оставивший по себе одну лишь память в буграх (курганах, могилах); испугавшись Ермака и внезапу явившейся с ним белой березы, признака власти белого царя, чудь или чудаки вырыли подкопы, ушли туда со всем добром, подрубили стойки и погибли. Чудь вообще чудское, финское племя, особ. восточное (чужаки), и нередко говорится бранно. Чудь белоглазая! Чудь в землю ушла. Чудь живьем закопалась, чудь под землей пропала» [4].

А вот другой семантический полюс, образованный от морфемы чу: «Чудище, чудовище ср. чудовище зап. сказочное животное, страшилище небывалого вида, многоголовый змий и пр. Урод, тело необычайного построенья. Эко чудище, теленок о двух головах! Урод нравственный, человек-изверг, свирепый злодей. Большое, громадное животное, поражающее собою всякого. Морское чудовище, кит, морж и пр. Слон сущее чудище». Корень чу сидит в глаголах: чудодействовать — «творить чудеса, делать что-либо сверхъестественное, противное законам природы, как человек или наука их понимает»; чудить — «дивить, мудрить, придумывать, строить, хитрить; странничать, чудачить; дурить, проказить с умыслу; сумасшествовать, сумасбродствовать»; чудачествовать — «идти против обычая людей» [4].

Возьмите ряд слов, описывающих нрав человека: чудовище, чудище, чудной, чудила, чудак, чудаковатый, чувствительный, чувственный, чудный, чудесный. Разве можно из этой гаммы смысловых оттенков построить лингвистическое дерево, т.е. развивающуюся во времени однонаправленную структуру? Здесь наблюдалось многократное отражение в образах и звуках, что никак не передать дендритом. Возьмите простейшее слово чуть и проследите по словарю Ожегова [9], в скольких значениях оно используется: «едва, еле, немного, слегка, как только». Все ли смысловые оттенки удалось отыскать автору? Разумеется, нет. В словаре Ушакова [8] мы находим более длинный список: «едва, еле, немного, как только, сейчас же, после того, как, кажется, вероятно, по-видимому». Вся эта семантика извлечена автором из произведений Тургенева, Лермонтова, Гончарова, Грибоедова, Крылова, Некрасова, Горького и других авторов. Можно ли быть уверенным, что Ушакову, наконец, удалось отыскать все значения слова чуть? Такой уверенности у нас нет, например, Даль [4] уловил новый смысл в этом коротком слове: «с трудом, насилу», чего нет в ушаковском списке. Даль изучал язык разных этносов; кроме того, язык постоянно меняется и слова приобретают новые смысловые оттенки и теряют старые.

Если в словах чужестранец, чужак, чухонец, чуваш, чушка, чучело, чулан, чума, чушь еще можно уловить общую семантику, то два других слова, чурбан и чурка, кажется, отличаются от них радикально. Но так ли это? Слово чур означает границу, что отчетливо видно по слову чересчур, т.е. за пределами каких-либо границ; Не лей вина чересчур, дабы скатерть не залить. Человек вычурный, манерный выходит за рамки принятого этикета. Чудь, чукчи, чухонцы, чуваши жили за границей, на которой часто втыкали деревянные чурбаны и чурки. Эти слова, в свою очередь, этимологически связаны с другими деревянными предметами, например, чапчур (багор), чекчуры или чепчуры (деревянные башмаки). Окочуриться значит превратиться чурку (трупное окоченение). Так как граница или межа является предметом договора с соседом, то отсюда проистекает новый смысл слова чур — уговор, условие или запрет. Чур мне одному — так человек заявляет, что нечто достанется только ему. Чураться, значит отчуждаться, замыкаться на себя, сторониться и избегать других.

В санскрите тоже имеются слова близкие по смыслу с русскими, в которых содержится звук чу: чула — чулан, чуда — чудак (глупец), чут — чуть, чуть-чуть, чур — брать себе (воровать). Теперь представим себе, что из нашего лексикона исчезли три древнерусских слова, например, таких: чудь, чуть, чушь. Как можно было бы восстановить их смысл из контекста, если они встречаются в какой-нибудь древнерусской летописи лишь по одному разу? Пускай они фигурируют в следующих выражениях: Чудь ушла в лес. Непонятно, кто ушел в лес? Чуть тронул его. Кто тронул его? Чушь нес полную. Кто нес полную? В двух последних предложениях отсутствуют подлежащие, однако в русском тексте они имеют право на существование. В любом случае, кто переводил тексты с иностранных языков, кому попадались незнакомые слова, тот поймет, как порой трудно, если не сказать, невозможно угадать значение слова по нескольким окружающим его словам.

Итак, мы рассмотрели словоформы с морфемой чу, имеющиеся в русском языке. Если выйте за пределы нашего языка, то можно обнаружить массив новых значений. Например, в готском языке близкое по звучанию слово чудь означало просто народ, без каких-либо эмоциональных оценок, а в саамском (норвежском) языке это же слово означало уже разбойников, которые притесняли лопарей. Нечего и говорить, что фонема чу в другом языке может слегка изменить свое звучание, не теряя при этом своей семантической силы. Например, в польском языке русские слова чудодей, чудесник превращаются в кудесника — доброго волшебника. Этот пример хорош тем, что названное польское слово до сих пор не исчезло из русского лексикона.

Теперь я спрашиваю искателей праязыка, каким образом они устанавливают значения слов в гипотетическом праязыке? Ведь помимо вышеуказанной трудности нужно не забывать еще вот о чём: семантика одного и того же слова меняется в зависимости от времени и местности, где оно имеет хождение. Выделенные лингвистом-компаративистом «базисные» морфемы и фонемы ровным счетом ничего не значат; это — мертвые кусочки некогда живого организма; приписываемый им смысл произволен и субъективен. История народов всё так запутала, что сейчас невозможно обнаружить какую-либо направленность развития языка. На примере истории взаимоотношений русского народа с вепсами, мокшами и эрзянами мы видели, насколько сильно переплелась языческая и христианская культуры, так что распутать этот тугой клубок практически невозможно.


 
 

Язык и мышление, понятие и представление

Естественный язык, опирающийся на образ и его символ, имеет свое продолжение в логике и математике. Эти две строго научные формы не могут обойтись друг без друга и, тем не менее, эпистемологический процесс может протекать с преобладанием либо образной составляющей, либо символьной. Ниже представленный материал прямого отношения к лингвистике не имеет, однако он позволяет проследить, как наши языковые способности трансформируются, когда мы попадаем в сферу науки. Таким образом, с помощью данного подраздела перебрасываются мостики через расщелины, которые отделяют языковедение от Донаучных форм естествознания, а также Естествознания и Конструктивной математики.

Главная мысль, которая проходит красной нитью через все названные здесь книги, заключается в том, что резонансные явления, связанные с реминисценцией и реверберацией, распространяются не только на группы слов и речевых оборотов, но также и на большие группы мифов и научных теорий. Множество мифов не возникло из одного прамифа и нынешняя наука тоже не произошла из одной пратеории. Поскольку природа мышления едина и для языка, и для мифа, и для научной теории, то указанный феномен является косвенным аргументом и против существования праязыка.

Мы пытаемся продемонстрировать справедливость следующей мысли: развитие человеческих знаний происходит больше под воздействием механизма свободной ассоциации, чем под строго логическим и математическим обоснованием. Логика и математика подгоняются под мироощущения отдельно взятого исследователя или, чаще всего, целой группы ученых. Наука идет за нечто таким, что уже «витает в воздухе» или, как говорят, чем «наэлектризована атмосфера». Доказательство этого тезиса лежит на многих работах, размещенных на этом сайте; здесь же мы коснемся лишь самой общей схемы познания мира.

Источником ощущаемого образа, или просто ощущения, служит объект непосредственного восприятия. Например, в данный момент вы разглядывайте книгу, лежащую на вашем столе. В связи с этим нервные импульсы возбуждают в вашем мозгу образ синего глянцевого параллелепипеда, покоящегося на темно-коричневой отполированной поверхности. За возникновение данной картины ответственна низшая нервная система человека, при этом мышление, практически, отсутствует. Представленный же образ, или просто представление, является уже продуктом высшей психической деятельности, которая может протекать вне всякого реального объекта. Этот образ, как правило, лишен каких-то неактуальных признаков (для книги это может быть цветность и фактура), но сохраняются существенные атрибуты — форма и габариты.

Образы ощущения и представления существуют не просто в пространстве, а в пространственно-временном континууме, что воспринимается нами как движущиеся во времени образы. На динамику ощущений, идущих извне, мы не в силах повлиять, но над «субъективными» представлениями можно производить любые операции: удалять, приближать, выворачивать наизнанку. Так, мысленно мы можем раскрыть книгу на запомнившейся нам странице и отыскать там интересующий нас рисунок. Манипулировать можно и с теми представлениями, которые ранее никогда не были даны нам в ощущениях, например, можно представить себе движение Земли вокруг Солнца. Понятие об объекте есть его словесное определение, данное через существенные признаки; для книги ими являются, прежде всего, фамилия автора и ее название, затем содержание текста.

Между словами «понятие», «значение», «смысл», «содержание», «толкование» разница небольшая. Все они связаны с многоуровневой интеллектуальной процедурой понимания или осмысления предмета, который к тому же может иметь несколько различных словесных обозначений; и наоборот, одно и то же слово допускает несколько толкований. Уровни понимания предмета зависят от расстановки приоритетов для существующих признаков. Определение, данное через второстепенные свойства, влечет за собой поверхностное понимание предмета, акцентирование же на основных характеристиках приводит к его глубинному осмыслению. Сборником словесных определений служит толковый словарь. Именно в нем приводятся названия вещей и соответствующая им смысловая расшифровка. В толковом словаре нет картинок (этим он, в частности, отличается от энциклопедического), хотя определяемые понятия могут иметь и зрительные образы.

Источниками представлений являются органы зрения и осязания. Осматривая и ощупывая предмет мы получаем информацию о его форме, размерах и местоположении. Чувство, улавливающее течение времени, позволяет нам проследить за динамикой развития пространственных характеристик: за изменением формы предмета или за перемещением его в пространстве. Однако представление это не только зрительный образ, но и слуховой, вкусовой, тактильный. Понимание же предмета часто включает в себя и представление о нем. Например, при произнесении слова «водопад» мы воображаем себе шум падающей воды, одновременно нос наш как бы вновь ощущает влажность воздуха, а кожа «вспоминает» ощущение прохлады от бесчисленного количества выпавших на нее капелек влаги. Со словом «полынь» перед глазами встает другое представление, образ бледно-зеленой травы с узкими листьями; нос наш вдруг начинает ощущать терпкий запах, во рту появляется горьковатый вкус, а руки начинают ощущать мягкость листвы, которая совсем не похожа, скажем, на жесткость листьев подорожника или колючесть листьев репейника.

Образы водопада или полыни всегда очень конкретны; в принципе, мы можем указать место и время их восприятия. Представлениями, по-видимому, оперируют и животные: собака помнит образ и запах своего хозяина, боль, которую она испытала от битья палкой, и неприятные ощущения от ошейника. Старое изречение «мысль без слова, что душа без тела» не совсем правильное. Если представление это объект мышления, то оно часто обходится без всяких слов. Представления пришли и к человеку и к собаке от реальных явлений; они — из внешнего мира; это — почти наполовину чувства. Понятие же, напротив, более тесно связано с нашим внутренним миром, языком. Оно всегда абстрактно; им не владеют животные, а если и владеют, то в самых зачаточных формах.

Язык не обязательно совпадает с мышлением. За сказанным словом может и не стоять никакой мысли, и наоборот, мысль не обязательно воплощается в слове. Больше того, высказанная идея — это скорее даже искаженная мысль. Известно, что определенными интеллектуальными способностями, например, по поиску пищи, обладают фактически все животные на земле. Но отправления этих функций осуществляется посредством образного мышления. Образное мышление человека намного старше понятийного.

Ранее выбранные слова «водопад» и «полынь», как примеры представлений, могут выступать и в качестве понятий. В толковом словаре В.И. Даля против первого слова можно прочесть: «Падение реки или ручья с высокого порога, с уступа в русле или ложе». С.И. Ожегов дает иное определение этого же слова: «Стремительно падающий с высоты поток воды». Древнекитайские мыслители водопад и вообще воду, всегда готовую устремиться вниз, приводили в качестве примера податливости, покорности, непритязательности, сосредоточения негорделивого Дао. Здесь уже чувственный образ воды служит для передачи очень абстрактного понятия. Таким образом, всякое слово несет двойственную нагрузку — абстрактного понятия и конкретного представления.

Любое понятие, как и представление, всегда можно развернуть, исследовать более детально, так что отдельное слово окажется только названием толстого фолианта его всевозможных толкований. Так, слово «водопад» состоит из двух слов «вода» и «падение». Отсюда возникает заметное расширение выбранного понятия, которое присутствует в толковании Ожегова, но отсутствует у Даля. По Ожегову, видимо, не будет большой ошибки сказать про сильный ливень — водопадение или водопад. Расширение понятия можно осуществить и не в лингвистической сфере, а непосредственно в предметной. Например, против слова «полынь» в энциклопедическом словаре находим: «Род диких в основном сорняковых трав и полукустарников семейства сложноцветных; существует около 400 видов; распространены главным образом в Северном полушарии; содержат эфирные масла; являются кормом для овец, лошадей, верблюдов; некоторые виды используются в качестве пряностей, закрепителей песков, лекарств (особенно полынь цитварная)». Нетрудно представить себе диссертацию под заглавием «Полынь», в которой некий соискатель ученой степени исследует все 400 видов этой травы.

Если представление — это прежде всего конкретный элемент бытия, то понятие выражает отношение между элементами. Как представление не есть только пространственный образ, точно так же и понятие не сводится к чисто временной характеристике. Больше того, оно связано скорее не столько со временем, сколько с логикой и историческим развитием языковой формы, в которой время присутствует опосредованно, как сказал бы Гегель, «в снятом виде». Кажется, что понятие существует для тех, кто не способен видеть, слышать и вообще ощущать; кто способен только чувствовать, тому не нужны слова: достаточно непосредственно указать на предмет пальцем, чтобы человек понял, о чем идет речь. Недаром этимология древнерусского слова ведать связана со словом видеть; а в английском языке «I see» с прямым переводом «Я вижу» означает также и «Я понимаю».

Понятия и представления в языке присутствуют в недифференцированном виде. Эту их слитность обеспечивают механизмы реминисценции (для образных представления) и реверберации (для словесных понятий). В языковой среде они интерферируют и резонируют таким образом, что разделить их на отдельные составляющие невозможно. Но когда эти два компонента все же выделяются в самостоятельные интеллектуальные формы, в одной из которых преобладает формальный, символьный аспект, а в другой конструктивный, образный, язык общения распадается на логику и математику, которая в пространственной форме выступает в виде геометрии, механики и модели.

Математика и логика в известном смысле противостоят друг другу. Предметом логики является мышление субъекта, которое разворачивается во времени, линейно и последовательно; предметом математики является независимая от мышления структура объекта, которая существует как некая пространственная данность вся целиком. В таком виде математическая структура не может проникнуть в наше сознание и должна быть последовательно деструктурирована. Эта миссия лежит на логике. Можно сказать, что через логику субъекта становится доступна математика объекта.

Математика — это средство описания абстрактных структурных моделей и функциональных зависимостей. Она предоставляет некоторые количественные отношения, выраженные уравнением или тождеством, т.е. определенной формой эквивалентности. При переходе от левой части уравнения к правой не происходит приращения принципиально нового знания: та информация, которая содержится в его левой части, будет содержаться и в правой. Прежде чем вложить информацию в левую часть уравнения ее нужно увидеть, т.е. она добывается органами зрения, а не говорения.

Логика — это наука доказательства, а при доказательстве мы всегда имеем в виду кого-то другого или других; для нас самих доказываемое всегда представляется чем-то очевидным. Таким образом, логика есть убедительное средство передачи информации от нас к другим людям. Значит, логика есть особая языковая форма. И математика является специализированным языком чисел и геометрических построений, за которым стоят отчетливые формы реминисценции (отражения) объективного мира. Логика есть символьная реверберации, придающая содержанию общезначимую, унифицированную форму. Наука логика дала в руки исследователям эффективные фигуры вывода следствия из заранее определенных посылок. При своем правильном использовании она исключает возникновение противоречий.

Таким образом, реверберация в рамках логики сводится не просто к поиску определенного ритма гласных и согласных звуков (атомарный уровень) или к согласованным стихотворным формам (интегральный уровень), а к гармонизации пространственно-механических моделей с соответствующим им математическим описанием. Поскольку описание объективного мира прежде всего осуществляется посредством обыкновенного языка общения, и лишь потом с помощью специализированных методов (таблицы истинности, диаграммы Эйлера — Венна, законов коммутативности, ассоциативности, порядка и т.д., выведенных и доказанных клауз), логика как таковая прежде всего выступает в форме логики высказываний. Именно эта логика исторически возникла первой в виде силлогистики Аристотеля, которая без больших изменений дошла до нашего времени.

Логика по преимуществу и в главной своей части есть язык рассуждений. В очень малой степени она апеллирует к зрительному образу и реальному предмету: только символы объектов и только действия над этими символами относятся к логике. Причем в доказательствах намеренно используются ригористические языковые средства, создающие впечатление безупречной строгости. Например, вместо слова «равно» употребляется словосочетание «тождественно равно», вместо «тогда, когда...» — «тогда и только тогда, когда...» и т.д. Это похоже на те излишества, какие мы слышим в суде: «клянусь говорить правду, только правду и ничего кроме правды». Между тем за доказательство нередко принимается некий текст, просто снабженный подзаголовком — «Доказательство». Для некоторых сам этот термин является волшебным. Логик, как психологический тип, зачастую представляет опасность для общества. Кого не возмущали выводы логиков-юристов или логиков-ученых, которые эквилибристикой слов доказывали нечто такое, что абсолютно не соответствовало действительности.

Кстати, русское слово доказать и близкие к нему по смыслу указать, показать, выказать образованы от глагола казать, т.е., по Далю, давать видеть, являть (Казаная девка олово, неказаная золото). Другой ряд слов: сказать, высказать, приказать также образованный от глагола казать, имеет вторичное значение в славянских языках, смысл которых состоит в «проговаривание» уже указанной ситуации. Таким образом, получается, что логика высказываний еще дальше уводит нас от исторических корней термина «доказать», этимология же возвращает нас к истинным смысловым глубинам этого умственного действия.

Представление, как элемент психической деятельности, тяготеет к пространственной, структурной организации, понятие — к временной, функциональной; представления даны нам через зрительные образы, понятия — через словесные определения. Понятия и представления тесно взаимосвязаны: вслед за названным словом в памяти всплывает зрительный образ. Если каналы поступления чувственной информации от внешнего мира полностью блокированы, то представления могут быть столь отчетливы, что, кажется, идут извне, а не изнутри. Так, субъективные события, имеющие место при галлюцинациях и во сне, принимаются за объективные. Однако вещи, данные в представлениях, могут сильно отличаться от вещей, данных непосредственно в ощущениях. Кроме того, не все, что дано в определениях, можно представить образно. Например, вообразить себе остроугольный или тупоугольный треугольник можно, но треугольник вообще — нельзя, хотя определение его существует. В процессе познания вещи часть знаний приходится на понятия об этой вещи (функциональные элементы), а часть — на представления о ней (структурные элементы).

Есть люди, которые воспринимают мир в основном через дефиниции (определения) и символы. В дефинициях фигурирует преимущественно то, что установлено в опыте. У других больше развито образное мышление, при котором каждое явление не просто обозначается, а воссоздается по существу, то есть имитируется. Здесь имеется множество искусственно введенных пространственных элементов — конструктов. Отсюда возникают и два вида научных концепций — феноменологический и конструктивный. Такая классификация хороша в естествознании; в математике существует иное деление, а именно: на конструктивистов и формалистов. В этой науке, как принято считать, не может быть феноменологического подхода, поскольку получается, что все ее «феномены» взяты из головы. Поэтому те, кто склонен мыслить феноменологически, кажется, должны будут перебежать в стан конструктивистов, а те, кто был бы в естествознании конструктивистом, встанут в стройные ряды формалистов. Кому, как не любителям искусственных построений реальности, заняться убедительными логическими схемами доказательств. Однако в жизни дело обстоит ровно наоборот. Максвелл со своими многочисленными моделями эфира лучший претендент на роль лидера в лагере математиков-конструктивистов, а знаменитый Эйнштейн со своей теорией относительности мог бы возглавить огромный в нынешние времена отряд математиков-формалистов.

Спор между конструктивистами и формалистами-феноменалистами начался еще в античные времена между теми, кто отстаивал теорию атома, связанную с пространственной моделью строения вещества, и теми, кто придерживался качественного взгляда на мир, кто ощущал теплоту, холод, влажность и сухость, т.е. придерживался теории четырех элементов. Учение Аристотеля о четырех свойствах материи в Средние века, превратившись в алхимию и схоластику, захватило все плацдармы легальной науки, атомистика же Демокрита и Архимеда ушла в подполье или осталась на ее задворках. В Новое время об атомах вспомнили и конструктивный дух, возрожденный Коперником, Кеплером и Гюйгенсом, снова стал господствующим в науке. Однако к началу XX он угас во второй раз, феноменалисты вновь стали править балом. Ныне физика лежит на боку, ее основной вес в естествознании незначительный, все заняты биологией, а точнее, генной инженерией.

В чем же состоят главные аргументы формалистов от математики, к которым прежде всего нужно отнести Давида Гильберта. Они хотели превратить всю математику в единую систему символов, за которыми не было бы никакого содержания. Реальный мир всегда мешал формалистам; они всячески пытались избавиться от него. Мечтая об идеальной логике, они стремились исключить любые противоречия, коих в жизни, конечно, немало. Всеобщность и универсальность также является характерной чертой их доктрин. Формалистов никогда не устраивали какие-то там конкретные математические объекты, они хватались за «основания математики». И абстрактная, оторванная от реальности символика позволяла создать видимость больших достижений в этом придуманном ими мире.

Формалисты критикуют конструктивизм за то, что можно было бы назвать естественнонаучной компонентой математического знания. Они ни на минуту не хотят покидать почву формальной логики. Обращение к содержательной стороне дела рассматривается ими как преступление. Эта содержательная составляющая, разумеется, всегда разрушает созданную ими логическую связанность. Когда конструктивист берется за строительство того или иного объекта, формалист предупреждает, что действия его противоречат «основаниям математики». Такая их критика может быть подтверждена следующими знаменательными словами:

 

Характерной особенностью формальной аксиоматики — в отличие от содержательной — является необходимость установление ее непротиворечивости. Между тем содержательная аксиоматика вводит свои понятия со ссылкой на имеющийся у нас опыт, а свои основные положения либо считает очевидными фактами, в которых можно непосредственно убедиться, либо формулирует их как итог определенного опыта и тем самым выражает нашу уверенность в том, что нам удалось напасть на след законов природы, а заодно и наше намерение подкрепить эту уверенность успехом развиваемой теории. [5, с.24].

Формалисты презрительно относятся к конструктивистам, рассматривая содержательный аспект реального мира как вынужденное «дополнение». Тем самым они походят на безгрешных ангелов, для которых материальная плоть может лишь обременять их идеальное существование. Формалисты исповедуют взгляд, который можно было бы сравнить с лестницей: по лестнице однажды взобравшись наверх, можно затем за ненадобностью без сожаления отбросить. Эта жизненная позиция чувствуется в следующих словах:

 

Формальная аксиоматика по необходимости нуждается в содержательной как в своем дополнении, поскольку именно эта последняя поначалу руководит нами в процессе выбора соответствующего формализма, а затем, когда формальная теория уже имеется в нашем распоряжении, она подсказывает нам, как эта теория должна быть применена к рассматриваемой области действительности [5, с.25].

Похоже, амбиции формалистов выходят далеко за пределы традиционной области математики. Эти снобы гнушаются анализировать не только конкретные объекты, с которыми имели дело Ньютон, Эйлер, Лагранж, Даламбер и Гаусс, но считают ниже своего достоинства опускаться до оснований математики, т.е. арифметики и алгебры:

 

Осуществленное нами рассмотрение начал арифметики и алгебры было предпринято с целью продемонстрировать, как на практике применяются и используются прямые содержательные рассуждения, совершающиеся в виде мысленных экспериментов над наглядно представимыми объектами и не зависящие от предположений аксиоматического характера [5, с.59].

Людям далеким от всякой математики, например философам, очень нравятся «глобальные» рассуждения формалистов. Их приводит в умиление положение о том, что число точек на линии равно числу точек на плоскости или в объеме. Теорией Кантора, говорят они, нельзя забивать гвозди, но она восхитительна. Мы же, напротив, не склонны доверять теориям, которые опираются только на манипуляцию символами и, прежде всего, символами, обозначающими бесконечность (продолжение этой темы читайте в разделе Различие между конструктивным и формальным ).


1. Аксаков К.С., Аксаков И.С. Литературная критика. — М., 1981.
2. Черных П.Я. Историко-этимологическом словаре, в 2-х т., 13 560 слов. — М.: Рус. яз., 1993.
3. Полный православный богословский энциклопедический словарь. Т. 2. Издательство П.П. Сойкина. Репринтное издание. — М, 1992.
4. Даль В. Толковый словарь живого русского языка. — М.: Рус. яз., 1981.
5. Гильберт Д., Бернайс П. Основания математики. — М.: Наука, 1979.
6. Федоров Н.Ф. Сочинения. — М., 1982.
7. Ключевский В.О. Русская история. Полный курс лекций в трех книгах. Кн. 1. — М.: Мысль, 1993.
8. Толковый словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. Д. Н. Ушакова. — М.: Гос. ин-т "Сов. энцикл."; ОГИЗ; Гос. изд-во иностр. и нац. слов., 1935 – 1940.
9. Ожегов С.И. Словарь русского языка. — М.: Советская энциклопедия, 1973.
10. Никонов В.А. Краткий топонимический словарь. — М.: Мысль, 1966.
11. Геродот. История. — М.: Ладомир, 2001.
12. Мокший Я.Ф. Мордва (www.komi.com/nmrk/index.asp)
13. Пименов В.В. Вепсы (www.komi.com/nmrk/index.asp)

 


Hosted by uCoz