После Канта, открывшего конструктивный метод и сделавший упор на представлениях, в Германии начинается рост формалистских тенденций, связанных с культурно-политическими событиями, произошедшими во Франции. (Более подробно об этом читайте в разделе Шопенгауэр об ощущениях и представлениях, а также в разделе Георг Вильгельм Фридрих Гегель ). Французская революция сообщила образованной мысли Германии громкое романтическое звучание.

Говорим «звучание», так как романтическая экспрессия — поэзия, литература и музыка — именно звучала в тогдашней Европе, культура которой была подготовлена эпохой Просвещения. В эпоху Ренессанса романтики, которые тогда назывались гуманистами, реализовывали свой творческий потенциал преимущественно через визуальные формы — живопись, скульптуру и архитектуру. Их культурная традиция опиралась на зрительный образ, а не на звучащее слово или ноту. Это произошло потому, что культура Возрождения началась с романтики Великих географических открытий XV – XVI вв. Географические карты, технические чертежи механизмов, машин и кораблей, планы гражданских и фортификационных сооружений, атласы анатомии человека и животных, литографические изображения для только что открывшегося книгопечатания — всё это в основном рациональные образы, которые, однако, будили визуальную фантазию. Они стимулировали появление высокого изобразительного искусства, несшего уже намного больший заряд экспрессии.

Прямой визуальный образ укреплял способность человека оперировать с наглядными представлениями. Между открытием Христофором Колумбом Америки (1492) и созданием гелиоцентрической системы Николая Коперника (1543) имеется гораздо более тесная связь, чем это обыкновенно предполагается. Состояния ума Колумба и Коперника были примерно одинаковы, несмотря на то, что первый из них — мореплаватель, второй — астроном. Оба первооткрывателя напряженно думали над пространственными моделями отдельно взятой Земли (Колумб) и Вселенной в целом (Коперник). Но было у них и одно существенное отличие: Колумб был больше романтиком, которого манили путешествия к берегам неведомых земель, Коперник — рациональным ученым, выискивающим противоречия в старой системе мира Птолемея.

Спустя какое-то время, очень медленно, но неуклонно, рационализм начинает превалировать над романтическим иррационализмом. В естествознании появляется плеяда замечательных ученых: Галилей (1564 – 1642), Кеплер (1571 – 1630), Декарт (1596 – 1650), Гюйгенс (1629 – 1695), Гук (1635 – 1703) и другие. Первые два из этого списка — еще весьма романтические личности, в душе которых витает дух первых гуманистов-романтиков, путешествующих по Европе. Их научное мышление так же образно, свежо и непосредственно, как мышление какого-нибудь художника или ваятеля скульптур. Известно, например (см.: Галилей: Начало жизненного пути ), что молодой Галилей раскритиковал проект землеройной машины, предложенный принцем Козимо, сыном влиятельного герцога Тосканы, при Дворе которого одинаково ценились художники и математики, скульпторы и проектировщики машин, архитекторы и астрономы. В первой системе мира Кеплера, составленной из пяти Платоновых тел, больше было чистой фантазии и эстетики, чем механики и математического расчета.

Не надо думать, что изящные искусства (живопись, скульптура и архитектура) или какая-то их «особо интеллектуальная» часть могли непосредственно трансформироваться в науку. Да, на примере Леонардо да Винчи (1452 – 1519) и Альбрехта Дюрера (1471 – 1528), мы наблюдаем некие промежуточные фазы, когда искусство в большей мере, наука в меньшей, а религия совсем в ничтожной степени сосуществуют друг с другом, но это еще не значит, что на этих двух творческих личностях искусство совершило прыжок в науку.

Конструктивное знание с времен Архимеда (287 – 212 гг. до Р.Х.) могло бы развиваться по своим самостоятельным законам, если бы культурно-исторические условия сложились соответствующим образом. Весьма развитая математика, физика и астрономия появились до эпохи Возрождения и независимо от расцвета изящных искусств и поэзии, имевшего место в античное время. Аналогичной ошибкой будет сказать, что формально-логическое мышление, преобладающее в среде схоластов, способствовало возникновению механики. Это говорится на том основании, что схоласты, как и механики, мыслят сугубо абстрактно. Однако, если мы посмотрим на Коперника и ученых, которые внедряли его учение в общественное сознание — Галилей и Кеплер, — то сразу же заметим, что никакого отношения к изящному искусству те не имели.

В эпоху Возрождения существовало в основном два рода творчества: в форме искусства и в форме религии. С приходом Реформации, когда прежние богословские догмы перестали удовлетворять верующих, происходит переориентации нерелигиозного творчества с изящного искусства на естествознание. Возникшее, таким образом, противостояние между католической и протестантской религиями было не меньшим, чем между искусством Возрождения и наукой Нового времени.

Творчество существуют по принципу запрета и разрешения. Предположим, рождается человек с определенным набором творческих задатков. Если они соответствуют существующим на данный момент культурно-историческим условиям, то происходит их проявление и какое-то развитие; если внутренняя природа человека не отвечает внешним требованиям, то первые блокируются вторыми и творческий процесс не идет. Телеология (причинная мотивировка для творческого индивидуума) возникает на внешнем, т.е. культурно-историческом фоне, когда люди, наделенные верховной властью, например высшие церковные иерархи, целенаправленно осуществляют отбор художников с определенными задатками.

Так, папа Бонифаций VIII (1294 – 1303) для работ в соборе Святого Петра пригласил в Рим где-то около 1313 г. художника Джотто ди Бондоне (1267 – 1337), стоявшего у истоков Возрождения изящного искусства. Но Джотто, видимо, как-то раздражала атмосфера папской курии, он оставил Римского понтифика и большую часть своей творческой энергии отдал на роспись небольших храмов, наподобие церкви в честь Сан Франциска Ассизского (1182 – 1226) — основателя ордена нищенствующих монахов. Часто необходимый творческий стимул создает восторженная публика. Например, всё образованное итальянское общество, особенно дамы, интересовавшиеся поэзией, с нетерпением ждали очередного сонета Петрарки (1304 – 1374) и он их не разочаровывал. Нечто подобное происходило с наукой. В эпоху Просвещения наукой интересовались все — от короля до городского нищего. В первых рядах этой огромной армии любопытствующих стояли светские дамы, жадно ловящие каждое новое слово, сказанное, например, Франсуа Мари Вольтером (1694 – 1778) о физике и астрономии. Общественный интерес способствовал образованию соответствующих институтов науки — Флорентийской академии, Королевского общества, Парижской академии и т.д.

Когда говорится о внутренней логике развития изобразительного искусства, имеется в виду прогресс в средствах передачи того или иного образа. Мадонна Чимабуэ (ок. 1240 – ок. 1302), который, по словам, Джорджо Вазари, «положил начало новому способу рисования и живописи», еще мало чем отличается от византийских образцов иконографии. Мадонна ученика Чимабуэ, Джотто, заметно отличается от традиционной иконы, во-первых, связанностью композиции: ангелы, окружающие Мадонну, смотрят на нее, а не на зрителя; во-вторых, более реалистическим показом человеческого образа: по прорисовке складок материи ощущается вещественность тел матери, ребенка и ангелов.

"Мадонна" Чимабуэ (около 1280 г.), Джотто (после 1313 г.), Леонардо да Винчи (около 1478 г.) и Рафаэля (около 1506 г.).

Но обе эти Мадонны резко контрастируют с двумя другими. На картине Леонардо да Винчи мы видим радостную мать, весьма юную, целиком поглощенную игрой с младенцем, который, в свою очередь, внимательно рассматривает цветок. Мастерство художника уже таково, что у него не возникает проблем с адекватностью передачи физических тел, поэтому он сосредоточивается на отображении сложных человеческих чувств, психологической игры, происходящей между матерью и ребенком. В Мадонне Рафаэля (1463 — 1520) также нет ничего религиозно-мистического; цель художника вполне земная — показать женскую красоту. Очень возможно, что на картине изображена понравившаяся ему дама и в руке она держит не Библию, а томик стихов Петрарки. По этим четырем Мадоннам прекрасно ощущается прогресс, используемых художниками выразительных средств.

Логическая связанность математических, механических и астрономических методов выглядит еще более тесной, но и она, как изящное искусство, может быть в любой момент прервано на тысячу и более лет. Так, Клавдия Птолемея (87 – 165) и Николая Коперника (1473 – 1543) разделяют долгие столетия Средневековья, однако, с точки зрения астрономических методов и средств наблюдения, они находились на одном эпистемологическом уровне. Почти одинаково смотрели на физический мир древнегреческий мыслитель Демокрит (460 – 370 гг. до Р.Х.) и французский атомистик Пьер Гассенди (1592 – 1655). Представления о медицине и методы врачевания древнеримского врача Галена (130 – 200) мало чем отличаются от представлений и методов Ибн Сина (Авиценна) (980 – 1037). Может сложится ситуация, когда исследователь, живущий много позже по уровню научных знаний оказывался отброшенным на много веков назад. Такое случается, когда наука начинает свое развитие как бы сызнова. В этом положении оказались практически все математики XVI в. и предшествующих веков, если их сравнивать с достижениями Архимеда (287 – 212 гг. до Р.Х.) и Аполлония (260 – 170 гг. до Р.Х.). Психоанализ Фрейда и релятивистская физика Эйнштейна также отбросили всех нас назад, в древние времена мифотворчества.

Рациональная наука, процветающая в Платоновской академии, основанной Лоренцом Великолепным (1449 – 1492), где изучались поэзия, изящные искусства и философия, никак не могла трансформироваться в математические и естественные науки Нового времени. Максимум, что могло дать гуманистическое мировосприятие, это интеллектуальные изыски в духе Леонардо да Винчи и Альбрехта Дюрера. Николай Коперник (1473 – 1543), Джордано Бруно (1548 – 1600), Тихо Браге (1546 – 1601), а тем более, Галилео Галилей (1564 – 1642) и Иоганн Кеплер (1571 – 1630) по складу ума и мироощущению уже не принадлежали гуманистическому направлению, а значит, и эпохе Возрождения. Ранние ученые с северных территорий Европы такие, как астрономы Георг Пурбах (1423 — 1461) и Региомонтан (1436 — 1476), можно сказать, и не жили при Ренессансе, так как они работали вне гуманистической традиции, которая редко проявляла себя (исключением служит Дюрер) за границами Италии. «Северные» ученые образуют уже чисто научное сообщество и не имеют отношение к искусству. Коперник, Галилей и прочие опирались уже непосредственно на труды античных мыслителей и свои сосбственные эксперименты, минуя все достижения протонауки эпохи Возрождения. Реформация Лютера также порывает с Возрождением и может рассматриваться достаточно независимо от схоластики Фомы и Скота.

Подобно тому, как католическая Италия не была задета Реформацией, там не произошло и окончательного оформления науки. Это не случилось и в протестантской Англии несмотря на старания Исаака Ньютона (1643 – 1727), погубившего институт Королевского общества, основанного Бойлем и Гуком. Настоящим тиглем науки и религии являлись не крайние страны — Италия и Англия, — а страны Центральной Европы. Подлинным творцом механики является Рене Декарт (1596 – 1650), идеи которого формализовал Ньютон. Аналогично, Кальвин институционально закрепил успех Лютера, хотя временная разница, а значит, и идейная конфронтация между Лютером и Кальвином были гораздо менее заметны, чем между Декартом и Ньютоном.

Надо также помнить, что инкубационный период созревания науки, когда Данте написал «Божественную комедию» (1300) и Галилей издал «Звездный вестник» (1610), длился три века — промежуток времени, превосходящий инкубационный период деградации науки в два века, когда Ньютон издал «Математические начала натуральной философии» (1687) и вышла «Механика» Маха (1883), критикующая монументальный труд британца. Ускоряющуюся динамику латентных процессов, происходящих в обществе и влияющих на развитие и торможение науки, очень важно учитывать, иначе трудно понять быстрый распад физики, происходивший в течение только что ушедшего столетия.

Более ранние культурно-исторические явления характеризуются также и большей величиной дисперсии, т.е. размытостью и разнообразием событий, попадающих в пики под именами Фомы, Данте, Лютера, Галилея и т.д. На двух нисходящих отрезках научной линии культуры (Ньютон — Эйнштейн и Эйнштейн — Хокинг) наблюдались два мощных всплеска в виде электродинамики Фарадея — Максвелла и квантовой механики Гейзенберга — Дирака, имеющих, однако, катастрофически убывающий конструктивный характер. В современной электродинамике и квантовой механике практически отсутствует физика явлений, хотя при зарождении этих отраслей знания механическое моделирование, как единственно возможный вид творчества, было неизбежным. Впрочем, данный эволюционный участок науки слишком далеко отстоит от эпохи Ренессанса, чтобы о нем сейчас говорить.

– II –

Итак, из художественных образов и гармоничных композиций постепенно выкристаллизовывались и рациональные представления и конструктивные приемы первых естествоиспытателей. Но начиная с Ньютона (1643 – 1727) эта тенденция сменяется на формальные методы изложения материала, добытого предшествующим поколением конструктивистов. Сам английский ученый не сделал практически уже никаких открытий. Он написал учебник «Математические начала натуральной философии» (1687), взяв за образец учебник геометрии «Начала», написанный софистом Евклидом (IV в. до Р.Х.). После этого силами Даламбера (1717 – 1783), Лагранжа (1736 – 1813), Гамильтона (1805 – 1865) и пр. аналитиков механика начала развиваться за счет совершенствования математического формализма, который последовательно дрейфует от геометрических чертежей и пространственных моделей в сторону исключительно символьного аппарата алгебры.

С нарастанием формалистических тенденций в физике поднимают головы философы Англии — Локк (1632 – 1704), Беркли (1685 – 1753) и Юм (1711 – 1776). Близкий друг Ньютона, Джон Локк, пишет прославившее его как сенсуалиста «Опыт о человеческом разуме» (1690). Автор его утверждал, что сознание новорожденного — это чистая доска (tabula rasa), которая, по мере проживания человеком жизни, заполняется символами, словами и идеями. В терминах Канта все знания, по Локку, имеют апостериорный характер. Он критиковал Декарта за его врожденные идеи (читай, априорные), которые по платоновскому механизму воспоминаний извлекаются из памяти, которая понимается как резервуар для идей. При рождении память человека — пустая комната (empty cabinet), которая заполняется содержимым, которое должно пройти через наши ощущения и чувства. А раз так, говорил сенсуалист, в жизни человека чрезвычайно важную роль играет просвещение и воспитание.

«Некоторые мысли о воспитании» (1693) Локка оказали влияние на французских мыслителей. Так, сочинение «О человеке» (1769) просветителя Гельвеция (1715 – 1771) открывается словами: «Составить этот труд меня побудила любовь к людям и истине. Пусть только они узнают себя, пусть они приобретут ясные идеи о нравственности — и они станут счастливыми и добродетельными» [1, т. 2, с. 7]. Утопическая мысль, что человеку нужно только рассказать, как праведно жить, и он тут же сделается добродетельным, витала сначала над Французской революцией (1789), а потом и над Октябрьской революцией в России (1917). Романтическая идея воспитания и перевоспитания человека в духе всеобщего равенства и братства породила институт государственной идеологии, который по жесткости контроля населения превосходил даже Святую Инквизицию.

Тотальная идеология вызывала, в свою очередь, тенденцию к централизации и унификации общества, а в сфере культуры — к универсализму и патриотизму. Классовый патриотизм и солидарность по экономическому признаку («Пролетарии всех стран — соединяйтесь!») привели людей к коммунизму, а национальный патриотизм (превосходство «белокурых бестий» над другими расами, особенно, евреями, цыганами, славянами и неграми) ввергло общество в фашизм. Обе формы идеологии берут свое начало в романтическом восприятии мира, который диктовал и соответствующее понимание задач, стоящих перед человеком и обществом. Коммунисты видели свою цель в построении гомогенного общества «трудящихся», под которыми подразумевались некие дебилы, способные работать только руками; фашисты мечтали о гомогенном обществе арийцев, весь труд которых заключался в том, чтобы повелевать и присматривать за неполноценными народами.

Читатель может спросить, какое отношение теория относительности Эйнштейна имеет к Русской и Французской революциям? — Самое непосредственное, ответим мы. Дело в том, что релятивизм — это современная научная идеология такая же жесткая и догматическая, как и все другие идеологии — религиозная, коммунистическая или фашистская. Все без исключения идеологии были когда-то романтическими фантазиями отдельных, нестандартно мыслящих личностей. После революции происходит одеревенение некогда живых и развивающихся идей, которые оформляются в безгрешные учения, напоминающие Священное Писание. На страже этих уже идеологических учений стоят соответствующие институты. Если имеется в виду релятивистская идеология, то чистота её догмы блюдется школами, университетами, академическими институтами, редакциями научных журналов, архивами и музеями Эйнштейна, национальными и международными комитетами по присуждению премий за выдающиеся заслуги в области науки. Так создается всеобщая атмосфера, когда всякий добропорядочный гражданин должен принять посильное участие в разоблачении вредной ереси, посягнувшей на «священные устои общества».

Механизм перехода от романтической фазы к идеологической везде один и тот же — через революцию. В момент революционного подъема партия воинствующих радикалов — якобинцы или большевики, опирающиеся, соответственно, на санкюлотов или пролетариев, т.е. самые низы общества, — изгоняет со всех насиженных мест партию умеренных жирондистов или меньшевиков. В релятивистском движении партию жирондистов возглавлял Пуанкаре, а партию якобинцев — Эйнштейн, которого можно считать Робеспьером или Лениным в науке. Эйнштейн произвел релятивистский переворот в области физики, но примерно в это же время происходит еще ряд революций не меньшего масштаба, устанавливающие спекулятивную методологию в области математики (формализм Гильберта), психологии (психоанализ Фрейда), а также в области искусства (поэзии, музыке, живописи), которые произошли на фоне сильных общественных волнений, всколыхнувших Европу.

На первый взгляд постулаты Эйнштейна, аксиоматика Гильберта и толкование сновидений Фрейда не имеют ничего общего. Однако во всех этих проявлениях нового творческого духа обнаруживается сильное стремление к универсализму, формализму и символизму, характерному именно для романтизма XIX века. Революция, навеянная гуманистами эпохи Возрождения, осуществленная Коперником и Декартом, имела совершенно противоположные характеристики: она опиралась на конкретику, наглядный образ и конструктивизм. Теперь же маятник истории качнулся в противоположную сторону. И период романтических мечтаний, и период господства жесткой идеологии могут длиться веками и даже тысячелетиями, но фаза самой революции — короткая, поскольку пришедшие к власти романтики, не желая иметь что-либо общего с прежними установлениями, сжигают за собой мосты, соединяющие их с прошлым, и быстро расправляются со старыми идеологическими институтами.

Таким образом, изучая события европейской истории, мы узнаем не только, из каких составных частей складывалась релятивистская концепция, но мы извлекаем из истории паттерн (= образец, структура, общая схема) для объяснения любого заметного возмущения человеческого духа. Без этого невозможно понять, как совершенно абсурдные религиозные, политические и научные доктрины устанавливаются в обществе и держатся в течение очень длительного времени.

В России, как ни в какой другой стране мира, релятивистская революция оставила разрушительный след. Дело в том, что в момент прихода релятивизма у нас в стране произошла большевистская революция, которая отвергла все «буржуазные» ценности и, прежде всего, позитивистскую идеологию. В период с февраля по октябрь 1908 г. Ленин пишет свой главный философский труд под названием «Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии». В нем он разоблачает позитивистскую философию, давшую жизнь теории относительности. Вождь большевиков в своем «бессмертном сочинении», как писалось в советском учебнике, «беспощадно бичует русских последователей Маха и Авенариуса», доказывая, что эти философы «не далеко ушли от ярых врагов материализма, вроде епископа Беркли» (Более подробно об этом читайте в разделе Эмпириокритицизм Маха и Авенариуса ).

И посмотрите, в какое неподходящее время, с точки зрения «революционного момента», русские махисты обратились к проблемам эпистемологии. Ленин пишет: «Маркс и Энгельс, вырастая из Фейербаха и мужая в борьбе с кропателями, естественно, обращали наибольшее внимание на достраивание материализма доверху, т.е. не на материалистическую гносеологию, а на материалистическое понимание истории. … Наши [же] махисты, желающие быть марксистами, подошли к марксизму в совершенно отличный от этого исторический период; подошли в такое время, когда буржуазная философия особенно специализировалась на гносеологии… » [Ленин В.И. ПСС, т. 18, с. 350]. На примере России, как на особом экспериментальном образце, можно изучать в деталях продвижение и укрепление релятивистской идеологии. (Более подробно об этом читайте в книге В. Ф. Миткевича Основные физические воззрения и другие работы, указанные в разделе Война в российской науке ).

– III –

Проведя параллель между политическими и научными революциями, романтическими фантазиями и догматическими учениями, мы вернемся к английским философам, не упуская, однако, из виду всё, что было перед этим сказано.

У Локка не было каких-то коллективистских устремлений; его считают отцом либерализма, приверженцем свободы вероисповедания и гражданских прав. (Более подробно об этом читайте в разделе Джон Локк , а также предыдущий раздел). Он, как и его соотечественники — Беркли и Юм, принадлежал к рациональным философам, лишенным каких бы то ни было романтических иллюзий. На первом месте для английских мыслителей, да и английского общества в целом, стояла задача познания мира, преобразования его в интересах индивидуума. Морально-этические и политические аспекты государства и общества вытекали из интересов личности.

Французские же философы отбросили или совершенно иначе интерпретировали нравственные ценности англичан, основанные на индивидуальных свободах и здоровом прагматизме. Фактически, они исходили из обратного, т.е. коллективистских установок. Улучшение жизни отдельно взятого гражданина, по мнению французов, должно происходить по мере укрепления и совершенствования государства. Юридическая категория гражданина (горожанина, т.е. безликого обитателя каменных трущоб) стояла выше общефилософского понятия личности, а гражданские права и вовсе не гарантировали права человека, поскольку неугодные Республике граждане очень легко могли лишиться гражданских прав, а вместе с ними и свободы личности. На этот зазор между правами человека и гражданина, возникший уже во французской «Декларации прав человека и гражданина», указывали многие правозащитники (фрагменты «Декларации» и «Конституции» читайте в разделе Максимилиан Робеспьер).

Правда, в этом месте истории европейского общества англичан часто перехваливают. Да, по интеллектуальному и индустриальному развитию обитатели Туманного Альбиона обогнали всех остальных европейцев. Действительно, они создали передовые технологии и заботились о защите и благополучии своих подданных. Однако вели себя англичане как патриции с варварами. Между тем законы функционирования общества, справедливые в Англии должны распространяться на Францию, Германию и Россию. Но посмотрите, что вытворяли англичане на подвластных им колониальных территориях. Порой, их интеллектуальное превосходство, врожденный прагматизм и холодный расчет приводили к избыточному высокомерию и форменному фашизму в отношении аборигенов Азии, Австралии и Африки.

В связи с этим, быть может, будет уместно здесь процитировать русского философа Владимира Соловьева, который в первом выпуске своего сборника статей «Национальный вопрос в России» (1883 – 1888), рассуждая о национальных интересах русских патриотов, писал: «… Никто и на словах и на деле не заботится так много, как англичане, о своих национальных и государственных интересах. Всем известно, как ради этих интересов богатые и властительные англичане морят голодом ирландцев, давят индусов, насильно отравляют опиумом китайцев, грабят Египет. Несомненно, все эти дела внушены заботой о национальных интересах. Глупости и измены тут нет, но бесчеловечия и бесстыдства много. Если бы возможен был только такой патриотизм, то и тогда не следовало бы нам подражать английской политике: лучше отказаться от патриотизма, чем от совести. Но такой альтернативы нет. Смеем думать, что истинный патриотизм согласен с христианскою совестью, что есть другая политика кроме политики интереса, или, лучше сказать, что существуют иные интересы у христианского народа, не требующие и даже совсем не допускающие международного людоедства» [2, т. 1, с. 265] (Более подробно о нравственной философии и политике рассказывается на странице В.С. Соловьев).

Чтобы детально разобраться, что происходило в Европе на рубеже XVIII – XIX вв. — а именно этот период нас сейчас больше всего интересует, — нужно вспомнить, что в это время происходило в Америке.

Первая английская колония в Северной Америке была основана матросами мореплавателя Ралея (1585) и названа «Виржиния» (т.е. «Девичья колония») в честь английской королевы Елизаветы, которая дала обет безбрачия, чтобы не отвлекаться на семейные заботы. При правлении Стюартов английские колонии распространились по всем направлениям от Виржинии и образовали союз, под названием «Соединенные колонии Новой Англии». В числе первых колонистов было много преступников, ссылаемых в Америку, но потом стали прибывать сектанты, гонимые за веру, бедные безземельные крестьяне, искатели золота и просто авантюристы. Колониальные земли делились на штаты, губернаторы которых назначались в Англии. Податей колонисты не платили, но обязались покупать только английские товары, а свои товары продавать англичанам.

Парламент Англии после Семилетней войны (1756 – 1763) для покрытия своих долгов без уведомления колонистов ввел в колониях так называемую «гербовую бумагу». Из-за неё-то всё и началось. В Филадельфии в то время выделялся рассудительностью и авторитетом у населения типографщик Бенджамин Франклин (1706 – 1790), которого колонисты отправили в качестве ходатая в Англию по вопросу гербовой бумаги. (Более подробно об этом читайте в разделе Бенджамин Франклин , а также последующие разделы). По настоянию Франклина, английский парламент отменил ее, но обложил колонистов пошлиной на чай и другие товары, привозимые в Америку могущественной Ост-Индской компанией. В ответ на это колонисты отказались покупать чай у этой компании, а однажды жители Бостона, переодевшись индейцами, овладели кораблем этой компании и побросали тюки с чаем в воду. Так началась революция в английских колониях, которая затем переросла в Североамериканскую войну за независимость 1775 – 1783 гг.

Американский конгресс сформировал регулярную армию, во главе которой поставили бывшего табачного плантатора Джорджа Вашингтона. Американские колонисты вызвали сочувствие европейцев; французы, поляки и немцы отправили в Америку свою подмогу. Конгресс поручил Франклину заключить союзный договор с Людовиком XVI. Франклин долго жил в Париже и произвел на французов очень благоприятное впечатление. В столице он жил как бедный парижанин, носил недорогой черный плащ и мятую широкополую шляпу. Его сравнивали с Сократом, мужчины подражали ему в одежде и образе жизни, дамы держали у себя дома его бюсты, а возле его дома постоянно дежурила восторженная толпа поклонников. В общем, происходило всё то, что происходит обычно с кумирами.

В 1783 г. Франклин заключил с Англией Версальский мир, по которому бывшая метрополия признала тринадцать Североамериканских штатов самостоятельной республикой. Франклин всегда вел активную общественную и дипломатическую деятельность. С 1757 по 1762 гг. он находится в Англии, с 1776 по 1785 гг. — во Франции, а в 1787 г. стал членом конвента по выработке Конституции Соединенных штатов. По его инициативе в штатах открылись первые библиотеки, городские больницы, Пенсильванский университет. Главное для нас сейчас то, что он преобразовал Филадельфийское философское общество, которое возглавлял и раньше, в Американское философское общество, занимающееся не столько философией, сколько естественными науками.

Еще в период с 1747 по 1754 гг. он провел с друзьями и единомышленниками серею первоклассных опытов по электричеству. В частности, в работе «Взгляды и предложения относительно свойств и действия электрической субстанции, вытекающие из опытов и наблюдений, проведенных в Филадельфии в 1749 году» Франклин впервые описал конструкцию и назначение громоотвода. Этот замечательный политический деятель и вместе с тем блестящий естествоиспытатель поставил вопрос: «… Не могут ли сведения об этих свойствах заостренных предметов принести пользу человечеству в деле спасения домов, храмов, кораблей и т.п. от удара молнии, побудив нас устанавливать в самых высоких местах этих зданий вертикальные железные стержни, заостренные как иглы, и позолоченные для защиты от ржавчины, а от их оснований опустить вниз провод снаружи здания до земли или вдоль одного из винтов по борту корабля? Не отведут ли острия электрический огонь из тучи спокойно, еще до того, как она приблизится на ударное расстояние, и тем самым не спасут ли они нас от самого внезапного и ужасного зла?» [3, с. 198 – 199].

Франклин сыграл колоссальную роль в деле «экспортирования» революции из Америки во Францию, которая разразилась 14 июля 1789 г. События, происходящие на Североамериканском континенте, постоянно будоражили умы французов, так что здесь уместно говорить об эстафете факела революции, который впервые зажгли сами англичане еще в 1649 г. Жирондистская либеральная «Декларация прав человека и гражданина» писалась по образцу «Декларации» Томаса Джефферсона. (Более подробно об этом читайте в разделе Томас Джефферсон ). Франция в 1778 г. поддержала североамериканских борцов за свободу, из-за чего у нее вспыхнула война с Англией, длившаяся до 1783 г. Однако Французская революция готовилась не только американцами — Франклином, Вашингтоном и Джефферсоном. Ее неистовыми буревестниками были в первую очередь сами французы: Монтескье (1689 – 1755), Руссо (1712 – 1778) и Вольтер (1694 – 1778).

Они прославились своими выдающимися политическими сочинениями: у Монтескье — «Персидские письма» (1721) и «О духе законов» (1748) (см.: Шарль Луи Монтескье); у Руссо — «Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства среди людей» (1755) и «Об общественном договоре» (1762) (см.: Жан-Жак Руссо); у Вольтера — «Философские письма» (1733), «Опыт о нравах и духе народов…» (1756), «Философский словарь» (1764). Вольтер написал также множество памфлетов и сатирических сочинений, высмеивающих политический абсолютизм и религиозный догматизм во всех их проявлениях. Вообще, во Франции со времен Декарта были сильны материалистические и атеистические тенденции в лице Гассенди (1592 – 1655), Гельвеция (1715 – 1771), Ламетри (1709 – 1751), Дидро (1713 – 1784), Гольбаха (1723 – 1789), а также примкнувших к ним и близких по духу Бейля (1647 – 1707), Кондильяка (1715 – 1780) и Кондорсе (1743 – 1794).

– IV –

Не все специалисты по истории Французской революции сходятся во мнении, что события 4 июля 1776 г., произошедшие в Америке, были решающими для событий во Франции. Например, Алексис Токвиль (1805 – 1859) французский историк и заметный политик (в 1849 г. он возглавлял «Партию порядка») так не считал. Он написал две замечательных работы, где исследовал природу современного ему американского общества и истоки Французской революции. Первая работа называется «О демократии в Америке» (1835) (см.: Алексис де Токвиль (1) ), вторая — «Старый порядок и революция» (1856) (см.: Алексис де Токвиль (2) ). Во второй книге есть глава, которая называется «Каким образом, около половины XVIII века, литераторы сделались главными государственными людьми во Франции, и каковы были последствия этого обстоятельства». В ней говорилось: «Нашу революцию нередко считали плодом американской. И, действительно, последняя имела большое влияние на Французскую революцию. Но влиянием этим она была обязана не столько тому, что делали тогда в Соединенных Штатах, сколько тому, что думали в то же самое время во Франции. Тогда как для остальной Европы Американская революция была еще не более, как новым и странным фактом, у нас она делала лишь более ощутительным и заметным то, что уже, казалось, знали. Там она возбуждала изумление, здесь она окончательно убеждала. Американцы как будто только осуществляли замыслы наших писателей: они давали плоть и кровь тому, о чем мы еще только мечтали во Франции».

Далее Токвиль, касаясь влияния на общество перечисленных нами писателей Франции, пишет: «То обстоятельство, что все политическое воспитание великого народа было целиком выполнено литераторами, — обстоятельство совершенно новое в истории, — было едва ли не главной причиной, сообщившей Французской революции ее особый дух и приведшею ее к тем результатам, которые мы видим. Писатели дали не только свои идеи народу, совершившему ее; они сообщили ему также свой темперамент и свое настроение. Под их продолжительным влиянием, не имея других руководителей, среди глубокого неведения практики, вся нация, читая их, в конце концов, усвоила себе инстинкты, склад ума, вкусы и даже причуды, свойственные людям пера; так что, когда ей, наконец, пришлось действовать, она перенесла в политику все привычки литературы.

При изучении истории нашей Революции видно, что она была ведена точно в том же духе, который побудил написать столько отвлеченных произведений о правительстве. Мы встречаем в ней то же влечете к общим теориям, те же законченные системы законодательства и ту же тщательную симметрию в законах; то же пренебрежение к существующим фактам, то же доверие к теории, ту же любовь ко всему оригинальному, остроумному и новому в учреждениях; то же желание переделать сразу весь политический строй согласно правилам логики и по одному общему плану, вместо того, чтобы стараться улучшить его по частям. Ужасное зрелище! потому что достоинство в писателе иногда бывает пороком в государственном человеке, и те же самые условия, под влиянием которых нередко писались прекрасные книги, могут вести к великим переворотам.

Даже политический язык того времени позаимствовал кое-что у языка писателей: он наполнился общими выражениями, отвлеченными терминами, смелыми изречениями, литературными оборотами. Этот стиль, благодаря политическим страстям, языком которых он был, проник во все классы общества и с удивительной легкостью был усвоен даже последними из них. Еще задолго до Революции в эдиктах короля Людовика XVI часто говорится о естественных законах и о правах человека. Мне попадались жалобы крестьян, которые в этих документах называют соседей согражданами, интенданта — почтенным сановником, приходского священника — служителем алтаря, а Господа Бога — Верховным Существом, и которым недостает только знания орфографии, чтобы сделаться довольно бойкими писателями. Эти новые свойства так прочно укоренились среди старых черт французского характера, что нашему психическому строю часто приписывалось то, что было лишь последствием этого особенного воспитания» [4, кн. 3, гл. 1].

Повышенный интерес к публицистическому слову, который проявляется накануне революции, характерен не только для Франции. Аналогичная ситуация наблюдалась, например, при революционных переходах от России к Советскому Союзу и от него назад к России. Захват Лениным власти был бы не возможен без предварительной работы огромной армии писателей-пропагандистов, которых в советское время называли революционерами-демократами, — Герцен, Чернышевский, и т.д. Ленин говорил: «Из Искры разгорится пламя!» Здесь под «Искрой» понимается его газета — печатный орган большевиков, а под «пламенем» — сама революция. То же самое, успех горбачевской Перестройки обеспечили так называемые шестидесятники, т.е. свободолюбивые поэты и писатели, появившиеся после разоблачения культа Сталина, и политика гласности, которая реализовывалась прежде всего газетой «Московские новости» (главный редактор Егор Яковлев) и журналом «Огонёк» (главный редактор Виталий Коротич). Понятно, что революции не совершаются ни с того ни сего, необходимо провести интенсивную пропаганду и агитацию в массах по героизации романтиков. Не зря деспотичные режимы вводят у себя в странах жесточайшую цензуру. Именно сворачивание свободы слова является первым признаком наступления тоталитаризма с соответствующей идеологией.

Переключаясь с политических революций на последнюю революцию в области физике, мы наблюдаем примерно те же самые процессы. Релятивистские идеи в течение нескольких столетий медленно созревали. Накануне революций начинается интенсивная пропаганда принципа относительности, его экстраполяция на сферы, где он уже не работает, ложного толкования закона инерции и принуждения к инвариантности уравнений физики. Находятся неистовые агитаторы за решительную замену старой механики новой. Проблем в науке всегда хватало, но идеологи релятивизма стали усиленно подчеркивать якобы совершенно нетерпимое положение дел в механике, где как раз произошел замечательный прорыв, сделанный Дж. Дж. Томсоном. Он сумел перебросить мост от механики Декарта – Ньютона к электродинамике Фарадея – Максвелла. Трудности возникли с моделированием мировой среды. Но чего было кричать релятивистам о возникшей проблеме, когда они палец о палец не ударили для ее разрешения?

Если на вещи смотреть непредвзято, то кроме Максвелла и Дж. Томсона никто и не пытался серьезно разрабатывать модели эфира. При этом работа их была вполне успешной, во всяком случае, кризисной ее никак нельзя назвать. Достаточно сказать, что на базе эфирной модели Максвелл дал уравнения, описывающие электромагнитные процессы, а Дж. Томсон вывел уравнение, описывающее зависимость роста массы от скорости движения электрона в эфире. Несмотря на эти успехи, релятивисты, не сумев как следует разобраться и оценить результаты моделирования, объявили по существу бойкот всей конструктивной методологии. Начертав на своих знаменах принципы всеобщей относительности, пообещав людям получение с помощью формальных приемов немедленных и полезных результатов, заморочив общественности голову спекулятивными рассуждениями о времени и пространстве, они свергли классическую физику с Олимпа науки. Пришедшие на смену революционных романтиков философствующие идеологи релятивизма (позитивисты и марксисты) сказали, что произошедшая революция была закономерна, её вождь и учитель, Альберт Эйнштейн, — величайший гений; его прогрессивное учение останется истинным на все последующие времена. Тот, кто посмеет усомниться в истинности релятивистской догмы, будет осужден высочайшим ареопагом и предан анафеме.

Аналогичные процессы шли во Франции XVIII в. Мы не станем сейчас рассматривать политические и философские сочинения французских писателей, а приведем выдержку из следующей главы того же сочинения Токвиля, где называется второй основной источник генезиса революции. Этим источником, по мнению автора, является атеистическое настроение, охватившее всё общество Франции. Во второй главе третьей книги, которая называлась «Каким образом неверие могло стать общей и преобладающей страстью у французов XVIII в., и каково было влияние, оказанное этим на характер Революции», Токвиль писал: «… В XVIII в. христианство утратило на всем материке Европы значительную долю своего господства. Но в большинстве стран его лишь отвергали, не подвергая ожесточенным нападкам, и даже те, кто покидал его, делали это как бы с сожалением. Неверие было распространено среди государей и передовых умов, почти не проникая еще в среду средних классов и простонародья; оно оставалось прихотью некоторых умов, но не было общим мнением. …

А во Франции происходило нечто еще небывалое. И в другие времена делались горячие нападки на установления религии; но ожесточение, проявленное против них, всегда порождалось рвением, внушаемым новыми религиями. Ложные и отвратительные религии древности, — и те приобрели многочисленных и страстных противников тогда лишь, когда на смену им явилось христианство; до тех пор они угасали медленно и бесшумно среди скептицизма и равнодушия: это — старческая смерть религии. Во Франции на христианство нападали с какой-то яростью, не пытаясь даже поставить на его место другую религию. Горячо и упорно добивались того, чтобы отнять у сердец наполнявшую их веру, и оставляли их пустыми. Множество людей воодушевлялось этой неблагодарной задачей. Абсолютное неверие в области религии, так сильно противоречащее естественным влечениям человека и повергающее его душу в такое тягостное состояние, казалось привлекательным толпе. То самое, что доселе вело только к некоторому болезненному томлению, на этот раз породило фанатизм и дух пропаганды.

Одновременное появление нескольких великих писателей, склонных отрицать истины христианской веры, не кажется нам достаточным объяснением такого необычайного факта: почему же эти писатели, все без исключения, направили свою мысль именно в эту сторону, а не в какую-либо другую? Почему между ними не нашлось ни одного такого, которому бы вздумалось избрать противоположный тезис? И, наконец, почему они встретили со стороны толпы такое полное внимание к своим речам и такую готовность верить им, какие никогда не выпадали на долю их предшественников? Их предприятие и, в особенности, его успех могут быть объяснены лишь исключительными особенностями той эпохи и той страны, когда и где действовали эти писатели. Вольтеровский дух давно народился в мире, но сам Вольтер мог царить, во истину, только во Франции XVIII века» [4, кн. 3, гл. 2].

Читая о Французской революции, мы должны думать о последней революцией, совершенной релятивистами, так как все революционные переходы протекают по единым законам. О, как ненавидят формалисты конструктивистов! Любые попытки «классиков» создать аэро- или гидродинамические модели апологеты новой религии поднимают на смех. Охрана чистоты веры в святого Эйнштейна ничем не отличается от охраны учения Христа. Токвиль считал, что особая неприязнь французов к церкви была вызвана не какими-то ее прегрешениями или проблемами католицизма вообще, а причинами, лежащими исключительно внутри тогдашнего общества. Общественные деятели уже устремились к новым идеалам, но на пути к ним стояла церковь, ориентирующаяся на уважение к религиозным традициям.

Церковь «признавала авторитет Творца, — пишет Токвиль, — но не индивидуальный разум. Они [лидеры общества] апеллировали только к этому последнему. … Церковь, специальной обязанностью которой было следить за движениями мысли и подвергать цензуре литературные произведения, досаждала им ежедневно. … Они ни на минуту не сомневались в своем призвании преобразовать общество и возродит человеческий род. Эти чувства и страсти сделались для них как бы новой религией, которая, творя некоторые из великих действий, наблюдавшихся в истории религий, отрывала этих людей от эгоизма, толкала их на героизм и самопожертвование и делала их как бы нечувствительными ко всем тем маленьким благам, которыми мы так дорожим. Я долго изучал историю, и, смею утверждать, мне не известно другой революции, с самого начала которой такая масса людей проявила бы такой искренний патриотизм, столько бескорыстия, столько истинного величия. Здесь нация обнаружила главный недостаток, но в то же время и главное преимущество, присущие молодости, неопытности и великодушию. Однако, при всем том, неверие привело тогда к громадному общественному злу. …

Во Французской революции, вследствие того, что законы религии были отменены одновременно с ниспровержением гражданских законов, человеческий ум совершенно потерял под собой почву. Он не знал, чего держаться и где остановиться. Появились революционеры невиданного типа, которые доводили смелость до безумия, не удивлялись никакими неожиданностям, не знали сомнений и никогда не колебались перед осуществлением какого бы то ни было намерения. И не следует думать, будто эти новые существа были единичными и мимолетными порождениями известного момента, осужденными исчезнуть вместе с ним. С тех пор они образовали целую расу, которая размножилась и распространилась по всем частям цивилизованного мира, везде сохраняя одну и ту же физиономию, одни и те же страсти, один и тот же характер» [4, кн. 3, гл. 2].

Имя этой «расы» — неистовые романтики. В других странах и в другое время люди этого психотипа не были столь кровожадными и необузданными, как французские санкюлоты, которые с поразительной легкостью вспарывали животы аристократам и рубили головы на гильотине всем тем, кто призывал их образумиться.

– V –

Всякая церковь — это прежде всего идеологический институт, контролирующий сознание и поступки определенной категории граждан, среди которых не обязательно есть верующие. Если таковых в стране большинство, то церковь получает, как правило, статус государственного учреждения, а сама вера становится государственной идеологией. Именно такое положение церковь занимала в тогдашней Европе. Царская Россия не была исключением — вот почему русские революционеры, как и французские, сделал неотъемлемой частью своей пропаганды воинствующий атеизм. В Советской России государственной идеологией стал марксизм. При хрущевской Оттепели (1956 – 1964) был развенчан культ Сталина и подорвана идеология марксизма в части сталинизма. Горбачев, по убеждению оставаясь социалистом, очистил марксизм от «догматического сталинизма» и сделал упор на культ Ленина. После Перестройки Ельцин перебил хребет всей коммунистической идеологии, основанной Марксом.

Основное свойство любой идеологии — стремление к экспансии. Все апологеты-идеологи мечтают о полном контроле умственной деятельности человека. Поэтому во времена всесилия церкви священнослужители вмешивались во все сферы жизнедеятельности христиан. Идеологией марксизма тоже руководствовались не только в социально-политической сфере, но и в области философии, права, экономики и науки. Советские физики, химики и биологи рассуждали с позиции диалектического и исторического материализма, который, с точки зрения советских ученых, должен был помочь им в решении конкретных научных задач.

Всё о чем говорилось здесь, разумеется, переносится на почву физики времен ожесточенных войн первых релятивистов, мыслящих немеханическими представлениями, с их классовыми врагами, т.е. традиционными конструктивистами. О трагедии этой борьбы нам почти ничего не известно. Идеологи-релятивисты написали свой «Краткий курс» истории своих завоеваний, в котором не нашлось места для позитивного освещения точки зрения их противников. Представители старой науки ими изображались либо какими-то недоумками-антисемитами, как Филлип Ленард, который, по мнению релятивистов, только и делал, что строил козни Эйнштейну, препятствуя ему в получении Нобелевской премии; либо консерваторами, которые, несмотря на свои успехи в других областях физики, не смогли подняться до уровня понимания прогрессивного учения. Под последнюю категорию попадают большинство физиков старой школы: Н.П. Кастерин , А.К. Тимирязев , В.Ф. Миткевич , А.С. Предводителев .

О накале борьбы релятивистов с конструктивистами можно судить хотя бы по самоубийству Больцмана, последователя Максвелла и автора молекулярно-кинетической теории газов. До этого трагического исхода его довели Мах и Оствальд. Они, разумеется, всю вину переложили на особенности характера самого несчастного исследователя, однако их издевательства над его теорией были хорошо известны. Представьте себе такую ситуацию: Больцман на семинаре рассказывает свою молекулярную теорию, а Мах ехидно задает ему вопрос: «А вы когда-нибудь видели молекулу?» Известно также, что Больцман был разумным, мягким и, в общем, счастливым человеком, оставаясь таковым вплоть до своей смерти. Впрочем, это тема отдельного разговора. Наша ближайшая задача состоит в том, чтобы показать, характер противостояния между противоборствующими сторонами накануне революции в социальной сфере.

Марксу и Ленину приходилось отвоевывать своё жизненное пространство у церкви, для чего они, как и французские просветители, беспощадно критиковали религию. Маркс в работе «К критике гегелевской философии права» писал: «Основа иррелигиозной критики такова: человек создает религию, религия же не создает человека. А именно: религия есть самосознание и самочувствование человека, который или еще не обрел себя, или уже снова себя потерял. Но человек — не абстрактное, где-то вне мира ютящееся существо. Человек — это мир человека, государство, общество. Это государство, это общество порождают религию, превратное мировоззрение, ибо сами они — превратный мир. Религия есть общая теория этого мира, его энциклопедический компендиум, его логика в популярной форме, его спиритуалистический point d'honneur (вопрос чести), его энтузиазм, его моральная санкция, его торжественное восполнение, его всеобщее основание для утешения и оправдания. Она претворяет в фантастическую действительность человеческую сущность, потому что человеческая сущность не обладает истинной действительностью. Следовательно, борьба против религии есть косвенно борьба против того мира, духовной усладой которого является религия.

Религиозное убожество есть в одно и то же время выражение действительного убожества и протест против этого действительного убожества. Религия — это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она — дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа. Упразднение религии, как иллюзорного счастья народа, есть требование его действительного счастья. Требование отказа от иллюзий о своем положении есть требование отказа от такого положения, которое нуждается в иллюзиях. Критика религии есть, следовательно, в зародыше критика той юдоли плача, священным ореолом которой является религия.

Критика сбросила с цепей украшавшие их фальшивые цветы — не для того, чтобы человечество продолжало носить эти цепи в их форме, лишенной всякой радости и всякого наслаждения, а для того, чтобы оно сбросило цепи и протянуло руку за живым цветком. Критика религии освобождает человека от иллюзий, чтобы он мыслил, действовал, строил свою действительность как освободившийся от иллюзий, как ставший разумным человек; чтобы он вращался вокруг себя самого и своего действительного солнца. Религия есть лишь иллюзорное солнце, движущееся вокруг человека до тех пор, пока он не начинает двигаться вокруг себя самого. Задача истории, следовательно, — с тех пор как исчезла правда потустороннего мира, — утвердить правду посюстороннего мира. Ближайшая задача философии, находящейся на службе истории, состоит — после того как разоблачен священный образ человеческого самоотчуждения — в том, чтобы разоблачить самоотчуждение в его несвященных образах. Критика неба превращается, таким образом, в критику земли, критика религии — в критику права, критика теологии — в критику политики [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т.1, с. 414 — 415].

Ленин в работе «Социализм и религия», стараясь не отстать от Маркса, писал: «Религия есть один из видов духовного гнета, лежащего везде и повсюду на народных массах, задавленных вечной работой на других, нуждою и одиночеством. Бессилие эксплуатируемых классов в борьбе с эксплуататорами так же неизбежно порождает веру в лучшую загробную жизнь, как бессилие дикаря в борьбе с природой порождает веру в богов, чертей, в чудеса и т.п. … Религия есть опиум народа. Религия — род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ, свои требования на сколько-нибудь достойную человека жизнь.

Но раб, сознавший свое рабство и поднявшийся на борьбу за свое освобождение, наполовину перестает уже быть рабом. Современный сознательный рабочий, воспитанный крупной фабричной промышленностью, просвещенный городской жизнью, отбрасывает от себя с презрением религиозные предрассудки, предоставляет небо в распоряжение попов и буржуазных ханжей, завоевывая себе лучшую жизнь здесь, на земле. Современный пролетариат становится на сторону социализма, который привлекает науку к борьбе с религиозным туманом и освобождает рабочего от веры в загробную жизнь тем, что сплачивает его для настоящей борьбы за лучшую земную жизнь» [Ленин В.И. ПСС, т. 12, с. 142 – 143].

– VI –

В период Перестройки Юрий Черниченко, талантливый публицист и лидер движения фермеров, громки прокричал: «Раздавите гадину!» Под «гадиной» понималась КПСС. Однако он не был изобретателем этого лозунга; эти слова принадлежат Вольтеру, который под «гадиной» понимал уже католическую церковь Франции. Ясно, что коммунистическая партия и католическая церковь являлись оплотом соответствующих идеологий. Вольтера его современники считали воинствующим безбожником. Его «Философский словарь» был приговорен к сожжению гражданскими судами Парижа и Женевы, а Папская курия внесла его в «Индекс запрещенных книг». Между тем, Вольтер отрицал институт церкви, но не самого Бога. В своем «Словаре» он даже написал: «Атеизм и фанатизм — два чудовища, способные разодрать на части и пожрать общество» [5, с. 624].

Но почитайте-ка его иронические рассуждения на религиозные темы и вам сразу же будет понятно, что он никак не может быть причислен к благочестивым христианам. Так, в статье «Атеист» он пишет: «Представим себе, например, какого-нибудь физика XV века, читающего в "Сумме" Святого Фомы такие слова: "Силы неба без всякой спермы достаточно для порождения несовершенных животных с помощью элементов и процесса гниения". Вот как бы этот физик мог бы рассуждать: "Если гнили и элементов достаточно для образования бесформенных животных, ясно, что немножко большего количества продуктов гниения и немного более сильного жара будет достаточно для образования совершенных животных. Сила неба здесь — сила природы. Итак, я должен думать вместе с Эпикуром и Святым Фомой, что люди могли родиться из жидкой грязи и солнечных лучей; и это еще будет довольно благородное происхождение для столь несчастных и злых существ. Зачем же мне допускать Бога-Творца, если мне его представляют в столь противоречивых и возмущающих разум образах?"» [5, с. 621].

Любопытная деталь, вопросами пространственно-временного пребывания Божества, которыми задавался французский вольнодумец, мучаются и нынешние релятивисты. В самом деле, если из «сингулярной точки» произошел Большой взрыв, который произвел пространство-время нашей Вселенной, то возникает законный вопрос: в каком пространстве находится та точка и в какой миг произошел тот взрыв? Чтобы ответить на этот трудный для них вопрос, многие приходят к идее вне пространственного и вне временного Бога, подтолкнувшего всю Вселенную к движению, которая затем стала подчиняться своим законам механики. Этой деистической точки зрения (деизм от лат. dues — Бог) придерживался Ньютон, усиленно поддержанный Вольтером. Оба принимали ту точку зрения, согласно которой мир создан Богом в какой-то момент, но далее Творец уже не вмешивается в закономерное течение событий.

Такая в общем-то теологическая позиция заставила Вольтера выступить против более радикально настроенного атеиста, каким был французский материалист и атеист немецкого происхождения, барон фон Гольбах, написавший в 1770 г. «Систему природы, или О законах мира физического и духовного». В ответ на это сочинение Вольтер в 1772 г. публикует работу под названием «Надо сделать выбор, или Принцип действия». Выступая против того, что душа человека есть частица Божества и после его смерти улетает к Нему, чтобы соединиться с целым, он пишет: «Если этот маленький божок-душа создается в миг, когда ваш отец изливает нечто — уж не знаю, что именно, — в матку вашей матери... ну что ж, значит, Владыка природы, Верховное существо, постоянно занято подглядыванием ваших соитий. Оно всегда настороже, поджидая момент, когда мужчина наслаждается женщиной, и ловя этот миг, чтобы ввести и запереть думающую и чувствующую душу в ловушку между прямой кишкой и мочевым пузырем. Сколь приятное местопребывание для божка! А когда дама рожает мертвого ребенка, что происходит с этим богом-душой, бывшим до того втиснутым между смрадными испражнениями и мочой? Куда ему после этого деться?» [5, с. 515]. Эти глумления над теологической проблематикой ни один уважающий себя клирик вытерпеть не мог, почему Вольтера и попросили из Франции.

Гольбах не обладал столь острым сатирическим пером, оно не было у него и столь насмешливым, однако в отношении критики религии он шел дальше Вольтера и бил точнее. Немецкий француз не пытался, как Вольтер, искать место пребывания Бога в реальном мире, а христианские институты он бичевал еще больней, чем язвительный француз. В «Системе природы» Гольбах писал: «Теологи, эти фабриканты богов, могут сколько угодно упражняться в своих хитросплетениях и преувеличивать мнимые совершенства Бога, делая их в конце концов совершенно необъяснимыми. Во всяком случае, несомненно, что существо, способное сердиться и умиротворяющееся под влиянием молитв, не неизменно; существо, которое можно обидеть, не всемогуще, не вполне блаженно; существо, не препятствующее злу свершаться, когда оно могло бы воспрепятствовать этому, дает свое согласие на существование зла; существо, предоставляющее свободу грешить, решило допустить существование греха от века; существо, наказывающее за проступки, которые оно дозволило совершить, в высшей степени несправедливо и неразумно; бесконечное существо, заключающее в себе бесконечно противоречивые качества, нечто невозможное, простой призрак» [6, т. 1, с. 511].

В сочинении «Священная зараза. Разоблаченное христианство» Гольбах продолжил излагать свои доводы против Бога: «С самых первых времен христианства происходят горячие споры между христианскими мыслителями. Впоследствии мы в продолжение веков тоже находим лишь расколы, ереси, за которыми следуют гонения и войны, никак не согласующиеся с хваленым миролюбием христианства. В религии, где все темно, невозможно согласие. Во всех религиозных спорах обе стороны уверены, что Бог на их стороне, и поэтому проявляют упрямство и упорство. Они и не могут поступать иначе, так как смешивают дело Божье со своей суетной борьбой. Они не проявляют уступчивости и ведут между собой ожесточенную борьбу, пока спор не разрешается силой, предмет этих споров всегда чужд здравому смыслу...

Христианство всегда превращало покровительствовавших ему государей в деспотов и тиранов. Оно изображало их богами на земле, объявляло их каприз волей неба, предавало им народы, как стада рабов, которыми они могли распоряжаться, как душе угодно. За ревность к вере оно не раз прощало самым извращенным государям все их насилия и преступления и предписывало народам безропотно терпеть их власть, которая разила их вместо того, чтобы защищать их; за ослушание грозили народу громами небесными. Неудивительно, что после водворения христианства столько народов изнемогает под гнетом благочестивых тиранов не имеющих за собой ничего, кроме слепой приверженности к религии, и позволяющих себе самые возмутительные преступления, самую злодейскую тиранию, самые позорные излишества, самый необузданный разврат. Каковы бы ни были насилия, притеснения и хищничество этих государей, искренне или притворно преданных религии, попы старались сдерживать их подданных. Неудивительно также, что бесталанные и злые государи в свою очередь защищали интересы религии, которая нужна была их ложной политике для поддержания их власти. Короли не нуждались бы в религии для управления своими народами, если бы поступали справедливо и были просвещенны и добродетельны, если бы сознавали свой истинный долг и осуществляли его, если бы действительно пеклись о счастье своих подданных. …

Резюмируя, можно сказать, что при неукоснительном соблюдении правил христианской религии ни одно государство не могло бы существовать. Кто сомневается в этом, пусть послушает отцов церкви; он увидит, что их мораль совершенно несовместима с существованием государства и его могуществом. Он увидит, что, согласно Лактанцию, никто не должен быть солдатом; согласно Св. Юстину, никто не должен быть судьей; согласно Св. Иоанну Златоусту, никто не должен заниматься торговлей; согласно мнению очень многих отцов церкви, ни кто не должен заниматься наукой. Итак, если присовокупить эти правила к наставлениям Спасителя мира, то христианин, надлежащим образом стремящийся к совершенству, окажется самым бесполезным существом для своей родины, для своей семьи и для всех окружающих. Он окажется праздным созерцателем, промышляющим только о будущей жизни, совершенно отошедшим от этого мира и его интересов и только и мечтающим о том, чтобы поскорее покинуть этот мир. Тертуллиан говорит: "Нас ничто не интересует в этом мире, за исключением того, чтоб поскорее уйти от него". Лактанций указывает, что одной из главных причин распространения христианства было представление о близком конце света» [7, с. 313 – 320].

Посмотрите, какова плотность аргументации. Этот густой мыслями текст мог написать только немецкий ум. В каждом абзаце сосредоточено свыше десятка резонов против религии. Выпады в сторону христианства, папской курии, узколобых теологов, их доктрины существования Бога, Его Сына, Матери Сына, неуловимого Святого Духа сыпались на головы недоумевающих парижских прихожан, как снег в жаркий июльский полдень. Гольбах приводит сотни неудобных для клерикалов фактов из истории их религии, в том числе, противоречия из Священного Писания, дает для сравнения примеры из религий других народов и пр. и пр. Если какой-нибудь верующий до конца и вдумчиво прочитывал сочинения Гольбаха, он тот час же превращался в атеиста. Тех немногих, кто после такого чтения оставался верным христианином, можно было бы рекомендовать на место папы римского. Автор «Системы природы» и «Разоблаченного христианства», конечно же, не романтик, он самый строгий и последовательный критик религиозной идеологии. Нужно чтобы читатель названных сочинений больше обращал внимание на форму текстов, чем на их содержание. Примеры критики идеологии Вольтером и Гольбахом, написанные накануне Французской революции, касаются религиозной тематики. Являясь крохотной частичкой айсберга, они тем не менее демонстрируют тот огромный потенциал интеллектуальной энергии, который был направлен на демонтаж старой идеологической машины.

Нам не составило бы труда подобрать какие-нибудь отрывки из сочинений Маркса, Энгельса, Ленина и бесчисленных «разночинцев» или «революционеров-демократов», где те разоблачают пороки самодержавного, помещичьего, буржуазного, капиталистического, империалистического, промышленного строя или жизненного уклада, цель которого, по мнению критиков, заключалась лишь в том, чтобы выжать последние соки из пролетария, трудящегося или батрака. Несчастные и не догадывались, что им так плохо живется на свете. Но агитаторы за борьбу против мирового зла точно им указали, кто виновен в их бедах, болезнях и нищете. Поэт Некрасов описал, какую нелегкую судьбу проживает русская женщина где-нибудь в глухой деревне, хотя она и не знала, что дела у нее так плохи. А тут еще Энгельс всей Европе продемонстрировал невыносимую жизнь английских шахтеров и тоже показал пальцем, где искать их угнетателей и кровососов. Вот и взялись беглые крепостные, списанные на берег матросы, вернувшиеся с немецких фронтов солдаты за вилы, браунинги, пулеметы и потянулись в Петроград, к Зимнему Дворцу делать большое справедливое дело — Русскую революцию.

А теперь оглянитесь кругом — много вы слышите критики в адрес релятивистской доктрины? Где-нибудь в крохотном магазинчике, в самом темном углу, возможно, и завалялась захудалая книжонка какого-нибудь антисемита, критикующего Эйнштейна, — вот, собственно, и вся атака на самую прочно обосновавшуюся в науке догму. Где те вольтеры и гольбахи, которые будут высмеивать и аргументировано критиковать теорию относительности? Их пока нет и долго еще не будет, а ведь таких критиков должно появиться очень и очень много. Затем должно народиться поколение людей новой генерации, способных решиться на интеллектуальную революцию, которая тоже не делается на ровном месте: надо ведь что-то предложить взамен старого.

Данная статья критикует релятивизм с общефилософских позиций, но не решает ни одной конкретной физической задачи. Возьмите, например, проблему построения модели мировой среды. Без нее мы не продвинемся ни на шаг в конструктивной науке. Однако не видно не только попыток решения этой задачи, отсутствуют, вообще, какие-либо конструктивные работы в области физики. Пока что публикуются многомиллионными тиражами глупости, вроде книг Новый ум короля Пенроуза и Мечты об окончательной теории Вайнберга.

Наша задача в том и состоит, чтобы показать озабоченным судьбой науки людям, что положение дел в физике более не может оставаться на том уровне, на котором она сейчас пребывает. Из наших, быть может, не слишком убедительных доводов, непредвзято мыслящий читатель должен — так нам кажется — обнаружить некое сходство между христианской, коммунистической и релятивистской идеологией, которые различаются по содержанию, но одинаковы по всем формальным признакам: по своей спекулятивной сущности, корпоративной солидарности, жесткости к оппоненту. Читая книги Гольбаха, вы быстро замечаете, что те претензии, которые он предъявляет христианским искателям истины, в качестве аргументов можно выставить и защитникам коммунистической или релятивистской идеологии. Аналогичным образом, религиозный фанатик с психологической точки зрения практически ничем не отличается от социалиста-утописта или пламенного энтузиаста эйнштейновской теории. Везде мы наблюдаем нездоровый блеск глаз, сбивчивую речь, импульсивную жестикуляцию руками, так что все эти проявления романтического типажа нужно изучать в рамках одной концептуальной платформы, которую проще всего вычленять из науки, религии и политики в виде сходных паттернов.

Скоро мы оставим территорию Франции, чтобы высадиться боевым десантом на германских землях. На прощание окинем беглым взглядом места нашей дислокации, чтобы в спешке не забыть каких-нибудь важных вещей, которые понадобятся нам в Германии. Шарль Фурье, конечно, олицетворяет то, что имело место в общественном устройстве после Французской революции, но не он воздействовал на немцев. К паре Сен-Симон – Конт мы пока не будем притрагиваться вообще, поскольку она определит философию, которая войдет в силу только после выхода из моды диалектики Гегеля. Гегельянство созревало параллельно фурьеризму и сенсимонизму, которые не могли оказывать на него прямого воздействия. И хотя немецкий идеализм был зеркальным отражением французского романтизма, формировался он достаточно самостоятельно в основном под присмотром самобытных немецких романтиков — Гёте и Шлегеля.

Франция открыла шлюзы для любвеобильного романтизма, который выплеснулся на Европу мутным бурлящим потоком. Германия же в лице двух названных столпов построила на пути того потока что-то наподобие заградительной дамбы, которая сдержала и успокоила французскую распущенность. В тиши немецкой заводи муть, поднятая Французской революции, осела, вода отстоялась и некогда кипящий поток романтики не только очистился и остудился, но и превратился в сочинениях Гегеля в огромную глыбу кристально чистого льда. Рассматривая кипящую воду французского романтизма и кусок прозрачного льда немецкого идеализма мы думаем обычно, что видим два совершенно различных вещества, но это не так; сущность обоих явлений практически одна и та же. Чтобы понять эту удивительную метаморфозу, нам понадобится выделить из пантеона французских революционеров одну замечательную личность, которая оказала огромное влияние на формирование утонченной гётевской романтики. Гольбах, Вольтер и прочие богохульники, как мы увидим, не могли тронуть сердце немецкого поэта. Нужен кто-то, кто глубоко бы чтил Творца. Этим человеком был Жан-Жак Руссо . Он оказал сильнейшее влияние и на Гегеля .

– VII –

Давайте посмотрим, какими идеями были озабочены немцы накануне Французской революции, в годы её бурного протекания и в первые десятилетия после неё? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к воспоминаниям Гёте, который испытывал определенную неприязнь к Вольтеру.

«Мы, юноши, — писал он, — с нашей немецкой любовью к природе и правде почитали добросовестность по отношению к себе и другим наилучшей путеводной нитью; пристрастная недобросовестность Вольтера, его превратные истолкования многих достойных уважения вещей все больше сердила нас, и мы день ото дня укреплялись во враждебном к нему отношении. Он с неумолимой энергией унижал религию и священные книги, на которых она основана, чтобы досадить так называемым попам, и это нередко вызывало во мне неприятное ощущение. Когда же я услышал, что он, стараясь опровергнуть легенду о всемирном потопе, отрицает существование окаменелых раковин, объявляя их попросту игрою природы, я окончательно в нем изверился: ведь на Башберге я собственными глазами видел, что нахожусь на древнем высохшем морском дне среди останков его первородных обитателей» [8, т. 3, с. 409].

Эти воспоминания относятся к времени до и после 6 августа 1771 года, когда Гёте защитил тезисы к диссертации на тему: «Законодатель не только имеет право, но обязан устанавливать известный культ, от которого не вправе уклоняться ни духовенство, ни миряне». В диссертации, выдвинутой на соискание докторской степени, он доказывал, «что все официальные религии были введены завоевателями, королями, могущественными властителями, более того, то же самое произошло и с христианской религией. Протестантство было тому сравнительно недавним примером» [8, т. 3, с. 399].

Вряд ли Вольтер, Гольбах или кто-либо еще из французских просветителей одобрил бы гётевский выбор темы, которая носила явно конъюнктурный характер, льстящий представителям власти предержащих. Данные выбор выглядит тем лицемернее, чем больше мы узнаем, что Гёте сам никогда не был слишком религиозным человеком. Он живо интересовался историей церкви, его восхищали чудесные библейские легенды, но не более того. Тем не менее, его отрицание книги Гольбаха «Система природы», было, очевидно, вполне искренним. Возможно, оно произошло благодаря некой языческой вере, которая самым непосредственным образом была связана у Гёте с легендами Священного Писания, впитанными им с молоком матери. Большую роль при этом, конечно, сыграла романтическая натура будущего поэта, которого тянула к полюбившимся с детства образам, витавшим в головах молодых людей из круга «Бури и натиска». Комментарий Гёте к «Системе природы» Гольбаха является одним из самых длинных и подробных в его автобиографической книге «Поэзия и правда», к тому же весьма философски насыщенным по меркам поэта. По всему видно, что этот немецкий француз или, если угодно, французский немец сильно задел умственный строй Гёте и его воззрения на мир, коль скоро он уделил ему столь видное место.

«К философскому просвещению и совершенствованию, — пишет Гёте, — мы не чувствовали ни влечения, ни склонности, в религиозных вопросах считали себя и без того просвещенными, и потому яростный спор французских философов с духовенством оставался для нас довольно безразличным. Запрещенные и приговоренные к сожжению книги, привлекавшие тогда всеобщее внимание, на нас не производили впечатления. Вспоминаю хотя бы «Systeme de la nature» [«Системe природы»], в которую мы заглянули из любопытства. Нам было непонятно, как могла такая книга считаться опасной. Она казалась нам до такой степени мрачной, киммерийской, мертвенной, что неприятно было держать ее в руках; мы содрогались перед ней, как перед призраком. Автор ее полагал, что необычайно выгодно рекомендует свою книгу, заверяя читателя, что вот-де он, отживший старец, одной ногой уже стоящий в могиле, хочет возвестить истину современникам и потомству.

Мы осмеивали его, ибо считали, что подметили истину, — старые люди ничего не ценят в мире хорошего и достойного любви. "В старых церквах темные стекла", "Каковы на вкус вишни и ягоды, спрашивайте у детей и воробьев", — вот были наши любимые поговорки; и потому эта книга, настоящая квинтэссенция старчества, казалась нам невкусной, более того — безвкусной. Все сущее необходимо, говорилось в ней, и потому Бога нет. "А разве нет необходимости в Боге?" — спрашивали мы, при этом признавая, конечно, что от непреложных законов — смене дня и ночи, времен года, климатических условий, физических и животных состояний — никуда, собственно, не денешься; все же мы ощущали в себе нечто, казавшееся нам полнейшим произволом, и опять-таки нечто, стремящееся этот произвол уравновесить...

Если упомянутая книга до некоторой степени нам и повредила, то разве в том отношении, что после нее нам опротивела всякая философия, особенно же метафизика, и мы с тем большей горячностью набросились на живое знание, опыт, действие и поэзию» [8, т. 3, с. 413 — 415].

– VIII –

Итак, Гёте не воспринял ни вольтеровскую критику религии, ни тем более критику Гольбаха. Но Гёте всецело определял умственный климат в Германии; он был лакмусовой бумагой для немецкой нации. Его отношение к критике религиозных догматов и институтов — это отношение всей Германии к затеянному французами политическому реформированию. Чтобы проникнуться той атмосферой, установившейся в Германии перед Французской революцией, процитируем строки из дневника А.И. Герцена (1812 – 1870), которые он оставил 27 июля 1843 года.

Напомнить, что он был незаконным сыном русского помещика Яковлева и немецкой девушки Луизы Гааг. Как выразитель взглядов народничества, издатель неподцензурной газеты «Колокол», автор многих публицистических, беллетристических и философских произведений, Герцен пропагандировал идеи романтически настроенных немцев — Гёте, Шиллера, Гегеля, Фейербаха, и французов: Фурье, Сен-Симона, Прудона и др.

В своем дневнике он записал: «Судьбы Германии жалки и пошлы в XVIII веке. Ее аристократы — всё-таки мещане, cela n'est pas du comme il faut (франц.: они не принадлежат к порядочному обществу), нет грации, нет благородства. И отвратительные кретины, царствовавшие, не занимаясь, разоряя, уничтожая в глупой роскоши свои народы, заставляют дивиться, откуда взялись целые поколения дураков и мерзавцев на троне и около, и еще более дивиться этой кошачьей живучести немцев, которых разоряют, разоряют — и войной, и войсками, и налогами, и фальшивыми деньгами, и таксами, и всем на свете, — а они всё с голоду не мрут. Вот великие результаты картофельной экономии.

Безнравственность в Германии доходила до высшего предела, ни малейшей тени человеческого достоинства. Крепости набиты арестантами, гонения за религию, гонения за стихи, гонения за дерзкое слово о министре — все это тихо, без шума, и народ ничего. Были и в других землях ужасы в половине XVIII века, например английский парламент страшно наказал шотландское восстание, но там это анормальность, а тут все это в порядке вещей. Ученые и духовенство — первые клевреты власти. Французы, угнетенные деспотизмом Люд[вига] XV, гнушались немецкой подлостью. Во Франции чувствуется веяние нового духа в каждом литературном произведении, там читаешь, улыбаясь, видя, как эти люди пляшут на шаг от пропасти, по другую сторону которой Франция обновляется. В Германии нет ни одного луча света, там один либерал — Фридрих II, самодержец Пруссии. И как подумаешь, что едва 75 лет прошло, как Европа спала в унижении, едва пробуждаемая благовестом водворителей нового мира, и взглянешь на современное ее состояние, далекое от достижения, но тем не менее развитое потребностью, — невольно благоговейный трепет уважения к человечеству обнимает душу. Велика французская революция. Она первая возвестила миру, удивленным народам и царям, что мир новый родился — и старому нет места» [9, т. 1, с. 457 — 458].

– IX –

Тем не менее, интеллектуальная элита Германии внимательно следила за ходом развития Французской революции. Особенно скептически она восприняла трагические события 1793 года — казнь Людовика XVI жирондистами, которых сменила еще более радикальная партия якобинцев, возглавлявшаяся Робеспьером. Якобинцы учинили в стране жесточайший террор. Все, кто имел несчастье быть заподозренным во враждебности к революции, будь то роялисты или сами революционеры, были брошены в тюрьмы или преданы смерти. Немецкие романтики, воспитанные на сочинениях Монтескье и Руссо, предались унынию. Вот о чем писал в 1793 г. немецкий поэт и историк, близкий друг Гёте, Фридрих Шиллер (1759 – 1805), удрученный лихими победами санкюлотов.

«Попытка французского народа восстановить священные права человека и завоевать политическую свободу выявила только его бессилие и непригодность для этого; в результате этой попытки не только этот несчастный народ, но вместе с ним и значительная часть Европы, все наше поколение были снова ввергнуты в варварство и рабство. Момент был самым благоприятным, но поколение оказалось развращенным, недостойным его, не сумевшим ни возвыситься до этой замечательной возможности, ни воспользоваться ею. То, как это поколение употребило великий дар судьбы, бесспорно, доказывает, что человеческий род еще не вышел из стадии первобытного насилия, что правление свободного разума наступило преждевременно, когда люди едва способны подавлять в себе грубые животные инстинкты, и что разум, до такой степени лишенный человеческой свободы, еще не созрел для гражданской свободы.

Человек проявляет себя в своих действиях; каков же его образ, отраженный в зеркале современности? Здесь — самая возмутительная дикость, там — другая крайность: полная инертность; обе эти весьма прискорбные крайности, одинаково губительные для человеческого характера, проявились в одну и ту же эпоху. В низших классах мы видим только грубые, анархические инстинкты, которые вырываются наружу, разрывая все узы общественного порядка, эти люди с какой-то неудержимой яростью спешат удовлетворить свои животные потребности. До сего времени их взрыв сдерживало не внутреннее моральное сопротивление, а одна лишь сила принуждения сверху; государство угнетало не свободных людей — оно налагало спасительные цепи на диких животных. Если бы государство действительно угнетало человечество, как его в том обвиняют, то мы бы увидели его после разрушения государства. Но прекращение угнетения внешнего лишь делает видимым угнетение внутреннее, а дикий деспотизм инстинктов порождает все те преступления, которые вызывают одновременно отвращение и ужас.

С другой стороны, образованные классы являют собой еще более отталкивающее зрелище полной вялости, слабоумия и нравственного падения, тем более отвратительное, что этому в значительной мере содействовала сама культура... Просвещение, которым не без основания похваляются высшие классы нашего времени, представляет собой лишь теоретическую культуру и служило только превращению развращенности в систему, тому, чтобы сделать ее неисправимой. Утонченное и последовательное эпикурейство начало гасить всякую энергию характера; а все сильнее сковывавшие человека цепи нужды, его растущая зависимость от физического мира постепенно привели к тому, что маразм пассивного повиновения стал высшим жизненным правилом. Отсюда и узость мысли, вялость действий, плачевная скудость результатов, которые, к его стыду, характеризуют наше время. Итак, мы видим, как дух времени колеблется между варварством и вялостью; мы видим вульгарное свободомыслие наряду с суеверием, грубость наряду с изнеженностью, и все держится лишь равновесием пороков.

Есть ли это, спрашиваю я, то человечество, за права которого ратует философия, на котором сосредоточена мысль всякого благородного гражданина мира, для которого новый Солон осуществит свои планы устройства? Я сильно сомневаюсь в этом. … Я признаюсь, что считаю преждевременной всякую попытку улучшения государственного устройства в соответствии с определенными принципами (а всякое другое улучшение — не более чем уловка и забава), пока характер человека не восстанет из глубины своего падения, на что потребуется не менее столетия. … Французская республика исчезнет так же быстро, как и родилась. Республиканская конституция приведет рано или поздно к состоянию анархии, и единственное спасение нации будет в том, что откуда-нибудь появится сильный человек, который укротит бурю, восстановит порядок и будет держать твердой рукой бразды правления, и, возможно, он даже станет абсолютным властелином не только Франции, но и значительной части Европы» [10, т. 4, с. 134 — 137].

В конце приведенного отрывка Шиллер предсказывает приход «сильного человека» в лице Наполеона Бонапарта (1769 – 1821). В эпоху жесткого господства романтических идеологий коммунистического и фашистского толка, наступившей с начала 1930-х гг., появляется несколько «сильных людей» (Гитлер, Муссолини, Сталин), которые «твердой рукой» развязали мировую войну, унесшую миллионы человеческих жизней. «Сильные люди» бывали и в религии, и в науке. Частенько они нападают стаей на еретика. Научный совет предавал анафеме любого приверженца классической физики, что означало верную смерть для ученого, который публикуется в официальных научных журналах, читает курс лекций студентам, выступает на междунарожных симпозиумах, проводит свои исследования в стенах престижного института. Но аналогия должна идти дальше; мы должны отчетливо понимать, кем вершатся революции, что это за люди, каковы их методы борьбы.

– X –

Разоблачения Робеспьера и Ленина уже произошли. Эйнштейн остается для всех пока этаким мудрым старцем. Он один среди многих тысяч ученых услышал неслышный пульс Вселенной. Верный ли этот портрет? Вряд ли, судя по тем, кто делал до него радикальные перевороты. Проверить сейчас ничего нельзя, поскольку все документы и свидетельства, хоть сколько-нибудь компрометирующие жизнь и деятельность небожителя, уничтожены (см.: Эйнштейн и Ленин — два божества ХХ стоетия и следующие разделы). Говорят, его поняли и поддержали особо прозорливые умы. Это тоже сомнительно, если посмотреть, кто окружал вождей революции. И не нужно слушать идеологов, которые призваны обманывать; читать нужно врагов революции, у них правда. В связи с этим процитируем Ивана Бунина , который в «Окаянных днях» поделился своими впечатлениями о тех, чьими руками делалась пролетарская революция 17-го.

«А на площади, возле Думы, — пишет "контрреволюционер", — еще и до сих пор бьют в глаза проклятым красным цветом первомайские трибуны. А дальше высится нечто непостижимое по своей гнусности, загадочности и сложности, — нечто сбитое из досок, очевидно, по какому-то футуристическому рисунку, и всячески размалеванное, целый дом какой-то, суживающийся кверху, с какими-то сквозными воротами. А по Дерибасовской опять плакаты: два рабочих крутят пресс, а под прессом лежит раздавленный буржуй, изо рта которого и из зада лентами лезут золотые монеты. А толпа? Какая, прежде всего, грязь! Сколько старых, донельзя запакощенных солдатских шинелей, сколько порыжевших обмоток на ногах и сальных картузов, которыми точно улицу подметали, на вшивых головах! И какой ужас берет, как подумаешь, сколько теперь народу ходит в одежде, содранной с убитых, с трупов!

А в красноармейцах главное — распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылок, на лоб падает "шевелюр". Одеты в какую-то сборную рвань: иногда мундир 70-х годов, иногда, ни с того ни с сего, красные рейтузы и при этом пехотная шинель и громадная старозаветная сабля. Часовые сидят у входов реквизированных домов в креслах в самых изломанных позах. Иногда сидит просто босяк, на поясе браунинг, с одного боку висит немецкий тесак, с другого кинжал. Чтобы топить водопровод, эти "строители новой жизни" распорядились ломать знаменитую одесскую эстакаду, тот многоверстный деревянный канал в порту, по которому шла ссыпка хлеба. И сами же жалуются в "Известиях": "Эстокаду растаскивает кто попало!" Рубят, обрубают на топку и деревья — уже на многих улицах торчат в два ряда голые стволы. Красноармейцы, чтобы ставить самовары, отламывают от винтовок и колют на щепки приклады» [11, с. 77].

Вот этой образной картине, которую можно было увидеть в момент всех религиозных и социальных революций, придайте формально-математическую оболочку, снабдите учеными терминами, обратите все свои красочные представления в понятия и вы получите то, что зовется релятивистской революцией в физике. Присмотритесь внимательно, и вы, может быть, узнаете в том красноармейце с папироской в зубах и шевелюром на лбу кого-нибудь из известных ученых прошлого века, а в том странном футуристическом сооружении — остов теории относительности. Отсюда же происходит вера в существование гуманоидов и НЛО. Возможно, думает такой романтик, они уже побывали на нашей земле, возможно, все люди являются потомками инопланетян.

И хотя романтические утопии о построении счастливой жизни на земле или где-то еще появились вместе с появлением человека, в частности, они послужили толчком к возникновению всех без исключения религий, включая христианскую, нам для знакомства с основными признаками утопического мышления достаточно было рассмотреть учения, которые непосредственно повлияли на социальный взрыв, произошедший во Франции. Известно, что идеалами коммунизма, т.е. построения справедливого общества для всех, были заняты головы древних мыслителей и видных политиков — Пифагора, Платона, братьев Гракхи, Катилины и прочих. Позже за уничтожения социального неравенства и справедливое распределение материальных благ боролись пролетарии, т.е. неимущие, но свободные граждане, и в Древних Афинах времен Демосфена, и в Древнем Риме времен Юлия Цезаря.

Желание математиков открыть в реальном мире неевклидову геометрию было навеяно примерно теми же романтическими страстями, которыми был движим Колумб, мечтающий открыть западный путь в Индию, или Кеплер, грезящий открыть гармонию небесных сфер. Построение неевклидовой геометрии и якобы успешное её подтверждение в опытах по теории относительности, в принципе, принадлежит к психологическим явлениям того же романтического порядка (см.: Геометрия и опыт: Гаусс, Риман, Клейн, Пуанкаре). Неевклидова геометрия, начиная с конца XVIII века, развивалась с опозданием на сто лет параллельно с неньютоновой механикой, о которой особенно жарко заговорили с конца XIX века романтически настроенные релятивисты. В самые древние времена люди мечтали побывать в потустороннем мире, который то там, то сям прорывается в наш посюсторонний мир, подает нам сигналы, которые только надо уметь найти и расшифровать. Отсюда же происходит вера в существование гуманоидов и НЛО. Возможно, думает такой романтик, они уже побывали на нашей земле, возможно, все люди являются потомками инопланетян.

Общим для такого рода знания является тоска по чему-то неземному и необычному. Это нечто иногда дает о себе знать через тайные знамения, отбрасываемые в наш мир «тени», иногда вера в неземные миры возникает без всяких видимых знаков, а инициируется сновидением и сладкими грезами. Так мечтает юноша о путешествиях к далеким планетам или к экзотическим островам, где никто еще не бывал. Девушка-подросток воображают: вот явиться прекрасный принц, посадит её в роскошное транспортное средство и увезет, условно говоря, в шикарное и комфортабельное жилище. Для серьезных и не очень ученых черные дыры или какие-нибудь крохотные элементарные частицы, наподобие фридмонов Маркова, которые, по его мнению, являются упакованными вселенными, могут послужить вратами для их проникновения в потусторонний мир.

Истинному романтику вообще не нужны подобного рода промежуточные полуреальные объекты. Он попадет в трансцендентный мир через погружение своего сознания в особое психологическое состояние. Таким образом, романтика — это тоска по областям, в которых вы никогда не бывали, но вам хочется побывать. Эти места непременно должны чем-то приятным отличаться от окружающего вас гнетущего и скучного мира. Там всё должно быть не так; в стране чудес все события должны происходить наоборот, каким-нибудь неестественным образом, но не пугать вас, а приятно удивлять и притягивать. Причудливые законы физики в пузырях-вселенных, придуманных космологами 21-го века, по фантастическому потенциалу ничуть не уступают экзотическим существам, которые, по мнению древних, обитали в далеких странах (см.: Древние мифы о диковинных существах).

– XI –

Политико-экономические события в Англии всегда опережали события, происходящие в континентальной Европе, поэтому и утопические идеи там забрезжили раньше. Английский гуманист, адвокат, писатель и видный государственный деятель Томас Мор (1478 – 1535), бывший одно время, с 1529 по 1532 гг., канцлером Англии, являющийся близким другом известного гуманиста Эразма Роттердамского (1469 – 1536), в 1516 опубликовал диалоги под названием «Утопия». Этим придуманным Мором названием именовался остров. Его название складывается из двух частей: u — нет или eu — благо, topos — место. Таким образом, имеет место игра слов: утопия — это место, которого не существует; или утопия — это благословенная страна. Получается, что в самом названии утопия глубоко сидит одна из романтических идей релятивистов, которые только и были заняты поиском удивительного места, которого нигде и никогда реально не существовало.

В Англии, как и в Германии, ни в пример Франции и Италии, всегда были сильны религиозные традиции, которые потом, как говорит Токвиль, передались американцам. Мор не был атеистом, но имел острый критический ум и насмешливо-саркастический язык. Многие гуманисты Европы шутили и даже издевались над церковными обрядами, но в Бога верили крепко, всегда хотели приблизиться к подлинной апостольской вере, для чего изучали древние языки, на которых говорили апостолы и евангелисты. Английский гуманист здесь не был исключением, более того, его вера, подобно вере Жан-Жака Руссо, граничила с фанатизмом. Но в ней не было ничего от мрачного аскетизма, напротив, мудрый, добрый, тактичный и терпимый к другим верам Мор всегда излучал радость и веселье. Достаточно сказать, что остросатирическая книга Эразма Роттердамского «Похвала глупости» (1511) писалась в доме Мора, который подал Эразму идею её написания и внес не одну страницу забавного текста, а потом на свои деньги опубликовал в Париже.

Мор боготворил Платона и построил Утопию на манер аристократического коммунизма в платоновском духе, рассчитанного на таких же сознательных граждан, как сам Платон или Мор. Чтобы познакомиться с идеями Мора, нет ничего лучше, чем процитировать пару абзацев из его книги. «В Утопии, — пишет Мор, — число законов не велико; правительство распространяет свое благое влияние на все классы общества. Заслуга там вознаграждается, и вместе с тем общественное имущество распределяется таким образом, что каждый пользуется всеми удобствами жизни. Во всех странах принцип мое — твое поддерживается организацией, механизм которой настолько же сложен, как и ошибочен.

Мы насчитываем уже тысяча законов, хотя число их все еще слишком мало для того, чтобы каждый человек мог добыть собственность, сохранить ее за собой и оградить от собственности другого лица. Примером могут служить сотни судебных дел, которые появляются с каждым годом и никогда не заканчиваются. Когда я предаюсь этим размышлениям, я всегда вынужден признать полную справедливость Платона и нисколько не удивляюсь, что он не хотел писать законов для таких народов, которые отвергали общность имущества. Этот великий ум ясно предвидел, что единственное средство обосновать общественное счастье заключается в применении принципа равенства. Однако, я полагаю, что равенство немыслимо в государстве, где имущество остается принадлежащим отдельным лицам; при этом каждый старается, всякими правдами и неправдами, присвоить себе столько, сколько может, и общественное богатство рано или поздно попадает в руки нескольких лиц, между тем как прочим достается на долю нищета и бедность.

… Единственное средство разделить имущество равномерно и справедливо и положить начало всеобщему благополучию заключается в том, чтобы уничтожить право собственности. Пока она будет служить фундаментом общественной постройки, самым многочисленным и производительным классам остается на долю только бедность, горе и отчаяние. Я знаю, что существуют средства смягчить это зло, но прекратить его совсем они не в состоянии.

Например, установить максимум денег и земли, которые могут составлять общую собственность лица. Обезопасить себя посредством суровых законов от деспотизма и анархии. Клеймить и наказывать честолюбие и интригу как короля, так и народа. Не продавать правительственных мест. Отменить официальное представительство высших должностных лиц — тогда чиновник не будет прибегать к обману и вымогательству, чтобы достать средства, необходимые для его положения, и не надо будет давать высшие должности богатым, а можно будет ставить на них наиболее способных.

Эти меры, повторяю я, превосходно соответствуют тому, чтобы смягчить боль и исцелить раны общественного организма; но не надейтесь вернуть ему силы и здоровье до тех пор, пока каждый будет только и исключительно владеть своим достоянием. Вы удалите одну язву, а все другие разом начнут болеть; вы излечите больного и умертвите совершенно здорового, ибо то, что будете отнимать у одного, вы станете отдавать другому» [12, с. 213 – 215].

На что бы здесь хотелось обратить внимание. Прежде всего, на устойчивый стереотип коммунистического мировоззрения, который нигде и никогда не менялся в своих базовых чертах. То, о чем говорится в «Утопии», на разные лады рассказывали Платон, Кампанелла и Маркс. Нынешние депутаты-коммунисты из Российской Думы предлагают претворить в жизнь проект Мора, ограничив, быть может, его масштаб, оговаривая конкретные условия, фамилии ответственных чиновников и названия учреждений. Этот коммунистический изоморфизм сидит очень глубоко в людях; и просуществует он столько, сколько будет существовать человеческое общество.

Всё то же самое нужно сказать о релятивистском мировоззрении. В человеке невозможно убить романтическую веру в существовании параллельных миров с большим или меньшим, чем у нас, числом измерений, желание путешествовать во времени, мгновенно перемещаться из одной точки Вселенной в другую, используя при этом энергию космоса. Многие верят, что где-то живут разумные существа, овладевшие физическими возможностями, которые позволяют им искривлять пространство так, что они способны переноситься в любые точки Вселенной без реактивных носителей. Они верят, будто представители иных цивилизаций могут радикально менять свой внешний вид, превращаясь в людей, способны влиять на физические законы, уменьшать или увеличивать мировые константы (скорость света или гравитационную постоянную). У этих романтиков может меняться терминология, структура романтических концепций, но суть их фантазий остается неизменной.

Как должно действовать конструктивное мышление, мы уже продемонстрировали на примере разбора ошибок специальной теории относительности (см.: Парадокс штриха и парадокс лыжников , Парадокс штриха для координат , Спекулятивная геометрия , Пространственные парадоксы , Парадоксы времени , Эксперимент Майкельсона – Морли и т.д.)

Отсутствие у исследователя всякой философской предпосылки является важнейшим условием научного успеха. Например, решается геометрическая задача — она должна решаться непосредственными геометрическими средствами; объясняется какой-то физический процесс — выстраивается адекватная этому процессу математическая модель; есть некоторая совокупность фактов — нужно постараться их охватить жесткой математической структурой; не удается этого сделать, значит время для их объяснения еще не пришло. Никаких сверхзадач в виде создания единой теории поля или построения картины зарождения мира ставить не нужно.

Надо стремиться избегать всякой формы универсализма, например, необходимо отдельно изучить магнитные и электрические явления, для чего, вероятно, потребуется создать две самостоятельных теории магнитных и электрических явлений — в этом нужно усматривать прогресс науки. Сегодня же физики стремятся идти противоположным путем, в частности, хотят объединить электромагнитные явления с гравитационными. Большим достижением теоретической физики нужно считать независимое рассмотрение акустических и оптических явлений в кристаллах, так как за распространение звука отвечает «тяжелый» остов кристалла, а за распространение света в нем — «легкий» электронный газ, окутывающий остов. Корреляция между двумя видами колебаний возможна, но только уже в форме возмущений: «чистые» теории для отдельных компонентов сильно продвинули понимания сложных совместных процессов.

То же самое можно предполагать в области гравитации и электромагнитных явлений. Скорее всего эти поля распространяются по материальным структурам с принципиально различным строением. Пытаться свалить в одну кучу гравитоны, фотоны, электроны, протоны и т.д. было бы неправильно. Вначале необходимо пытаться выстроить отдельные модели для распространения гравитационного и электромагнитного полей. Какой смысл создавать единую теорию поля, по которой нельзя будет сделать никаких конкретных вычислений и что такая теория может объяснить? Ничего, кроме ложного, претенциозного принципа универсализма такая теория не демонстрирует.

Универсалист-позитивист сокрушается, что по одному и тому же физическому процессу существует несколько теоретических подходов; он усматривает в этом некую ущербность науки. Конструктивист же, напротив, рад «плюрализму» методик. Например, для расчета электронных уровней в кристаллах существует более десятка вычислительных алгоритмов, основывающихся на различных модельных представлениях взаимодействия электронной системы с остовом кристаллической решетки. Все подходы существуют на равных правах и только «узкому» специалисту, а не философу, дано право выбирать, какой метод в данном случае использовать — метод псевдопотенциала или метод линейной комбинации атомных орбиталей.

Большим благом было бы для физики, если такая деловая и творческая атмосфера восстановилась бы во всех ее отраслях. Сегодня, к сожалению, мы должны прятаться и хитрить, если хотим исследовать пространственную структуру вакуума. Вас обвинят в картезианстве и выгонят со всех занимаемых вами научных должностей, если только вы однажды где-нибудь выскажитесь в пользу модели плотной упаковки абсолютно жесткими упругими шарами всего пространства вселенной. Позитивистский дух, исходящий сегодня от застарелых академических институтов и учебных заведений, оказывает на исследователей природы более гнетущее действие, чем когда-то давила на них святая инквизиция.

– XII –

Всякий живой и развивающийся процесс будет усложняться, дифференцироваться и распадаться на различные ветви. Первоначально аморфное коммунистическое движение после Французской революции испытало бифуркацию, распавшись на два рукава — фурьеризм и сенсимонизм, которые существовали сравнительно длительное время, пока они полностью не растворились в следующей бифуркации, когда произошло деление по линии труда и капитала, вызванное ростом марксизма. Дивергенция фурьеризма и сенсимонизма прошла по линии села и города.

Фурьеризм — это коммунизм сельской общины, в котором коммунизм брака превалировал над имущественным коммунизмом. Сенсимонизм — это вполне мирная идеология горожанина без антагонистического деления на пролетариев и буржуа. Фурьеризм просуществовал примерно на четверть века дольше, чем сенсимонизм. Если сельская идеология фурьеризма была сильна еще в 1860-х годах, то в городах идеология сенсимонизма к 1840 г. была практически вытеснена новой городской, точнее, буржуазно-экономической доктриной Джона Стюарта Милля (1806 – 1873), поделившей всех граждан на два пока еще неантагонистических класса — наемных рабочих и работодателей-предпринимателей.

В отличие от ершистого марксизма, конформистское буржуазно-экономическое учение Милля, сменившее примерно в 1850 г. сенсимонизм, характеризовалось лояльностью его приверженцев к власти и гармонией между двумя городскими, вполне мирными классами наемных рабочих и работодателей. В 1865 г. Милль писал: «Сенсимонизм как система более не существует, но в течение нескольких лет пропаганды в обществе он посеял семена почти всех социалистических течений, с тех пор столь широко распространившихся во Франции; фурьеризм все еще [1865] расцветает, имея многочисленных талантливых и исполненных рвения последователей» [13, т. 1, 343]. Таким образом, сенсимонизм обладал большей динамической энергией, чем фурьеризм, который медленно растекался по периферии цивилизованного мира. Если фурьеризм образовал ламинарное течение, испытывавшее небольшие флуктуации в основном на религиозной почве, то сенсимонизм — это мощный турбулентный поток, в котором только в последней трети XIX в. начинают превалировать нонконформистские пролетарско-экономические идеи Маркса.

Здесь нужно дать ясные разъяснения в отношении терминов коммунизм или коммунистический и социализм или социалистический. В первом издании труда Милля, вышедшем в 1848 году, он писал: «В век, наподобие нынешнему, когда общее переосмысление всех первых принципов представляется неизбежным и когда страдающие слои общества участвуют в дискуссии в большей степени, чем в какой-либо из более ранних периодов истории, не возможно, чтобы такого рода идеи [идеи справедливого распределения] не стали распространяться все более широко. Наиболее распространенными формами этой доктрины являются оуэнизм, или социализм, в нашей стране и коммунизм на континенте» [13, с. 342].

Далее текст в этом месте сочинения Милля во втором (1849) и третьем (1852) изданиях претерпевал изменения. В последнем (1865) издании он разъяснил, что за термином коммунизм закрепилась позиция полной ликвидации института собственности и абсолютного равенства распределения материальных благ между всеми членами общество. Таким образом, коммунизм — это утопизм в понимании Томаса Мора или социализм в понимании англичанина Роберта Оуэна (1771 – 1858) и двух французов — Этьена Кабэ (1788 – 1856) и Луи Огюста Бланки (1805 – 1881). Термином же социализм стали называть учения двух видных социалистов, Фурье и Сен-Симона, которые сохраняли, хотя бы в частичном виде, институт собственности и допускали неравенство в распределении благ.

Противники и коммунистических, и социалистических идей, которых позже появилось немало, вообще не делали никаких различий между социализмом и коммунизмом, называя всё коммунизмом, как идеологии низов городского общества, т.е. пролетариата. По Марксу, коммунизм был высшей стадией развития социализма. Коммунизм или марксизм стал в оппозицию как к новой философии, позитивизму, который явился продолжением сенсимонизма, так и к старой философии сельской общины — фурьеризма. Сенсимонизм многие причисляют к социальной ветви позитивизма, в рамках которого его и нужно рассматривать, а вот фурьеризм является типичной романтической утопией.

Надо заметить, что во времена увлечения идеями Милля коммунизм еще не проявил себя в виде агрессивной и разрушительной идеологии пролетариата. Милль вообще сомневался в такой его сущности. Он писал: «… О достоинствах коммунизма следует судить не в сравнении с нынешним дурным состоянием общества. Недостаточно и того, что коммунизм обещает большую личную и умственную свободу, чем та, которой ныне пользуются люди, не имеющие в достаточном количестве ни той, ни другой свободы, для того чтобы считаться свободными. Вопрос в том, будет ли существовать какое-либо прибежище для индивидуальности характера, не станет ли общественное мнение тираническим ярмом, не превратит ли все общество в унылое единообразие мыслей, чувств и поступков абсолютная зависимость каждого от всех и надзор всех за каждым.

Эта однообразность уже составляет один из вопиющих пороков существующего общества, несмотря на то, что в современном обществе наблюдается гораздо большее разнообразие в воспитании и устремлениях и гораздо меньшая зависимость индивидуума от масс, чем это будет при коммунизме. Ни одно общество, в котором оригинальность является предметом порицания, нельзя считать здоровым. Совместима ли коммунистическая доктрина с этим разнообразным развитием человеческой природы, этими многообразными несходствами, этим разнообразием вкусов и талантов, разнообразием точек зрения, со всеми этими различиями, которые не только составляют значительную часть того, что делает человеческую жизнь интересной; является ли она той главной движущей силой интеллектуального и нравственного прогресса, которая будет стимулировать деятельность умов столкновениями, предоставляя каждому неисчислимое множество мыслей, до которых он не дошел бы сам, — вот вопрос, все еще требующий исследования» [13, с. 352 – 353].

Итак, фурьеризм почти на протяжении всего XIX века остался однородной идеологией сельской общины, а сенсимонизм, как более продвинутая идеология городских слоев населения, примерно в 1860-х годах расщепилась на марксизм (идеологию неимущих) и позитивизм (идеологию интеллектуалов и собственников). В последствии позитивизм имел утилитарно-прагматический и научный уклон, а марксизм — идеологический и политико-экономический. В рамках релятивистского мировоззрения возникло огромное количество мифов, связанных с проецированием космологических явлений на микромир элементарных частиц.

Наша задача состоит в том, чтобы разгрести снежные сугробы, нанесенные формально-феноменологическим мышлением, погубившими нежные ростки конструктивного мышления. В социальных мифах Фурье, Сен-Симона и Конта спекулятивная природа позитивистского мышления отчетливо видна, в неправильной записи формул Доплера или масштабного коэффициента при гиперболическом повороте координатных осей позитивистская философия почти невидна, но она там есть, именно ее отравляющее действие погубило физику.

Родоначальником позитивизма был французский социалист, ученик и секретарь Сен-Симона, Огюст Конт (1798 – 1857). Он написал «Курс позитивной философии» (1830 – 1842) и «Систему позитивной политики» (1851 – 1854). База марксизма — «Капитал» — Карл Маркс (1818 – 1883) писал примерно с середины сороковых годов и до конца своей жизни. Первое издание первого тома «Капитала» вышло в 1867 г., остальные тома публиковались Энгельсом уже после смерти друга: второй том — в 1885, третий — в 1894 г.

Марксизм после смерти его создателя развивался в Советской России коммунистами: Лениным (1870 – 1924), Сталиным (1879 – 1953) и «красной профессурой». После Конта позитивизм был воспринят сначала англичанами Джоном Стюартом Миллем (1806 – 1973) и Гербертом Спенсером (1820 – 1903). Милль написал два больших сочинения трехтомник «Основания политической экономии» (1848), которая нами цитировалась, и «Систему логики» (1843). Спенсер создал обширную «Систему синтетической философии» (1862 – 1896), в чем-то напоминающую систему Гегеля, только на английский манер. Она включала в себя конкретные разделы естествознания, а её социологический раздел опирался на утилитаризм в духе Бентама и Милля.

Затем пик позитивизма перемещается в Германию, где он принимает психологическую окраску. Его наиболее яркими представителями являются Рихард Авенариус (1843 – 1896) и Эрнст Мах (1838 – 1916). На этой так называемой эмпириокритической стадии он был воспринят будущим главным релятивистом — Альбертом Эйнштейном (1879 – 1955). Анри Пуанкаре (1854 – 1912) тоже, конечно, имел позитивистское мировоззрение, но из-за его специфики, французского ученого чаще называли конвенционалистом. После Маха и Пуанкаре позитивизм еще какое-то время двигался по инерции по собственной траектории движения, свернув в трудах Бертрана Рассела (1872 – 1970) и Рудольфа Карнапа (1891 – 1970) на логическую и гносеологическую колею.

Но после Эйнштейна он оформился в особую идеологию, которая контролировала все познавательные процессы, происходящие в физических науках. Два лагеря представителей вырожденной философии — позитивизм и марксизм — на протяжении своей истории вели ожесточенные бои, однако при жизни Эйнштейна, на почве теории относительности и квантовой механики, они слились в одно мощное течение научно-романтической мысли, которая теперь именуется релятивизмом.

Правда, параллельно ему стала развиваться слабая позитивистская рефлексия, обслуживающая и интерпретирующая релятивизм. Она представлена в трудах Карла Поппера (1902 – 1994), Имри Лакатоса (1922 – 1974) и Томаса Куна (р. 1929). Так как их сочинения не содержат и намека на критику релятивизма, напротив, они представляют его единственно возможной идеологией науки, то указанных авторов не следует причислять к какому-то особому философскому течению, отличному от позитивизма. Поппер думал, что сказал новое слово в эпистемологии, когда призвал руководствоваться здравым смыслом, но это не сделало его сколько-нибудь конструктивистом. Кун с его теорией нормальной и революционной фазой развития науки уловил нечто большее, чем кто-либо другой из эпистемологов ХХ столетия.

В советской философской школе традиционно назывались три источника — три составных части марксизма: французский материализм, немецкая диалектика и английская политическая экономия. Видными политэкономами, на которых опирался Маркс, были Адам Смит (1723 – 1790) — друг Давида Юма, и Давид Риккардо (1772 – 1823). В 1776 году Смит издал свое «Исследование о природе и причинах богатства народов», состоящее из трех книг. В первой книге давались разъяснения относительно: разделения труда, происхождения и употребления денег, разделения цены товара; вводились понятия о заработной плате и прибыли при различных применениях труда и капитала, а также о неравенствах, обусловленных самим характером занятий, и неравенствах, вызванных вмешательством государства; последняя глава была целиком земельной ренте. Вторая книга называлась «О природе капитала, его накоплении и применении», третья — «О развитии благосостояния у разных народов». Таким образом, Смит ввел аппарат экономической науки, который сохранился до наших дней; он сделал примерно то же самое, что сделали Дарвин в биологии или Кант в философии. В 1817 году Риккардо опубликовал свои «Начала политической экономии и налогового обложения», где критически переосмысли и существенно развил идеи своего предшественника, рассмотрев с современных ему позиций, проблемы ренты и, главным образом, налогового обложения.

– XIII –

Если посмотреть на сложившуюся ситуацию в Европе после Французской революции, то нужно признать, что Франция и Германия были двумя совершенно различными вселенными. Обе страны с некоторой завистью смотрели на Англию, где колониальное завоевание Индии (1757 – 1784), принесшее ей баснословные богатства, развитие собственной промышленности, высокий уровень жизни населения и правовое состояние гражданского общества, сделали ее самой развитой и могущественной страной мира. Соединенные штаты жили достаточно обособленно от Старого света. Во всяком случае в США никакой самостоятельной научно-философской жизни в XVIII – XIX вв. не наблюдалось.

В германских университетах в среде профессоров философии, конечно, господствовали идеализм и махровый теизм. Они разрабатывались известными классиками немецкой метафизики: Кантом (1724 – 1804), Фихте (1762 – 1814), Шеллингом (1775 – 1854) и Гегелем (1770 – 1831). До них в ходу была идеалистическая философия Лейбница (1646 – 1716) и Вольфа (1679 – 1754). После классиков идеализма, примерно с 1860-х гг., начинается сильнейшая реакция и стремительный отход в сторону материализма французского типа, осуществленный главным образом Фейербахом (1804 – 1872) и Марксом (1818 – 1883). Но сразу же после Канта в Германии на полвека установилось господство метафизики, которая по силе спекуляции намного обошла схоластику Средневековья.

Несмотря на то, что многие профессора Англии и даже Франции были гегельянцами, выброс спекулятивной мысли происходил на фоне в общем благоприятных условий для развития наук, чего не было в Средние века. Это объясняется либеральным духом, установившимся в Европе после Французской революции, и не зависимо от неё — в Англии.

В России гегельянству был оказан особенно благосклонный прием. Признанный лидер движения западников и руководитель кружка своих единомышленников Н.В. Станкевич (1813 – 1840) в 1839 г. специально выезжал в Германию для прослушивания курса лекций по логике Гегеля. В его кружок входили Аксаков, Бакунин, Белинский, Боткин, Грановский, Кавелин, Катков, Кольцов и даже поэт Лермонтов. Члены кружка интересовались западными философами (Шеллинг и Гегель), поэтами (Шекспир и Гёте) и композиторами (Шуберт и Бетховен). Станкевич обладал быстрым умом и добрым сердцем, женщин причислял к «священным существам», был прекрасным организатором, но статей и книг не писал. Тем не менее его романтические убеждения хорошо известны. Он говорил: «Жизнь беспредельна в пространстве и времени, ибо она есть любовь. С тех пор как началась любовь, жизнь не должна уничтожиться, поскольку есть любовь» [66, с. 74].

Литературный критик В.Г. Белинский (1811 – 1848), как и Станкевич, прожил недолго, но оставил после себе богатое наследство. О его пристрастии к философии Гегеля можно судить хотя бы по статье «Горе от ума, сочинение А.С. Грибоедова» (1839), где он писал: «Поэзия есть истина в форме созерцания; ее создания — воплотившиеся идеи, видимые, созерцаемые идеи. Следовательно, поэзия есть та же философия, то же мышление, потому что имеет то же содержание — абсолютную истину, но только не в форме диалектического развития из самой себя, а в форме непосредственного явления идеи в образе» [14, с. 75]. Это — типичная риторика гегельянца, которым, однако, Белинский был не долго, примерно с 1837 по 1840 гг. Позже он переходит на позиции французского социалиста Сен-Симона (1760 – 1825). Подобные колебания между немецким идеализмом и французским материализмом испытали очень многие русские и европейские интеллектуалы.

На рубеже смены мировоззрений с метафизического на позитивистский (по сути и генезису марксизм нужно считать скорее разновидностью позитивизма), которая приходится на 1860-е гг., произошел заметный всплеск естественных наук. Здесь нужно назвать прежде всего имена Чарльза Дарвина (1809 – 1889) и Джеймса Клерка Максвелла (1831 – 1879). Основной труд Дарвина «Происхождения видов путем естественного отбора» (1859). Он построил совершившую переворот в области биологии самодостаточную теорию на главной идее политико-экономической работы английского мыслителя Роберта Мальтуса (1766 – 1834) «Опыт о законе народонаселения» (1798). Отныне биология лишалась телеологических попыток объяснения эволюции живых организмом.

Максвелл также внедрился в достаточно новую область естествознания, далекую от формализованной механики Ньютона. На основе протоколов опытов Майкла Фарадея (1791 – 1867) он заложил научные основы электромагнетизма, объединив ее с оптикой. В ряде работ: «О фарадеевских силовых линиях» (1857), «О физических линиях сил» (1861), «Динамическая теория электромагнитного поля» (1864), «Трактате по электричеству и магнетизму» (1873) Максвелл предложил несколько вариантов грубых моделей эфирной среды, которые, тем не менее, позволяли получить верные электромагнитные уравнения. Он является типичным конструктивистом, виртуозно пользующийся пространственными образами и конкретными наглядными моделями, которых у него было немало.

Однако в европейском обществе в целом господствовали формалистские взгляды на физический мир, заложенные еще Ньютоном. Конструктивный дух идей Максвелла и Дарвина не смог реанимировать формализованное мировоззрение европейских ученых. Более того, со второй половины XIX в. стали стремительно нарастать особые спекулятивные тенденции в рамках позитивистской философии. Чувствуя сгустившуюся атмосферу формализма, Максвелл попытался свой итоговый «Трактат» изложить чрез систему дифференциальных уравнений в частных производных без опоры на модель эфирной среды. Но, несмотря на экспериментальное подтверждение в 1888 г. его теории немецким физиком Генрихом Герцем (1857 – 1894), ученый мир отвернулся от предложенных им эфирных моделей и не захотел идти по начертанному им конструктивному пути, объявив эту методику неперспективной. После проведения серии экспериментов на основе интерферометра Майкельсона (опыты велись с 1881 по 1925 гг.) и неверного толкования результатов, физическая наука окончательно встала на релятивистские рельсы.

К 1930-м годам интенсивное развитие физики, дающее принципиально новые теоретические знания и экспериментальные факты, в основном заканчивается (некоторое время она еще разворачивается вширь), дальше начинается расцвет индивидуалистских философий, типа экзистенциализма, и государственных идеологий агрессивного коммунизма и фашизма. Активность религии, как коллективного института церкви, стала заметно подавляться всесильными идеологическими институтами, включающими школы и университеты. Активность искусства, как формы высвобождения индивидуальной энергии, была сопоставима с невысоким научным потенциалом. Правда, в эпоху мировых воин, имевших сравнительно короткую горячую и длительную холодную фазы, интенсивно развиваются технические средства ведения войны, стимулирующие развитие транспорта и связи гражданской экономики. Сейчас наступило относительное затишье: эра больших революций и войн прошла, открытое и ожесточенное противостояние коммунизма и фашизма, индивида и общества в основном прекратилось, а вместе с ним исчезли личностная и коллективистская идеологии. Релятивизм тоже перестал быть довлеющей философией науки во многом потому, что сама наука, как социально значимый институт, больше таковым не является. За счет развитие средств массовой информации и коммуникации люди превратились в гомогенную массу зрителей и слушателей, наблюдающих за одним нескончаемым театральным действом под названием глобальная политика, которое переносится из одной части света в другую.

Политика, в самом широком смысле слова, — это поведение определенной группы людей, могущих привлечь к себе всеобщее внимание. В ней участвуют команды профессионалов, единственная цель которых состоит в умении концентрировать в своих руках властные полномочия. Сегодня не может быть индивидуальных авторитетов не только в политике, но и в философии, науке, культуре и религии. Если такие фигуры на короткое время и выдвигаются, верхушка общества вполне осознает их декоративную функцию. Вообще, роль личности в жизни мирового сообщества подверглась значительной нивелировке и девальвации. В наше время не могут появиться вожди или герои, тем более, нет места пророкам и богам. А если нет культовых фигур, несущих в массы яркий свет надежды, то, естественно, отсутствуют и политические, религиозные, философские и научные труды, а также соответствующие им школы последователей. Без выдающихся личностей, истории народов как бы останавливается, а если нет истории, значит, на землю опускается густой туман. Подобный туман заволакивал весь Средиземноморский регион с V по XVI вв. и во времена, предшествующие расцвету Античной Греции. Такое положение дел, наступившее на рубеже XX – XXI вв., стало возможным с приходом эры глобализации. Сегодня, по-видимому, мы переживаем Новое Средневековье. Во всяком случае, в период с XV по XX вв. ничего подобного не наблюдалось, зато сходных черт, характерных для Европы V – XVI вв., в наше время немало.

---

1. Гельвеций.Сочинение в двух томах. — М.: Мысль, 1973, 1974.
2. Соловьев В.С. Сочинения в двух томах. — М., 1989.
3. Голин Г.М., Филонович С.Р. Классики физической науки. — М., 1989.
4. Токвиль А. Старый порядок и революция. — М., 1905.
5. Вольтер. Философские сочинения. — М., 1988.
6. Гольбах П. Система природы. Избранные произведения в двух томах. — М., 1963.
7. Гольбах П. Священная зараза. Разоблаченное христианство. — М., 1936.
8. Гёте И.В. Собрание сочинений в десяти томах. — М.: Худож. лит., 1975 – 1980.
9. Герцен А.И. Сочинения в двух томах. — М.: Мысль, 1985.
10. Жорес Ж. Социалистическая история Французской революции.
      Т. 1 – 6. – М.: Прогресс, 1979 — 1983.
11. Бунин И.А. Окаянные дни. — М.: Современник, 1991.
12. Каутский К. Томас Мор и его утопия. — Петроград, 1919.
13. Милль Дж. С. Основы политической экономии. — М.: Прогресс, 1980 – 1981.
14. Лосский Н.О. История русской философии. — М.: Высшая школа, 1991.